Немеркнущая звезда

-…Я забыл этот закон, парни, - понимая, что его ждут, через минуту-другую хрипло не то прошептал, не то пропищал он, сдерживая на глазах слёзы. - Нам его совсем недавно в школе рассказывали: я помнил его, хорошо помнил… а теперь забыл.

Стиснув до хруста зубы, зажмурившись как паяц и как гранат разрезанный побагровев за партой, он опять что есть мочи злополучный закон было попытался вспоминать, невесть куда запропастившийся, при этом раздувшись от напряжения так, что сидевшим подле него аспирантам, наверное, даже жарко сделалось как у раскалённой печки… Но и на этот раз он ничего не вспомнил, совсем ничего - хоть плачь! У него, от усталости, вероятно, произошла полная парализация памяти…

- Да ладно! не мучайся ты так! - засмеялись экзаменовавшие его ребята, хлопая его, несчастного, по плечу. - Бог с ним, законом этим! Ты же первые-то два знаешь? - уже хорошо!

- Конечно, знаю! Конечно! - выпрямляясь и широко глазища распахивая, нервно выпалил Вадик, после чего быстро-быстро, сбиваясь и запинаясь на каждом слове, начал рассказывать сидевшим подле него москвичам выученные назубок формулировки двух первых законов классической механики - чтобы хоть как-то сгладить ответом своим последнее негативное о себе впечатление.

- Ну вот, всё правильно, - выслушав нервные объяснения, сказали ему аспиранты дружно, весело переглядываясь между собой. - Два первых закона знаешь твёрдо, прямо как «Отче наш»; и третий закон знаешь - мы тебе верим. Забыл просто, переволновался излишне - вот и всё: с кем не бывает. А сейчас выйдешь в коридор, успокоишься, в себя придёшь - и сразу же вспомнишь… Всё нормально у тебя, всё путём - не волнуйся, главное!

Они взглянули ещё разок на жутко расстроившегося восьмиклассника, распухшего, красного от волнения, и вправду готового разрыдаться, которого им, по-видимому, стало искренне жаль и которого они далее не захотели мучить.

- Всё, можешь идти отдыхать, до свидания, - сказали они ему. - И позови к нам следующего: кто там к дверям поближе стоит…

13

Со второго экзамена, наоборот, Стеблов выходил уже в таком состоянии, в каком пребывают люди, проигравшие в жизни всё, что только могли проиграть, оставшиеся, как говорится, у разбитого и гнилого корыта. Безудержный восторг от математики глубоким отчаянием в нём сменился, которому в обозримом будущем не видно было конца.

В коридоре возле окна он сразу же увидел Сашку, такого же сумрачного и жалкого на вид, с кругами тёмными под глазами.

- Ну что? как физику сдал? - равнодушно спросил он, когда Стеблов сквозь толпу к нему, наконец, протолкнулся; и было заметно, что для одной лишь проформы он это спросил, для приличия, при этом думая о своём, которое было ему дороже, естественно.

- Плохо, Сань! - ответил Вадик расстроено и тут же, не останавливаясь, принялся выплёскивать на приятеля сжигавшую его душу боль. - Представляешь, - стал жаловаться он, - я третий закон Ньютона напрочь забыл! Первые два помню, хорошо помню, а третий - хоть убей! - вспомнить никак не могу! Скажи, как он хоть звучит-то?

Невесело ухмыльнувшийся Збруев нехотя рассказал ему классическую формулировку третьего закона Ньютона, после чего с отчаянья всплеснувший руками Вадик на чём свет стоит стал материть себя и свою “бестолковую голову”, не способную вместить и удержать на время столь элементарной формулировки... Набесившись и наругавшись смачно, злость с раздражением из себя горячим словесным потоком выпустив, он только тогда вспомнил про стоявшего рядом и всё время молчавшего Сашку, совсем и не слушавшего его, в себя глубоко ушедшего.

- Ну а у тебя самого-то, кстати, как дела? - спросил он, наконец, выговорившись, замечая, что Сашку не очень-то и трогают его дела и проблемы, что у него хватает своих.

-…У меня тоже плохо, - не сразу ответил тот, вздохнув тяжело при этом, на Вадика и не посмотрев. - По математике я всего одну задачу решил из пяти, и ту - с подсказкой. Экзаменатор со мной под конец неласково как-то расстался, даже и “до свидания” не сказал, не улыбнулся ни разу… Теперь, видимо, всё: про школу эту можно забыть, и смело на ней жирный крест ставить… Илья пять лет назад мимо неё пролетел со свистом, а за ним теперь и я вдогонку.

- А чего так мало решил-то? - искренне удивился Вадик Сашкиному рассказу. - По математике-то задачи вроде бы не архисложные предлагали. Там просто подумать надо было чуть-чуть, найти в каждой свою изюминку; а дальше там уже - дело техники.

Збруев фыркнул в ответ, поморщился недовольно и вроде как даже с ехидцей.

-…Кто его знает, почему так мало, - пожал он плечами холодно. - Может, перегорел я; а, может, задачи такие попались, что и не решить. Именно архисложные, как ты говоришь, и именно мне. Экзамены - дело непредсказуемое, как лотерея… Да и экзаменатор это ещё - гнида! - бригадир их. К каждой ерунде цеплялся, гад, к каждой мелочи! То это ему не так, то другое что-нибудь. Козёл вонючий!… А ты сам-то что, всё решил что ли? - с недоверием поднял он на Стеблова карие и особенно колючие в тот момент глаза, в которых отчётливо просматривалось уже плохо скрываемое раздражение.

- Да! Вроде бы всё! - ответ добродушный последовал. - Первую задачу я, правда, тоже с небольшой подсказкой осилил; но зато остальные четыре решил сам, и все - чисто.

- Молодец! Тебя послушать - так ты прямо гений у нас, - недобро съязвил на это посуровевший Збруев, ещё больше от услышанного кривясь, позеленев от услышанного. - Что же ты, такой гениальный, на областную олимпиаду-то позавчера тогда не пошёл? Всех бы там раскидал и заткнул за пояс.

В его нервном голосе, в выражении его серого веснушчатого лица в тот момент Вадик впервые заметил уже плохо скрываемую неприязнь, зависть подлую и холодную к своим первым и таким ещё скромным победам; заметил - и поразился этим открытием крайне, немало расстроился и огорчился им. Крохотной ядовитой капелькой запало оно ему в душу, смутило и отравило её, горький след после себя оставило, который выветривается с трудом. Если вообще выветривается…

Разговор у них после этого прекратился, молчанием тягостным обернувшись. Друзья стояли молча друг против друга, недовольные и расстроенные, - морщились, нервно с ноги на ногу переминались, прятали друг от друга глаза.

-…Ну теперь хоть физику сдай хорошо - всё легче будет, - первым нарушил молчание Вадик, намереваясь побыстрей примириться… и заодно лёд растопить, что в их отношениях образовался.

- Да физику я уже сдал, - поморщился Сашка, продолжая не глядеть на Стеблова, на сторону стараясь глядеть.

- Как сдал?! когда?!

Вадик опешил.

- Когда ты математику сдавал… Ты просто в первую группу попал, а мы с Чаплыгиной вашей - во вторую… Пока твоя группа в первой аудитории сдавала математику, мы тут, - Збруев ткнул пальцем на дверь, из которой друг его расстроенный только что вышел, - успели физику быстренько проскочить. Минут по пять, наверное, на каждого из нас экзаменаторы и потратили.

Глаза его вроде как потеплели чуть-чуть, лицо просветлело и разгладилось, когда он всё это живописал. Но ненадолго, как выяснилось.

- Ну и как ты её сдал, расскажи? - стал допытываться Вадик, распираемый любопытством; сообщение о сданной физике стало для него полной неожиданностью.

- Да нормально, нормально. Чего там сдавать?! - Сашка безрадостно махнул рукой. - Это разве ж экзамен?! Сели втроём за парту, поболтали ни о чём - и разошлись. Они и оценок-то, по-моему, никому не ставят - галочки только: сдал - не сдал, пришёл - не пришёл… Математика здесь главная, понимаешь?! - а математику я так бездарно и пошло завалил!… Задачи мне какие-то чудные достались, головоломные, ядрёна мать! Я таких задач никогда до этого и в глаза-то не видел - попробуй, реши их сходу, с листа.

Рассказывая, Збруев опять начал заметно киснуть и чернеть лицом, в глубокий пессимизм ударяться, и под конец договорился до того уже, что зря он вообще, мол, сюда приехал и зря поддался месяц назад на безумную авантюру Стеблова.

- Я ж и учиться-то в эту школу не собирался ехать, даже если б и поступил! - расстроенный, говорил он. - Так и зачем, спрашивается, мне нужны были эти экзамены сраные и эта сегодняшняя нервотрёпка?! Сидел бы себе сейчас спокойненько дома и ни о чём не думал: чай бы с вареньем попивал, да по телевизору футбол или кино смотрел. Дурак я, что в это дело ввязался! наивный беспробудный дурак!

Стоявший с ним рядом Вадик виновато выслушивал не на шутку разошедшегося дружка и пытался по мере сил хоть как-то его утешить. Но получались те утешения не убедительными - потому как и сам он был тогда не в себе, и сам нёс в сердце своём огромных размеров занозу.

«Закон Ньютона позабыл, а! - раз за разом сокрушался он мысленно, стоя подле метавшего громы и молнии Сашки. - Стыдоба-то какая!… Экзаменаторы теперь, небось, от души посмеются в Москве, про меня знакомым рассказывая; скажут: ну и деревня там к нам приезжала, товарищи, глухая беспросветная деревня! У них там, скажут, наверное, одна книжка и существует на всех, да и та - с картинками…»

Так они и стояли вдвоём у окна, каждый о своём напряжённо думая, о своём сокрушаясь, - оба предельно расстроенные, побитые и несчастные! - пока, наконец, вышедший из первой аудитории бригадир аспирантов ни объявил на весь коридор, что приёмные экзамены в интернат завершены, и что все абитуриенты теперь могут смело по домам разъезжаться и ждать результатов экзаменов уже дома. После этого Вадик с Сашкой направились вместе со всеми в столовую, где израсходовали оставшиеся у них талоны на сладкие пирожки и булочки, которые оба повезли домой - угощать родителей; потом собрали вещи в гостинице, сдали ключи, сели вместе с командой в автобус и назад поехали.

Всю дорогу до дома они почти не разговаривали, сидели молча как сычи; только изредка носами шмыгали, болезненно морщились да в окна отрешённо поглядывали, причём - каждый в своё. Сашка всё горевал о тех нерешённых задачах по математике, выбивших его из колеи. Вадик - о выпавшем из головы фундаментальном законе природы, формулировку которого он, как помешанный, всю дорогу про себя повторял… и удивлялся только, отчаянно тряся головой, как это мог он, тупоголовый, забыть и не вспомнить в нужный момент такое простое и очевидное до глупости утверждение.

Вернувшись в город к вечеру ближе, друзья простились сухо и холодно возле дверей ГорОНО, неохотно обменялись вялым рукопожатием. После чего поспешно расстались и, обессиленные, побрели домой каждый своей дорогой, при этом даже и не оглянувшись назад, ни разу пламенно не взглянув друг на друга, что было у них ритуалом с первого дня, что для обоих превратилось в традицию…

14

А дома Вадика уже ждала вся семья, и ждала с нетерпением.

- Ну как всё прошло, рассказывай?! - бросились к нему навстречу сестрёнка с братом, за которыми последовали и родители.

- Сейчас, подождите, - неласково отстранил он родных, заходя в дом невесело, разуваясь и раздеваясь неспешно.

Раздевшись, он подошёл к столу, выложил на него привезённые булочки к чаю, что давно остыли уже, после чего нехотя, без какого-либо энтузиазма, стал рассказывать о трёх проведённых в областном центре днях и о прошедших утром экзаменах в колмогоровскую спецшколу; рассказывал, вопреки всегдашней своей манере, только самую суть, самое главное из пережитого, без сожаления пропуская малозначительные куски, к делу напрямую не относящиеся. Про экзамены и вовсе сказал всего несколько слов: что математику вроде бы сдал, и сдал неплохо; а вот с физикой, наоборот, сел в лужу, не ответив на простейший школьный вопрос, который, скорее всего, окажется главным.

- А что теперь будет? - не знаю, - сокрушённо развёл он, уставший, руками, заканчивая невесёлое повествование. - Остаётся только сидеть и ждать: как там в Москве решат, как способности и знания мои оценят…

Рассказ сына и брата в тихий ужас семью Стебловых поверг и совершеннейшее расстройство одновременно. Выслушав всё до конца и почувствовав, что дела у Вадика не важнецкие и не весёлые, не проронившая ни единого слова семья понуро разбрелась по разным углам - заниматься кто чтением, кто домашним хозяйством. И долго ещё хранила в заболевших душах своих угнетенно-унылое состояние.

И только отец Стеблов, не очень-то и одобрявший с первого дня решения сына ехать в какой-то там интернат поступать, пусть даже и московский, недовольно проворчал в ответ, тяжело поднимаясь со стула:

- Да-а-а! Учишь вас, учишь, жилы из себя последние на работе рвёшь, - а вы простых вещей не знаете… и знать не хотите. Балбесы!… А ещё про Ломоносова мне рассказывал байки, про Лобачевского с Менделеевым!

Отец безнадёжно махнул рукой, поморщился укоризненно и даже брезгливо - и вышел из дома во двор, не сказавши более вернувшемуся с экзаменов сыну ни единого утешительного слова…

Молчаливый уход отца - честного и уважаемого на работе труженика, работяги с одиннадцати лет (потому что война началась! и семья без кормильца осталась!), - отцовская усмешка недобрая, почти что презрительная больно тогда хлестнули Вадика - по самолюбию, гордости, сердцу, - куда больнее даже, чем неудачно сданный экзамен. Он отчётливо понял в тот вечер, всем естеством почувствовал, оставшись дома один, всеми отвергнутый и забытый, что неудачником в жизни категорически быть нельзя - не при каких обстоятельствах! Потому что их страшно не любят, не терпят люди, даже самые близкие и родные тебе, даже и отец с матерью!

Поэтому, если уж взялся за что-то - то делать всё начатое и задуманное нужно предельно качественно и хорошо, по возможности - лучше всех. Или - не делать вовсе…

                                                                15

Но как ни корил он себя после экзаменов, ни чернил, как ни настраивал и ни внушал, что в интернат не поступит, - ответа из Москвы, однако ж, он ждал каждый день, каждую секунду почти о московской спецшколе думал. Ожидание положительного исхода и положительного известия постоянно жило в нём, ежедневно - как и любовь - в разговоре прорывалось наружу. А разговаривал о сокровенном он только с одним человеком - Збруевым Сашкой, который был в восьмом классе его несомненным духовником, первым по жизни наставником и советчиком.

- Как думаешь, Сань, пришлют нам с тобой приглашения в эту школу? - выбирая подходящий момент на переменах или прогулках в парке, робко спрашивал он дружка, при этом всякий раз нервную дрожь испытывая, волнение душевно-сердечное.

- Я не думаю - я уверен, что не пришлют! - ухмыляясь беспечно и беззаботно, с лёгкостью отвечал Сашка как о чём-то давно решённом и уже не интересном ему… и тут же хитро добавлял с ехидцей: - Во всяком случае, мне… Наивный ты всё-таки парень, Вадик, честное слово! - далее продолжал балагурить он, пуще прежнего распаляясь. - Вспомни, сколько на тех экзаменах народу-то было! Вспомни, не поленись! Ну-у-у!... А учиться туда возьмут с нашей области человека три-четыре, не больше. От силы - пять, максимум - шесть, если уж очень сильный кто попадётся… Неужели ж ты думаешь, что кроме нас с тобой достойнее кандидатов не сыщется, не найдётся?… Да мы даже на областную олимпиаду идти побоялись: поняли, что пролетим, - а ты всё мечтаешь ходишь, чтобы нас в интернат приняли. Чудак!

Легкокрылый и легкоязычный Сашка от души хохотал над наивной самоуверенностью Стеблова, и видно было по его поведению и счастливо блестевшим глазам, что с собственным поражением он давно смирился, давно похоронил мечту-желание поехать учиться в Москву, которой у него, скорее всего, никогда и не было-то.

Разудалая легкомысленность Збруева, равно как и его наплевательское, подчёркнуто-равнодушное отношение к их недавней серьёзной и важной затее, в которую было вложено уже столько сил, энергии, времени, страсти, про которую, наконец, стало в школе известно, - всё это было крайне-неприятно Вадику, болезненно и угнетающе на него действовали. Он бледнел, напрягался, раздражался душой, слушая такие ответы, - но виду не подавал, старался быть совершенно спокойным.

-…Ну-у-у сразу, конечно, могут и не принять, согласен, - выждав паузу и с духом и силами собирясь, возражал он упрямо дружку, правила приёма в интернат вспомнив, назубок им уже заученные. - А на летние сборы могут и вызвать. Уж туда-то, я думаю, побольше народу возьмут… Подучимся там месячишко: может, глядишь, и поступим.

- Да ты прямо блаженный какой-то, Вадик, ей-Богу! - летние сборы! - взрывался негодованием Сашка. - Что они на летние сборы всю нашу область пригласят, что ли?! Нужны мы им там больно, чтобы нас задарма поить и кормить!… И не мечтай даже: выбрось подобную ересь из головы… Здесь, я думаю, так будет, - со знанием дела резюмировал он, - и мать моя точно так же считает, - что всех победителей и призёров областной олимпиады в Москву возьмут сразу, вне конкурса: если они захотят там учиться, разумеется, денежки за учёбу платить, и немаленькие, как я слышал! А ещё человек пять, к ним в довесок, пригласят на эти самые сборы летом - и всё. Человек восемь-десять, в итоге, со всей нашей области и наберётся. И это - в лучшем случае!… Вот и прикинь теперь: попадёшь ты в эту заветную десятку или не попадёшь?

Сашка в упор, ухмыляясь, смотрел на Вадика, ответа от того ждал.

-…Сложновато будет, - тяжело вздохнув, с неохотой отвечал Стеблов, как индюк сердитый наливаясь кровью. Не по душе ему были эти холодные, безжалостно убивающие всякую надежду расчёты, совсем не по душе! Не нравилось ему также и то, что Збруев старательно и настойчиво к земле его пригибал, песне его молодой наступал на горло…

- Вот именно - сложновато! - сиял, между тем, самодовольный Сашка. - Невозможно даже, если начистоту! Без малейших на успех шансов!… Так что давай-ка ты, дружок, не мучайся понапрасну и не ломай мне и себе голову всякими там бредовыми и абсолютно-дикими фантазиями и прожектами, планами несуразными. И мой тебе совет, - обычно в конце разговора развязно хлопал он Вадика по плечу, или же по-дружески ему указательным пальцем в грудь тыкал. - Плюнь ты поскорее на эту нашу с тобой затею, совершенно, надо сказать, дурацкую, плюнь и забудь. И живи себе спокойно, попроще и поскромней, как я, например, живу. Наслаждайся жизнью.

По лицу его предельно-счастливому и глазам сияющим было видно, что живёт он и впрямь неплохо. И ничего не собирается в жизни своей менять…

«Не мучайся, не думай, не ломай; не строй иллюзий и планов», - болезненным утомительным эхом отзывались, между тем, в голове Стеблова противные Сашкины наставления, которые больше походили на издевательство, чем на реальную помощь с его стороны, или хотя бы дружеское сочувствие. Как мог он не мучиться и не думать, когда всеми мыслями и всем существом своим давно уже был в Москве, на знаменитых горах Ленинских, как короной украшенных Сталиным уже перед смертью величественным зданием невиданной красоты - сокровищницей всечеловеческой мудрости. И не только был, но и мысленно варился по вечерам и ночам в научном вареве Московского Университета; и уже даже втайне ото всех примеривался к почётнейшей академической стезе, немеркнущей научной славе. Только эта стезя интересовала его, только она одна, повторимся ещё раз, имела теперь для Вадика безусловный смысл и значение… Всё остальное в его глазах было мелко и несерьёзно, и не стоило уже давно и гроша - даже самого ломаного и ржавого…

- Ну а вообще-то, безотносительно нас с тобой, когда должны присылаться решения приёмной комиссии тем, кого зачисляют туда, как ты думаешь? - подавляя возникавшую в душе неприязнь, обращался он, расстроенный, к Сашке, пытаясь получить от него хоть какой-то полезный и позитивный ответ на мучившие его вопросы.

Сашка хмыкал себе под нос, кривил усмешливо губы, головой кучерявой удивлённо качал, искренне поражаясь, видимо, твердолобости своего упрямого товарища.

-…А ты сам-то прикинь своей головой, когда должны присылаться, - помедлив, отвечал с вызовом, разговаривая со Стебловым как с ребёнком малым. - Перед летними месячными сборами, наверное, - потому как присылаться решения будут сразу всем: и тем, кто хорошо экзамены сдал, и тем, кого ещё раз захотят проэкзаменовать летом на сборах этих… А когда могут проводиться сборы, как ты думаешь?

- Не знаю - когда, - пожимал плечами Вадик, всё более и более раздражаясь. - В любое время могут провестись.

- А вот и неправильно: не в любое, - возражал Сашка. - В июне, например, они проводиться не могут точно, потому как до середины июня у всех восьмиклассников нашей страны - и у нас с тобой, заметь, тоже! - будут проходить выпускные экзамены… Оставшиеся после них две июньские недели, скорее всего, дадут отдохнуть. А вот начало или середина июля для сборов - самая подходящая пора. Месяц будут готовить, потом ещё раз проведут вступительные экзамены; ну и ещё пару-тройку недель останется для заключительного отдыха перед первым сентября… Так что, ежели летние сборы будут проводиться в июле - а оно, по-видимому, так и будет, - итожил Збруев свои рассуждения, - значит, в середине или в конце июня должны всем разослать приглашения - всем, кто поступит, разумеется…

Внимательно всегда выслушивавший скрупулезные Сашкины подсчёты, вполне его убеждавшие, Вадик задумывался.

-…Значит… если до первого июля приглашений нам не пришлют, - можно с уверенностью считать, что нас с тобою не приняли, - после длительного раздумья тихо заключал он вслух, уже ни к кому конкретно не обращаясь.

- Да, скорее всего так, - охотно подтверждал Сашка. - Начало июля - последний срок. После этого ждать уже нечего будет…

16

Положительного ответа из Москвы ожидал не один только Вадик, - ждала и вся его дружная и на редкость сплочённая семья. Причём, ждала с не меньшим волнением и нетерпением, чем он сам, хотя виду никто и не подавал - все держались стойко.

В разговорах же между собой домочадцы-Стебловы, от мала и до велика, то и дело поминали школу, известным академиком созданную. Обсуждали её саму и её порядки диковинные, почти что царские, что так красиво, ярко и так умело в брошюре были преподнесены; ну и, конечно же, обсуждали по вечерам вероятность возможного поступления туда их старшего сына и брата. Все рассчитывали на успех, желали Вадику только победы. И все ждали упорно, каждый Божий день ждали скорейшей благополучной развязки…

С самим Вадиком на эту тему старались не говорить: берегли его молодые нервы, за последний год перегруженные. И только отец Стеблов, довольно равнодушный прежде к образованию и школьным делам детей, в этот раз не на шутку разволновался и стал проявлять к судьбе старшего сына невиданный интерес: нет-нет, да и пристанет к нему с томившими душу вопросами, которые один только Вадик и мог разрешить, мог его, малограмотного мужика, хоть чуточку утешить и успокоить.

-…Ну что, сынок, как думаешь: пришлют тебе приглашение в Москву или не пришлют? - выждав момент, когда дома жены не было, запрещавшей ему на эту тему с  Вадиком разговаривать, неуверенно и как можно ласковее обращался он к первенцу.

- Не знаю, отец, не знаю! - что об этом заранее распаляться?! - неохотно и всегда чуть-чуть раздражаясь, отвечал старший сын, заметно при этом брови хмуря. - Может - пришлют, может - нет… Во всяком случае, на автоматическое зачисление надеяться точно не надо… При лучшем исходе могут пригласить только в летний подготовительный лагерь. А там придётся экзамены опять сдавать, опять волноваться и напрягаться…

Разговор останавливался, затихал, долгим молчанием оборачивался, во время которого старший Стеблов, набычась, перемалывал и переваривал в голове сообщённую информацию.

-…А что это за лагерь такой, про который ты говоришь? - наконец прерывал он молчание, всё ранее сказанное поняв, при этом участливо и подобострастно Вадику в глаза заглядывая.

Делать было нечего: хочешь, не хочешь, а надо было отцу всё растолковывать-разъяснять. Уж больно у него взгляд был заискивающий и просительный. Волновался батюшка, переживал: это было видно…

И, набравшись терпения, родительское состояние по достоинству оценив, Вадик холодно и неохотно рассказывал отцу всё, что вычитал и понял сам из присланной ему брошюры, или что узнал от дружка своего, Збруева Сашки. Он говорил, по сторонам рассеянно глядя, что школьники, успешно сдавшие оба экзамена, попадут в интернат сразу и будут всё лето, соответственно, отдыхать. Но таких счастливчиков, тут же уточнял он, будет совсем не много… Те же, рассказывал он батюшке далее, правила приёма на память цитируя, кто не очень хорошо себя показал на каком-то одном предмете, будут приглашаться в летний подготовительный лагерь на месяц, где их будут усиленно готовить - доводить, так сказать, до ума, до требуемого в спецшколе уровня. После чего все участники сборов должны будут повторно сдавать вступительные экзамены, по результатам которых и произойдёт уже их окончательное зачисление.

- Вот такие вот пироги, отец, - невесёлой улыбкой заканчивал он свой рассказ, беспомощно разводя руками. - Так что даже и в лучшем случае всё ещё впереди. И сказать что-либо определённое я тебе сейчас не могу. Понимаешь?

-…Да-а-а! - сочувственно вздыхал отец, головой тяжело качая. - История долгая. И канительная… А сразу-то что, не поступишь думаешь? - улыбнувшись непонятно чему, он озорно вдруг сынишку спрашивал, будто бы подзадоривая того.

- Да нет! что ты! - махал на него руками Вадик, пуще прежнего хмурившийся. - Я же физику плохо сдал, вспомни! Я рассказывал… Математику-то вроде бы нормально, и проблем с ней не будет, думаю. А вот с физикой так дёшево опростоволосился! - до сих пор себе этого простить не могу!… Так что, хотя бы на летние сборы пригласили - и то прекрасно будет. Там-то уж я постараюсь не подкачать…

И опять отец с сыном замолкали, надолго уходили в себя; опять о чем-то усиленно поодиночке соображали-думали…

-…Ну а Сашка-то Збруев сразу поступит? как считаешь? - через какое-то время вкрадчиво спрашивал отец. - Он-то как экзамены сдал?

- Да Бог его знает! - нервный сыновий ответ следовал. - Говорит, что математику не очень хорошо решал, а физику, наоборот, сдал отлично… Может, ему тоже придётся в летний лагерь ехать: сразу-то его, наверное, вряд ли примут… Не знаю, короче: это его дела…

Постояв с родителем молча ещё пару-тройку минут, сильно устав и от вопросов тяжёлых, и от самой беседы, сын хотел уже было разворачиваться и уходить, - но отец, непонятно зачем, вдруг спросил его про летнюю школу:

- А в каком месте проходят эти их сборы-то, не знаешь?

- В книжке написано, что на Оке где-то… В Пущино, по-моему, - ответил сын, удивлённые глаза на отца устремив.

-…Не бывал, - отец, сощурившись, поглядел вдаль, словно желая увидеть там названное сыном место. -…Наверное, хорошо на Оке летом? как думаешь? - добавил, чуть погодя, с любовью посмотрев на Вадика, как, может, с рождения на того не смотрел.

- Не знаю, - пожал плечами смущённый Вадик, с толку совсем сбитый. - Хорошо, наверное…

17

Две первые недели июня восьмиклассник Стеблов сдавал общегосударственные выпускные экзамены; и делал это легко и играючи всем на удивление, билеты как семечки  щёлкал, за что и был награждён в своей школе одними отличными отметками. Только Старыкина по русскому языку поставила ему четвёрку, но Вадик не обиделся на неё: филологом он становиться не собирался.

Порадовалась семья за него, порадовался за себя сам герой. После чего все дружно, с приподнятым настроением, стали дожидаться весточки из Москвы, которая была для Стебловых на тот момент куда значительнее и дороже.

“Хуже нет ничего на свете, чем ждать и догонять”, - справедливо утверждает пословица, которая, как известно, никогда не врёт, наоборот - самую суть выражает. Любое ожидание тяжело уже тем, что человек бессильным и бесправным становится по отношению к собственной судьбе, вершащейся неизвестно где, без его прямого влияния и участия… И как бы он ни хотел, ни старался, сколько б ни думал и ни переживал, - он не может вмешаться, увы, в этот наиважнейший процесс, собственноручно ускорить его, убыстрить, сделать для себя более выгодным и благоприятным.

Такое бессилие собственное и бесправие действует на психику человека самым негативным образом. Оно вдвойне тяжело для человека пылкого и горячего, энергией внутренней переполненного, жаждой жизни, ревнивой ответственностью за судьбу, каковым и был с рождения наш молодой герой, наш Вадик. Ждать он совсем не умел, не умел отключаться и расслабляться, переходить на что-то другое в такой тяжёлый момент, менее для себя важное и болезненное. Оттого и страдал больше других, больше других мучился и изводился. То о плохом вдруг думать начнёт, негативно-провальном, себя нещадно чихвостить и материть, экзамен прокручивать в голове, на котором так дёшево “лопухнулся”. А то вдруг надеждой крохотной себя оживит - что не всё-де у него, недотёпы, потеряно, не всё так ужасно; что, может, и сложится у него с интернатом, и всё, пусть не сразу, получится.

И так - каждый Божий день - без перерыва и отдыха, без расслаблений. Кошмар да и только!

Даже и спорт не отвлекал его, которым всё лето он без устали занимался. Играя в футбол, баскетбол, на пруду часами купаясь, он всё равно про интернат, не переставая, думал - всё шансы прикидывал свои, вероятность своего туда поступления…

Остальным Стебловым было намного легче: про это нечего и говорить. Родители его, тоже люди горячие и нетерпеливые, спасались работой и ежедневными домашними делами, которых было у них всегда непочатый край, которые не кончались. Брат и сестра были ещё очень маленькие, чтобы всё до конца понимать, происходящее по-настоящему чувствовать… Хотя и они, как могли, поддерживали старшего брата, словом добрым, вниманием и заботой помогали ему, отвлекали от мыслей чёрных в течение летних каникул… и по нескольку раз на дню бегали почтовый ящик смотреть, проверять его содержимое.

Чаще других заглядывала туда десятилетняя сестрёнка Вадика, перешедшая в четвёртый класс. Уж очень ей хотелось, пигалице, первой обрадовать всех долгожданной московской весточкой, первой обнять и поздравить брата, плясать, по традиции, заставить его… Но весточка всё не шла и не шла, будто забыла дорогу. Весь июнь издевался над бедной девочкой бесчувственный металлический ящик, показывая ей, словно кукиш, пустое и ржавое нутро…

Всё мрачнее и тише от этого становилось в доме Стебловых, всё черней, всё безрадостней делались его насельников глаза. И более всех мрачнел и чернел, конечно же, сам Вадик… К началу июля-месяца - последнему по их со Збруевым Сашкой прикидкам сроку присылки сообщения из Москвы о результатах мартовских испытаний - он так изменился явственно: напрягся, осунулся, в себя с головой ушёл, - что со стороны уже впечатление не вполне здорового человека производил, нуждавшегося в медосмотре и лечении.

Не отставала от него и мать, Антонина Николаевна, вместе с сыном изменившаяся до неузнаваемости, интерес к жизни как-то незаметно утратившая…

В десятых числах июля, когда уже прошли, казалось, все мыслимые и немыслимые сроки и когда семья психологически погрузилась уже в полный мрак, отец Стеблов не выдержал, сказал за ужином:

- Ну что, сынок, видать не позовут тебя даже и в ту, летнюю, как ты говоришь, школу?

- Видать, не позовут, - тихо и сухо ответил Вадик, ни на кого не взглянув, лишь краской стыда заливаясь.

-…А про Збруева-то Сашку что слышно? - сурово спросил отец. - Ты у него узнаёшь чего-нибудь, разговариваешь по этому поводу?

- Узнаю. Ему тоже пока ничего не прислали.

- И не пришлют! И очень хорошо сделают, я тебе скажу! И чёрт с ней тогда, с этой школой грёбаной! - выругался в сердцах старший Стеблов, не менее других измотанный июльским бесплодным ожиданием, осунувшийся и почерневший вместе со всеми. - Пусть в ней тогда сам этот твой академик и учится! а мы обойдёмся и так! Дома лучше с тобой последние два года побудем: поспим подольше! покушаем повкусней! силёнок перед выпускными экзаменами наберёмся!... Нервы ещё будешь себе мотать в пятнадцать-то лет, и нам всем заодно: поступишь - не поступишь! пришлют - не пришлют! выгорит это дело - не выгорит! Надо нам и тебе всё это, скажи, - такая головоломка и нервотрёпка?!... Уж если Збруева твоего туда не зовут - с его-то блатными родителями! - то нам, убогим, туда и вовсе соваться нечего! нас, лапотников неумытых, туда тем более не позовут!

- Не прислали приглашение - и хрен с ним! И хорошо! и славу Богу, как говорится! - разошедшийся, шумел на всю кухню отец, истомлённому сердцу роздых давая. - Радоваться надо и Господа денно и нощно славить, что огородил нас, пустоголовых, от этакой напасти! спас из милости от неё! Школа какая-то непонятная, да ещё и платная, толком про которую тут у нас никто ничего не знает! Интернат, к тому же! казёнщина! Мне сразу это всё не понравилось! сразу хотел тебя от этого дела отговорить! - сказать, что мы не дурочки лопоухие и не миллионеры!... Съездил туда весной, подурачился с Сашкой на пару, время убил  - и ладно! и пусть! От тебя не убудет! А теперь забудь побыстрей про это, как про лыжи свои забыл! Тем более, что и денег с нас за ту поездку ни копейки не взяли: не обидной была езда!

-…Неужели ж ты думаешь, дурья твоя голова, - откашлявшись, натужно смеялся батюшка, старшего сына увещевая, - что мы бы и вправду тебя туда отпустили, даже если б ты поступил?! Да что на нас с матерью креста, что ли, нет?! - живыми и здоровыми родного чадушку в казённый дом отдавать! на казённые харчи пустые! Никогда б мы этого не сделали, ни при каком условии! - точно тебе говорю!… Мы вон с ней, - кивнул он головой в сторону притихшей жены, - без отцов своих пожили в детстве - знаем, что это такое - доля сиротская. Никому б её никогда не знать и не пережить, и уж тем более тебе - сыночку нашему… В заочной школе учишься - и хорошо, учись на здоровье. С тебя и одной заочной достаточно. И дома с нами живёшь, и денег за неё платить не надо. Красота, да и только!...

Выговорившись о наболевшем, выплеснув из себя одним махом всю изъевшую душу хмарь, гнойник из души будто бы собственноручно выдавив и одновременно будто бы - как топором тяжёлым - отрубив от себя Москву и надежды тайные, сокровенные, что с нею и колмогоровской школой связывал, улыбнувшийся отец впервые, может, за последний месяц, вечностью для них обернувшийся, глубоко и привольно вздохнул, плечи свои широко, по-молодецки, расправил.

- Так что, Вадик, - чрезвычайно довольный вдруг наступившему выздоровлению, весело и даже чуть-чуть развязно потрепал он сына по голове, - давай оставляй побыстрее ты дурь эту, которую ты сам себе и внушил по-молодости, и давай с тобой начинать жить, как раньше жили, - тихо и спокойно. Поживёшь с нами вместе ещё пару годков - хуже тебе от этого не станет. Да и нам всем - тоже… Рано тебе ещё из дома своего уезжать, нервы начинать мотать на чужбине, рано. У тебя вся жизнь впереди. И нервы крепкие и здоровье тебе ещё ох-как понадобятся! Уж поверь, сынок, мне - отцу твоему…

Те нравоучения родительские, долгие, сын, помнится, слушал молча и вроде как внимательно даже, не перебивал и не возражал отцу. Но потом сказал, из-за стола вылезая, - как отрезал сказал, как что-то давно решённое:

- Я всё равно буду учиться в этой школе: не в этом году, так в следующем. Вот только подготовлюсь получше, поеду опять - и поступлю: мне это по силам… Просто в этом году всё как-то неожиданно быстро произошло: брошюру эту в феврале прислали, а в марте уже экзамены. Я, если честно, на экзаменах как в бреду был: не соображал ничего, волновался здорово, торопился получше и побыстрей ответить… А торопливость эта вон приводит к чему. Жалко… Ладно! Чего теперь говорить и руками размахивать после драки. В следующем году такого не будет - это уж точно.

Произнеся всё это тихо, но твёрдо, словно программу жизни перед родственниками прочитав, клятву самую главную вслух будто бы перед ними выговорив, он вышел решительно из-за стола и, не глядя ни на кого, сознательно никого с собой не приглашая, пошёл гулять на улицу - душу мятущуюся лечить, очень уставшую от ожидания.

Ноги автоматически понесли его в парк любимый. И там он долго-долго одиноко бродил по его прохладным аллеям, усталость и… чувство заметного облегчения в одно время испытывая, виною которому, как ни странно, стал отец. Который и сам, истомившийся, успокоился, выговорившись за столом, и его, пацана, успокоил, одним махом сказавши то, что все боялись сказать: что сын его в этом году не поступит.

«Да, он прав, наверное: не поступлю, - устало, но без истерики итожил гулявший Вадик суровый отцовский вердикт. - В этом году я, судя по всему, действительно пролетел, и ждать уже чего-то положительного из Москвы не стоит. Хотели б меня в летний лагерь позвать - позвали бы… Ну и ладно: нет - так нет. И хорошо, значит. Значит, надо взять себя в руки немедленно, успокоиться побыстрей и потихонечку начинать уже на следующий год настраиваться: чтобы опять не попасть впросак, идиотом полным не выглядеть… Опыт теперь у меня есть, большущий опыт! А опыт в таких делах - великое дело… И систему с экзаменами я хорошо изучил, и ОблОНО знаю уже где находится. Так что в следующем году могу туда и один, если что, поехать - если Сашка, к примеру, закочевряжится. Скажет, что не хочу, мол, и точка… Ничего, не пропадём! В другой раз только злее будем! Мы, слава Богу, сами в силе пока: с руками, ногами и головой! - и провожатые нам не нужны, как не нужны нам и няньки…»

Так и ходил он тогда по парку часа два, с такими вот точно мыслями, успокаиваясь и настраиваясь понемногу уже на следующий календарный год, на первую его половину, когда в марте-месяце должны будут проводиться опять очередные в интернат экзамены, которые он всенепременно намеревался ехать сдавать - и сдавать успешно.                     

Новые трудности не пугали его - они его раззадоривали…                        

18

Письмо с ответом из Москвы семья Стебловых только в середине августа получила, когда ответа этого уже никто из них и не ждал, когда все про него забыли.

Тот день по красоте изумительным был, очень тёплым и тихим, - одним из тех благодатных и редких дней, что качеством своим и струящимся с небес благолепием могут составить славу целой поре, а то и целому году. Солнце отчаянно бушевало на небе, природа не отставала от него на земле. Всё было мощно, величественно и прекрасно, всё утопало в солнечном свете, зелени, неге, тепле и плодах…

С утра пораньше находившийся в отпуске отец, Сергей Дмитриевич Стеблов, увёз своих детишек в лес - чтобы отдохнули те перед школой, надышались воздухом, сил набрались, а заодно и грибов с орехами пособирали, от которых трещали и ломились дубравы, которыми изобиловал лес, так что люди не знали, что с теми грибами и орехами делать: горожане мешками таскали их… Вот и Стебловы за лесным урожаем уехали и вернулись назад часов в пять пополудни. После чего дружно показывать матери лесные дары бросились, которая с работы только-только вернулась и сидела и дома поджидала всех.

- Мам! Посмотри сколько грибов мы тебе привезли! и все, в основном, белые! - хором тогда закричали дети вышедшей на крыльцо матушке, наперебой ей пытаясь пересказать подробности прошедшей поездки.

Но всегда такая чуткая и внимательная к детским рассказам мать на этот раз их совсем не слушала. Рассеянная стояла она на крыльце, лицо болезненно морщила - и только подходящего момента ждала, чтобы сообщить что-то очень важное.

- Вадик, - не выдержав, наконец, оборвала она десятилетнюю дочку на полуслове. -Тебе в обед заказное письмо принесли - ну, из школы той, в какую ты весной поступал... из интерната. Нас никого дома не было, и почтальонша соседям его отдала, а они мне, когда я с работы пришла.

Сказавши это, она замерла, пытливо посматривая на сына, реакции от него ожидая; замерла вслед за ней и семья, поражённая известием…

Вадик тоже замер, меняясь в лице. Куда только делись сразу его румянец лесной, лесная весёлость.

-…Ну и что там написано? - задрожавшим голосом не сразу спросил он мать, как в подвале сыром холодом вдруг покрываясь.

- Не знаю, сынок, - извиняясь будто, ответила растерянная Антонина Николаевна. - Без тебя я побоялась его вскрывать. - И, подумав, добавила, пряча глаза от сына: - Мало ли что они тебе там прислали…

- Где письмо? - Вадик сорвался с места и почти бегом направился в дом.

- В большой комнате, на столе, - услышал он за спиной торопливые слова матери, бросившейся ему вдогонку.

За ней, не говоря ни слова, последовала вся семья…

Письмо Вадик увидел сразу, как только порог комнаты переступил, посредине которой у них обеденный стол был поставлен. На этом-то столе, на краю его, как раз и лежал присланный из Москвы конверт с наклеенными на него дорогими марками.

«Наверное, не поступил, - было первое, что решил тогда наш герой побледневший, беря трясущимися руками послание из Москвы, оказавшееся очень тонким на ощупь. - Потому и прислали так поздно, потому и конверт почти пуст. Для отказа долгих объяснений не требуется».

И так тоскливо сделалось ему от подобного заключения, так невыносимо горько и тяжело на душе, что впору было слёзы лить начинать, как в детстве, от разрывавшей сердце обиды…

- Ну что там, Вадик? - послышался сзади голос отца, вбежавшего последним в комнату, - что они пишут?

Вадик вздрогнул, поморщился, губы сжал, горько взглянул на родителя тоской наполненными глазами; после чего, не спеша, разорвал конверт, заглянул в него осторожно. Внутри конверта лежал сложенный вчетверо лист серовато-голубой бумаги невысокого качества, сквозь которую просматривался кое-где машинописный текст.

“Уважаемый товарищ Стеблов, - было напечатано на внутренней стороне листа. - Приёмная комиссия специализированной школы-интерната №18 физико-математического профиля при Московском государственном Университете им.Ломоносова сообщает Вам, что по результатам конкурсных экзаменов, состоявшихся в марте этого года, Вы зачислены в девятый класс нашей школы…”

Прочитав последнее, ошалевший Вадик вспыхнул и зарумянился так, будто его из ведра краской алой облили. Кровь ударила ему в голову мощным потоком, щеки, шею, глаза залила. И показалось даже в первый момент, что лопнет, не выдержит голова такого внутреннего напора.

«Зачислен! зачислен! зачислен!» - громовым многократным эхом разносилось по жилам его и радостью вспыхнувшему сознанию такое заветное и такое желанное слово, которого он целых полгода ждал, о котором одном только всеми днями и ночами грезил. И которое при каждом новом повторе теперь доставляло радость ему неописуемую, счастье непередаваемое.

- Я зачислен, - оторвав от бумаги голову, удивлённым голосом тихо произнёс он, до конца ещё не веря сказанному, после чего ещё раз - уже вслух и достаточно громко, откашлявшись предварительно, - зачитал всем присутствующим членам семьи первый - самый важный - абзац депеши, проверяя будто на родственниках - в уме ли он, не ошибся ли.

Потом, переведя дух и убедившись воочию, что всё правильно, и не ошибся он, не поехал умом от долгого и бесплодного ожидания, Вадик с жаром стал зачитывать домочадцам вторую половину московского послания, не менее для него важную. Там говорилось про желательные сроки прибытия в Москву, необходимые вещи и документы, которые требовалось взять с собой каждому новобранцу школы. И ещё там подробно расписывался столичный транспортный маршрут, которым ребята-первогодки могли без труда добраться до места учёбы. Он читал всё это громко и с выражением, чуть ли не по складам, и во время того чтения памятного, незабываемого, не единожды останавливался на полуслове, силясь получше смысл напечатанного понять, а заодно и губы слипавшиеся языком промочить, ему читать и говорить мешавшие.

Дочитав письмо до конца - сияющий, возбуждённый, дикий! - он опять тогда поднял голову и сразу же посмотрел на отца, ожидая именно от него - кормильца и работяги, и самого большого скептика из всех Стебловых, - похвалы себе и объятий, и восторга бурного, бурной реакции наподобие той, какую он видел уже год назад - после положительного из ВЗМШ известия.

Но реакции на этот раз не последовало - никакой. А было всё с точностью до наоборот: сумрачный и серьёзный стоял отец посредине комнаты, напряжённо вслушиваясь только в то, что ему зачитывал сын. И услышанное - это было по лицу его видно - радости ему не доставляло.

Такими же сумрачными и растерянными, как ни странно, были матушка Вадика, его младшие брат и сестра…

- Да вы что, не рады, что ли?! - широко улыбнувшись, спросил родных удивлённый их настроением Вадик. - Я же в Москву, в интернат колмогоровский поступил!...

Но никто не ответил ему, голоса не подал; никто даже звука не проронил на его вопрос торжественный. В комнате установилась гробовая тишина, нарушаемая только шумом проезжавших мимо окон машин, да тиканьем часов настенных, купленных прошлым летом… Все присутствовавшие только теперь поняли - отчётливо, зримо, по-настоящему! - реальную цену известию, которое ещё месяц назад ожидалось ими с таким нетерпением и таким жаром. Почувствовали, что за известием этим уже замаячили, застучали в дверь скорый из дома уход и нешуточная длительная разлука, о которой до этого так мало и так несерьёзно думалось, которую плотно закрывали собой и “неудачно сданные” в областном центре экзамены, и большой в интернат конкурс.

Да! Стебловы ждали ответа из Москвы, всё лето как оглашенные ждали, встречая почтальона по очереди, - но ждали, скорее, как голого факта, как полезной высококвалифицированной и высококачественной оценки их старшему сыну и брату за проведённые в марте-месяце интеллектуальные испытания, за первое участие в них. Никто и не думал воспринимать тот ответ как реальный сигнал к такому же реальному действию, с отъездом из дома связанному: это казалось всем чем-то несбыточным и несерьёзным.

«Вряд ли поступит туда наш Вадик, - думали домочадцы промеж собой. - Жидковат он для Москвы и для школы этой».

Мысль эта крамольная, для сына и брата обидная, служила Стебловым неким барьером защитным, позволявшим им всем так долго и так чудесно сохранять желанный в душе комфорт, желанное внутри равновесие. Она с весны защищала семью, делала семью беспечной…

Теперь же барьер рухнул - письмо разрушило его! И всем вдруг сделалось страшно, сделалось не по себе: разлука была на пороге…

- Ну и что делать думаешь? - наконец спросил отец, первым справившийся тогда с волнением.

- Поеду учиться, - спокойно и твёрдо, без малейшего колебания ответил Вадик, уверенным тоном своим не оставлявший уже никому никакой надежды; отчего ещё горше сделалось всем, ещё тоскливее и страшнее. Разлука с порога зашла уже в дом, уже дразнила-показывала Стебловым свой оскал леденящий.

-…Ну ладно, - сказал тогда побледневший и посуровевший отец, желваками на щеках играя. - До первого сентября ещё далеко, ещё поговорим об этом. А теперь надо идти разбирать грибы, а то с ними до вечера не управимся…

Вадик на улицу не пошёл: не до грибов ему уже было. И отец, видя настроение сына, настаивать не стал - освободил его от возни домашней.

Оставшийся один, безумно счастливый и гордый, сын ещё раз внимательно пробежал глазами письмо, уже в одиночку порадовался его драгоценному содержанию, поцеловал письмо даже, как ни мать, ни сестрёнку не целовал; после чего, распираемый счастьем, подошёл к телефону и позвонил дружку своему, которого со вчерашнего дня не видел.

- Сань! - почти закричал в трубку. - Ты сегодня почтовый ящик смотрел?!

- Нет. А что? - послышался на другом конце провода заспанный голос.

- Как - что?! - выпалил шальной от счастья Вадик. - Я же сегодня письмо из Москвы получил! - из спецшколы колмогоровской! У тебя в ящике наверняка такое же точно лежит, а ты на диване валяешься! Давай, поднимайся быстрее и дуй на улицу - смотри свой ящик, а я сейчас к тебе забегу: обсудим такое дело!

Сказав всё это, дружка квёлого растормошив, Вадик положил трубку на место, переоделся наскоро и бросился со всех ног к Збруеву, прихватив с собой драгоценный конверт, аккуратно в газету завёрнутый…

- Ну что, получил?! - спросил он, едва открылась Сашкина дверь и на пороге показался невесёлый товарищ.

Ничего не ответил Сашка, а только отрицательно замотал головой, густо краснея при этом.

- Как?! - опешил Вадик. - Вообще ничего?!

- Вообще, вообще, - невесело ухмыльнулся Збруев, недовольно взглянув на Стеблова, и потом, помявшись, спросил: - А ты сам-то что получил? - давай, показывай.

- Вот, - протянул Вадик Сашке газетный свёрток, и тот, развернув газету небрежно, вытащил из неё конверт, повертел его, осмотрел придирчиво, каждую марку пальцем погладил (он был заядлый филателист), после чего, достав из конверта письмо, стал внимательно вчитываться в его содержание.

-…Значит, поступил всё-таки, - сквозь зубы холодно процедил он через минуту, дочитав письмо до конца и, подумав, добавил: - Как поздно они ответ прислали - перед первым сентября фактически.

- Конечно поздно! конечно! - с готовностью подтвердил Вадик, счастьем и гордостью опять воспылав, счастье вокруг себя искрящимся живым фонтаном разбрызгивая. - Я уже и рукой давно махнул! Думал - всё, не поступлю в этот раз, думал - на следующий год поступать придётся!… А тут приезжаю сегодня из леса, ни сном, ни духом не ведаю, а мать мне и говорит испуганно, что мне-де письмо из Москвы прислали, которое она, дурочка, даже вскрыть побоялась! Мало ли, мол, чего!… Вот такие вот дела, Сань! такая петрушка чудесная получается. Я ж ответ этот, это их приглашение всё лето ждал! все три месяца только о нём одном и думал! А его мне только сегодня прислали, под самый, можно сказать, конец. Умеют, умеют они там, в Москве, людей на тугих держать, черти полосатые! С ума можно сойти от этого… или инфаркт получить!

Засмеявшийся Вадик и вправду схватился тогда левой рукой за грудь и начал дурашливо растирать её как при сердечной боли…

Крайнее возбуждение его, однако ж, Збруеву не передалось, и общего разговора и праздника у них не получилось. Сашка вообще плохо слушал Вадика: всё кривился и морщился, вертелся по сторонам, о чём-то своём стоял и упорно думал…

- Молодец, - только и сказал он холодно, взглянув на гостя пустыми глазами, и потом также холодно и равнодушно спросил: - Ну а в Москву-то теперь когда собираешься ехать?

- В конце августа, как здесь велено, - простодушно ответил Вадик, забирая назад письмо и бережно, как реликвию, его в конверт обратно пряча.

Упаковав конверт с письмом в газету, под мышку тот свёрток сунув и успокоившись немного, бурлившие чувства уняв, он, спохватившись, вдруг в упор на Сашку тогда посмотрел, на его лицо серое и безжизненное.

- Слушай, а чего тебе-то сегодня письма не принесли? - спросил его участливо, как можно добрее и проще стараясь при этом быть. - На почте задержали что ли?

- Это-о-о вряд ли, - расстроено замотал головой Збруев, от товарища своего отворачиваясь. - С какой стати им его там задерживать-то? В одном городе живём, одним узлом связи обслуживаемся. Если б получили, то и принесли бы сегодня - как тебе - и вручили бы: я дома был… Нет, мне вызова не пришлют: я это точно знаю, - грустно добавил он, вздохнув тяжело, стыдливо.

Настроение его портилось на глазах, и он уже перестал совсем следить за собою и как-то себя контролировать; перестал, приличия ради, на гостя внимание обращать. Наоборот - начал уже тяготиться гостем…

Справедливость Сашкиных слов почувствовал в тот момент и Вадик - и ему стыдно вдруг сделалось за свою весёлость, за счастье безмерное, неуместный восторг.

- Да брось ты, Сань, паниковать-то! - попробовал было утешить он раскисшего дружка. - Неужели ж ты хуже меня вступительные экзамены сдал?! Сомневаюсь я!… Вспомни, как я на экзаменах физику завалил так бездарно, третий закон динамики на память воспроизвести не смог - и то, вон, поступил, даже и без сборов летних. Значит и ты поступишь - уж поверь мне! По-другому здесь и быть не может… Ты когда, кстати, смотрел почтовый ящик-то? - вдруг спросил он.

- Когда, когда! Перед твоим приходом, - с раздражением ответил Збруев, разговором явно уже тяготясь, как и самим Стебловым.

Вадик потупился.

- Сейчас половина шестого, - посмотрев на висевшие в передней у Збруевых большие настенные часы, вслух стал прикидывать он. - Значит, сегодня почту уже разносить не будут. Её, я узнавал, два раза в день разносят: рано утром и в обед… Ну ничего страшного, - опять попытался утешить он Сашку. - Может, твоё письмо на почте застряло - случайно! Сам знаешь, какие порядки там, и люди какие работают. А завтра утром, с первым почтальоном, тебе его и доставят, себе не возьмут. Не расстраивайся, Сань, не вешай носа. Это самое последнее дело…

Ничего не сказал на это Сашка, а только нехотя как-то и неопределённо пожал плечами и при этом кисло и грустно под ноги себе посмотрел, будто бы что-то упорно там разыскать пытаясь…

Разговор затих, тишина их обоих окутала, во время которой Стеблов не знал уже, что и сказать, а Збруев ничего не желал слушать… И видеть более не желал снисходительно-участливую физиономию счастьем светящегося Стеблова, которого он с трудом уже выносил, которого почти ненавидел... Им нужно было расставаться быстрей, чтобы не удлинять вражды, меж ними тогда закравшейся…

- Ну ладно, Сань, не буду больше тебя отвлекать, - первым нарушил молчание Вадик, всё быстро тогда понявший и старавшийся быть поэтому как можно более ласковым и деликатным… и равнодушным ещё - чтоб ни единым звуком голосовым, ни единым взглядом и вздохом более не выказывать раздражённому Сашке праздника, гордости, счастья великого, что царили в нём в тот момент. - Я побегу сейчас домой: там мои грибы привезённые разбирают, - а завтра утром тебе позвоню. Я уверен, - добавил он напоследок, крепко Сашкину руку сжав, - что завтра тебе обязательно пришлют такое же точно письмо, обязательно! Без тебя я в Москву не поеду: ты так и знай…

После этого они быстро и с охотой расстались, и Вадик понёсся домой с лёгким сердцем - помогать родителям с грибами. Всю дорогу он пел и смеялся громко, удачному дню бурно радовался, такому тёплому и на подарки щедрому, такому с утра заладившемуся; и солнцу радовался, и грибам, и письму московскому, долгожданному, лежавшему у него под мышкой, сердце и душу ему будто бы огненной грелкой гревшему. Никто не сдерживал его в тот момент, кислым видом и завистью не осаживал и не раздражал. И он распустился до неприличия, контроль над собой потерял: он вёл и держал себя точно так, как ведут и держатся победители…

Мимоходом он вспомнил про Сашку.

«Наверное, не поступит он в эту школу, - спокойно и буднично подумал вдруг про него, как про постороннего уже себе человека подумал. - Иначе бы вызов ему прислали сегодня утром, как и мне… Математику он, по всей видимости, действительно плохо сдал. Поэтому его и не приняли».

Он подумал так - и не расстроился от своей догадки, не разрушил счастья и праздника, что ураганом бушевали в нём, не омрачил их даже. Сашкино горе не пристало к нему, не зацепило, не тронуло душу.

«Бог с ним совсем, - подумал он весело и куражно. - Поеду учиться один, без него. Там новых друзей столько будет - только успевай выбирай; не пропаду, надеюсь».

Думая так, он и не понял ещё и уж точно тогда не заметил, счастьем своим упивавшийся, что его недавний закадычный друг Сашка уходил в прошлое для него, становился историей…

Вернувшись домой минут через сорок - красивый и гордый такой, от счастья преобразившийся, подросший будто бы на две головы, душою опять расцветший, - он вкратце рассказал там всем про Збруева, про отсутствие вызова у того и паническое настроение; сказал, что придётся ему, вероятно, ехать в Москву одному, чем поверг возившихся с грибами родителей в окончательное расстройство с унынием вперемешку… Потом он до позднего вечера помогал им чистить и консервировать грибы, потом ужинал вместе со всеми, вместе со всеми ближе к полуночи пошёл спать-почивать. А утром, как и обещал, позвонил Сашке, и тот холодно сообщил ему, что письма никакого не получил и встречаться не хочет, потому что дома-де у него много дел. Он уже разговаривал и вёл себя с Вадиком так, будто именно Вадик был виноват во всём, во всех его бедах и неудачах.

Почувствовавший это Стеблов попрощался поспешно, не желая больше надоедать, взяв с Сашки слово только, что тот обязательно сам позвонит ему, как только письмо из Москвы получит… Сашка пообещал - пусть и нехотя, - и на том они и расстались…

Но он не позвонил ни на следующий день, ни позже: он вообще перестал звонить Вадику; перестал встречаться с ним ежедневно, дружить, в парк в футбол играть, загорать и купаться бегать. Школа московская разделила их: одного возвысила и преобразила до неузнаваемости, маленьким героем сделала; другого же, наоборот - опустила...

Вадик тоже не звонил Сашке, не напоминал о себе, всё поняв и так - без звонка! - и решив не терзать понапрасну друга, не изводить, не мучить того своим постылым присутствием. Они встретились ещё раз только в конце августа, когда Стеблов уж вещи в Москву собирал и старательно на отъезд настраивался. И встреча та с обоих сторон носила уже почти что формальный характер.

Вадик, как и полагается, пришёл тогда к Сашке домой, сказал, что уезжает. Родители Збруевы - и сын в их числе - ему счастливого пути пожелали, попросили не зазнаваться и не забывать старых друзей, город родной и школу, после чего, вежливо с ними со всеми простившийся, Стеблов покинул некогда гостеприимный дом, многое ему безусловно давший.

Сашка взялся было его провожать, на улицу даже вместе вышел… Но разговор у них не заладился, не сложился в беседу. И через несколько минут, попрощавшись сухо, Сашка развернулся и засеменил, недовольный, домой, низко склонив к земле кучерявую голову.

Вадик не жалел о его уходе и о нём самом, как никогда потом не жалел о прошлом, о пережитом, частью которого - волей Судьбы - Сашка в тот день становился…

19

Всю ночь после письма московского, Вадика из дома звавшего, родители Стебловы не сомкнули глаз - лежали и о судьбе сына думали.

-…Ну, и что делать будем, а? - уже глубоко за полночь, устав от тягостных мыслей, ни к какому решению не приводивших, спросил, наконец, Сергей Дмитриевич притихшую рядом жену, как и сам он тогда не спавшую.

Но жена молчала - вопроса будто не слышала, будто давно спала…

- Что делать-то будем, спрашиваю? - повторил отец свой вопрос, к жене болевшую с вечера голову поворачивая и недовольно при этом сопя.

-…Ну а что тут другое сделаешь? - другого пути нет: собираться надо - и сынулю родненького в Москву отправлять, - тяжело, с надрывом вздохнув, ответила мать Вадика через какое-то время - тихо ответила, еле губами бледными шевеля, чтобы не разбудить ненароком детишек, что на соседних кроватках спали. -…Как быстро они у нас с тобой подросли, - добавила она ещё тише, прислушиваясь к родному сопению. - Я и оглянуться-то не успела, порадоваться и погордиться… Только вчера ещё, кажется, грудными были, на руках у меня лежали доверчиво, сиську сладко сосали, на меня при этом посматривали как ангелочки; в ясли, в детсад их гурьбою водила, купала в корыте всех, полотенцем одним вытирала… А теперь вон уже какие вымахали, уже из дома просятся, из родного гнезда. Уже тесно им тут у нас сделалось, уже скучно…

Очередной ни то стон, ни то выдох надрывный вырывался из материнской груди, огнём горевшей.

-…Ладно! Чего тут сделаешь! - пусть себе с Богом летят! - в темноте блаженно продолжила шептать мать, как молитву всегда шептала. - В добрый, как говорится, час! и легкой им всем дорожки! Всегда так было, всегда так будет. Подошла, видать, и наша на расставание очередь, и нам с тобою, отец, надо к этому начинать привыкать… Дети, они на то и дети: сколько их, сорванцов, под юбкой ни держи - всю жизнь всё равно не удержишь. Рано или поздно, а всё равно придётся расставаться с ними - как бы тяжело нам от этого ни было.

-…Да наш-то уж больно рано, по-моему, из дома засобирался. Мог бы, кажется, годика два ещё с родителями пожить.

- Конечно, рано, чего говорить! - безрадостно подтвердила мать, безрадостно и безвольно; после чего оба они надолго опять замолкли, поодиночке предаваясь невесёлым раздумьям своим.

-…Денег-то нам на учёбу хватит, как думаешь? потянем мы? - какое-то время молча ещё полежав, спросил Сергей Дмитриевич жену, ведавшую семейным бюджетом. - Сорок рублей в месяц платить - обуза тяжёлая. Это больше половины твоей зарплаты.

- Но его же там на эти деньги поить и кормить будут, - ответила жена быстро… и потом добавила, чуть подумав: - Придётся, конечно, ужиматься во всём и только на самое необходимое тратиться… Ничего! - добавила она с оптимизмом,- как-нибудь выкрутимся. Может, Бог даст, в этом году картошка хорошая уродится: ботва-то у неё всё лето какая сильная была. И пропалывала я её несколько раз, окучивала. Картошка будет - проживём: это уже полдела… Поросёнка осенью, Бог даст, зарежем, огурцов я много в этом году насолила, капусты ещё насолю… Грибов, вон, сегодня сколько набрали, яблочек в деревню съездим и привезём… Экономить будем - с голоду не помрём. В войну, вспомни, без хлеба совсем жили - на одних очистках картофельных да на лебеде.

От последних слов поморщился отец Вадика, пуще прежнего засопел.

- От той лебеды мы с тобой синими до тридцати лет и ходили, мхом зарастали по уши, язвами да струпьями покрывались! - за живое опять задетый, сказал он в сердцах; но быстро взял себя в руки, распаляться, как обычно, не стал. -…Что теперь-то войну вспоминать? - сказал лишь жене с грустью, - столько уж лет минуло! Хочется хоть сейчас пожить получше, поесть посытней да повкусней, а тут опять - экономия! Надоела она мне как редька горькая! Нас с тобой она в гроб до срока загонит, высушит до костей, экономия эта проклятая! И детей вместе с нами… Сколько лет на белом свете живу, сколько себя помню - всё только про эту экономию грёбаную и слышу. Сначала мать всю жизнь экономила и выгадывала, всё клоки да копейки тряслась-собирала, да по щелям прятала, а нас всех впроголодь с малолетства держала, - теперь вот ты… Хоть бы немножечко вдосыть пожить, о деньгах этих злосчастных не думать… Наверное, и не доживу до этого - в гроб быстрее уйду…

Разговоры о деньгах, о достатке возникали в доме Стебловых не раз и всегда кончались ничем - одной лишь бесплодной руганью да претензиями, да взаимным супружеским неудовольствием. Отцу Вадика всё время хотелось пожить пошире и повольней - без мелочного бабьего скопидомства и ежедневной оглядки на случай, войну и беду. Тем больше и острее хотелось, что он, пропадая день и ночь на работе, имел полное право на такую жизнь - сытую, сладкую и привольную.

Но жена его, мама Вадика, строгая и прижимистая во всём, с мелочей начиная, бывшая суровой аскеткой, к тому же, и ревнивой стоялицей за воздержание, за скромную богоугодную жизнь, - жена держала детей и мужа на скудном постном пайке: на картошке, овощах и хлебе, редко когда на сале, - не позволяла никому из них баловаться и объедаться. Неприхотливость свою и аскетизм природный, от родителей и Господа Бога полученный, свою воздержанную в потребительском плане жизнь она решительным образом распространила и на семью, не задумываясь, подчинила всех своей железной и непреклонной воле.

Конфликты с мужем, гурманом и щёголем по натуре, разгорались у неё поэтому с завидным постоянством - и всякий раз безоговорочно муж проигрывал ей…

- Ну а что делать-то прикажешь, если мы с тобой нищими родились? - ответила она и на этот раз на очередное мужнино недовольство, с очередным затягиванием поясов связанное. - У кого отцы с фронта живыми и здоровыми вернулись, - те побогаче живут, посытнее. А наши с тобой родители, Царство им обоим Небесное и память вечная от детей, внуков и правнуков (говоря это, матушка Вадика по обыкновению троекратно перекрестилась в темноте), наши родители уже в первые дни головушки свои горячие удало сложили, землю родную костьми и кровью, как тучным навозом,  удобрили. Одни похоронки от них, сердешных, и остались только, да старые фотографии на стене… Ни пенсий тебе, ни пособий за утерянных на войне кормильцев, ни компенсаций каких. Копейки ржавой нам с тобой государство за отцов-героев не заплатило: как вообще-то ещё живём!

Воспоминания об отцах, в Великой Отечественной войне погибших, и о нищей жизни без них жгучей неизгладимой болью отзывались в сердце каждого, у каждого на глазах, как по команде, наворачивались горькие слёзы. Сколько времени с той поры прошло, дети вон уже выросли, - а боль не затихала, не притупляла жала: всё саднила обоим души, утюжком раскалённым жгла… Скудная теперешняя жизнь только усугубляла её, ещё зримее делала, ещё острее и горше…

- Ну-у-у а, может, всё-таки не посылать Вадика в Москву? Может, пускай лучше дома школу заканчивает? - погоревав с минуту по погибшему на фронте отцу и по доле своей сиротской, многократно им уже проклятой, с неохотою возвращался старший Стеблов к новой своей беде,  камнем на него свалившейся. - Тут даже не в деньгах дело, ты не думай, Тонь, - поспешно добавлял он, не желая разочаровывать жену. - Деньги я заработаю, слово даю! День и ночь на работе пахать буду, ни одной халтуры не пропущу! - а вас всех накормлю и одену! И Вадика нашего - тоже!… Я просто думаю, что, может, не стоит парня так рано без родителей-то оставлять? Не загубим мы его этим? - как думаешь?

- Так он же не один там будет такой, - возражала жена упрямо. - Со всей страны ребята съедутся - и не самые худшие ребята. Это ж не тюрьма, в конце-то концов! - спецшкола элитная! Ты почитай, вон, что про эту школу в брошюре-то написано, какую Вадику в феврале прислали, - какие там порядки заведены, дисциплина. Где ж ещё тогда детям учиться, как ни там?!… Не каждого туда ещё и позовут&h... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17