Немеркнущая звезда

- Скажи вот лучше: ты в хоккей играешь?

- В хоккей?! - не сразу понял Вадик вопрос физрука. - В хоккей играю. А что?  

В хоккей он действительно играл: и в детстве, когда только пошёл в школу, когда ему клюшку отец купил, и даже теперь, когда все силы уходили у него на лыжи. Но играл, в основном, у себя во дворе - на расчищенной от снега небольшой площадке. И играл там, естественно, без коньков, “на своих двоих” как говорится.

- А коньки у тебя есть? - всё допытывал его Бойкий.

- Есть.

- Катаешься на них нормально?

-…Нормально.

А вот тут уже Вадик врал, не желая лицом в грязь перед любимым с пятого класса учителем падать. Коньки у него дома были - это правда, - но взрослые, очень большого размера. И не хоккейные совсем - с низкими в голенищах ботинками. Их кто-то давным-давно одолжил отцу, а взять назад позабыл. Или же постеснялся. И они с тех пор висели у Стебловых в сарае на гвоздике.

Когда коньки эти только появились в доме (тоже, помнится, под Новый год), Вадик учился в третьем классе. Нога тогда у него была ещё совсем маленькая, болталась в ботинке как кусок мыла в тазу. А прокатиться на коньках ой-как хотелось! - тем более, что они были у него первые. Но как это было сделать? как коньки приручить?

Выход тогда подсказал отец, который, задумавшись на секунду и проявив смекалку, лихо запихнул в ботинки валенки сына, после чего накрепко ботинки зашнуровал и даже для надёжности обмотал изоляцией. И получились, в итоге, приличные по всем статьям коньки - не хуже твоих “канадок”… И размер стал в точности подходить, и нога сидела уже как влитая. И гонял тогда Вадик целыми днями без отдыха на отцовских модернизированных коньках - на зависть товарищам-одногодкам, что катались всего лишь на “снегурках” по замёрзшему городскому пруду и постоянно падали. Вадик же не падал совсем: коньки оказались ему удобными и послушными на удивление; простым и лёгким казался и сам ледовый бег…

Но конькобежец рос - и рос быстро; и также быстро росли размеры его ног и валенок. Настал момент, когда они, валенки, уже перестали влезать в коньковые кожаные ботинки, и коньки тогда вынужденно пришлось одевать уже на голую ногу… И вот тут-то они и показали истинный норов свой, сделавшись вдруг неуправляемыми и неудобными страшно, сколько б носков шерстяных на себя отрок Стеблов перед этим ни одевал.

Покатавшись на них, безваленочных, с часок, от души намучавшись и обе ступни намяв до боли, мозоли кровавые посадив на щиколотки и пятки, Вадик далее решил не искушать судьбу, не ломать и не портить ноги. Болезненно морщась и охая, спотыкаясь и падая неоднократно, он воротился тогда к оставленным в раздевалке валенкам, скинул на пол коньки, глубокое облегчение испытывая, и более их с тех пор уже не одел ни разу: так и пылились они потом несколько лет в сарае, никому в их семье не нужные…

Бойкий про это, естественно, ничего не знал, про такие коньковые приключения. Он спросил: можешь? Ученик ответил: могу. Он и обрадовался, и вздохнул с облегчением.

- Ну и отлично! - с удовольствием потирал он руки, идя рядом с Вадиком по коридору. - Значит записываю тебя в школьную команду, которых у нас будет три. Поиграешь на каникулах в хоккей - пока у вас в секции перерыв намечается… Про “Золотую шайбу” слышал, надеюсь? Вот туда тебя и записываю. Коньки у тебя есть, про клюшку не спрашиваю; форма - обычная, спортивная, в какой ты на тренировки ходишь…

Таким вот образом Вадик Стеблов совершенно, можно сказать, случайно попал в хоккейную команду школы для участия в городских соревнованиях на призы клуба “Золотая шайба”. И уже второго января он вышел на свою первую в жизни “большую” и ответственную игру, что при огромном стечении зрителей проходила на их городской площади. Грядущий хоккейный турнир и связанные с ним баталии казались ему, чудаку, развлечением лёгким и увлекательным, в точности похожим на те, что ежедневно, с ноября месяца начиная, проходили у них во дворе, в которых он неизменно участвовал, когда свободен был, в которых через раз побеждал с успехом.

«Какая, в сущности, разница как играть: на коньках или без коньков? - легкомысленно думал он после беседы с Бойким, после того как своё согласие тому дал. - Без коньков-то играю, и неплохо вроде. Сыграю и на коньках. Носок надо только побольше надеть, чтобы коньки на ногах не болтались».

А ещё он подумал тогда про секцию, в которой уже столько времени занимался - и не пропал, в толпе слабаков-неудачников не затерялся, про похвалы тренеров вспомнил с гордостью, про удаль раннюю и доску почёта, на которой давно висел. Наивный, он не считал в тот момент, не предполагал даже, что хоккей, в который ему предстояло сыграть, чем-то особенно от лыж отличается, сложнее и тяжелее лыж; не верил, что его несомненные достижения в одном виде спорта не окажут ему услугу добрую и в другом…

Но он глубоко ошибся, упрощая хоккей, проецируя на него закалку лыжную, лыжные навыки и победы. Хоккей - это далеко не лыжи, это - хоккей! - самобытная и самодостаточная игра, контактная и силовая по преимуществу, не терпящая случайных людей, жестоко наказывающая дилетантов. Вадик это почувствовал сразу же, с первых секунд, едва в составе своей пятёрки выкатился тогда на лёд, оказался в хоккейном вареве.

Шум оглушающий, свист с четырёх сторон, истошные крики болельщиков в самые уши, дикие лица и взгляды вокруг, вихрем подле него закружившие, парализовали сознание привыкшего к идеальной лесной тишине и необъятным лесным просторам Вадика, психологически его подавили, будто бульдозером по его нервам прошлись. Он, что называется, “поплыл”, потерялся на незнакомом льду, он в точности был похож на затравленного лесного зверька, насмерть людьми запуганного, которого силой вытащили из норы и выбросили потом на лёд - на шальную потеху зрительскую.

Увидев мелькнувшую перед ним шайбу, он неуклюже бросился за ней вдогонку на болтавшихся на ногах коньках, на него налетел кто-то, толкнул, и он, потеряв равновесие, со всего размаха опрокинулся и шлёпнулся на спину, на землю рухнул мешком - да так неудачно и страшно, что левая рука его, захрустев, переломилась после падения пополам, чудовищно обнажив разорванную изнутри кожу и выскочившие наружу острые обломки желтовато-кровавых костей. Игра для Стеблова закончилась, даже и не начавшись…

Ну а дальше уже были кровь и суета вокруг, носилки и машина “Скорой помощи”, оперативно отвёзшая Вадика в городскую больницу, где ему поздно вечером, под общим наркозом, вправляли на место сломанные в нескольких местах кости, скрепив их для надёжности хромированным металлическим штырём. Потом на очереди были ночь угарная и послеоперационная ломка, которую скрасила сетка с оранжевыми апельсинами на тумбочке, - подарок родительский - и была подвешенная к потолку рука, по плечо упрятанная в гипс, который Вадику предстояло носить долгих полтора месяца.

 “Золотая шайба” в тот год проходила уже без него. На полтора месяца отодвигались и лыжи…

16

Из больницы он вышел в середине января, как раз перед самым Крещением. А Крещение в их местах - пик зимы, самая её сила и красота, величественность и гордость. Никогда более не бывает у них - ни в декабре, ни в феврале - таких трескучих, лютых морозов и кристально-прозрачного воздуха, таких пушистых и белых, неправдоподобно-чистых снегов. Чистота и ясность природы в эти святые дни словно подчёркивает и подтверждает величие Божьего праздника.

Не подвела погода и на этот раз. Когда Вадик в сопровождение близких выходил на двор из травматологического отделения - на улице было минус двадцать шесть градусов по Цельсию. И это - нормальная январская температура для Тульского края, среднестатистическая - можно сказать. Пар изо рта гуляющих и прохожих клубился как из трубы, - но холода почти не чувствовалось, потому что было безветренно как в лесу. А ещё было сухо и нестерпимо-ярко вокруг от золотисто-жёлтого солнца и ослепительно-белого снега, что нещадно слезили Стебловым глаза, щуриться и морщиться заставляли, не позволяя им на старшего сына и брата нарадоваться и наглядеться.

Без привычки слезились и слепли глаза и у самого Вадик, кто больше двух недель не был на улице, отвык от мира и от людей, от света белого, без движения провалявшись всё это время на койке, вставая и прогуливаясь исключительно по нужде, да на процедуры редкие. И столько у него сил скопилось за четырнадцать январских дней, столько энергии нерастраченной - в руках и ногах, в застоявшемся без работы сердце, - что его так и подмывало всю дорогу до дома сорваться с места и побежать. И долго-долго бежать, не останавливаясь, - “пар” из себя выпускать, сбрасывать “шлаки” и напряжение… Он бы и побежал, наверное, - если б не гипс и не идущие рядом родители, предаваться шалостям при которых было ему не с руки.

«Завтра же непременно нужно будет в секцию сходить - проведать всех и узнать, как они там без меня, что у них новенького», - было первое, что подумал он за больничной оградой, улыбаясь и чувствуя, как защемило сердце невыразимо-сладкой истомой от свалившейся на него свободы и осознания, что самое страшное - позади.

Всё то время, пока он лежал в палате под надзором сестёр и врачей, товарищи его спортивные и оба тренера не выходили у него из головы. Он здорово заскучал без них, истомился даже. Ему не терпелось узнать последние про товарищей-лыжников новости, расспросить ребят про областной отбор в Сыктывкар: кто там выиграл и каким образом выиграл? с запасом или без? попал ли кто в итоге в областную сборную? Да и просто про жизнь повседневную, трудовую, их расспросить, из которой он по глупости собственной выпал… Даже по средней школе он не так сильно расстраивался и скучал, как по школе лыжной, - вот что более всего удивительно-то! - которая была ему, семикласснику, во сто крат родней, нужней и любезней, как это в больнице выяснилось…

На другой день, проснувшись рано, он стал собираться в спортшколу.

- Куда ты пойдёшь? - отговаривали его родители в один голос. - На улице темень какая, скользко! А у тебя рука на спицах держится! Не дай Бог, оскользнёшься и упадёшь: что тогда?

Но Вадик родителей не послушался, пошёл: зов сердца всё пересилил. С большой осторожностью, не спеша, выверяя каждый свой шаг по городу, дошёл он до лыжной базы на улице Коммунаров, и там осторожно по ступенькам в подвал спустился, с замиранием сердца дёрнул металлическую подвальную дверь… Запах кирзы и дёгтя, плесени, пота и мазей лыжных, такой знакомый до боли и такой с мороза чувствительный, от которого он стал уже отвыкать, крепко шибанул ему в нос. Послышались голоса знакомые, замелькали родные лица.

«Ну всё, дома!» - подумал счастливый Стеблов, всем сердцем, всей душой расцветая и как прибывший в депо паровоз с шумом выпуская пар из груди. Он получил, наконец, то, чего так долго ждал, с чем давно сроднился и без чего, как казалось, ему уже не прожить - как без воды и воздуха…

К нему со всех сторон сбежались товарищи, стали здороваться, по плечу дружно хлопать, осторожно трогать больную руку, дурашливо прося при этом пальчиками пошевелить как в каком-то кино. Они были рады ему, а он, в свою очередь, был очень рад им - и этот восторг всеобщий был вполне честным и искренним.

Потом из тренерской комнаты, заслышав шум, вышли Мохов с Гладких - оба тоже довольные, возбуждённые. Юрий Степанович даже обнял на радостях несостоявшегося хоккеиста, сказав, что соскучился и боится его потерять.

- Я тоже скучал без вас, - ответил смущённый и счастливый Вадик, в ответ готовый на всех с объятиями броситься и расцеловать.

Тренеры вслед за товарищами стали расспрашивать про руку и самочувствие, поинтересовались, когда снимут гипс; про себя рассказали вкратце, про областные соревнования: что прошли-де они как нельзя лучше, но что всё ещё впереди… Потом все засобирались на тренировку, здоровую руку ему напоследок поочерёдно пожав.

- Смотри, - сказал напоследок Мохов подчёркнуто строго, - мы ждём тебя. Как только снимут эту ерунду, - показал он глазами на белые новенькие бинты, торчавшие из-под пальто Стеблова, - сразу же и приходи: за работу с тобой примемся. Время не ждёт: надо будет навёрстывать упущенное…

Необычайно счастливым и гордым выходил наш герой с лыжной базы на улицу, окрылённым и благодарным. Он любил в тот момент всех, без исключения, товарищей по спорту, - чего за ним ранее не замечалось. Но особенно сильно - обоих своих тренеров, так радушно и тепло его встретивших, - любил и верил всем сердцем, что как только заживёт рука и позволят врачи, он сразу же встанет опять на лыжи и тренироваться будет как никогда - в тысячу раз лучше прежнего.

Так думал Стеблов, так мечтал, так наперёд загадывал. Но жизнь оказалась мудрее его. И всё-то она, умница и провидица, рассудила иначе…

Вернувшись домой после секции, Вадик не знал поначалу чем себя и занять. До школы было ещё далеко - пять часов целых, - а делать ему было совершенно нечего. На него вдруг свалилось огромное количество времени, которое он с непривычки не знал куда деть, которым не умел распорядиться. Даже на улицу он пойти не мог, в тот же хоккей погонять или просто так послоняться: куда с такою рукой на улицу? Опасно.

Походив взад-вперёд по пустой квартире, телевизор с полчаса туда-сюда покрутив, скучающий, он подошёл к телефону и позвонил дружку своему, Вовке Лапину. Тот рассказал ему всё про школу, все новости последние передал, которые произошли в их классе за ту неполную после каникул неделю, что отсутствовал на занятиях Вадик; потом рассказал вкратце, что они успели пройти за это время по каждому предмету в отдельности. Рассказал Вовка и про домашнее задание на последний учебный день… Стеблов всё это внимательно выслушал, что смог и успел - запомнил, другое - записал, и договорился с Лапиным под конец, что тот перед школой зайдёт за ним, травмированным, и они вместе пойдут на занятия - для страховки.

Положив трубку, он нехотя достал из-за шкафа портфель, успевший без него запылиться, выложил на стол все учебники, после чего, усевшись поудобнее за столом, стал поочерёдно листать каждый, проглядывая и прочитывая пройденный материал. За пять часов, таким образом, он успел проглядеть и запомнить всё, что прошли без него в школе, успел даже и задачки кое-какие решить, - и сделал это без особого напряжения со своей стороны, совсем даже не переутомившись.

На другой день картина повторилась в точности: опять, проснувшись рано утром, освобождённый от спорта и улицы Вадик, болезнью к квартире как цепью стальной прикованный, имел около семи часов свободного времени, и опять поэтому, не имея других дел, он уселся за учебники и домашнее задание.

На этот раз заданный на дом материал отнял у него всего-то полтора часа, не больше, так что оставшиеся до школьных занятий часы он просидел за чтением великой советской книжицы - “Как закалялась сталь”, - ознакомиться с которой требовала программа. Книжка читалась запоем - поэтому быстро прочлась; поэтому же крепко и легко запомнилась. В главного героя, Корчагина Павку, Вадик влюбился сразу же - и навсегда, впустил его в сердце на правах дорогого и близкого себе человека, куда далеко не каждого впускал, и уже не расставался с ним никогда. Как не расставался он во всю свою жизнь с Печориным и Тарасом Бульбой, Григорием Мелеховым и героями Шукшина. Все они были близкие и самые верные его друзья, очень надёжные по жизни подсказчики и помощники. Других-то, реальных, друзей у него, по сути дела, и не было. Да он и не нуждался в них…

В таком вот режиме правильном и напряжённом, для родителей и учителей удивительном и крайне желанном, и прошла для него первая после выхода из больницы неделя. И за ту неделю - о чудо! - Вадик не принёс из школы не одной плохой отметки. Даже четвёрок не оказалось у него в дневнике - сплошь одни только пятёрки.

Учителя его диву давались, не говоря уже про его мать, которая была на седьмом небе от счастья - не ходила, а летала по улицам с работы и на работу.

- Можешь ведь, Вадик, любимый, можешь, если захочешь, если за ум возьмёшься! - не скрывая обильных слёз, дома радостно прижимала она к груди травмированного своего чадушку, как можно больше и жарче хваля его; а по ночам молилась истово перед стареньким образком, прося Господа Бога удержать её сынулю родненького на просветительской святой стезе, столь желанной и любой её материнскому сердцу.

Может и впрямь те молитвы праведные и еженощные, из глубины души, из чистого женского сердца идущие, были услышаны на небесах, в бесконечных космических сферах. И смилостивился Господь-Вседержитель над преданнейшей своей рабой: решил успокоить её чуть-чуть и утешить, желание жить и работать дать, детишек понадёжнее поднять на ноги, без лишней нервозности и проблем, - но только в конце января в жизни Вадика произошло другое знаменательное событие, поистине судьбоносное для него, рубежное…

17

Заканчивалась вторая неделя как он покинул больничную койку, а до полного выздоровления было ещё далеко. Гипс, во всяком случае, с него снимать не спешили, не торопились вытаскивать штырь из руки.

На исходе второй недели, в пятницу двадцать девятого января, вышедшие с последнего урока Вадик с Серёжкой решили на минуту заскочить в учительскую перед тем как спускаться вниз, в раздевалку школьную: мать Макаревича была членом родительского комитета, а в тот вечер как раз проходило очередное его заседание с обоими завучами во главе.

- Я скоро! Только предупрежу её, что ушёл: чтоб меня не искала, - прокричал Серёжка на бегу и быстро скрылся за дверью учительской комнаты предупреждать мать.

В ожидании друга Вадик не спеша стал прохаживаться по коридору и машинально, с видом скучающим, рассматривать портреты великих соотечественников, развешанные вдоль стен; потом также не спеша подошёл к доске объявлений, что рядом с уголком спортивной славы располагалась, остановился возле неё, замер, взглядом рассеянным в доску уставился - от скуки опять-таки, просто так. Здесь обычно вывешивали по утрам многочисленные приказы и распоряжения, касавшиеся внутреннего распорядка школы. Но в тот вечер, поверх приказов, к доске был приколот кнопками добротно сделанный плакат огромных размеров, всю доску практически занявший.

“Всесоюзная заочная математическая школа (ВЗМШ) при Московском государственном Университете имени Ломоносова - было написано на плакате крупными заглавными буквами – объявляет приём учащихся седьмых и восьмых классов на, соответственно, трёхгодичные и двухгодичные курсы для углублённого изучения математики”.

Далее следовали условия приёма и под ними, в нижней части плаката, были напечатаны два столбца с конкурсными задачами, по двенадцати в каждом. Задачи первого столбца предназначались для семиклассников, второго - для учеников восьмых классов.

А над всем этим объявлением, в самом верху, тяжеловесной величественной шапкой-короной невиданного образца красовался, раскинувшись во всю ширь листа, горделивый чёрно-белый профиль Главного здания Университета на Ленинских горах, остроконечным готическим шпилем с советским гербом на конце надменно и мощно в небеса устремлённый. И уже одним только видом своим и божественной красотой Университет поразил и покорил Стеблова - мгновенно, мощно и навсегда! - как может поразить и покорить сугубого деревенщика-провинциала лишь сама красавица-Москва, хозяйка и властелина советского и мирового Храма науки... Но МГУ не только в два счёта покорил, очаровал и предельно-ошарашил юнца! Он ещё и освятил и сакрализовал всё написанное ниже, знак особого качества и достоинства содержимому на бумажном листе негласно и незримо присвоил, придал обычному, в общем-то, объявлению силу невероятную, притягательную, значимость, ценность великую и глубину…

Внимательно, до каждой отдельно-взятой буковки, точки и запятой прочитавший объявление Вадик и не заметил, как весь моментально вспыхнул и порозовел до кончиков ушей, внутренним восторгом и счастьем объятый, граничившим с помешательством, что разом нахлынули на него и махом одним поглотили. Часто-часто забилось-затрепетало его сердечко ребяческое от неясного и робкого ещё предчувствия грядущих в жизни его перемен, с прикосновением к чему-то огромному и неизъяснимо-прекрасному связанных, - к тому, ради чего, собственно, и стоит на белом свете жить, терпеть, страдать, мучиться, ради чего некоторые люди, порой, даже и жертвуют жизнью…

«…Откуда оно взялось-то? - недоумевал он, всматриваясь вспыхнувшими горним огнём глазами в чёрно-белый профиль первого Университета страны, ранее никогда не виденного. - Я же на переменах несколько раз мимо доски проходил: этого объявления здесь не было…»

Потом он перевёл ошалелый взгляд на сами задачи для семиклассников, стал медленно и вдумчиво читать условия каждой из них; одну прочитал, другую, третью, до двенадцатой дошёл… и остановился, жар по телу испытывая. И задачи поразили его не менее самого Университета: нестандартностью своей, красотой, новизной! - хотя все они были составлены на знакомом вроде бы материале, хорошо известном Стеблову из школьных математических программ. Но ни одну из двенадцати задач, предлагавшихся семиклассникам на конкурс, он не то что не знал как решить - как приступить к решению не знал! с какой стороны подойти-приблизиться!…

Это-то и удивляло его более всего, предельно заводило и завораживало одновременно, намертво привязывало к задачам, конкурсу и Москве!... И то сказать. На жизненном пути Вадика нежданно-негаданно вдруг вырос диковинный барьер, который, ввиду его невероятной сложности и неприступности, ему, удальцу-победителю по натуре, безумно захотелось взять, без преодоления которого - Стеблов это почувствовал ясно - он уже не сможет как прежде жить: самодовольно, осмысленно и беззаботно. Больше скажем: задачи тогда ему дверью волшебно-сказочной показались в другую жизнь - столичную, университетскую, интеллектуальную, в высшей степени творческую и увлекательную, почти что заоблачную, - о которой он прежде лишь слышал мельком, но ничего не знал и не помышлял, и которая моментально им завладела, естественно, как увиденная красавица за окном. Богатая такая, важная, шикарно-одетая и дородная! Этакая “кровь с молоком”!

Москва, прославленный Университет Московский и стали для него именно такой “красавицей”, которую если даже раз один увидишь - не забудешь уже никогда, из загоревшегося страстью сердца никакими путями и способами не выкинешь. Как то же тавро на груди или родимое пятно на шее, которые так до смерти и носятся…

А, между тем, вышедший из учительской Серёжка, заметив застывшего у доски объявлений друга, тихо подошёл к нему и незаметно остановился сзади.

-…Ты чего тут прилип-то, скажи? - через секунду спросил с ухмылкою, плечом легонько подталкивая Вадика и с удивлением разглядывая его в профиль, сосредоточенно-напряжённого и очарованного, каким он товарища никогда прежде не видел, не знал.

Вадик вздрогнул испуганно, оглянулся, скривился в улыбке натужной.

- Посмотри, что повесили, - сказал Серёжке, восторженно на плакат кивая и призывая порадоваться и подивиться вместе с собой.

-…Ну и что? - безразлично и бесстрастно как-то ответил на его кивок Макаревич, лишь мельком взглянув на доску. - Я уже читал это всё.

- Когда?! - изумился Вадик.

- Вчера вечером, - всё также равнодушно, зевая, сквозь зубы стоял и цедил дружок, намереваясь домой идти поскорее, уже и нацеливаясь сделать первый к выходу шаг. - У меня же Андрюха мой в этой школе учится. Ему вчера прислали оттуда очередное задание и такой же точно плакат - для распространения. Он у нас дома валяется.

От услышанного ещё более изумился Стеблов, ещё больше растерялся и покраснел, в мыслях набежавших путаясь. Он хорошо знал Серёжкиного брата Андрея, который был на год старше их и учился в их же школе, в восьмом “А” классе. Но он никогда не слышал прежде, не подозревал, что Андрей уже полгода как учится в Москве, оказывается, во Всесоюзной заочной математической школе, и получает какие-то контрольные оттуда, плакат такой же вот вчера получил.

Разгорячённые мысли Вадика окончательно перестали слушаться от волнения, шариками ртутными в голове разбегаясь.

-…А как он туда попал-то? - наконец спросил он, растерянно взглянув на Серёжку, машинально придерживая его возле доски.

- Как попал, как попал?! - ухмыльнулся Серёжка презрительно. - Да так и попал - дуриком! Так же вот прочитали в прошлом году такое же объявление, кем-то зимою повешенное, а потом всем классом решали задачи вместе с учительницей; потом те решения в Москву отослали. Кто отослал - того и приняли. Вот и всё.

- И Андрея твоего приняли? - глупо спросил Вадик.

- Конечно.

-…Надо же! - Вадик восторженно покачал головой. - А я и не знал про это: и про школу эту не знал, и что Андрей твой в ней учится. Ты мне никогда не рассказывал почему-то.

- Не знал - и правильно делал, - с досадою лёгкой в голосе и на лице перебил его дружок закадычный, верный, явно уже тяготясь разговором. - Потому что это всё - ерунда! напрасная трата времени! Кто в том году поступил туда из класса Андрея - все хотят эту школу бросать. И Андрюха мой хочет бросить.

- Как бросать?! почему?! - опешил Вадик, совсем уже сбитый с толку и растерявшийся от такого количества новостей, что на его бедную голову вдруг на ночь глядя свалились.

- Да потому! Чего она даёт-то, школа эта? - Макаревич в упор весело смотрел на Стеблова, не понимая и не разделяя совсем его восторженного настроения. - Времени отнимает уйму, да и сил - тоже, а что взамен? Ничего! Только углублённые знания математики! А на хрена они нужны, эти самые знания, скажи? - ежели одноклассники Андрюхины математиками становиться не собираются, как и он тоже!… Так и зачем, стало быть, им всем сдалась тогда эта дребедень заочная? - целых три года лямку тянуть, пыхтеть, надрываться, контрольные ежемесячно по вечерам решать без отрыва от школы? И потом их в Москву отсылать ценными бандеролями за собственный счёт, да ещё и самостоятельно теоретический материал осваивать, что будут тебе регулярно оттуда слать? Скажи, тебе это надо?... Мне - нет. Потому что дурь всё это и канитель напрасная, занятие для чудаков толстожопых, особо усидчивых и тщеславных: точно тебе говорю! Дело это проверенное! тухлое дело! - поверь, Вадик… Так что плюнь ты на объявление и на эту школу сраную: далась она тебе, - широко улыбнувшийся Серёжка обнял друга за плечи, потянул за собой. - Пошли лучше домой, а то поздно уже. Меня мать попросила ещё хлеба зайти купить по дороге: дома хлеба нет совсем, поужинать не с чем…

После этого друзья не спеша отошли от доски, спустились в школьный подвал, оделись и обулись в раздевалке, вышли на улицу, где было уже совсем темно, было безлюдно и холодно. Там уже вовсю горели жёлтые уличные фонари, которые отбрасывали от предметов длинные-предлинные тени.

Всю дорогу домой Макаревич трещал без умолку: вспоминал события прошедшего дня, курьёзы забавные на уроках, приколы и хохмы разные. Стеблов же, наоборот, молчал, сосредоточенно о чём-то думал…

Объявление не выходило у него из головы, несмотря на весь скептицизм и критицизм Серёжкин; крепко запали в душу Москва, Университет Московский. Всё это были такие места, что уже одними именами своими повергали провинцию в трепет, восторг, в ужас почти мистический, - места, от которых кружилась сама собой голова в безотчётных счастливых порывах.

Особенно сильно, конечно же, растревожил его воображение Университет, великим Ломоносовым созданный, гремевший на всю страну. Раньше-то Вадик только слышал про него краем уха: что есть-де такой в столице, расположен где-то на Ленинских горах, бывших Воробьёвых, что вроде как очень красивый по виду, огромный по высоте и по площади, красивей и величественней которого будто бы и нет ничего - ни в Москве, ни в мире… Но вот где эти горы и столица сама? - он тогда не знал и узнавать не пытался: малолетнему, ему о таких вещах думать и преждевременно, и бессмысленно было.

Он и не думал про них никогда, не мечтал, планов по поводу них даже и во сне не строил - как не думал он про загробную жизнь, например, или про Царствие Небесное. Всё это было так высоко и далеко во всех смыслах, так для него, ребёнка сопливого, провинциального, нереально, непостижимо и недосягаемо, - что существовало как бы само по себе, в каком-то особом и очень далёком мире, марсианскому миру сродни или тому же лунному, доступ к которому был для него закрыт - и по возрасту, и по статусу, и по месту рождения и возможностям…

И вдруг всего несколько минут назад произошло чудо! Университет самолично предстал перед ним чётким силуэтом-контуром с лощёного листа плаката, будто ангелом светлым спустившись с небес прямо к ним в школу. И не просто предстал, а ещё и протянул Вадику через всю страну, через 280 километров, свою царственную благородно-белую руку в виде двенадцати диковинных математических задач - для затравки будто бы, предварительного знакомства или проверки.

«Здравствуй, Вадик, светлая душа! Привет тебе большой из столицы! - словно бы говорил он ему объявлением о приёме. - Давай познакомимся: я - материализованная Судьба твоя и надежда на светлое будущее, хорошо уже знающая про тебя, шалопая, всё - и теперешнее состояние твоё, и твоё незавидное в общем-то положение... Слышала я, например, что ты тут уже который год дурью маешься, хулиганишь, матушку свою не слушаешь, не хочешь учиться, к урокам готовиться, азы и начатки Знания постигать. Вместо этого всё бегаешь и бегаешь без остановки - удаль впустую расплёскиваешь, силы тратишь бездарно, твёрдо не представляя даже - зачем. А знаешь ли ты, дурачок, какая это прелесть - наука, - большая, академическая, настоящая?! Сколько счастья она образованному человеку приносит и гордости, блаженных и светлых минут?! Чего тебе никогда не принесут лыжи, которые лет через десять, и это в лучшем случае, ты на гвоздь в сарае повесишь и навсегда забудешь про них... А про Университет Московский ты что-нибудь слышал? - какие люди там учатся и работают, стремятся попасть туда? Все - гении и великаны духа как на подбор! Все - великие труженики и подвижники! Да ты таких людей больше не встретишь нигде - хоть обойди полсвета! Ежедневно учиться с ними, работать бок о бок, общаться, дружить - великое для каждого смертного счастье. Ибо хорошие, умные, цельные, одарённые и целеустремленные люди - большая редкость, поверь. Когда вырастешь большой - сам убедишься… И если хочет с хорошими людьми познакомиться и подружиться, делом нужным заняться, в Университет когда-нибудь поступить, - не трать понапрасну время, не будь дурачком, не слушай Серёжку. А лучше заворачивай рукава побыстрей и берись за задачи пока не поздно, которые перед тобой и которые тебе непременно нужно решить! Для твоей же собственной пользы! Решишь - молодцом будешь, умницей, в Москве учиться начнёшь, пусть пока и заочно… Зато это будет твой первый к самостоятельной столичной жизни шаг, самый торжественный, нужный и самый ответственный, с которого любое серьёзное и большое дело и начинается, пойми, и который ты должен поэтому сделать именно сам, без чьей-либо помощи и подсказки: таково условие… Смотри, не упусти момент, не сглупи - заклинаю тебя! Такой случай счастливый, знай, у каждого смертного только раз в жизни бывает. Упустишь его - потеряешь Москву, главную свою цель и награду на свете, о которой будешь потом всю жизнь сожалеть, до конца дней своих будешь маяться, проклятый и несчастный…»

Да, было отчего призадуматься семикласснику Стеблову, было отчего замолчать…

Когда через полчаса, приблизительно, возвращавшимся из школы друзьям пришёл черёд прощаться, Вадик задержал на секунду Серёжкину руку в своей руке, с духом, мыслями собираясь.

-…Ты это… принеси мне завтра Андрюшкино объявление - с задачами, из Москвы, - тихо попросил он. - Я потом тебе его верну - в целости и сохранности.

- Ладно, принесу, - охотно пообещал Серёжка. - Мне оно всё равно не понадобится: я не буду туда поступать.

На том они и расстались…

18

Макаревич слово сдержал: на другой день перед уроками вручил Вадику точно такой же плакат с задачами, какой висел у них в школе возле учительской, чем избавил друга от лишних хлопот, связанных с переписыванием. Вручил и добавил тут же, что отдавать плакат не обязательно, можно оставить себе.

Подарок Серёжкин Вадик принёс домой, находясь в крайней степени возбуждения, каким его дома давно не видели - даже и после громких спортивных побед.

- Мам, посмотри что у меня есть! - уже с порога обратился он к матушке, доставая из портфеля вчетверо сложенный лист, на ходу его разворачивая; потом он подошёл к обеденному столу, который ещё не успели накрыть и заставить тарелками, и аккуратно разложил на нём во всю ширину белый московский плакат, после чего посмотрел на мать сияющими глазами. - Ну, что скажешь?!…

Принесённое объявление о приёме в ВЗМШ Антонина Николаевна читала долго, внимательно, вдумываясь в каждую его строку, в каждое слово печатное, по ходу дела успев даже и сами задачи прочитать и проанализировать в уме, оценить степень их сложности. Довольный, светящийся счастьем сын молча стоял рядом, ждал, сбоку на неё с улыбкой посматривая. Он не дёргал матушку, не торопил - давал ей возможность полностью всё прочитать и оценить принесённое правильно и по достоинству.

-…Откуда у тебя это? - наконец, спросила она.

- Серёжка Макаревич дал: его брату, Андрею, позавчера из Москвы прислали.

-…А Андрей что, в этой школе учится? - машинально спросила мать, о чём-то напряжённо думавшая, не сводившая с плаката глаз.

- Да, полгода уже проучился.

-…Надо же, какие в Москве школы есть, - Антонина Николаевна зачарованно покачала головой, ни к кому конкретно не обращаясь. - Я даже и не слышала никогда про такую - ни от родителей, ни от учителей… Вот бы куда поступить, поучиться. Там столько, наверное, можно всего узнать, такие богатейшие почерпнуть знания, - тихо, будто бы про себя, добавила она мечтательно, никого конкретно не имея ввиду, тем более - сына.

- Я и хочу попробовать поступить, - с гордостью ответил Вадик. - Для того и взял у Серёжки этот плакат: чтобы всю информацию с него поточнее скопировать.

В упор тогда глядя на матушку, он заметил к собственной тайной радости, как в ту же секунду вспыхнуло и просияло её лицо от его заявления, бывшее серым и сумрачным до того, уставшим, болезненным и невзрачным. А следом разгладились морщинки на лбу, будто живой водой омытые, и засветились глаза озорными искрящимися огоньками.

-…Ты это серьёзно? - робко спросила она, ещё не веря своим ушам и свалившемуся на неё счастью.

- Серьёзно, - тихо, но твёрдо ответил сын, стремясь развеять как можно быстрей сомнения материнские. - А зачем бы иначе я стал у Серёжки это объявление просить? тебе приносить показывать?

-…Молодец, сынок, молодец! - только и сказала мать, от неожиданности совсем растерявшаяся; и столько было любви в тот момент в её взгляде кротком, столько нежности и гордости несказанной, что Вадик не выдержал, отвёл глаза.

- Да ладно! Чего пока говорить и хвалить заранее, - краснея, ответил он матери, не сумевший всё-таки скрыть прорывавшегося изнутри довольства. - Туда ещё поступить нужно… А это не просто будет, судя по задачам.

Похваставшись перед матушкою сначала, потом - перед отцом, он убрал плакат обратно в портфель, разделся, поужинал вместе со всеми, отдохнул, и в десять часов вечера лёг спать по команде родительской. А мать его после их разговора, накормив семью и помыв посуду, тоже спать улеглась. Но до полуночи не сомкнула глаз: лежала тихо в своём углу, смотрела в потолок, счастливая… и слушала, как ошалело бьётся в груди её чуткое материнское сердце, которому во второй раз почудилось что-то большое и светлое впереди, ради чего любая женщина и живёт, производит на свет, нянчит и воспитывает ребятишек, терпит с ними и ради них все земные страдания и муки… И опять, как и одиннадцать лет назад, когда её трёхгодовалый старший сын повторил за ней наизусть всего “Генерала Топтыгина”, вспыхнула в ней с новой силой давняя её мечта-надежда на своего первенца, спортом и лыжами совсем уже было убитая: что унаследует он в максимальной степени недодуманные по разным причинам сокровенные мысли её, желания светлые, планы неосуществлённые; подхватит их, словно знамя из рук ослабевшего командира, и как никто другой разовьёт, доведёт до новой черты, до невиданного ещё предела. Чем осчастливит и оправдает тяжкую жизнь её, и на смертном одре успокоит…

19

Плакат Вадик принёс домой в субботу вечером. А в воскресенье, в выходной для всех день, его родители с братом и сестрой уехали в деревню ранним утром - навестить родственников матушки.

Вадика с собой не взяли, понимая прекрасно всю важность и сложность затеваемой им работы, с поступлением в столичную школу связанной, хорошо понимая также и то, как дорог был теперь для него каждый свободный день, каждая минута даже.

«Давай, решай тут спокойно: мы верим в тебя, - прощаясь, сказал ему тогда отец с уважением, какого прежде не замечалось в нём никогда. - Мешать тебе сегодня никто не будет…»

Как только за отцом, который уходил последним, захлопнулась входная дверь, польщённый родительским напутствием Вадик сразу же принялся за задачи, которые он уже пробовал было решать вчера во время школьных занятий, втайне от учителей… Но, как и вчера, задачи московские, конкурсные, даже близко не подпустили его к себе: ни геометрические, ни алгебраические - никакие!…

Для прирождённого чемпиона Стеблова, с малолетства привыкшего побеждать, быть везде главным и первым - там, во всяком случае, где первенство было приятно ему, где оно было оправдано и понятно, - это стало вызовом пренеприятным, насмешкой обидной и дерзкой, прямым обвинением по сути в бездарности и никчёмности, пусть даже и безгласным пока, или “заочным”! Это больно било по самолюбию, наконец, гордости, вере в себя, в свои возможности и способности.

Такая неприступность завидная, поражающая, была обидной ещё и потому, что математика была единственным предметом в школе - после физкультуры, разумеется, - которую Вадик для себя выделял и к которой относился всегда с заметным почтением. Он ещё не знал тогда знаменитого высказывания Галилея, все мировые учебники и диссертации обошедшего, что “книга природы написана на языке математики”. Не знал, что математика полностью самодостаточна - в отличие от всех остальных естественных дисциплин, - и что она единственная среди них, где первоначально установленные закономерности уже не меняются потом никогда! ни при какой, как говорится, погоде! И однажды доказанная теорема, пусть даже и тысячелетья назад, уже не станет неверной! Хотя впоследствии может выясниться, что она является лишь тривиальным частным случаем какой-то более общей истины, раздела или направления - не важно! В целом же, математическое знание не подлежит пересмотру, и общий запас его может лишь возрастать.

Всего этого в школе Вадик ещё не знал, не догадывался даже - о целостности и непротиворечивости классического математического знания, о его самодостаточности и независимости, и главенствующей в мире роли как универсального языка общения всех учёных земли. Ему просто всегда очень нравился этот древний предмет за безупречный порядок и красоту, логику безукоризненную и дедуктивный метод, а главное - за отсутствие словоблудия и пустозвонства, которых он ненавидел. Будучи с рождения наделённый холодным и трезвым умом, цепким и дотошным, он любил всегда и везде доходить до сути любого дела, любой изучаемой вещи, их божественной первоосновы. Не терпел пустой бездоказательной болтовни, схоластики так называемой. А математика как раз ему эту самую суть уже с пятого класса и предоставляла.

В её основание, как достаточно быстро понял и твёрдо уяснил для себя пятиклассник Стеблов, были заложены простые и очевидные всем утверждения - аксиомы, - на которых потом, как на кирпичиках первородных, вырастала при помощи правил логики и искусства дедуктивного рассуждения целая наука. Да что там наука! - вырастал целый мир, которому уже и Платон придавал онтологический статус и в котором всё было ясно, понятно и просто всегда, как в кристаллике чистом - прозрачно, всё чётко и грамотно обосновано и распределено. И каждый последующий шаг в котором в воздухе не висел, само-изолированным и автономным не был, а органически из предыдущего вырастал как стебелёк из корня. Где каждое новое утверждение - теорема - было следствием других теорем, логически обоснованных и безупречных…

Ни физика, ни химия, ни биология такой логической безупречности ему впоследствии не предоставляли. Их тем более не предоставляли Стеблову история и языкознание…

С изучением языков у Вадика, надо признаться, в школе неизменно были большие проблемы: языкознание и лингвистика не были его стезёй! Иностранные языки он на дух не переносил ввиду своего чрезмерного патриотизма и рационализма, никогда не считал знание их за достоинство и не желал к ним даже и прикасаться, испытывая мощное внутреннее отторжение от языков вперемешку с брезгливостью.

«Зачем мне нужен этот ваш немецкий, на кой ляд сдался? - любил повторять он друзьям или матери при разговорах, - ежели я Родину очень люблю, и никуда из неё уезжать не собираюсь. Зачем мне, стало быть, время и силы на него тратить, голову им засорять, вражеским и постылым?… Это всё равно что учить правила дорожного движения и устройство автомобиля, к примеру, - добавлял потом к сказанному, чуть подумав, - не собираясь никогда его себе покупать».

«Ну а ежели ты, допустим, почитать вдруг что-то в подлиннике захочешь: Шиллера того же, или Гёте? - с ехидцей возражал ему на это Вовка Лапин, их местный голубокровник-аристократ, обладатель шикарной домашней библиотеки. - Как тогда быть?»

«Да брось ты, Володь, ерунду-то пороть! - презрительно отмахивался от него Вадик. - Шиллер! Гёте! Вспомни кого-нибудь ещё давай - образованность свою покажи! перед нами ею покозыряй-повыпендривайся! - И потом добавлял, уже чуть спокойнее: - Со своими бы писателями и поэтами разобраться, их бы всех прочитать… запомнить, понять, прочувствовать: их столько на нашей земле просияло!… Чтобы с Пушкиным одним как следует разобраться - жизни не хватит. А ты про каких-то немцев-колбасников сказки рассказываешь. Пусть их там в Германии Ганцы с Гертами да Матильдами и читают, и ими взахлёб восхищаются. А нам, русским, читать в подлиннике Шиллера твоего или ещё кого, не зная толком Пушкина с Лермонтовым, Гоголя, Толстого, Шолохова, - это, я тебе скажу, большое свинство будет, гаже которого и придумать ничего нельзя… Это всё равно что с пристрастием изучать родословную соседской семьи, не зная своей собственной…»

Вам покажется странным, читатель, - но у него, патриота-славянофила упёртого и убеждённого, закоренелого можно даже сказать, не взирая на возраст, и с русским языком были проблемы. Хотя уж свой-то родной язык он очень любил, гордился даже, что родился русским… Но он любил свой язык исключительно и только лишь как средство общения, как самый простой, самый верный и быстрый способ передачи мыслей и чувств, и воли человеческой на расстояние - всё. То есть как сугубый стопроцентный прагматик, опять-таки. И совсем не заботился по молодости лет и недостатку разума о его форме, не обращал никакого внимания на синтаксис и грамматику - на “сосуд”, в котором язык и хранился по сути.

Читая стихи больших русских поэтов по вечерам - вышеупомянутых Пушкина или Лермонтова, например, Тютчева, Блока, Есенина, - он всякий раз приходил в восторг и удивлялся крайне, не понимая, как это можно простыми, известными всем словами, многократным повтором слов, передавать так точно и верно тончайшие оттенки человеческих чувств, переживаний, дум сокровенных, которые порой и уловить-то как следует невозможно, не то что зафиксировать на бумаге, и от которых у него захватывало дух и голова кружилась и плыла как на горе высокой. Разве ж тут до грамматики было, скажите?! разве ж можно было в такие минуты счастливые, умопомрачительные, про какие-то точки и запятые думать, про частицы “не” или “ни”: как гении русские их выводят и расставляют, как пишут какие-нибудь слова: через “о” или через “а” (что с точки зрения логики бывает порой совершенно необъяснимо)?! К чёрту частицы и запятые, к чёрту всю орфографию! - когда тут такие страсти кипят, и сердце трепещущее от чувств и мыслей великих заходится!

С упоением читая классиков русской словесности, он как будто в шкуру авторскую влезал и сам на какой-то момент становился Лермонтовым или Есениным, которых для себя особенно выделял - считал обоих неизбывной русской национальной болью, “гордо, стыдливо и благородно совершивших свой краткий путь среди деятелей русской литературы”. Окунувшись в их поэтические образы с головой, думы и настроения, в кипящий страстями писательский творческий мир, он вместе с ними будто бы на вершины Духа взбирался, до Вечности душою дотрагивался и Райских небесных кущ, до желанного всем Бессмертия.

Всё это предельно дурманило и зачаровывало его, и одновременно бодрило, окрыляло и очищало, внутренне “дезинфицировало” - такие подъёмы и прикосновения головокружительные, - к языку родному, святорусскому, незримой нитью привязывало: именно к содержанию его, не к форме. Это лишний раз подтверждало прочитанную однажды мысль, крепко-крепко с тех пор запомненную, что на земле нашей “в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог”. И что большие поэты и писатели, равно как и пророки религиозные, только проводники, послушные орудия Божии. Через них и посредством их Отец-Вседержитель, Промыслитель, Создатель и Устроитель Вселенной, приносит Своё Слово Божественное, всепобеждающее, в мир. В помощь всем нам и поддержку…

Вадик и сам поэтому очень любил писать - сочинения, изложения школьные, главным образом, что задавала им на уроках Старыкина. Особенно - на свободную тему. Вот где он мог во всю ширь душевную развернуться! красоту души показать! А попутно и до райских кущ, до пресветлого Престола Небесного Отца любвеобильным сердечком своим самостоятельно уже дотронуться-дотянуться!... Он преображался в такие минуты творческие, светлел лицом и душой - и уносился мысленно высоко-высоко, не ниже самого Есенина, вероятно! А почему нет-то, почему?! Ведь и в нём кипели уже и тогда нешуточные чувства и страсти…

Учительница его, Елена Александровна, сама по натуре огненная и заводная, очень его сочинения жаловала, зачитывала их в классе не один раз, в пример назидательный ставила… Но под конец, вздыхая протяжно и тяжко, всегда добавляла с укором: «Эх, Стеблов-Стеблов! Когда же ты только грамотно писать-то научишься? Опять вон сколько ошибок орфографических поналяпал. Ужас! Ужас!… К твоей голове, фантазии буйной, природной, тебе бы ещё хоть чуточку чувства родного языка добавить - цены бы тебе не было как филологу!»

Вадик сопел и хмурился, слушая про себя такое, нервничал, огорчался, бледнел… и уж совсем раскисал и расстраивался, когда, получая сочинение на руки, видел под ним, на весь класс перед этим читанным, хорошую, а то и удовлетворительную отметку. Товарищи его школьные, те же Лапин с Макаревичем и девчонки многие, кого Старыкина никогда не хвалила, не выделяла, чьи работы вслух не зачитывала, - все они получали в итоге отметку “пять” и жили себе припеваючи. А он, её любимец и обожатель, только удовлетворительно, как последний неуч-балбес или нетяг ленивый.

Это было и обидно, и больно. Это унижало и раздражало всегда, ещё как раздражало! Расстроенного, его так и подмывало после урока подойти к несправедливой учительнице и напрямую, без экивоков и обиняков высказаться о наболевшем, откровенно объясниться с ней, общий язык найти.

«Елена Александровна! - хотелось сказать ему. - Я когда сочинение пишу - не про точки с запятыми думаю, не про частицы, суффиксы и окончания, а про то, как получше и поизящнее предложения из слов сложить, чтобы Вам их потом читать не противно было; как поточнее и повернее словом Божьим собственные мысли выразить, жар души передать, заставить Вас, читающую, сопереживать, со мною вместе радоваться и огорчаться… А если бы я только правила Ваши дурацкие держал в голове, неизвестно кем и когда придуманные, сидел бы за партой и их одни вспоминал, - то я бы ничего путного не написал - про это нечего даже и говорить! - и вы бы меня в пример перед классом не ставили!… Вам что важнее-то, в конце-то концов: форма хорошая, вызубренная, которую можно в любом учебнике почерпнуть, или же содержание, которого не в одном орфографическом словаре не выудишь?! девочки-отличницы, без единой помарки пишущие, но чью писанину бездарную, скучную, Вам в руки не хочется брать, или я, ошибающийся и безграмотный, но работы которого вы с нетерпением ждёте?! читаете потом взахлёб?!... Разберитесь Вы с этим делом вначале - пожалуйста! - перед тем как оценки-то выставлять, да меня на весь класс позорить…»

Но свои претензии и раздражение он, конечно же, оставлял при себе и вслух их Старыкиной никогда не высказывал. Рановато было ему, сопляку, такое учителю, завучу школы, в глаза говорить, норовом молодым и амбициями перед ней словно острым ножом размахивать, удальцом-героем себя выставлять: Старыкина была не из тех, кто позволял такое… И оставалось ему одно - терпеть, претензии с раздражением подальше прятать… и получать на протяжении пяти лет, что он у неё учился, за родной и любимый русский язык бесконечные четвёрки и тройки…

И с историей школьной были у него нелады - потому уже, что к истории он не относился серьёзно.

«Откуда им это известно всё, интересно, такие подробности древние и детали? - чтобы так уверенно и без запинки нам о том говорить», - всякий раз скептически думал он с ухмылкой скрытой, язвительной, слушая рассказы учительские, велеречивые, про жизнь какого-нибудь фараона египетского или римского императора; про их похождения бравые - и боевые, и любовные, - про отношение к ним политического руководства страны, аристократии, народных масс. Что кого-то и где-то там, в какой-то древней империи, всем миром любили якобы до поросячьего визга, а кого-то, наоборот, ненавидели; кому-то пели осанну чуть ли ни каждый день, а кого-то ниспровергали и хаяли, изувером называли, извергом-палачом, тираном-диктатором или ещё покрепче.

«…Ну, допустим, - рассуждал он мысленно сам с собой прямо во время урока, - остались с того стародавнего времени дощечки глиняные, папирусы… или даже какие-то записи исторические, субъективно-пристрастные, хроники, - ну и что из того? Это же крохи малые со съеденного временем “пирога”, черепки невзрачные от величественного прежде сосуда. И каким это образом по оставшимся крохам и черепкам можно историю целого народа реконструировать и воссоздать, контуры канувшей в Лету эпохи? Да ещё и в мельчайших подробностях и деталях - с психологическими и политическими портретами и диалогами, настроением, мыслями, чувствами отдельных исторических персонажей и их окружения? с “точными” датами даже, календарём, который за тысячи лет по сто-двести раз уж в каждой стране сменился? Непонятно и неправдоподобно это, уж извините! Больше на сказку смахивает, или же анекдот... Да и не бывает так никогда, чтобы кого-то любили буквально все, а кого-то буквально все ненавидели; у какого-то правителя было всё, всегда и всем хорошо, а у какого-то, наоборот, - всё, всегда и всем плохо. И один вдруг “великим” и “добрым” у летописцев прослыл. Другой же - “ничтожным”, “злым” и “кровавым”… В реальной истории, как и в жизни, такого и близко нет - или чёрное и ужасное идёт сплошняком, или одно только белое и пушистое повсюду. Это исторический идиотизм или же дальтонизм в чистом виде».

«…Да и какое нам, русским, дело, по чести сказать, до всех этих фараонов и императоров римских? - правду ли про них написали, неправду ли? - итожил он свои размышления. - Чего мы должны копаться в этом чужом дерьме? для себя там чего-то искать поучительного? Нам это и неважно совсем, и абсолютно не интересно. Пусть про них египтяне с итальяшками читают да восхищаются, черпают мудрость там. Да ещё зубрилки-отличники наши, которым всё равно что читать и зубрить: лишь бы хвалили да высокие баллы ставили. А мне эта псевдонаучная белиберда без надобности».

Вадик поэтому учителей особенно-то и не слушал, и школьные учебники не читал, не зубрил исторический материал как другие, которым пятёрки были нужны позарез: оберегал свою душу и голову от исторических анекдотов и штампов. Он даже и родную русскую историю, что преподавали им на уроках, частенько мимо ушей пропускал - всё по тому же скептическому к ней отношению. Не нравилось ему уже в школе слушать педагогические похабные байки про каких-то греков с варягами, будто бы русских людей обустроивших и верить в Бога заставивших, про немцев с французами, русских будто бы обучивших. Всё это его коробило и бесило как от плевка в лицо или насмешки наглой, дерзкого окрика, по самолюбию больно било, чувству национальной гордости и достоинства. Это было полнейшим вздором, наконец, чистой воды неправдой (повзрослев, поумнев и самообразовавшись, он это ясно понял), заказом политическим, грубым, наспех состряпанным в петровские смутные времена немцами Байером, Миллером и Шлёцером (от которого большой патриот и умница Ломоносов, кстати сказать, чуть ли не на стенку лез, доказывая обратное). А неправду и “заказы” всякие по оболваниванию народов Вадик на дух не переносил: у него был против испытанных методов Князя мира сего иммунитет врождённый…

Историю своей страны, - для справки, - реальную её историю, не выдуманную, не сказочную, он серьёзно взялся изучать поэтому очень и очень поздно - когда вырос, выучился, высшее образование получил и жизненного опыта набрался, с которым к нему неизбежно пришло и духовное зрение, или “третий глаз”. А главное - книжками редкими когда, наконец, обзавёлся, которых ранее не имел, которые от народа прячут. Изучал её по русским сказкам и былинам сначала (“былина - это история, рассказанная самим народом”, - утверждал академик Б.Д.Греков), по мифам древних славян, Андреем Кайсаровым собранным.

Когда же в “перестроечную” кризисную эпоху рухнул Советский Союз, а вместе с ним - и цензура советская под названием Агитпроп, он постигал историю России по вышедшей из подполья “Велесовой книге” - этой Библии русского народа, обязанной быть настольной у каждого, трудам Данилевского, Леонтьева, Солоневича, Башилова, Ильина, Иванова, Вернадского, Иловайского, Грекова, Рыбакова, Седова, Кожинова, Гобарева, Бегунова, Большакова, Асова. По работам тех мудрых и очень мужественных людей, если коротко, кто писали свои книжки великие “в стол” - для души. А лучше сказать: для Бога! - никого не боясь и не требуя за свою работу платы…

Итак, в школе наш герой историю не любил - и всё тут, не относился к ней сколько-нибудь серьёзно, считая её пустозвонством и фанфаронством чистой воды, время-убийственной говорильней. К немалому своему удивлению, он видел, что и администрация школьная этот предмет не особенно жалует, и назначает преподавать его, будто в насмешку, Бог знает кого - людей случайных, глупых, залётных. То какого-нибудь военного бывшего пригласит с медной мордой, кому дома на пенсии сидеть было скучно, у кого здоровья ещё было вагон; то чиновника проворовавшегося, с работы уволенного, устроит, чтобы стаж тому сохранить, помочь время убить, отсидеться; а то и вовсе бухгалтера-счетовода косноязычного в класс приведёт, у кого ни памяти, ни мозгов сроду не было, кто уроки поэтому прямо по учебнику шпарил, держа его, не стесняясь, перед собой, ну и перед вздёрнутыми ребячьими носами естественно. Дипломированных профессиональных историков в четвёртой школе можно было по пальцам одной руки перечесть; все остальные же появлялись и исчезали как привидения.

Только пение, на памяти Вадика, влачило такое же жалкое существование, только преподавателями-музыкантами завучи дыры в расписании как тряпками грязными затыкали. И это у них-то, в их элитной городской школе! А что же творилось в других?!…

Гуманитария, таким образом, если коротко всё ещё раз суммировать и обобщить, доставляла школьнику Стеблову одни лишь сплошные расстройства… и вопросы задавала из урока в урок, на которые он не получал ответов. Логики, во всяком случае, там не было никакой, а были одна сплошная зубрёжка и лицемерие…

20

Математика - другое дело! Математика соотносится с гуманитарией, как небо соотносится с землёй. Так школьнику Стеблову казалось. Здесь, был абсолютно уверен он, словоблудия с лицемерием днём с огнём не найдёшь; здесь всё логически безупречно и обосновано, незыблемыми законами-теоремами связано между собой от первого и до последнего шага, что надёжно защищают сию глубокоуважаемую науку от хвастунов-пустозвонов и случайных людей: дебилов, невежд и профанов. В математике обязательно нужен здравый аналитический ум, умеющий комбинировать и обобщать, абстрактно и широко мыслить, выводы делать верные, обоснованные, опираясь на прошлое знание, на теории, что изобрели до тебя. Поэтому зубрёжка здесь ни к чему, она здесь совсем не подмога!

В математике, зная азы, которым уже две с половиной тысячи лет от роду, можно вывести - по ходу дела как по цепочке волшебной пройдясь по всем её ступеням развития, всем векам, всем мукам и радостям человеческим! - любую, даже самую современную, формулу, которые не обязательно поэтому зубрить и запоминать. Зачем?! Пойми азы, уясни их себе твёрдо - и ты становишься всеведущ и всемогущ. Потому что тебе будут доступны тогда любые вершины этой славной древней науки, даже самые тонкие и головокружительные, - доступны ныне, присно и во веки веков! В этом и заключается главная суть и главная прелесть всей мировой математики…

Азы Вадик знал, понимал их достаточно ясно - те, во всяком случае, что им преподавали в школе. Потому-то и выделял математику более других предметов и никогда не опускался по ней ниже хороших отметок. Почти все задачи, что предлагала учительница, он решал быстро и уверенно, с твёрдым знанием дела, не напрягаясь и не перетруждаясь по ходу решения никогда. А не выходили у него только те из них - так называемые задачи повышенной трудности, звездочками в учебниках отмеченные, - которые нельзя было решить сходу, в один присест, над которыми нужно было посидеть немного - подумать. Они и не выходили именно потому, что сидеть и думать ученик средних классов Стеблов не желал не под каким видом, потому что пятёрка в дневнике и журнале была смехотворной, ничтожной наградой для него за потраченное время и силы.

«Чего мне мучиться-то над этими задачами, голову напрасно ломать? - оправдывал он всегда своё упорное нежелание напрягаться. - Я - не отличник: пятёрки мне не нужны. Вот отличники пусть и пыхтят: им, зубрилкам, положено…»

Теперь же было другое дело. Теперь награда была уж больно заманчивая: Москва, Университет, заочная школа математическая. А это уже иной сорт, как говорится, иной масштаб, иное - высшее - измерение. Тут было за что попотеть, за что посидеть-побороться!

Университет не отпускал его с первого дня, с первого взгляда даже, как магнитом притягивал и завораживал; не отпускали и задачи с плаката. Вадик никогда не видел ещё таких умных и интересных, крайне-сложных задач: учительница им таких никогда не давала… Ну ладно бы там геометрия или алгебра кочевряжились и упирались изо всех сил - предметы, которые они совсем недавно начали проходить и даже и половину школьного курса ещё как следует не освоили. Но ведь тут-то даже и “презренная” арифметика, которую семиклассник Стеблов, казалось бы, “всю давным-давно превзошёл и познал” ещё в младших классах, - и та показывала ему свои острые столичные зубки…

Три задачи предлагались семиклассникам по арифметике: под номером три, пять и одиннадцать.

“Какие две цифры нужно поставить на место звёздочек, - гласило условие первой арифметической задачи, стоявшей в списке под номером три, - чтобы пятизначное число 517** делилось на 6, на 7 и на 9?”

Прочитавший условие Вадик, оставшийся в квартире один, замер тогда, засопел,  задумался - на секунду! - и потом наугад с жаром кинулся подбирать цифры вместо звёздочек с таким расчётом, чтобы полученное пятизначное число разделилось сначала хотя бы на 6… Это он сделал быстро и легко, без особых со своей стороны усилий, - но его число при этом не желало делиться ни на 7, ни на 9… Потом он по отдельности и также быстро нашёл делимое и для 7 и для 9. Но вот единого числа для трёх означенных в условии цифр он с наскока путём подбора найти не смог, как ни пытался…

И опять замер Вадик над московским плакатом, над премудрыми задачами из Москвы, опять засопел и задумался - уже надолго, - натолкнувшись на первое серьёзное препятствие, которое, помнится, даже чуть-чуть испугало его, посеяло лёгкую панику.

«Вручную тут замучаешься подбирать делимое даже и для двух цифр, не говоря уже про три, - мысленно констатировал он пренеприятнейший для себя факт. - Нет, тут нужно придумать, наверное, что-то другое, какой-то хитрый алгоритм изобрести…»

Но другое не придумывалось сразу, даже и близко не шло на ум, - и не привыкший совершать над собой умственных усилий Стеблов механически перевёл тогда взгляд на задачу, стоявшую в списке под номером пять, над нею навис коршуном.

А та на поверку оказалась ещё даже более каверзной и неподъёмной, чем третья: в условии её давалось два сложных числа, две дроби, в числителе и знаменателе которых стояли комбинации двузначных чисел, каждое из которых было возведено в такие же двузначные степени. Поступающим предлагалось определить, какое из двух дробей больше.

«…Если их вручную начать возводить многократным последовательным умножением, - как-то сразу подумал Вадик о двузначных степенях в каждой дроби, - а потом ещё и делить друг на дружку, да вычитать - жизни не хватит…»

Даже и не пытаясь затевать столь безнадёжного дела, доступного разве что ЭВМ, он перевёл тогда взгляд на одиннадцатую по списку задачу, которая оказалась не менее трудной и непонятной, чем две предыдущие, под номерами три и пять.

“Придумайте четыре тройки целых неотрицательных чисел такие, - говорилось в условии, - чтобы каждое число от 1 до 81 можно было представить в виде суммы четырёх чисел - по одному из каждой тройки…”

Дочитавший до конца условие и совсем ничего уже не понявший из сказанного, Стеблов растерялся как первоклашка в кабинете директора, обмяк - и почувствовал тут же, как жаром вспыхнуло его лицо, обильно наливаясь кровью, и вслед за этим на лице выступил пот прозрачными тёплыми бусинками. И эту задачу, к стыду своему, он не знал совсем как решать: он даже не понял как следует, что от него требуется!

Тогда он, разнервничавшийся, вернулся опять к третьей по списку задаче и минут пятнадцать-двадцать безуспешно провозился с ней, поискал число пятизначное; потом перешёл на задачу под номером пять; потом перепрыгнул на одиннадцатую - и всё без толку. Результат всех этих метаний судорожных был один и тот же - нулевой: Стеблов тыкался об условия точно так же, как котёнок голодный, слепой тыкается носом о стену… Ещё через полчаса, обессиленный бесплодными поисками, он положил авторучку на стол и, зло плакат от себя отодвинув, расстроено на стуле выпрямился, выдохнул протяжно и тяжело; после чего, отчаянно тряхнув головой, уставился красными как у рака глазищами в окно, в дуб огромный, многовековой, царственно раскинувшийся в отдалении.

Самолюбие его было уязвлено в высшей степени, унижено и посрамлено! Впервые в жизни он по-крупному расстроился и засомневался в себе, чего прежде с ним ни разу не происходило - ни в спорте, ни в средней школе, нигде. А теперь он сам себя вдруг ничтожным, глупеньким, маленьким человеком почувствовал, ничего ещё толком не знающим, как оказалось, ничего не умеющим! Стыдоба! Даже и арифметики, как, опять-таки, только что выяснилось, он совсем не знал. А ведь он учился уже в седьмом классе, как ни крути, и было ему на тот момент без малого четырнадцать лет…

Машинально разглядывая за окном очертания старого дуба, который рос-красовался уже столько лет и на который вся их семья изо дня в день любовалась, он почему-то вспомнил Серёжкиного брата Андрея, чьим плакатом пользовался. Вспомнил, что тот полгода уже как в этой школе учился и в ус не дул.

«Значит, он решил в том году все задачи… или почти все, - с грустью нешуточной подумал Вадик, забывший Серёжкин рассказ про учительницу математики из восьмого “А”, что силком год назад своих учеников в ВЗМШ запихивала. - Он смог решить все, а я, дурачок бездарный, не могу решить ни одной. Обидно!...»

И так ему стыдно сделалось вдруг за себя и горько одновременно - хоть плач! - как давно уже стыдно и горько не было...

- Да-а-а, ёлки-палки, дела! Дальше ехать некуда! - посрамлённый и до предела униженный, обречено и тяжело вздохнул он после некоторого над собой раздумья, взглянув при этом ещё разок на чёрный университетский профиль, исполином красовавшийся в самом верху плакатного лощёного листа; взглянул - и пуще прежнего ощутил в душе глубочайшее к Университету почтение!…

Была в том списке задача, которая поразила Вадика более всего в то утро - куда более даже, чем три нерешённые задачи по арифметике. Он даже не знал на первых порах, до беседы с учительницей, к какому разделу ту задачу и отнести, потому что в школе им ничего подобного вообще никогда не предлагали.

“Один из пяти братьев разбил окно, - гласило начало задачи, и далее шла подробная расшифровка показаний, данных братьями-разбойниками их отцу. - Андрей сказал: “Это или Витя, или Толя”. Витя сказал: “Это сделал не я и не Юра”. Толя сказал: “Вы оба говорите неправду”. Дима сказал: “Нет, один из них сказал правду, а другой - нет”. Юра сказал: “Нет, Дима, ты не прав”…”

   Отец братьев, по условию, был уверен, что не менее трёх его сыновей сказали правду. И требовалось определить, исходя из этого, виновника происшествия, то есть выяснить: кто из пяти братьев разбил окно…

Задача эта удерживала Вадика подле себя целых два часа - без перерыва, - срок небывалый для школьника Стеблова, для его волевого усилия над собой. Никогда ещё он не корпел за письменным столом так непозволительно долго, никогда прежде не платил математике такую богатую интеллектуально-временную дань!

Он исписал половину тетради, ища виновника-хулигана, и всякий раз у него получались разные ответы… Но такого быть не могло - Стеблов это понимал прекрасно! Поэтому раз за разом, увлечённый и раззадоренный, он начинал всё сначала, стараясь найти так... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17