Немеркнущая звезда

Отняв от лица руки после осмотра и в общих чертах всё для себя поняв, она лениво придвинулась опять к столу, локти на столе широко разложила; после чего пристально посмотрела в глаза сидящему перед ней пареньку, ответ угадать пытаясь…

Не ожидавший такого вопроса Вадик заволновался, заёрзал на стуле, задёргавшуюся от волнения щёку крепко рукой прижал, как всё чаще в последние дни это делал; потом, подыскивая слова, нужные и по возможности честные, потупился, лоб наморщил и, с невесёлыми мыслями собираясь, тяжело, нервно так засопел.

Что ему было сказать врачу? чем ответить? как своё настроение и самочувствие правильно объяснить, чтобы по ходу рассказа ещё и никого не обидеть?... Сказать всё прямо, начистоту? - что надоел, мол, ему интернат хуже редьки горькой, надоели порядки здешние, учителя, здешняя же полуказарменная изматывающая система; что устал он, измучился жить в интернатовских переполненных корпусах, в которых шум стоял днём и ночью, и где невозможно было ни работать нормально, ни отдыхать, где с первого сентября, фактически, ему отдыха и покоя не было; что надоели ему до тошноты, до чёртиков, прямо-таки, бесконечные санитарно-профилактические уборки, мытьё комнат и коридоров, и умывальников с туалетами, отбирающие уйму времени, сил, отвлекающие от школьных дел и занятий; что, наконец, его отвратительно кормят здесь за те сорок рублей, которые его родители ежемесячно сюда присылают.

Такой ответ, безусловно, был бы предельно искренним и правдивым, предельно честным с его стороны, потому как содержал бы в себе всё то, что чувствовал Вадик на протяжении последних месяцев, что кипело и стенало в нём всё это время, оседая на сердце тяжким грузом, что его напрягало особенно сильно и мучило всю весну, - да только… только не перегнул ли бы он палку, ответив так?! Правда-то, - она, как известно, как ёжик молодой колется и больно режет глаза. И навряд ли понравились бы откровения больного ученика сидевшей перед ним холёной женщине-терапевту. Работнице, для которой интернат, по-видимому, давно уже стал домом родным, или уютным доходным местом, стабильно кормившим и поившим её, уверенность ей в завтрашнем дне дававшим.

Раздосадованная жалобами эскулапша могла бы резонно и осадить устроившего душевный стриптиз пациента словами типа: дружочек ты мой дорогой! извини! если не нравится тебе здесь у нас, если тебе у нас так невыносимо плохо, как ты рассказываешь, - чего же ты тут отираешься-то целый год уже?! себя, как говоришь, здесь добровольно изводишь-насилуешь?! Езжай-де обратно - в свой любимый колхоз - и живи себе там припеваючи! дерьмо навозное нюхай! Никто тебе там не будет в поле колхозном мешать, не будет досаждать уборками и дисциплиной!… Езжай домой и не ной: никто силком тебя здесь не держит, не думай. Чего ты вообще припёрся в Москву?! - под конец ещё спросит с ухмылкою, - такой весь возвышенный из себя и тонкий! Да ещё и больной!…

Понимая всё это прекрасно, прогнозируя и просчитывая такой ответ, пациент ничего не сказал врачихе. Он только поднял тогда на неё полные слёз глаза и вымолвил, едва не плача:

 - Я домой хочу. Устал я тут у вас за этот год: тяжело мне.

И столько, наверное, боли было в его глазах, столько тоски и скорби! - что врачиха не выдержала - отвернулась.

- Ладно, успокойся, - сказала она, нехотя поднимаясь со стула, графин с водой с подоконника в руки беря; потом она к шкафу с графином направилась, стоявшему неподалёку, достала оттуда тёмно-коричневый пузырёк с каплями (валериановыми, как заметил Стеблов), вернулась со всем этим назад, к столу. - На вот, возьми, выпей, тридцать капель себе накапай и выпей, - протянула она Стеблову воду и капли, и стаканчик маленький с делениями, и потом, с шумом усевшись обратно за стол, сказала, подождав предварительно, пока пациент её указания выполнит и выпьет всё: - И езжай-ка ты, парень, домой действительно - лечись там как следует; обращайся там опять в свою поликлинику: пусть проводят с тобой повторный восстановительный курс. Они там знают тебя - уже лечили… А здесь тебя лечить никто не станет: ты же не москвич, не прописан здесь. Ни одна больница столичная тебя не примет, ни одна клиника… И у нас в интернате тебя лечить некому: я - единственная тут врач, как видишь, но я - терапевт, в неврологии разбираюсь слабо… Так что давай собирайся потихонечку, мой золотой, и езжай домой, к родителям. Там сама атмосфера тебя вылечит, сама обстановка домашняя и родительские же домашние харчи: мёд, молоко парное, яйца, картошка белая и рассыпчатая, яблоки, помидоры с грядки, душистые огурцы. Это, брат ты мой, такие средства целебные, - добавила она мечтательно, на стуле как в гамаке развалясь и дачу собственную вспоминая, видимо, куда ей уже попасть не терпелось, - лучше которых и не придумали ещё ничего - и навряд ли когда придумают. С нашей казённой едой никогда не сравнишь…

Слова о доме и о родителях, о возможной скорой встрече с ними обнадёжили и воодушевили Вадика несказанно, многократно валериану усилили, её целебные свойства, а по воздействию даже и переплюнули их. Он бы засмеялся, наверное, в тот момент от счастья внезапно-нахлынувшего, в интернате совсем подзабытого, горячо бы женщину-терапевта поблагодарил за всё: за советы добрые, в первую очередь, тёплую встречу, за лекарство и понимание полное тогдашнего своего состояния, критического, надо сказать, - если бы ни один неприятный момент, сильно смущавший его во всём этом деле.

-…А зачёты летние как же? - тихо спросил он докторшу, поднимая на неё загоревшиеся надеждой глаза. - У нас же в начале июня зачёты будут за девятый класс по математике и физике. Меня без них домой не отпустят, наверное.

- Отпустят, - тихо, но твёрдо ответила женщина как о деле уже давно решённом, снимая с души Стеблова последнюю тревогу и сомнения. - Я договорюсь… Об этом ты можешь не беспокоиться…

На том они и расстались тогда - тепло, хорошо это сделали, по-доброму, - и Вадик, как мог поблагодарив врача, даже и руку к сердцу прижав в момент благодарности, что было с его стороны всегда знаком исключительной к человеку признательности, Вадик вихрем понёсся из её кабинета в класс, ощущая всю дорогу лёгкость необычайную по всему телу, бурный эмоциональный подъём, праздник долгожданный, стихийный, равный по значимости, по накалу чувств разве что только собственному воскрешению из небытия, из душной и мрачной могилы. Отчего за его спиной будто бы даже и “крылья” огромных размеров выросли, на которых он, помнится, в бытность лыжником, по парку и лесу когда-то стремглав “летал” и прекрасно себя от тех домашних спортивных “полётов” чувствовал. Угасшая было жажда жизни, жажда любви и борьбы опять стремительно зарождались в нём - редкие той московской весной гостьи.

Все пять уроков в тот день он просидел возбуждённый, сияющий как никогда, довольный и счастливый без меры, - и даже и про щёку больную совсем позабыл, про проблемы. Подумать только: его отпустили домой! раньше времени отпустили! И ему не нужно будет сдавать утомительных зачётов вместе со всеми, проходить испытания - понимай, от которых мало толку! Не нужно в жарком, щедром на солнце июне в душных читалках целыми днями париться сидеть - мучить себя понапрасну задачками университетскими и книгами, которые ему совсем не нужны пока! которые для него только обуза! Разве ж не счастье это?! не Божий спасительный дар?! от которого петь и плясать хотелось, шапки к небу кидать, реветь молодым маралом!

От перспективы такой головокружительной и неожиданной, с неба будто и впрямь свалившейся, ему опять вдруг стало радостно и спокойно жить! Верить, мечтать и любить, на светлое будущее надеяться! Даже и болезнь уже не пугала его, не рвала, не терзала как прежде душу. Потому что он был твёрдо уверен, он уже точно знал, что как только попадёт домой, порог родной переступит и увидит отца и мать, сестрёнку и брата, - он быстро с болезнью справится!…

Двадцать шестого мая, отсидев в интернате последний урок, он прибежал сломя голову в комнату, собрал там свои вещи быстро, сбегал - книги в библиотеку сдал, чтобы за лето не растащили, потом - постельное бельё кастелянше. И рано утром следующего дня, захлёбываясь ветром весенним, он покатил, счастливый, на Павелецкий вокзал - на пригородную электричку на Ожерелье.

«Домой, быстрее домой! - к родителям!» - очумело повторял он про себя всю дорогу, с нетерпением ожидая встречи с городом своим дорогим, милой красавицей-родиной. Москвой он наелся в первый приезд - наелся досыта. Ему до боли хотелось уже тишины, покоя и уюта домашнего… И душевного праздника хотелось ему, простого тихого счастья, которое он имел когда-то, но которым по молодости не дорожил, не ценил по глупости, - и по которому весь последний учебный год так горько убивался-плакал…

28

Уже на следующее после приезда утро напуганная физическим состоянием сына мать повела Вадика в поликлинику. Придя туда часов в девять, они прямиком направились на приём к врачу-невропатологу, у которого лечились уже два года назад, во время первого приступа, и который здорово им тогда помог, за месяц с небольшим, считай, приведя застуженный лицевой нерв в первоначальное здоровое состояние.

Увидев Стебловых на пороге своего кабинета и вспомнив их сразу же, узнав, 38-летний красавец-врач удивился очень, выпучив на них глаза.

- Что у вас такое опять стряслось? - спросил он строго, впиваясь в щёку вошедшего первым Вадика профессионально-пристальным взглядом, от которого не способно было, наверное, ускользнуть ничто - ни один, даже самый потаённый, недуг или проказа внутренняя.

- Да вот, - едва сдерживая слёзы, нервно начала рассказывать Антонина Николаевна, на врача как на Бога тогда посмотрев, - опять у него щека дёргаться начала - да так сильно, что ему уже и слова нормально сказать нельзя: всего перекашивает при разговоре. Он, бедный, уже и руку-то от лица перестал отнимать - прячется всё от нас, стесняется очень.

Трясущаяся от волнения матушка готова была уже разрыдаться, истерику закатить в кабинете, но несентиментальный врач быстро осадил её.

- Так, тихо мамаша! - гаркнул он строго, как дрессировщик в цирке гаркает на зверей. - Давайте без нервов только и без этих ваших бабьих истерик, никому здесь не нужных и неинтересных. А ты, - сурово обратился он к стоявшему рядом с матерью Вадику, испуганному, бледному от волнения, - ты иди ко мне, садись вот сюда, на стул этот, и рассказывай всё по порядку, что у тебя стряслось, отчего такое ухудшение внезапное.

Усевшись перед красавцем-доктором на просмотровый стул, крутящийся во все стороны, Вадик потупился, задумался на секунду, соображая, с чего бы начать... Решив, что начинать нужно с самых первых симптомов, которые у него весною произошли, он принялся нервно и коряво ужасно, стесняясь собственного лица, кривившегося при разговоре, ладошкою всё его закрыть пытаясь, что очень не нравилось врачу, - он принялся объяснять невропатологу предысторию случившейся с ним беды. Он рассказал, как в сентябре прошлого года поехал учиться в Москву, в интернат колмогоровский, и как в начале апреля у него задёргалась там, в его новой школе, первый раз щека; как потом она стала дёргаться всё чаще и чаще, пока судороги её ни дошли до теперешнего непрерывного состояния, - а невропатолог в этот момент всё ощупывал и осматривал его жадно, омертвевшую щёку крепкими пальцами теребил - и только морщился и языком машинально цокал, недовольно при этом кривясь…

- Ну а что ж ты сразу-то ко мне не пришёл, парень: когда у тебя только-только всё началось? - сказал он, наконец, предварительный осмотр заканчивая. - Почему пришёл, когда уже половина твоего лица безжизненным стало? Почему вы все здесь, в провинции, ленивые такие и к собственному здоровью апатичные и равнодушные?! И креститься почему начинаете, когда уже гром во всю гремит?! когда молнии давно отсверкали?!...

Вопрос врача сбил с толку Вадика, поставил его в тупик: врач словно и не слышал того, что рассказывал он ему про Москву, про спецшколу столичную, про собственную учёбу там, пропустил это мимо ушей будто бы. Повторять же ему рассказ ещё раз Стеблов уже не решился.

Растерявшийся, он тогда посмотрел на мать: давай, дескать, помогай, рассказывай теперь ты ему, как всё дело было, если у меня это не получилось или получилось плохо.

- Мы же Вам говорим,- вступилась Антонина Николаевна за сына, - что у него это в Москве началось, в его новой школе. Не мог же он там сразу всё бросить и приехать сюда к Вам. Вот дождался конца учебного года - и приехал…

До врача, наконец, дошло сбивчивое сообщение про школу, в которой учился теперь его молоденький пациент, и он как будто заинтересовался услышанным.

-…А что это за школа, не понял, в которой ты сейчас учишься? - спросил он, на стуле собственном выпрямляясь и всё на щёку больную при этом косясь, всё хмурясь и морщась от её вида. - Что-то я ни разу не слыхал про такую.

- Её академик Колмогоров основал при Московском Университете, - ответил не без гордости Вадик, и не без хвастовства. - Там со всей России ребята учатся.

-…И давно он её основал?

- Не знаю. Лет десять назад, по-моему.

- А почему школа интернатом называется? Словом каким-то ужасно-плохим.

- Мы же там и учимся и живём круглосуточно. Как в интернате.

-…А как ты туда попал-то из нашего захолустья, никак не пойму? Экзамены что ли туда сдавать ездил? - допытывался врач хмуро, при этом продолжая напряжённо о чём-то думать-соображать, по ходу беседы что-то в уме прикидывать, может - уже и курс лечения намечать, по дням расписывать и планировать; и видно было по его лицу - волевому, мужественному, предельно суровому, - что слова Стеблова про Университет, про академика московского мало трогали его, и, уж точно, не восхищали.

- Да, ездил и сдавал! - ответил Вадик. - Прошлой весной сдавал в Туле, в институте усовершенствования учителей, - сразу после областной математической олимпиады.

- Так ты что, в областной олимпиаде участвовал?!

- Участвовал.

-…Молодец! - искренне похвалил врач, уважительно покачав головой при этом и даже и лицом как будто чуть-чуть просветлев. - Математику любишь значит?

- Люблю!

- Молодец! - ещё раз похвалил невропатолог. - А мне вот математика всегда тяжело давалась… Я хотя и имел по ней пятёрку в школе, - но пыхтеть по алгебре и по геометрии приходилось много… А в институте я с ней и вовсе “забуксовал”, с высшей-то: плохо уже понимал все эти интегралы и производные. Хорошо, что там её у нас мало было…

Ухмыльнувшись краями губ, он задумался ненадолго, в себя ушёл, умные глаза сощурив, необычайно сочные и выразительные глаза, по которым так сохли, наверное, его подруги-обожательницы, по которым сходили с ума… и потом спросил как бы между прочим, памятью по молодости пробежав и на скромно сидевшего перед ним пациента взглянув внимательно: - А в каком районе находится ваша школа?

- В Давыдково, - простодушно ответил Вадик.

- Это-о-о рядом с Кунцево, кажется?

- Да.

- Слышал про такой район, хотя и не был там никогда за те шесть лет, что в Москве проучился; только проездом, на электричке, - затряс он головой утвердительно, памятью в прошлое вновь убегая и расцветая от такой пробежки душой. - При мне-то Кунцево только-только застраивалось, только ещё обживалось, и там всё перекопано было, перегорожено; туда, помнится, только ещё метро вели. А твоё Давыдково при мне вообще подмосковной деревней было… Живёте все в общежитии, говоришь? - спросил он ещё.

- Да.

- Хорошее общежитие-то? Хулиганства там … или драк не бывает?

- Нет! - что Вы?! Никогда!...

После этого врач, растроганный воспоминаниями и, одновременно, некоторым уважением к юному пациенту проникшись, ровню себе почувствовав в нём и ещё больше подобрев от этого, казёнщину с себя стряхнув, чванливость, кичливость, высокомерие, - врач про сам интернат поподробнее расспросил, порядки его и количество классов, про систему отбора и попадания туда, что ему, как бывшему московскому студенту, студенту-медику, видимо сильно интересно было. Вадик ему всё рассказал без утайки, как на духу.

- Как много народу-то там у вас учится! - удивился доктор, когда услышал названные Стебловым цифры. - Ведь вас же надо где-то всех разместить, такую ораву-то, жилые корпуса построить, всем необходимым их оснастить… Сколько ж вас всего человек живёт в комнате? - прикинув, спросил он с интересом.

- Шесть, - последовал ответ.

- Ше-е-есть?!!! - невропатолог вытаращился на пациента так, будто бы пациент на его глазах в девушку вдруг превратился. - Вот это да-а-а!!! - Он засмеялся натужно, притворно, обнажая жёлтые от табака зубы. - Да это не общежитие уже - а казарма настоящая! Или общага рабочая, проходная! Представляю, что у вас там по вечерам делается.

-…Ну а кормят-то вас там хоть нормально? - всё допытывался он, собирая для себя информацию.

- Нормально, вроде бы, - ответил обескураженный пациент… и потом добавил тихо, вроде как прячась от матери: - Маловато только.

- Понятное дело, что маловато! Голодные там, небось, целыми сутками бегаете, - врач во второй раз ухмыльнулся недобро, большой головой всепонимающе покачав и оценивающе посмотрев на Стеблова, в Москве совсем отощавшего. - И не высыпаетесь там, я уверен: в такой-то давке и тесноте. Вот тебя и перекосило за год от недосыпания и недоедания… Учёба-то эта твоя, я надеюсь, бесплатная?

- Платная.

- Платная?! - хозяин кабинета пуще прежнего вытаращился. - И сколько же платите, если не секрет?!

- Сорок рублей.

-…Это - за год?… или - ежемесячно? - не понял врач.

- Ежемесячно, - вмешалась в разговор Антонина Николаевна, молчавшая до того и сообразившая быстро, что коль уж разговор о деньгах зашёл, то правильней будет ей тот разговор продолжить…

Сообщённая матерью цифра так поразила врача, так на него тогда подействовала ошеломляюще, что он растерялся даже, сразу и не найдясь что сказать, что спросить, чем беседу заполнить. По напряжённому и недовольно-ухмылявшемуся лицу его, по его игравшим на щеках желвакам можно было судить только, что очень ему не нравилось всё то, что рассказывал про свою столичную школу юный его пациент, что не одобрял он, не принимал совсем сии восторженные рассказы.

-…И чему же учат вас там за такие деньги, интересно? - наконец спросил он Вадика полушутя-полусерьезно, задумчиво замерев на стуле, весь во внимание обратясь.

- Высшей математике учат, - с гордостью ответил Вадик, всё время именно такого вопроса и ждавший, желавший ответом гордым в невропатологе уважение вызвать к своей новой школе, а вместе с нею, естественно, и к себе. - Математический анализ весь год нам преподавали, высшую алгебру, аналитическую и проективную геометрии... Лекции по математике сам Андрей Николаевич Колмогоров, академик известный, советский, что наш интернат основал, приезжал нам читать; по физике - доцент физического факультета МГУ читает… Спецкурсов много было: по дифференциальной геометрии и топологии, по теории вероятности; по тензорному исчислению даже был спецкурс, но почему-то быстро закрылся… Можно было даже и в Университет ездить - на мехматовские спецкурсы. Ребята некоторые ездили.

Но как ни старался он расписывать интернат, восхвалять и превозносить его до небес, и безосновательно приукрашивать, - восторженный его рассказ, однако ж, произвёл на врача-невропатолога обратный эффект, и ничего кроме совершеннейшего уныния и скуки в нём не вызвал.

-…В институте-то потом что будете делать, ежели через год поступите туда? - сказал врач задумчиво, вроде бы и не обращаясь конкретно к Вадику, вроде как сам с собой разговаривая. - Заново всё проходить? - по второму разу?

Насмешливая гримаса пробежала по его скривлённым губам и лицу, и он даже и не пытался скрыть своего холодного - от услышанного только что - сарказма…

- Почему: заново?! - искренне удивился Вадик такому полному непониманию со стороны своего учёного собеседника. - В институте мы дальше пойдём: вперёд.

- Чтобы вперёд идти, - последовал быстрый ответ, предельно сухой и жёсткий, - силы нужны и здоровье хорошее. А у тебя уже сейчас, в твои-то шестнадцать лет, нет ни того, ни другого. Руки вон трясутся как у алкаша, худющий как глист, лицо всё перекошено; говорить нормально - и то разучился… Что же с тобой через год-то будет, дружок, если ты там ещё год проучишься? Вообще в инвалида превратишься? ко мне за группой придёшь?… И все вы, небось, там такие, если провести в вашей школе даже и беглый осмотр: чахоточные да трясущиеся! - вас всех скопом лечить надо, на витамины и глюкозу сажать, на усиленное питание! А ты говоришь: дальше пойдёте, вперёд! Ха-ха-ха! (невропатолога это слово более всего рассмешило: он более всего потешался над ним, хотя глаза его в это время были совсем не весёлыми)… Ты вспомни, каким ты раньше-то был, - когда лечился у меня позапрошлым летом, - отсмеявшись, сказал он уже предельно серьёзно, как на взрослого на Вадика глядя. - Да, дёргалась щека, был нерв застужен! Но парень-то ты был крепкий - я же помню тебя! Кругленький такой был, румяный, ладно сложенный! Атлет настоящий! А теперь подойди к зеркалу и посмотрись на себя: в кого ты теперь превратился! Жёлтый, худой, дёрганный весь! - в гроб кладут и то краше…

Последние слова врачебные сильно покоробили Стебловых, болью отозвались в них. Больно обоим было уже оттого только, что и тот и другой понимали смутно правоту тех колючих слов, беспощадно рушивших в их сердцах наивно сложенные год назад иллюзии…

- Удивляюсь я на них - этих плешивых академиков наших, - продолжал, межу тем, распаляться далее двухметровый красавец-доктор, которого задел за живое простодушный детский рассказ, как и сама та печальная, в целом, история. - Выживут из ума под старость, выдохнутся на работе, иссякнут - и начинают потом чудить-куролесить: морочить головы всем своими бредовыми идеями и затеями. Затейники хреновы! Идиоты!… А в итоге, в итоге вот что получается из их затей: здоровьем платят люди за их маразм замшелый… Математический анализ! теория вероятности! тензорное исчисление! дифференциальная геометрия и топология! Во-о-о дают, дядьки! Это детям-то! в девятом классе!... Они что, производство гениев там у вас хотят на поток поставить: как кур инкубаторских в жизнь выпускать? Чтобы прославиться на весь мир? да премию лишнюю хапнуть? Смешно, ей-Богу, и, одновременно, грустно... Они там тешутся от безделья, экспериментируют - чего не экспериментировать-то за государственный счёт? - а потехи их старческие, маразматические, потом мы, врачи, расхлёбываем… Ведь было же у тебя в позапрошлый год всё нормально - я же хорошо помню! У тебя и в карточке вот написано: я собственноручно писал, - что те симптомы первые заглушены полностью, что всё успокоилось, в норму вошло, и при правильном образе жизни повторных рецидивов нечего опасаться. А теперь посмотри, что с тобой в Москве твои профессора-академики сделали! Подойди к зеркалу и посмотри, полюбуйся! Попробуй вот, вылечи теперь тебя - такого!… Тебя там гробят на корню твои педагоги столичные, яйцеголовые, за твои же собственные денежки гробят, а ты мне тут про академика этого да про школу его с таким восторгом глупым рассказываешь-сидишь! предметы мудрые перечисляешь, в которых не понимаешь, небось, ни хрена и никогда не поймёшь!… Студентам за учёбу стипендию регулярно платят, те же самые сорок рублей - студентам! которые за диплом учатся! за специальность будущую! престижную профессию на всю жизнь! А с вас, дурачков неграмотных, наоборот - берут, за школу обыкновенную среднюю, которую дома можно спокойно закончить - бесплатно и безболезненно. Это ж прямо анекдот какой-то, или - афера в чистом виде, лохотрон псевдо-педагогический! У вас что в семье, денег миллион что ли, что вы по сорок рублей ежемесячно непонятно на что отстёгиваете - и ни ухом, ни рылом не ведёте?! - зло зыркнул он на понуро стоявшую перед ним мать. - Не похоже, вроде… А осенью, небось, опять в Москву собираетесь? - ребёнка и дальше гробить? И за угробление то узаконенное продолжать покорно платить?

- Да нам бы с ним только эту школу закончить, коль уж начали; а там, глядишь, полегче будет, и поспокойнее, - слезливо ответила ему вконец расстроенная матушка, притулившаяся позади сына; настроение и высказывания доктора, которого любили в городе как очень хорошего человека и специалиста, который многим уже помог, совсем добивали её.

- Это как - полегче? - с ухмылкой злой и суровой спросил невропатолог. - После этой школы что, его сразу в Кремль возьмут? в бывший кабинет ленинский?… И будут там кормить всю жизнь медовыми булками да икрой?!… После школы ему нужно будет ещё и в институт поступать: нервы себе помотать на вступительных экзаменах, - а потом проучиться там пять лет - и тоже одни сплошные нервы!... А уж как на работу выйдет - всё: беспрерывные стрессовые ситуации до самой пенсии я ему гарантирую… Полегче! Взрослая женщина, а рассуждаете как ребёнок!

Отвернувшись презрительно от матери пациента, не на шутку разошедшийся доктор, задетый за живое, видимо, вторично перевёл тогда взгляд на Вадика и как шилом острым взглядом его пронзил, до самых потаённых глубин добрался, откуда нервные окончания и растут. После чего с жаром и дотошно так и напористо про интернат опять стал расспрашивать: про его распорядки внутренние, отдых и питание. Всё это были такие вопросы, на которые было больно и тяжело отвечать, от которых побыстрее уйти хотелось. Правду-то Вадик ответить не мог, как всё у него там в Москве на самом деле невесело складывалось: матушка его стояла рядом и каждое слово ловила и запоминала, чтобы потом передать отцу. А красоваться, юлить и хорохориться перед всё видевшим и всё понимавшим врачом тоже не очень-то и хотелось. Сил у него на такое кривляние никаких не осталось: все забрал интернат… Поэтому он хоть и начал было что-то про новую школу врать, что-то на ходу сочинять-придумывать, - но тут же и запутался в собственном вранье, расстроился, разволновался, задёргался на крутящемся стуле. Отчего его лицо перекосило так, что даже и видавший и не такие виды врач не выдержал - отвернулся брезгливо.

Заметивший это - брезгливость эту людскую, его всегда унижавшую и убивавшую, - Вадик быстро лицо руками закрыл и чуть было не заплакал при всех - от горя и от тоски, от обиды жгучей. Он таким маленьким и беспомощным в ту минуту стал, предельно несчастным и жалким, что даже и у врача заблестели глаза и ком подступил к горлу от жалости.

- Ладно, Бог с ней совсем, с твоей школой этой, - сказал он как можно спокойнее, жалея разволновавшегося пациента и не желая его более мучить. - И так всё более-менее ясно. Ты мне только одно скажи: ты ведь дальше учиться собираешься, да? - ну-у-у, после школы, я имею в виду?

- Собираюсь, - утвердительно кивнул Стеблов головою, рук от лица не отнимая, слёзы сдерживая на глазах, стеной уже там стоявшие.

- В Университет собираешься поступать, как я понял? профессиональным математиком становиться?

- Да.

- Понятно…Теперь ты мне вот что ещё скажи: эта школа твоя расчудесная, она что-нибудь даёт при поступлении? - ну там льготы какие-нибудь? преимущества перед другими абитуриентами?

- Нет, не даёт.

- Совсем ничего?! - удивился врач; искренне, помнится, удивился.

- Совсем, - чуть слышный ответ последовал.

-…То есть ты хочешь сказать, что вам через год аттестаты вручат, выпихнут вас на улицу - и забудут про вас? И никто о вашей дальнейшей судьбе не позаботится? - ты должен будешь заботиться о себе сам? Те деньги, которые вы им туда платите, совсем не маленькие, прямо скажем, - они что, в расчёт не пойдут?

-…Н-нет, не пойдут.

- И ты можешь, в принципе, не дай Бог, конечно, вообще никуда не поступить, если всё для тебя, допустим, плохо на вступительных экзаменах сложится: экзаменаторам там не понравишься, допустим, своим внешним видом или ещё чего? - ты можешь тогда вообще с длинным носом остаться, что ли? И в армию загреметь?

-…Могу, наверное…

От услышанного как предгрозовая туча нахмурился врач, губы на бок скривил презрительно, громко носом зашмыгал, головой недовольно затряс: «да-а-а, дела-а-а!» - произнёс с ухмылкою.

-…Послушай меня, малыш, - от’ухмылявшись, сказал он ему доверительно, как родному сыну сказал, с таким же приблизительно чувством. - Ты хороший парень - я это вижу: целеустремлённый, живой, увлекающийся. Идеалист стопроцентный, мечтатель, святая душа. Таким особенно тяжело жить, по себе знаю: такие шеи в два счёта ломают, буйны головы в землю за здорово живёшь кладут - дуриком, что называется. Поэтому я и хочу помочь тебе, пока не поздно, пока тебе нужны ещё мои советы и помощь, и ты окончательно не угробил себя в Москве, не самоисточился до нитки… Скажу по секрету: ты мне ещё и в прошлый, первый приход понравился; не знаю даже - за что. Потому и лечил тебя тогда с удовольствием, душу в тебя вложил. А оно видишь как всё, в итоге, вышло: об мою душу, в итоге, люди ноги вытерли; да и об твою тоже… Но ты не расстраивайся, малыш, и не переживай: я тебя и на этот раз вылечу, под свой личный контроль возьму, всю поликлинику нашу заставлю на тебя одного работать. Ты только верь мне пожалуйста, слушай меня, и, главное, не совершай по дурости и по незнанию тех роковых ошибок, на которых уже столько лихих удальцов-молодцов до тебя обожглись и сломались в два счёта, которым ты не чета; не гоняйся за призраками, за миражами красочными - прошу тебя, - не трать здоровье и силы на них, которые тебе в будущем ох-как ещё пригодятся! Это я тебе и как врач, и как взрослый и бывалый человек говорю с похожей в прошлом судьбой, который тоже по-молодости за идеалами всё носился как ошпаренный, за смыслом жизненным, за мечтой. Пока наконец не понял, что обман всё это, чистой воды иллюзии, или пустышки пропагандистские, пошлые, которые нам вдалбливают с младенческих лет глупые дяди и тёти, школьные педагоги наши, с пути нас правильного сбивают, но которые ничего на самом-то деле не стоят, которым - грош цена. Ей-богу!…

- Хочешь, я тебе про себя расскажу? Ну так, коротенько, в двух-трёх словах, чтобы тебе глаза пошире открыть на “тихую” и “безоблачную” научную жизнь, в которую ты так стремишься, которая тебя в будущем ожидает, - вдруг озорно спросил он Вадика ни с того ни с сего через длинную паузу; и, видя, как доверчиво паренёк посмотрел на него, и глаза мальчишеские в ответ широко раскрылись и загорелись от удивления, невропатолог, не дожидаясь согласия и кивка головы, торопливо рассказ свой начал, при этом сам весь так жаром душевным и пыхая, так и кипя, от чувств налетевших словно факел зажжённый пылая.

- Мне вот почти сорок лет уже, половина жизни прошла; по возрасту я - отец тебе, - улыбаясь, стал рассказывать он, при этом в глаза пациенту пристально глядя и будто бы наслаждаясь даже чистотой и блеском карих мальчишеских глаз, той жизнью юной и свежей, в первую очередь, что в них пока что играла. - Но я ведь тоже когда-то был молодым: в Москве, во Втором медицинском институте учился, - и тоже, как и ты сейчас, мечтал о кренделях научных, о карьере профессорско-преподавательской, академической стезе. Мечтал! - точно тебе говорю! Не вру ни капли!... И учился вроде бы хорошо, и оценки в зачётке всегда хорошие были, и научной работой старательно занимался на старших курсах, и даже и общественник крепкий был, комсомолец ярый - всё, как положено то есть, как того требовалось для карьеры. Но в аспирантуру, когда срок подошёл и куда я очень хотел поступить, меня всё равно не взяли - потому что безродный я, “мохнатой лапы” у меня в Москве не было. Бездарей всяких брали - блатных коренных москвичей в основном или на богатых москвичках женатых, - а меня, провинциала, - нет, от ворот поворот показали, кукиш с маслом. Там у нас в институте, как выяснилось, такая мафия процветает и заправляет всем, что и подумать страшно! И чужаков туда, случайных людей, и на пушечный выстрел не подпускают! Там кланы семейные ещё от дедов и прадедов по цепочке идут и внуками и правнуками заканчиваются, включая туда и зятьёв со снохами, племянников и племянниц, шуринов и кумовьев, и прочих всех дальних и ближних родственников, которым несть числа. Все - пристроены, все - при деле, все непонятно чем занимаются, гниды пронырливые и бездарные; левые диссертации штампуют пачками каждый год, защищаются на “ура”, без проблем, и потом за учёные звания и профессорско-преподавательские должности шальные деньги всю жизнь лопатой гребут от государства и населения, дачи, загородные дома себе строят, на машинах дорогих ездят: студенток-первокурсниц в них, дурочек глупеньких и беззащитных, за зачёты и стипендию трахают - прости меня, парень, за эту грязь, которую не я придумал!... А лечить как следует не могут, и о науке рассуждают на уровне журналистов, одними общими фразами и цитатами! Какая наука и какое лечение! - когда они уже изначально об этом не думают, не готовят себя ни лечить, ни учить. А думают ежедневно и ежечасно об одном только - о “делах”. Как им повернее и половчее в медицине “большие денежные дела” проворачивать: потуже мошну набивать, да потом насыщать и холить свою утробу подлую и поганую. А Богу и Мамоне одновременно служить нельзя - это закон вековечный, незыблемый…

- Они и не служат Богу, не служат науке, не служат больным! Понахватались терминологии, жаргону псевдонаучного, два-три рецепта выучили - и всё: это и есть все их, так сказать, “достижения”, которыми они так кичатся. Ходят, треплют потом языком всю жизнь, как дворники помелом машут - “образованность” свою народу показывают, клиентов глупых отлавливают языком по столичным стационарам и клиникам, готовых им бешеные гонорары платить. Вот и вся их “научная деятельность” так называемая, вся врачебная практика. Послушаешь их со стороны - так и вправду голова кругом пойдёт от высоких и светлых чувств, их беззастенчивой трепотнёй навеянных; особенно - у человека незнающего, человека больного, страждущего. Люди таким “светилам” последнюю рубаху готовы отдать - лишь бы к ним, трепачам-ловкачам, попасть на лечение и от боли ежедневной избавиться… Только лечения-то от таких упырей не дождёшься - вот в чём главный секрет и главная опасность кроются. Золотых гор и чудес наобещают, до нитки тебя оберут - это правда, это, пожалуйста, этого сколько угодно. А вот вылечить так и не вылечат - угробят только. «Мы же не боги», - скажут с ухмылкою под конец - но денег назад не вернут: на это нечего даже и надеяться. Деньги, полученные от больных, они ловко и умело тратят… Это не люди уже. И не врачи - чудовища! Таких за версту обходить надо - простых докторов искать, у кого ещё совесть есть, и кто за копейки лечит, годами безвылазно в стационарах вкалывает за гроши; и не ропщет.

-…Короче, Вадик, когда с аспирантурою всё более-менее ясно стало: что путь мне туда и в большую науку заказан, что уж больно тернистый он и унизительный, лично для меня неприемлемый и непотребный, - пошёл я работать врачом, на практике знания применять, с великим трудом добытые, - облизав пересохшие губы и переведя дух, продолжил невропатолог дальше рассказывать. - Распределился после института в подмосковную Электросталь, начал трудиться в местной больнице. Думал там всех врачей и больных сразу же покорить своими стараниями и заботой, а главное - знаниями глубокими, свежими, из самой Москвы привезёнными, - чтобы хоть там чего-то добиться, в практической, так сказать, плоскости… Но и там у меня, увы, полный облом получился, и там от моих знаний и трудов толку оказалось мало: помогать и продвигать меня там по службе никто абсолютно не собирался. Там, как и в Москве, своя мафия правила… и свои кланы. Кланы еврейские, армянские, кавказские и закавказские - всех и не сосчитать! Русских кланов вот только не было - ни разу таких не встречал нигде, хотя мест сменил много. Русский Ванюшка, - он всю жизнь в одиночку бьётся, и помочь ему, сиротинушке, некому… Так что будь ты хоть семи пядей во лбу: хоть Сеченовым, хоть Пироговым, хоть Мечниковым! хоть академиком Павловым самим! - всё равно ты будешь всегда в дерьме, на самом дне ковыряться; будешь всю жизнь горбатиться как вол, всю чёрную работу делать - и при этом лапу сосать, крохи жалкие получать, нищенские. А деньги твои заработанные будут другим обильно в карманы течь: руководителям этих самых кланов, их родственникам и прихлебателям… И ничего ты с ними не сделаешь в одиночку, не переборешь их, как клопов вонючих не передавишь; даже и не скажешь-то ничего в собственную защиту, не предъявишь справедливых претензий: чего, мол, меня не цените, не уважаете, в бесправных рабах держите столько времени, за мой счёт живёте? Потому что разговор у них будет один… и короткий: не нравится, скажут они тебе, умный и грамотный шибко - уходи, скажут, на все четыре стороны, ищи себе другую клинику. На твоё место, добавят, желающих много найдётся. А куда идти, Вадик, подумай?! - ежели везде то же самое - та же мафия всемогущая и всепожирающая, и круговая порука; и тотальное лизание начальственных задниц ещё, чего я в принципе делать никогда не желал, что мне ещё и в институте претило… В общем, плюнул я тогда на всё: на мечты, на наполеоновские планы прежние, на амбиции студенческие, непомерные, - и успокоился уже окончательно к тридцати годам: с аспирантурой, наукой, крутой карьерой врачебной. Понял, что не для меня они - все эти житейские радости и вершины, не для моего свиного рыла, как говорится.

-…И семейная жизнь у меня не сложилась, увы, - невесело улыбнулся врач, вторично переведя дух и быстро вытерев крепкими пальцами спёкшуюся в уголках рта слюну, белой ставшую от волнения. - Потому что собственного угла у меня в Электростали не было. Я ведь примаком жил в чужом дому, где тёща всем верховодила, которая и меня захотела скрутить. Да не вышло… С первого дня с ней и женой ругался, авторитет свой и право жить как хочу отстаивал. И всё - из-за денег проклятых, которых им мало было, которые я мешками, видите ли, обязан был им таскать, больных отрясать как груши… Терпел я терпел десять лет их каждодневные надо мной издевательства, а потом плюнул на всё - когда совсем уже невмоготу стало, когда запилили и заели обе, - разругался вдрызг с бабами своими и послал их обеих куда подальше. Пришёл с работы однажды, вещи собрал, что в чемодан небольшой уместились, - и домой подался: к родителям. С чем уехал от них в институт когда-то - с тем и назад вернулся… И вот уже шестой год здесь живу, в поликлинике этой работаю. Ни семьи теперь, ни друзей, ни перспектив на будущее. Так - случайные связи одни, случайные встречи. Всё здесь - случайное и несерьёзное, всё - ерунда. Запить ещё с горя осталось - тогда полный букет будет… А ведь я “Второй мед” закончил - лучший медицинский вуз страны, что не хуже твоего Университета котируется. Туда в наше время, помнится, было ой-как непросто поступить! Да и сейчас, как говорят, - тоже! Мне, когда я ещё в Москве-то учился, такое будущее все пророчили… А я просыпаюсь теперь каждое утро и спрашиваю себя: зачем живу? для какой такой цели? - непонятно! Непонятно: зачем я вообще-то появился на свет? Может, лучше бы и не появляться?.. Вот так-то вот, мой дорогой, - улыбнулся устало доктор, громко воздуха набирая в грудь, плечи широкие расправляя. - Такая вот она - будущая “лёгкая жизнь”, которая тебя ожидает. Вот где тебе нервы-то понадобятся: толстые - как канаты!…

Заметив, наконец, по почерневшему лицу пациента, какое мрачное впечатление он произвёл на него своим рассказом долгим и не особо радостным, совсем недетским к тому же, что тяжела была для больного парня сия суровая правда, может и неприятна даже; вспомнив, что у него, у Стеблова, и собственная правда есть - и тоже, как видно, не лёгкая, - тридцативосьмилетний невропатолог, вдруг спохватившись, замолк, извиняющее посмотрел на всех, волосы на голове поправил.

-…Я, может, лишнего чего наговорил, не знаю, - с улыбкою сказал он, на Вадика ласково поглядывая. - Ты уж прости меня, малыш, за горячность мою, за несдержанность. Увидел тебя - и себя самого узнал. Свою молодость давнюю вспомнил, как в воду канувшую, свои увядшие и так и не сбывшиеся мечты приехать и покорить Москву и весь мир врачебно-научный… Я ведь к чему тебе всё это рассказывал так длинно и путано? - обратился он опять к сидевшему перед ним с опущенными плечами Вадику, усталому, красному, очумелому! - Уж не для того, конечно же, чтобы поплакаться перед тобой, на судьбу свою безрадостную пожаловаться, или: чтобы напугать тебя, посеять панику - избави Бог! Я просто хочу тебе совершенно искренне объяснить, что вся твоя жизнь - ещё впереди, ещё только-только начинается, по сути, и что она - страшно жестокая и страшно подлая штука! Никто тебе в ней своего куска колбасы не отдаст и места насиженного не уступит. За это бороться нужно будет, насмерть стоять, как наши отцы и деды под Сталинградом стояли или на Курской дуге, на полях Бородинском и Куликовом. Не будешь бороться - голым останешься: как я теперь, - сколько бы пядей во лбу у тебя изначально ни было и какими бы способностями выдающимися к математике тебя Создатель ни наградил…

- Поэтому я и говорю тебе, - уже совсем по-отечески стал наставлять Стеблова разуверившийся в жизни врач, - береги здоровье и нервы, силы копи. Всё это тебе в дальнейшем ох-как понадобится: попомнишь меня! За здоровье люди миллионы готовы платить, перед врачами и донорами на коленках ползать, - да уж поздно бывает! Не купишь его - здоровье хорошее, никакими посулами и подачками не приобретёшь. Здоровье - вещь Божественная, бесценная… Тебе сейчас шестнадцать лет - самый ответственный возраст, самый, может быть, важный из всех. Это я тебе как врач говорю, знающий физиологию человека. В это время активно формируются психика, вся структура душевная, наша физика и физиология. Нервы в этот момент бывают особенно чувствительны и возбуждены: их беречь нужно, не перенапрягать, не расстраивать глупостями разными, проблемами. Нужна забота родительская, домашний, привычный тебе микроклимат - семья, короче, нужна, а не интернат какой-то с его казёнщиной и безразличием… Влюбляться, наконец, надо, влюбляться по уши - и это требуется сейчас, когда чувств у тебя внутри столько, что и на десятерых хватит… А ты себя на чужбине изводишь непонятно зачем, нервы себе там треплешь, интегралы с производными учишь, теорию вероятности. На кой ляд они пока тебе? Надорвёшься с малолетства - что потом будешь делать?! как, надорванный, будешь жить?! Родителей с ложкой у тебя всю жизнь под боком не будет, и кормить и поить тебя будет некому… А высшую математику ты и в институте прекрасно изучишь, когда поступишь туда. Всему своё время должно прийти: и для высшей математики черёд настанет…

- Дело, конечно, ваше, и выбор - ваш, - устало закончил врач, глаза ладонями протирая, и видно было, что беседа эта и его уже утомлять начала. - Но если вы хотите знать моё мнение, - то я против ранней специализации, категорически против того, чтобы производство гениев на поток ставили. Гении - цветы Божии, со своею миссией земной, своими целями и задачами, и со своими же сугубо индивидуальными программами умственного и творческого развития, внутренним планом роста и возмужания. Кому-то рано удаётся развиться и “выстрелить” - как Лермонтову и Есенину, например. А кто-то, как Гёте тот же, только к старости, к 80-ти годам, мощи и творческой зрелости достигает. Каждому - своё, как говорится. И не нужно вмешиваться в Божий процесс, ускорять его, искусственно моделировать. Тем более - в казарме, как происходит у вас, в этой вашей спецшколе. Эти ускорения казарменные, интернатовские, как вы уже, я надеюсь, поняли, на собственной шкуре вон убедились, очень и очень плохо кончаются. Человек всегда расплачивается за них по самому большому счёту - здоровьем и жизнью своей…

- А тебя мы подлечим, малыш, не дрейфь, - озорно подмигнул невропатолог Вадику. - Поколем тебе месячишко пантокрин в вены, глюкозу, витамины разные; опять массаж назначим, иглоукалывание, душ Шарко. Будешь к первому сентября как новенький… За лето отдохнёшь, к тому же, отъешься и отоспишься в родном дому, в пруду нашем поплаваешь-покупаешься, позагораешь: всё это будет на пользу тебе, всё во благо… Но над моими словами подумай! Стоит ли тебе потом сызнова себя насиловать начинать? уезжать в казённый холодный дом от живых и здоровых родителей?... Или всё же лучше будет пожить с ними последний школьный годок? - под их уютным и тёплым крылышком… Подумай над этим. Договорились?!...

29

Из кабинета невропатолога Стебловы выходили как из угарной избы или из камеры-душегубки: бледные, жалкие оба, не видевшие перед собой никого стеклянными пустыми глазами - только упорно о чём-то думавшие на ходу, о чём-то печалившиеся, со стороны участников похоронной процессии напоминая, будто бы хоронивших родных. Всю дорогу до дома они не сказали друг другу ни слова, даже и не попытались сказать! - так глубоки, так серьёзны были мысли обоих…

«Как же это так: не ехать? - думала растерянная, сбитая с толку мать, донельзя расстроенная прошедшей беседой, предельно обескураженная, обозлённая ей, ни умом, ни сердцем её не принявшая; хотя до этого, в тайне ото всех, вылила уже столько слёз за прошедший год, за время отсутствия сына, по которому она безумно скучала. - Это же всё нужно будет как-то объяснить - и в школе, и на работе, и тем же соседям, версию какую-то правдоподобную придумать… Будут же спрашивать все: почему? отчего? что такое? Раскрой, мол, секрет, Антонина Николаевна, уважаемая: что у вас с ним в школе-то той московской стряслось? чего он там натворил-то, проказник? Такая известная школа! - а вы её бросаете почему-то, отучившись год. Непонятно, со злорадством скажут! Чудно! Все в Москву рвутся, а вы, наоборот, - из Москвы... А что я им на это отвечу? что объясню? как выкручиваться стану?… Что заболел в Москве, - скажу? что там учиться не может? что врач нас ехать туда разубедил?... Всё равно не поверят и подумают, что не справился, что выгнали-де оттуда за неуспеваемость, за двойки - вот и всё. Тут, скажут, может учиться, а в Москве - не может: смешно! Другим, скажут, сказки эти рассказывайте! - кто попроще и поглупей!…»

«Да и в школе нашей будут проблемы наверняка - с зачислением-то, - думала ошалелая мать уже на подходе к дому. - Шутка ли: целый год парня не было в классе! Про него там все забыли уже, из всех списков давно повычёркивали. И тут - нате вам, заявится опять: встречайте, дескать, меня, люди добрые, я только что с поезда… Придёшь туда, в учительскую-то, и заикнёшься только про возвращение, - так учителя такой гвалт поднимут! Это как пить дать. Там у них сейчас и так два лишних выпускных класса из деревень набрали - добавили головной боли всем. А тут ещё и мы со своими проблемами заявимся. Кому они нужны-то, эти наши проблемы, кроме нас самих?… Да, заварили кашу, нечего сказать! Лучше б было уж сразу туда не ехать, как отец говорил, коли б знать заранее, что оно так нескладно всё потом обернётся… Вот дура я, что его туда послала! какая же я всё-таки дура!… Эх, Вадик-Вадик! сынок ты мой дорогой! - трясла головой несчастная мать. - Что ж ты у меня такой слабенький-то оказался?! к жизни совсем не приспособленный?!...»

Приблизительно о том же самом думал тогда и угрюмо шагающий рядом сын её, для которого последние слова врача, его напутствия и предостережения были как снег на голову… И хотя в Москве во втором полугодии в переутомлённой голове его нет-нет да и рождались робко полусомнения-полутревоги по поводу правильности его прошлогоднего выбора, с новой школой связанного, - но он пугался их всегда как огня и воли им по возможности не давал; ни воли, ни спуску…

Всё расставил тогда по местам отец Стеблов, пришедший вечером с работы и очень внимательно и заинтересованно, как никогда ранее, выслушавший за обеденным столом подробный рассказ жены об утреннем их с Вадиком посещении поликлиники и о последнем напутствии докторском, сказанном сыну.

- Да правильно он всё сказал! - молодец мужик! дай ему Бог здоровья! - сразу же приняв врачебную сторону, категорично заявил отец. - Я вам то же самое говорил ещё прошлым летом, вспомните, когда только ответ из Москвы пришёл: что нечего нашему Вадику туда ехать - голову себе и нам мутить мечтами и задумками глупыми! - а вы меня не послушали! Всё думаете, что отец ваш вам зла желает… Да пропади она пропадом, школа эта, со всеми своими преподавателями-академиками! Ловкачи хреновы! Жулики! Набирают себе пацанов доверчивых каждый год по четыреста, по пятьсот человек, а потом бросают вас там, дурачков, на произвол судьбы, - нужны вы им были больно!..  Плевать они хотели на вас на всех и на ваше самочувствие, ваше здоровье: им “бабки” подавай только. А мы, простофили, клюнули на эту их удочку: денег сколько туда за целый год и здоровья угрохали!…

- Правильно врач сказал, - обратился отец уже непосредственно к Вадику. - Нервы и здоровье крепкое тебе очень даже сильно понадобятся: у тебя ещё вся жизнь впереди. А ты уже сейчас вон Бог знает на кого похож: со стороны смотреть - и то больно!… Ты поди, встреться завтра с дружками своими бывшими: с Вовкой Лапиным, с Макаревичем Серёжкой - и посмотри, какими красавцами они оба стали, пока ты там в своём интернате пыхтел-гробился. Да их сейчас об лёд не расшибёшь, ни того, ни другого: мордастые, крепкие, высокие - гренадёры прямо! Они уже на целую голову выше тебя! а то и на две! и в плечах шире! - а ведь в прошлом году, вспомни, вы все приблизительно одного роста и комплекции были… Встреться завтра с ними - для смеха! - и сам посмотри: убедись, что отец твой не врёт тебе и страху не нагоняет. Тебе стыдно будет рядом с ними стоять! - в кого ты в интернате своём превратился…

- Всё! - закончил отец решительно. - Не поедешь больше ни в какую школу: дома будешь десятилетку заканчивать. Это последнее моё к тебе слово. Я - отец, в конце концов, пою вас всех и кормлю, и несу за каждого личную ответственность. Последнее слово, поэтому, за мной должно быть, и вы все обязаны меня беспрекословно слушать… У тебя там какие-нибудь вещи или документы остались? - спросил он, к сыну старшему непосредственно обращаясь.

- Нет, - быстро ответил притихший и пристыжённый Вадик. - Вещи я свои все привёз, бельё постельное и книги сдал перед отъездом; а документов у меня с собой никаких и не было.

- Отлично!- Сергей Дмитриевич вздохнул облегчённо, обрадованный перспективой не ехать опять в Москву, вести неприятные переговоры. - Раз вещей и документов там нет, - то и делать нам там больше нечего. Пускай там другие учатся - кто поздоровее и побогаче нас… А тебе, - предельно строго он к жене обратился, тоже притихшей и оконфуженной, - тебе нужно будет в ближайшее время сходить в четвёртую школу и сказать там директору или завучу какому-нибудь, кто попадётся, что Вадик наш назад возвращается и первого сентября придёт на занятия в свой прежний класс. Я думаю, что с зачислением проблем особых не будет: лишние парты в школе, надеюсь, найдутся. И пропадал наш сын целый год не в колонии для малолеток, не в дурдоме - а в Москве. Это что-то да значит…

- Всё, Вадик, кончились твои мучения. Шабаш! - снова обратился он к сыну. - Отдыхай теперь, лечись, восстанавливайся - и не думай более ни о чём: ни о плохом, ни о хорошем - только о своей математике. А обо всём остальном мы за тебя теперь опять думать станем - родители твои, тебе Господом Богом данные. Нам это и по возрасту и по долгу родительскому положено.

Отец сказал всё это и замолчал, решительный: будто бы надоевшую чашку разбил на глазах всей семьи или незваного гостя силою из квартиры выкинул и успокоился, - и более разговоров об интернате с тех пор Стебловы не заводили. Уже не решался из домочадцев никто возражать и перечить отцу - человеку дерзкому и крутому в минуты гнева, который, к тому же, был прав в вопросе с московской школой, на сто процентов прав: Стебловы в тот вечер все это ясно поняли.

Поужинав, семья разбрелась кто куда, жизнью зажила прежней, прежними увлечениями и проблемами; а сам виновник переполоха на улицу гулять пошёл, слоняться без цели по городу. Часа через два, нагулявшись всласть, с городом древним своим как с невестушкой милой встретившись, друзей-одноклассников кое-каких повидав и подруг, он вернулся домой сияющий; после чего разделся и с удовольствием лёг в кровать, целый год его дожидавшуюся. На душе его, как по волшебству, или суровой отцовской команде, так по-особенному празднично и спокойно сделалось вдруг, так невыразимо комфортно, такая там, внутри, разлилась чарующая благодать, какой и в помине не было ещё даже и день назад - до сегодняшней с батюшкою беседы. Как будто бы камень снял с сердца благословенный родитель его, или же зуб больной, загнивающий выдернул с треском, что непрекращающейся болью своей допёк уже, поедом изводил сынишку всё последнее время.

Заснул Вадик сразу же - едва только глаза закрыл - и, провалившись в яму бездонную, подсознательную, спал всю ночь на удивление крепко и тихо, как только спит тяжёлый больной, которому дали морфия. Ему ничего не мерещилось ночью, ничто не пугало, не мучило; как не было уже и метаний, стонов прежних вперемешку с задержкой дыхания, которые страшили мать.

Хорошо спал Вадик дома в ту вторую после возвращения ночь - ровно, глубоко и спокойно. И безмятежный сон этот, про который Стеблов на чужбине почти что совсем забыл, был для него, бедолаги, лучшим лекарством! - куда целебнее и надёжнее даже, чем прописанные иглоукалывание и душ Шарко, пантокрин, глюкоза и витамины…..

Приложение №2

Написал вот последний абзац и подумал сразу же: а не вызовет ли он, абзац этот, у нашей дюже образованной и шибко либеральной публики гневный и бурный протест? Ведь А.Н.Колмогоров у них - кумир, эталон учёного. Да и величина он не маленькая, не из последнего десятка, как говорится. Одних только международных сообществ и академий, где он прижизненным почётным членом являлся, не перечесть. И наворотил он в математике - горы!... А тут вдруг кто-то нагло бросает камень в его огород. Да ещё какой камень! Чуть ли не в непрофессионализме его обвиняет, в средне-образовательной диверсии! С ума можно сойти! Лопнуть, взорваться от гнева!

Можно только представить, как взовьются его многочисленные поклонники, закусив удила, и дружно на дыбы встанут по всегдашней своей манере, готовые автора самолично на куски разорвать и запихнуть потом в мясорубку. «Да кто он такой, скажут с негодованием, с пеной у рта, этот дебильный автор, чтобы про заслуженного академика, Героя Социалистического труда, звезду первой величины на советском математическом небосклоне, такие гадости говорить?! Как смеет он, неудачник, пигмей недоделанный, провинциальный урод, судить творца-великана?! - которого судить общей меркой вообще-де нельзя, на которого можно только умилённо взирать снизу вверх - и молиться! Пусть перво-наперво, скажут, до его интеллектуального уровня дорастёт, прыщ поганый, и хоть часть его славы и премий получит, а уж потом что-то там блеет-плетёт по адресу глубокоуважаемого Андрея Николаевича, мерзкий рот разевает!!! Что этот автор зачуханный, спросят, вообще-то мог смыслить и понимать в восемнадцать лет - из того, что великий учёный и педагог в те годы предпринимал и задумывал!!!»

И такие упрёки, надо признать, и справедливыми будут, и абсолютно правильными: не гоже, не гоже пигмеям, действительно, великанов судить и рядить. Не их это ипостась и уровень… К тому же, автор и вправду был тогда молодой и может чего-то и не понял, не оценил по достоинству.

А ещё тут надо принять во внимание и тот немаловажный факт, что А.Н.Колмогоров, по некоторым косвенным признакам, был тесно связан, по-видимому, с руководящими сионистскими кругами Израиля и США, активно работал на процветание мирового еврейства, что в немалой степени и способствовало его неслыханной раскрутке как учёного с мировым именем. Это хорошо видно даже и по его многочисленным ученикам, которых он по-отцовски заботливо опекал на протяжении всей своей жизни в СССР, поддерживал и проталкивал в блатные денежные места, помогал с диссертациями и издательствами. Прочитайте в Интернете, в Википедии той же списки колмогоровских учеников: вы не найдёте там днём с огнём не одного подлинно-русского человека, пусть даже и числятся они там через раз под чисто русскими фамилиями… А это всё такого рода публика, господа-сионисты имеется в виду, кто в обиду своих не даёт никогда и не прощает несправедливых нападок. Она потребует доказательств немедленных, фактов. И это будет абсолютно правильно и справедливо с её стороны. Тут и возразить нечем...

Прекрасно понимая всё это и соглашаясь полностью, попробуем заранее защититься от упрёков во лжи. И в помощь, в адвокаты себе призовём такого же великана от математики, каким когда-то и сам Андрей Николаевич был. Призовём Льва Семёновича Понтрягина, и попробуем вместе с ним, другим советским гигантом мысли и духа, понять суть личности сначала, а потом и школьных реформ академика Колмогорова, которого Лев Семёнович достаточно долго и близко знал, стоял с ним вровень все годы общения и совместной в Академии наук СССР и МГУ работы. И поэтому, творческий путь и педагогические изыскания Колмогорова для него головоломной загадкой совершенно точно не были. Какие загадки? - когда на одной «математической кухне» крутишься более 50-ти лет и знаешь друг про друга буквально всё, до последнего. И в предвзятости, шарлатанстве и некомпетентности Понтрягина тоже не обвинишь, в элементарной зависти. И всё по той же причине: завидовать было нечему и незачем. Так что самая лучшая для третейского судьи кандидатура.

Чтобы читатель сразу же понял и оценил масштаб личности Л.С.Понтрягина (1908-1998 гг.) - что это действительно был математик от Бога и самой что ни на есть высокой международной марки; автор здесь не преувеличивает ничуть, - перечислим сразу же все его звания и награды, то есть выложим все козырные карты на стол. Так вот, этот незаурядный и сверхволевой человек был лауреатом Сталинской, Ленинской и Государственной премий (то есть всех трёх высших премий страны), Международной премии имени Н.И.Лобачевского, кавалером четырёх орденов В.И.Ленина (высшего ордена в СССР), ордена Октябрьской революции, ордена Трудового Красного знамени, Героем Социалистического Труда, академиком АН СССР, многолетним профессором МГУ, почётным членом Международной академии астронавтики, почётным членом нескольких иностранных академий наук. По своим достижениям, званиям и наградам, как из перечисленного легко понять, он А.Н.Колмогорову не уступал: это были учёные одного, воистину высочайшего, уровня!

Ещё про Понтрягина непременно сообщить надобно, перечисляя его достоинства и заслуги, что это был великий патриот своей Родины, стоявший за неё насмерть в бесконечных интеллектуальных склоках и битвах со своими научными оппонентами и противниками, отдавший России весь свой талант - без остатка. Вообще же, свой творческий путь как вполне сложившийся математик он начал довольно рано, в 18 лет, и поначалу занимался вещами довольно-таки абстрактными: алгебраической и дифференциальной топологией (топология, - напомним, - область математики, изучающая топологические свойства фигур, то есть свойства, не изменяющиеся при любых деформациях, производимых без разрывов и склеиваний - авт.), а также теорией непрерывных групп и теорией обыкновенных дифференциальных уравнений с их приложениями. Но потом с чисто абстрактных тем он переключился на темы реальные и прикладные, объяснив этот свой переход так: «Прикладными разделами математики я занялся в значительной степени из этических соображений, считая, что моя продукция должна найти применение при решении жизненно важных проблем общества». Иными словами, если, мол, я живу за счёт общества и пользуюсь его благами, однажды решил Лев Семёнович, то я, как учёный, просто обязан-де вносить в это общество свой посильный вклад, а не быть чистоплюем, мечтателем и иждивенцем. Вот такой это был человек удивительный и очень совестливый, очень честный, Лев Семёнович Понтрягин! Всё это про него потомкам надо непременно помнить и знать! Ибо люди такие - истинные наши рыцари и герои!

Посвятив вторую половину творческой жизни прикладным вопросам математики, Л.С.Понтрягин фактически в одиночку, с небольшой группой единомышленников-учеников, создаёт современную теорию колебаний, вариационное исчисление и абсолютно новое направление в математике - теорию оптимального управления, в основе которой лежит так называемый принцип максимума Понтрягина, замечательное достижение человеческой мысли, краеугольный камень, на котором теперь базируется всё современное управление и автоматическое регулирование техническими и производственными процессами, вся оборонная техника и космонавтика в том числе, и за что Лев Семёнович (вместе с Ю.А.Гагариным и В.В.Терешковой) был заслуженно избран почётным членом Международной академии астронавтики.

Но, всё равно, никогда не понять до конца научный и гражданский подвиги этого удивительного, по-настоящему выдающегося математика и человека, если не знать того главного факта из его биографии, что он был абсолютно слепым аж с 14 лет (ослеп в результате несчастного случая) и все свои обширные знания с той поры воспринимал на слух исключительно - из уст своей драгоценной и любимой матушки, читавшей ему долгие годы математические книги, статьи и многочисленные диссертации, неустанно просвещавшей его, его опекавшей и образовывавшей. Всё это он запоминал самым невероятным образом, анализировал и перерабатывал в своей удивительно-памятливой голове. И потом выдавал “на гора” поразительные собственные результаты, которые записывала на бумаге мать сначала, а после - жена и ученики. И вещи, что записывали и расшифровывали они вместе со специалистами, приводили их всех в восторг неописуемый.

И в связи с этим возникает законный попутный вопрос: а многие ли из смертных, остепенённых и разрекламированных, окажись они с молодых лет в таком же вот трагическом положении, А.Н.Колмогоров тот же, выстояли бы, выучились, оперились и добились того, чего достиг и оставил в наследство стране воистину несгибаемый и сверходарённый Лев Семёнович Понтрягин?! С уверенностью можно сказать: не многие!

Но не одни лишь бессмертные формулы, математические теории, “принципы” и теоремы оставил России академик Л.С.Понтрягин, - он оставил в наследство и увесистую книгу свою, «Жизнеописание Л.С.Понтрягина, математика, составленное им самим», что смехотворным, мизерным тиражом вышла в свет в Москве в год его смерти, в издательстве ИЧП «Прима В» и сразу же стала библиографической редкостью. Почему? - понятно. Для математиков и историков, да и просто для любознательных граждан новой России великая книжица эта - сущий клад. Потому что содержит богатейший фактический материал, касающийся высших сфер жизнедеятельности советской академической и прикладной науки. Потому что написана лаконично, грамотно и доходчиво; и написана, главное, очень честным и предельно мужественным человеком, не побоявшимся затрагивать и нелицеприятных семейных тем, и щекотливых социальных и профессиональных вопросов, в решении которых он был непосредственным участником или же очевидцем.

Честь и хвала Льву Семёновичу за этот последний предсмертный труд, и низкий благодарный поклон от всей патриотической России!!!...

Так вот, в «Жизнеописании…» есть пару глав, посвящённых академику А.Н.Колмогорову как учёному и человеку, и тем реформам, главное, что затеял тот в сфере среднего образования в 1960-70 годы. Выдержки из этих глав и хочется здесь привести - чтобы оправдаться в глазах критиков и читателей, и доказать, что нелестные мысли авторские по поводу отца-основателя интерната и его известных реформ не такие уж крамольные и несправедливые на самом-то деле. Что не он один, оказывается, так пишет и думает; что есть и другие, кому те реформы бравые были не по душе, кто их остановить пытался.

Итак, в разделе «А.Н.Колмогоров» Л.С.Понтрягин пишет:

«А.Н.Колмогоров пользуется во всём мире репутацией выдающегося советского математика. Я познакомился с ним в 1929 году и в течение многих лет поддерживал близкие отношения, так как он был другом моего учителя П.С.Александрова».

Далее Лев Семёнович честно сообщает читателям, что в основе его тёплых отношений к Андрею Николаевичу, кто был старше его на пять лет, лежал ещё и тот немаловажный факт, что Колмогоров, уже и тогда, в 1930-е годы, авторитетный и пробивной учёный, вхожий в кабинеты к большому начальству, помог ему получить квартиру в академическом доме, в которой молодой Лев Семёнович остро нуждался и в которой прожил впоследствии всю свою жизнь, очень квартирой довольный.

«Мои отношения с Колмогоровым в течение ряда лет, - пишет он после этого, - были если не дружественными, то во всяком случае доброжелательными. Они, не считая отдельных периодов, начали портиться только в начале 50-х годов, когда я занялся прикладными разделами математики: теорией управления и теорией колебаний. И совсем испортились в 1975 году, когда, став главным редактором журнала «Математический сборник», я исключил из состава редакции Колмогорова, который числился в ней в течение около 30-ти лет. Я говорю числился потому, что он не присутствовал на заседаниях редакции последние 17 лет пребывания в составе редакции, что я установил из протоколов. Именно по этой причине я исключил его из состава редакции…»

Давайте здесь остановимся с Вами, читатель, на этом вопиющем факте и подробно обсудим его. Итак, заслуженный вроде бы человек, светило советской науки, в течение 17-ти лет совсем не показывался на работе, за которую получал немалые деньги по-видимому, даже из приличия не ходил туда, для отвода глаз что называется - и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести, считал это за должное, за нормальное положение дел. А когда новый предельно честный и щепетильный в вопросах дисциплины и порядка начальник его справедливо уволил за такое бессовестное и архи-нахальное поведение - за 17-ть лет отсутствия на работе! - он на него, видите ли, сразу же разобиделся в пух и прах, ощетинился, встал к нему в оппозицию. И принялся ему всячески гадить и мстить - подумайте, за одно то только, что тот от кормушки его оторвал, десятой, а может и двадцатой по счёту. Нормально, да?! По-христиански?!

И этот ловкий товарищ, Колмогоров А.Н., теперь считается в новой после-перестроечной России этаким эталоном кристальной честности и порядочности, фанатичной преданности делу науки и просвещения учёным и гражданином. Его портреты, по-видимому, висят в различных институтах страны рядом с портретами Ломоносова и Менделеева; ему посвящаются книги разные, монографии и статьи в популярных научных журналах; в его честь называются школы российские и самолёты даже (автор сам на таком именном самолёте однажды из Москвы в Геленджик летал). Вот ведь какие удивительные в нашей стране могут происходить дела, как всё у нас тут кто-то старательно переворачивает с ног на голову в нашей национальной политике и истории. Все бездельники, саботажники и прохвосты, казнокрады и расхитители государственной собственности у нас - герои. А реальные труженики и герои почему-то у нас всегда ничтожества и подлецы…

«Колмогоров получил своё первоначальное математическое воспитание в школе профессора Н.Н.Лузина, - пишет Л.С.Понтрягин про образовательный фундамент Колмогорова как учёного, кто и как закладывал его, и чем всё это обернулось в итоге. - В начале 20-х годов Н.Н.Лузин имел огромное влияние на московских математиков».

И далее автор «Жизнеописания…» сообщает, что Лузин-де и сам был помешанным на теории множеств, и заражал этим бурным помешательством своих многочисленных учеников.<... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17