Немеркнущая звезда

И в ВЗМШ без проблем учился, плюс ко всему, и контрольные туда ежемесячно отсылал легко и непринуждённо; и отдохнуть потом успевал от них, порешать с Сашкой Збруевым олимпиадные задачки… Успевал даже в городском парке вечером погулять и книжки почитать художественные…

Здесь же проблемы у него возникли сразу, с первого дня; точнее - с первой, А.Н.Колмогоровым прочитанной лекции, в которой Стеблов не понял ни единого слова и ни единой, по сути, формулы, написанной Андреем Николаевичем на доске. Много ли было пользы ему от этого? Кроме одного лишь голого факта, что он два часа кряду слушал, разинув рот, живого академика!... Та лекция пронеслась для него как в бреду, как в угаре шальном, болезненном, оставив в памяти лишь белую голову известного учёного-математика да его старческое, морщинами изъеденное лицо, да ещё потешные у доски кривляния.

Потом то же самое повторялось у него и на семинарах, где Гордиевский с Мишулиным пытались объяснить ему, по мере сил, основы современных теорий, которые Вадик из сумбурных рассказов их опять-таки не понимал, или понимал кое-как, через пень-колоду, и которые растолковать по-настоящему грамотно в интернате ему так никто и не смог.

И дело даже не в том было, что учителя столичные, как учёные довольно слабенькие, да ещё и профессионально-неподготовленные, сами частенько блуждали и путались в первоосновах преподаваемых дисциплин, действительно сложных и неподъёмных. В понятиях непрерывности и меры, например, в бесконечно-малых окрестностях и бесконечно-близких приближениях, в представлениях различных множеств - счётных и несчётных, - в определениях групп, полей, колец, модулей и многом-многом другом, из чего состоит и на чём базируется современная математика. Всё это было делом простительным для них - людей невысокого преподавательского уровня, повторимся, - если бы ни другой, куда более серьёзный Димы со Славиком просчёт, который обоим простить было сложно. Значительно хуже и ущербнее здесь было то, что, уча воспитанников спецшколы искать пределы числовых и функциональных последовательностей, показывая им на уроках простейшие правила вычислений производных и интегралов, элементарнейшие способы объединения однородных алгебраических элементов в группы, модули и поля, они не объясняли детям, зачем те должны были всё это вычислять и объединять, для каких-таких благих и высоких целей. Они, если совсем коротко, не посвящали детей в философский аспект математики… Поэтому-то исходящие из их уст вычислительные приёмы и правила, заученные ими назубок на мехмате, - было не совсем то, что хотелось услышать на первых занятиях Вадику, что чаялось ему понять, прояснить для себя перво-наперво, заложить в память этакими кирпичиками божественными, первородными. Механические приёмы не грели душу его, не развивали мозги, не делали их подвижнее и острее.

И получалось, что, не поняв как следует, как должно значения алгебры и анализа в современном научном мире, не уяснив для себя чётко их привилегированного положения среди прочих естественных дисциплин как главных и универсальных языков общения, - Вадик работал потом весь учебный год "в слепую" что называется, как тот же негр на конвейере. И все его усилия ежедневные, все потуги сводились, в итоге, лишь к зубрёжке банальной, да ещё к механическому переносу заученных алгоритмов на решение предлагавшихся на уроках задач. Что было делом совершенно тупым и неблагодарным, если говорить строго, пользы не приносившим ему.

Вычисляя вечером пределы последовательностей, ища производные и интегралы, определители преобразовывая до треугольного вида, матрицы, он не видел смысла своих тогдашних усилий, не понимал совсем, зачем он всё это делает и куда пойдут потом полученные с таким трудом навыки и результаты, на что сгодятся. Он только одно хорошо понимал, что высшая математика - это не элементарная, подготовительная, это уже вершина науки, её головокружительный Эверест, за которым нет и не будет уже ничего кроме неба. И ему, молодому и начинающему учёному-“верхолазу”, широкая перспектива в начале пути с необходимостью должна была бы поэтому открываться и красота, и тайный творчества смысл. А иначе - зачем это всё?! На кой ляд в гору-то тогда лезть и мучиться?!

Исключительно по этой причине ему и хотелось знать в интернате конечную цель своей каторжной ежедневной работы - чтобы работа в радость была! Но Гордиевский Дмитрий и Мишулин Вячеслав (про Веселова Андрея Александровича и говорить не приходится: он в интернате по-настоящему и не работал ни разу), - Гордиевский с Мишулиным итоговой цели-то ему как раз и не объясняли. Потому, наверное, что и сами не знали её. Или, знали только лишь приблизительно.

Быть же простым исполнителем, попкой учёным, тупо умеющим интегрировать и дифференцировать простейшие одно-переменные функции Вадик уже и тогда не мог: не так был устроен. Он всегда хотел в любом деле "за деревьями увидеть лес". Причём - целиком, во всей его, так сказать, красоте и моще. Чтобы были понятны и ясны главные задачи и перспективы дела.

Поэтому-то полное непонимание сути происходящего на уроках математики - основных уроков спецшколы, - неясность конечных целей угнетало Вадика более всего, делало его пребывание в Москве, в интернате Колмогорова, бессмысленным и вредным даже…

А тут ещё, словно по уговору или чьему-то тайному колдовству, на непонимание математики интернатовской беспрерывно накладывались и проблемы с физикой, дела с которой у Стеблова с первого дня гладкими и безоблачными не были, с которой он весь год “кувыркался” так, что и потеть устал... И если с математическими вопросами он ещё мог иногда обратиться, и обращался на первых порах, к своим преподавателям школьным, пока не убедился, наконец, что бесполезно это, - то учителя физики он как огня боялся, именно так. И не обращался поэтому к нему за помощью никогда за всё то время, пока учился в Москве. Да Гринберг ему, скорее всего, и не ответил бы, и не помог ничем; даже и близко не подпустил. Он мало кого к себе подпускал близко.

Не понимая и здесь совсем физических лекций и семинаров, которые, к тому же, нелюбимый преподаватель вёл, Вадик, в конце концов, охладел к этому интереснейшему предмету, стал ходить на него через раз, через два, благо, что условия позволяли. И физика выпала, таким образом, сама собой из его московской образовательной программы, превратилась для него в интернате в звук бесполезный, пустой; или - в красочный муляж-фикцию…

Невесёлая получалась картина, что и говорить! С педагогической точки зрения - и вовсе удручающая и устрашающая! Два главных школьных предмета, две “коровы священные”, два “кита”, из-за которых изначально и затевалась вся эта столичная катавасия и которые Вадику особенно нравились прежде, в которых одних он, собственно, и преуспел, которые его прославили-подняли когда-то и на которые он поэтому главную ставку сделал, - предметы эти упорно не давались ему теперь, сколько бы времени он ни бился над ними, какие б книжки ни читал, сколько старания и усилий внутренних к ним ни прикладывал. Математика и физика, таким образом, дружно становились для него на новом месте непрерывной болью головной и, одновременно, нестерпимой душевной пыткой, от которой самостоятельно он уже не мог спастись, с которой не имел сил справиться. Та ежедневная интернатовская пытка-боль, как невидимый червь сердечный или опухоль ядовитая, мозговая, остервенело пожирала его изнутри - лишала последних сил, энергии всепобеждающей, трудовой, оптимизма всегдашнего и здоровья…

23

Многое стало не нравиться Вадику в его новой жизни, когда она перевалила за середину свою - новогоднюю временную черту и каникулы зимние, - многое вызывало протест с раздражением, и неприятие внутреннее, достаточно устойчивое к весне, подвергалось критической переоценке. Не такую жизнь он представлял себе в родном дому, совсем не такую, когда мечтал-фантазировал по ночам о научном рае московском, о интернатовских “кренделях”, - не на то настраивался, не к тому стремился. Половина учебного года - срок достаточный, чтобы это понять, а заодно и уяснить для себя на тот момент реальное положение дел в новой школе, подвести предварительные итоги.

Что же видел он, что понимал, когда без пользы просиживал долгими зимними вечерами в читалках за заваленным учебниками столом и, не имея сил притронуться к ним, поневоле от такого вынужденного безделья копался памятью в прошлом, пережитом?… Он видел, в первую очередь, - и это было главным раздражителем для него, правдой неприкрытой и горькой, от которой испариной покрывался лоб и жить совсем не хотелось, - видел, что интернат колмогоровский со всеми его порядками и программами - плохими ли, хорошими - не об этом речь! - оказывался ему явно не по зубам. Слабоват он был для практиковавшихся здесь нагрузок…

Обидный получался вывод, что и говорить, до слёз, до зубовного хруста обидный. Выводы такие нелицеприятные, от собственной головы идущие и собственной совести, человека не окрыляют и не воодушевляют, веры и оптимизма не прибавляют ему; скорее, наоборот, - отбирают. Дурачком ведь не хочется быть никому: не хочется, чтоб над тобой посмеивались и потешались…

Постепенное осознание собственной слабости - умственной, в первую очередь, - в чём долгое время признаться Вадик мужества не имел, усиленно скрывал от себя, прятал за семью печатями, что остервенело пытался преодолеть первые недели и месяцы работой ежедневной, каторжной, - осознание этого психологически надломило его, здорово ему новую жизнь испортило, сделав её мрачной и тяжкой какой-то, и абсолютно бессмысленной, бесполезной. А для будущих перспектив и вовсе опасной - для поступления на  мехмат МГУ.

Старая же жизнь, наоборот, уже этаким оазисом рисовалась в испепеляющей столичной пустыне, чуть ли ни раем земным. Там он так счастливо и спокойно жил, но потом взял и покинул то счастье и тот комфорт по ребячьей дурости. И теперь его без конца вспоминал - с болью, тоской, сожалением.

Да и как ему было не вспоминать, не прокручивать в памяти свои прежние детские годы, как не грустить, не тосковать о них, о безвременной их кончине, если там он был на виду и в большом почёте. Там у него были друзья, родители под рукой, была даже любимая девушка Лариса, - было всё то, одним словом, что требуется по зарез, как воздух требуется человеку! что ежедневно прибавляет сил и веры ему, делает волевым, боевым, работоспособным! Эти люди любили его, ценили и верили безгранично, ждали от него чуда, подвига, праздника каждый день! И он их за это всех очень крепко любил!... даже и просто так любил - вовсе и не за это!

Там он в школу ходил как на гулянку весёлую, или бал, учил одинаково все предметы: и географию, и ботанику, и литературу, - и по всем из них успевал, отметки получал отличные, за которые его хвалили администрация и учителя, за которые в пример в последнее время ставили… А ещё в той, прошлой, жизни он безумно любил математику, знал и понимал её лучше  всех, был первым математиком класса… Или - вторым, - какая, в сущности, разница! Он стал бы обязательно первым, останься он теперь там, - он обогнал бы по успеваемости Чаплыгину Ольгу! Он это сделать очень сильно хотел, ну прямо-таки очень! стремился к первенству всей душой - к лидерству интеллектуальному, самому главному. А значит добился бы лидерства любой ценой - чего бы это ему, в итоге, не стоило! Он заводной был и упорный парень с рождения - и страшно самолюбивый, к тому же, страшно амбициозный! Он хотел быть первым на этой Земле, только первым и никак иначе! - чтобы предстать пред Господом, нашим Небесным Отцом, когда срок придёт, чемпионом и победителем!…

В Москве же переменилось для него всё, буквально всё перевернулось с ног на голову: у него уже не стало здесь ни родителей, ни друзей, и напрочь пропали в столичной спецшколе прежние кураж и удаль… И услады сердечной не было у него здесь, и не хвалили его в новом классе ни разу, не отмечали... И даже математика школьная - всегдашняя любимица математика! - ему уже не давалась легко, без напряга. Хотя он бросил к её ногам всё: все резервы внешние и внутренние!... И всё равно он ходил здесь в крепких середняках: без всякой надежды выбраться в лидеры…

Как не затосковать ему было, скажите, от такой беды, безысходности полной и безнадеги, как не предаться отчаянию?! От каждодневной после-новогодней хандры его уже перестали спасать даже и хорошие отметки по алгебре и анализу, по привычке выставляемые ему Гордиевским с Мишулиным. Он, как, может, никто другой, знал истинную цену им и сильно по этому поводу не обольщался…

Был и ещё момент, который ближе к весне стал здорово тяготить его, настроение ежедневно портить.

«Вот я сижу здесь уже полгода и трачу силы на изучение всего этого, - регулярно в январе, феврале, марте задавал он себе один и тот же вопрос, устало перекладывая по вечерам на рабочем столе мудрёные мехматовские учебники, тяжёлые как кирпичи и такие же точно толстые. - Но зачем мне они, ежели через год, к примеру, я не поступлю на мехмат?… Ведь такие книжки только там будут нужны! только там изучаются!... И только там, соответственно, имеют смысл и ценность!...»

«Странно нас тут все-таки учат, - продолжал далее удивляться он, со вздохом тяжким, утробным откидываясь на стуле, - так, будто бы мы все здесь уже - полноправные мехматовские студенты. Математический анализ целыми неделями преподают, высшую алгебру, аналитическую геометрию и комбинаторику; в следующем году основы теории вероятности начнём изучать… А про элементарную математику, которую одну только и будут спрашивать на вступительных экзаменах, совсем забыли. Урок в неделю всего - разве ж этого достаточно?… Я же не объясню через год экзаменаторам университетским, если что, что тригонометрию или стереометрию только потому не знаю, не успел изучить, что два последние года в спецшколе математический анализ учил, Фихтенгольца всего перечитал и Шилова… Влепят “пару” за здорово живешь - и выкинут вон с экзамена как котёнка паршивого. Да ещё и посмеются вослед; скажут: какой им попался абитуриент весёлый - сразу за высшую математику принялся, как следует школьную не изучив…»

Размышления такие не были праздными, надо сказать, как не были они и элементарной игрой заболевшего от усталости воображения. Будущие конкурсные экзамены в Университет, куда Стеблов так попасть стремился, пугали его, и пугали сильно.

Они стали пугать его ещё больше после студенческих зимних каникул в феврале-месяце, когда уже достаточно осмотревшийся на новом месте Вадик дружбу со студентами свёл, которые на многое ему глаза открыли, вопросы наиважнейшие правильно осветив, пропагандистскую приоткрыв завесу. Прозревший и поумневший от тех бесед, розовую пелену с глаз стряхнувший, что ещё от дома у него осталась как сувенир или оберег родительский, он после этого об экзаменах уже каждый день думать-печалиться стал. И думы те ежедневные не были радужными.

Он разузнал, например, из рассказов приезжавших в интернат выпускников, учившихся теперь в Университете, что поступить на мехмат непросто - даже и для воспитанников спецшколы, которые хотя живут и учатся в Москве, но на вступительных экзаменах всё равно идут в общем с иногородними абитуриентами потоке. Понимай: должны набирать в итоге на три, на четыре балла больше, чем коренные москвичи, которым не нужны общежития и которых поэтому принимают почти что без конкурса.

«Так что не каждый из вас туда поступит, парни, - с ухмылкой говорили счастливые обладатели студенческих университетских билетов, когда-то вышедшие из интернатовских стен, - даже и не каждый второй. Процентов двадцать, не более, наших выпускников поступает в последнее время в Университет - знайте об этом!»

Слушая такое - подобные напутствия “ободряющие” и правду жизни, - Вадик морщился и холодел душой, бледнел испуганно, досадливо сжимал губы. И всегда вспоминал растерянно присланный ему год назад из Москвы рекламный проспект, в красках описывавший спецшколу и её “удивительные”, прямо-таки “сказочные” порядки. Особенно болезненно вспоминал он вступительную статью куратора Колмогорова, разумеется, заученную наизусть от многократного чтения, в которой тот уверял, чуть ли ни клялся даже, что создавал интернат с одной-единственной целью: помочь молодым провинциальным дарованиям побыстрее попасть в столицу, в Университет Московский. Чтобы якобы приблизить их уже с юных лет к Её Величеству Науке.

«…Практически все наши воспитанники поступают потом на мехмат и сразу же включаются там в серьёзную научную работу, - чёрным по белому писал академик-основатель в брошюре. - Им не требуется времени на раскачку, на овладение азами современной математики. Уже на первых курсах они - вполне сформировавшиеся учёные: целеустремлённые, волевые, грамотные…»

Красиво было написано, что и говорить! - ярко, талантливо, завлекательно. Разве ж забудешь такое когда! разве из памяти выкинешь! Хорошие были у Андрея Николаевича, по всему видать, рекламные журналисты на пристяжи или помощники, которые для него тексты готовили и потом подсовывали ему - на подпись... Читая подобные их обращения к детям страны и по простоте своей свято им веря до последней буквы, вдохновляясь и возбуждаясь ими, как спичка воспламеняясь от них, доверчивый и неискушённый Стеблов и решил тогда, в доме родном как за пазухой у Христа проживая (а вместе с ним наивно решили и его родители), что, поступив в интернат в восьмом классе, он автоматически уже как бы и в сам Университет поступает; что для питомцев прославленного советского академика А.Н.Колмогорова вступительных экзаменов в МГУ либо вообще не проводится, либо проводятся они чисто формально - внутри самой школы, где студентов будущих определяют местные учителя.

Так думалось и мечталось дома малолетке-Вадику - прирождённому идеалисту и фантазёру, - в такую несуразицу, глупость элементарную ему дома верилось всей душой. И так же точно думали и мечтали, и верили вместе с ним его отец и мать - люди взрослые, добрые, но малограмотные и малосведущие в подобного рода делах, увы, дававшие сыну добро на отъезд, на жизнь одинокую, самостоятельную…

Но они ошибались все, выдавая желаемое за действительность. И истинное положение дел в спецшколе было совсем не таким, каким оно описывалось в рекламе: и экзамены в Университет интернатовцам необходимо было сдавать на общих основаниях; и проценты их поступления туда на деле выходили уж очень скромными; да и с наукой всё обстояло не так просто, легко и радужно, опять-таки, как писалось и рекламировалось академиком и его помощниками в статье, - о чём теперь уже Вадик доподлинно мог судить на примере своих одноклассников, товарищей школьных, приехавших с ним в одно время учиться в Москву…

У Стеблова подобрался достаточно сильный класс, юными дарованиями богатый. Двенадцать его воспитанников из тридцати являлись участниками июльской Всесоюзной математической олимпиады, понимай: были победителями олимпиад областных, первыми математиками у себя на родине. Пятеро же из них и вовсе вернулись с главного интеллектуального школьного форума в СССР с дипломами первой и второй степени - стали победителями и призёрами общесоюзной олимпиады то есть, которая тогда даже выше Международной котировалась, где русские дети всех легко побеждали, увозили оттуда главные всегда призы. Из них, победителей и призёров этих, и формировалась в десятом классе сборная команда юных советских математиков для участия в ежегодных международных баталиях на территории стран социалистического содружества; они были интеллектуальным цветом молодой России, короной её золотой: их на мехмат без экзаменов принимали и не жалели потом.

Так вот, была среди этих пяти вундеркиндов и Галя Дерябкина - смуглая, плотная, пышноволосая красавица из Ростовской области, умница, каких поискать, добрейшая, светлейшая и нежнейшая душа, чистый ангел. Она набрала на Всесоюзной олимпиаде для восьмиклассников максимально-возможное количество баллов, пятьдесят, стала её абсолютной победительницей. Ну и пожелала, после сделанного ей прямо на награждении предложения, продолжить учёбу в Москве, в колмогоровском специнтернате, где её распределили в 9 “Б” класс, класс Вадика, который она своим двухлетним присутствием прославила на всю школу, учебные показатели которого высоко подняла.

В эту замечательную, божественно-прекрасную девушку Вадик влюбился сразу же - в первый день, как только её на уроках увидел, - настолько она собой была хороша и сочна, настолько для постороннего глаза привлекательна и аппетитна; как, к слову сказать, и большинство южанок, что возле самого моря под солнцем выросли! Только Дерябкина ещё и умна была, “тонка”, скромна, благородна! Была приветлива и добра со всеми, подчёркнуто-вежлива и воспитана! Да ещё и одевалась со вкусом, имея небедных родителей, у которых он бала единственная дочь… Поэтому-то сложно было парням-одноклассникам выстоять и не влюбиться в такую, все уроки подряд с восторгом на неё не смотреть! Для этого надо было гнидою уродиться, полным душевным уродцем.

Дерябкина, надо сказать, покоряла и будоражила не только парней-одноклассников своей неподражаемой, неземной красотой, что было делом естественным и понятным для молодых, на красоту и любовь падких, но и видавших виды учителей - людей достаточно амбициозных и самолюбивых, людей учёных, что немаловажно, зацикленных на самих себе, на своей особости и исключительности. И они откровенно заглядывались на неё, и они, ловеласы старые, на уроках слюньки вожделенно пускали и тайно сохли по ней.

Но, помимо внешнего вида, действительно царского и бесподобного, она покоряла их - преподавателей математики и физики, в первую очередь, - умом своим, острым и ясным, блистательной эрудицией; но, главное, конечно же, - своей поистине феноменальной способностью угадывать верные пути к решению практически любых задач, даже самых запутанных и головоломных.

Задачи она решала все, или почти все - из тех, что предлагались на уроках. И Гордиевский с Мишулиным, да даже и высокомерный Гринберг, не лицемеря и не таясь, ловили каждое произнесённое ею слово, внимательно прислушивались к ней, к её тихому, ласкающему уши голосу, когда Галина поднималась отвечать с места, или же, не торопясь, выходила к доске. Стеблову всегда казалось в такие минуты, никак он не мог отделаться от ощущения, что предлагавшиеся ею решения были неожиданны и новы даже и для учителей. Были и для них, умудрённых и просвещённых, чрезвычайно важны, полезны и поучительны - настолько внимательно и заинтересованно преподаватели всегда её у доски выслушивали, так напрягались и замирали дружно.

Восторженно рассматривая выступавшую на уроках Галю, ежедневно любуясь ею, обожествляя её, как от солнца весеннего от её красоты жмурясь, Вадик постоянно и помимо воли сравнивал эту смуглую, ладную, крепко-сбитую девочку, с которой ему выпала честь и великое счастье вместе учиться, которую довелось близко знать, с далёкой предшественницей, Ковалевской Софией Васильевной. Сравнивал - и всё силился для себя угадать: а начинала ли последняя так же ярко и рано свою карьеру научную? показывала ли в пятнадцать лет такие же блистательные результаты?

Одно здесь можно было сказать с уверенностью: что Дерябкина приехала учиться в Москву, в интернат колмогоровский, имея редкий, уникальный по качеству своему талант, которому уже и тогда по силам были, наверное, самые что ни на есть серьёзные и самые масштабные задачи - как прикладного, так и сугубо теоретического характера. Бери его, казалось бы, этот её чарующий Божий дар, её фантастические математические способности - как берёт умелец-гравёр в свои чуткие руки по случаю найденный где-то алмаз, нуждающийся в минимальной доводке, - и “шлифуй” потом, “доводи”, делай положенную “огранку”. И получай “бриллиант” невиданной красоты, ослепительной чистоты и света. И удивляй потом этим светом мир. И сам ходи, удивляйся.

“Интернатовские гравёры”, однако ж, попались никчёмные на удивление, ужасно бездарные и никудышные. Оттого и загубили они, дармоеды, Богом дарованную находку, тупо её испоганили и испортили. Так, уже через год, поехав “на Союз” вне конкурса как прошлогодняя абсолютная победительница, да ещё и воспитанницей колмогоровской спецшколы, Дерябкина смогла там только лишь диплом II степени получить; понимай: опустилась против прежних своих показателей на целую ступеньку вниз. А в десятом классе она и вовсе не попала на главную олимпиады страны, потому что не смогла победить на предварительной Московской математической олимпиаде.

Получилась парадоксальная ситуация, согласитесь, читатель, - как ни крути и ни объясняй, и ни ищи виноватого! Получалось, что эта чудная милая девочка даже и в Москве уже не смогла победить тех, кого когда-то с лёгкостью в масштабах всей страны побеждала. Что можно было объяснить только её усталостью катастрофической и полной к олимпиаде неподготовленностью: талант-то Божий остался при ней и никуда не делся.

Такая же точно безрадостная картина наблюдалась в девятом “Б” и с другими участниками и победителями олимпиад: и их ожидала, как правило, подобная же горькая участь. Все они, за редким и редким исключением, проучившись в интернате год или два, заметно снижали прежние победные показатели и возвращались в школу с “Союза” ни с чем - с одними лишь железнодорожными билетами в кармане. Дипломов и почётных отзывов, во всяком случае, у большинства из них уже и в помине не было.

Интернатовцы, к слову, даже и воспитанникам 2-ой столичной элитной спецшколы на памяти Вадика регулярно математические бои проигрывали! Что уж говорить про бои масштабные, Всесоюзные или Московские.

Забегая вперёд, скажем, что они и в Университете потом, на мехмат поступив после школы, научной погоды не делали и ничем особенно не выделялись там, громкой памяти по себе не оставили. За очень и очень редким исключением, опять-таки, что в расчёт не берётся. Блистали в Университете ярко и долго те молодые люди как раз, кто в интернате колмогоровском не учился, кого миновала “счастливая” участь сия, кто хлеб интернатовский не покушал. Походив сначала в студентах пять лет, потом - в аспирантах три года, все они, счастливые неинтернатовцы, выглядели бодрыми и энергичными на зависть, и необычайно жадными до знаний новых и книг, до почестей, доблести, славы.

Чего не сказать уже было о колмогоровских выпускниках - усталых, измученных, измождённых как правило, затухавших к пятому курсу совсем, или еле-еле “коптивших”; в почерневших глазах которых уже не кипела жизнь, не проглядывала жажда борьбы кровавой, без которой в науке ничего добиться нельзя - как, впрочем, и в любом другом деле.

Не засияли громкие некогда имена многочисленных интернатовских выпускников на небосводе советской перворазрядной науки. Не дал России пансион Колмогорова новых Жуковских и Грибоедовых, Тютчевых и Лермонтовых, - даже и куда более скромных деятелей не дал.

Это обстоятельство и является по сути главной характеристикой его, объективной и самой верной оценкой…

24

Невысокий процент попадания интернатовцев в Университет - когда Вадик впервые услышал о нём в феврале месяце из задушевных на вечере-встрече с выпускниками школы бесед, - помнится, расстроил его несказанно, до крайности обнажив и обострив возникшие у него на новом месте проблемы, сделав бессонной наступившую после праздничного вечера ночь, бессонной и беспокойной. Блуждавшие в нём беспорядочно мысли были тогда так дерзки, крамольны и разрушительны одновременно, что Вадик, пугаясь их, всеми силами гнал эти мысли прочь: на задворки растревоженного сознания, - чтобы не бередили они, паразитки, душу ему, не отнимали последние силы, спать не мешали.

Если же кто-то попытался бы всё-таки те его мысли собрать и потом вытащить их на свет Божий, - то картина в общих чертах вышла бы следующей.

«Это что же такое получается-то, а? - змеёй подколодной, гремучей, крутился внутри метавшегося на постели Стеблова главный поганец-вопрос, навеянный прошедшими с выпускниками-студентами разговорами. - Разъезжают по России-матушке каждый год посланцы колмогоровской школы, университетские аспиранты в основном, и набирают сюда со всех её уголков доверчивых и талантливых, способных к математике парней и девчат (не всех, слава Богу, далеко не всех; вот Ольга Чаплыгина, например, успешно поступив в интернат даже и без летней школы, в Москву, тем не менее, не поехала, отказалась), которые, за редким исключением, и так бы с гарантией на мехмат поступили, останься они заканчивать десятилетку дома… А их ежегодно приглашают сюда, дурачков-простачков малахольных, заманивают в Москву диковинными посулами, обещают золотые горы здесь, кренделя столичные, манну небесную, а потом… потом бросают на произвол Судьбы как отработанный и ненужный хлам, предварительно ещё и обобрав до нитки, с родителей их последние гроши вытянув себе на бутерброд с колбасой. Молодцы, хорошо устроились здешние преподаватели, не правда ли?!…»

«Вот учат вас тут два года, учат, якобы готовят к чему-то: к большой науке, вроде бы, на словах, - не отставал от первого и другой вопрос, не менее ядовитый и гадкий. - А потом, оказывается, основная масса вас, чудаков провинциальных, наивных, со свистом пролетает мимо Университета, как пролетают мимо него каждый год голодные весенние воробьи или попрошайки-голуби те же. Хороша же она, эта их интернатовская учёба! - нечего сказать! Очень “ценная” и “полезная”!… Двадцать процентов поступают только, одна пятая часть! - шесть человек с каждого класса! Ужас! Ужас!... А остальные-то куда деваются - большая часть?! Куда деваются их способности прежние?! к математике, к решению задачек талант?!… В интернате остаются, что ли?! - академику Колмогорову на память?!…»

«Хренотень какая-то получается, честное слово! Дурдом настоящий, или пошлая надуваловка и обираловка! Согласись, Вадик, родной, не упрямься, посмотри правде в глаза, имей мужество?! - настырно и мощно наступая на пятки, спешил на смену вопрос под номером три. - Получается, что Колмогоров этот свою школу премудрую основал, заставил учиться здесь всех по университетским курсам, на школьные курсы наплевав, выбросив их на помойку по сути, а студентами стать своим ученикам совсем не помогает! - останавливается на полпути! Странно это, не правда ли, ну согласись, сделай милость?!... Он ведь даже и к москвичам вас, интернатовцев, приравнять не хочет, сделать, казалось бы, сущий пустяк, но который, тем не менее, здорово облегчил бы вам всем поступление на мехмат. Это же всё очевидно! Но он почему-то упрямица и не предпринимает этого? А по какой причине?! - непонятно! Со стороны это, однако, глупо выглядит, глупо и безответственно! Если большего не сказать, совсем уж для него горького и обидного…»

И - так далее, далее, далее. И всё в таком же, очень опасном и конфронтационном духе возникали вопросы внутри, ответов на которые у Стеблова не находилось ни сразу, ни потом; даже и приблизительных.

Вопросы и мысли подобные были и впрямь крамольными - что и говорить! Не зря наш герой не спавший так отчаянно страшился их, и так усердно гнал от себя как можно скорей и дальше. Ведь по ним выходило, как ни крути, что интернат колмогоровский в будущем не только не приблизит его к заветной цели, поступлению на мехмат, а наоборот - удалит от неё! Что он, интернат, на пути к этой цели - помеха! обуза лишняя, которых и без того не счесть! которые замучаешься ещё преодолевать-перескакивать! Вот ведь что выходило в итоге! до чего додумывалась уже его разгорячённая голова!... А с мыслями такими, конечно же, продолжать учёбу было нельзя: думая так, нужно было домой поскорей собираться…

После задушевных бесед с выпускниками школы, с некоторыми из которых Вадик, как уже было сказано, успел даже близко сойтись, он уже по-другому, реально, начал смотреть и на свою новую школу, и на учителей московских, чудаковатых, каждодневные чудачества и непрофессионализм которых ближе к весне стали уже коробить его, раздражать. Ему скучно, противно уже становилось с ними: он клоунов, дураков и шутов, пустозвонов и дилетантов бездарных с малолетства не переносил; как не переносил он и маскарадов, спектаклей народных, гуляний, радужных мыльных опер и пузырей…

Рушились, рушились идеалы в душе Стеблова, которые он так старательно и так самозабвенно в родном дому возводил, растворялись и исчезали с глаз долой столичные воздушные миражи и замки… А ведь ещё совсем недавно они казались ему единственным счастьем, единственным смыслом земным, ради которых только и стоило учиться и жить, нести тяжелейшее и утомительнейшее земное бремя.

Двадцать процентов поступавших на мехмат интернатовцев перечёркивали в его глазах всё! Перечёркивали саму идею создания школы как кузнецы будущих научных кадров, как, наконец, главного поставщика Университету талантливых молодых ребят - тех “драгоценных плодоносных семян”, без которых, по прозорливому завещанию М.В.Ломоносова, теряла смысл и сама университетская благодатная почва…

25

В середине весны, с апреля-месяца начиная, с Вадиком приключилась другая беда: он затосковал по дому! Да так сильно, остро и нестерпимо до боли, и не периодами, как раньше, а постоянно, что впору было бросать всё в Москве к лешему и, не раздумывая ни секунды, не медля, мчаться на родину со всех ног - чтобы духом её святым подышать, душою, сердцем, щекою к ней прикоснуться. Уснуть, успокоиться и утихнуть чтобы в родных местах. И, успокоенному и притихшему, сердцем уставшим возрадоваться…

До этого было не так - до этого было терпимее. До этого он всё время был занят в Москве: о чём-то великом и светлом ещё ходил и мечтал, что-то пытался сделать успеть, прочитать, понять и узнать, к чему-то без конца стремился.

А потом он страшно устал - предельно и катастрофически. От многочисленных товарищей, в первую очередь, которые окружали его целый день плотной шумливой массой, крутились и галдели рядом как куры глупые, непоседливые, с разными глупостями приставали, отвлекали от дел. Устал от спорта, от школьных занятий тяжких, от равнодушных воспитателей и учителей - от всего того, одним словом, что ежедневно и ежечасно окружало его в интернате, составляло учёбу, быт и досуг его, его тамошнюю социальную атмосферу. У него, элементарно, уже не хватало на друзей и учёбу сил - ни физических, ни морально-волевых, ни душевных. Слабоват оказался Вадик для бурной жизни такой, им же самим год назад и выбранной, молод, неразвит, нескор и недюж. Это ему приходилось признавать честно…

Вот тут-то тоска по дому и родине и набросилась на него, ослабевшего, разошлась не на шутку, паскудина, распушила “павлиньи перья” свои. И, не пуганная и не сдерживаемая уже ничем, скрутила Вадика без проблем, сделалась в сердце его весной полновластной и крепкой хозяйкой…

Не зря же ведь говорится - проверено это жизнью не раз, - что победы окрыляют и укрепляют, а неудачи к земле низко гнут; победы делают человека “стальным”, неудачи - безвольным нытиком, плаксой. Ни плаксой, ни нытиком Стеблов на новом месте не стал: наговаривать на него не будем, - но к жизни столичной, вольной вкус утерял совсем, окончательно и бесповоротно, и в свою полную противоположность там превратился. Дёрганым и легковозбудимым сделался во второй половине учебного года, неуверенным, нервным и суетным, маленьким, некрасивым и неработоспособным.

И если недельные осенние каникулы пролетели достаточно легко и безболезненно для него. И он, отгуляв и отоспавшись на родине, с удовольствием поехал опять в Москву - продолжать там дальше учиться и осваиваться в новой школе. То зимой на отдыхе у него уже начались проблемы, с которыми справиться до конца он так тогда и не смог, которые чёрной сажей окутали и испачкали душу.

Только неделю из положенных двух он тогда полноценно отдыхал и отъедался дома, одну неделю всего крепко и глубоко спал, был бодр и ласков со всеми, улыбчив, вежлив и доброжелателен. Вторую же половину каникул сон упорно бежал от него этаким шустрым зайцем. И он поднимался с кровати чёрным, уставшим, разбитым ближе к обеду, больным; неразговорчивым, неласковым и для родных недоступным, к которому им страшно было и приближаться, не то что разговор завести.

Он слонялся по квартире и парку бесцельно и нервно, без удовольствия, - и ловил себя постоянно на мысли, что предстоящий отъезд в Москву уже не радует его, не бодрит, надежд на светлое будущее не вселяет. Не хочется уже ему совсем, по правде сказать, менять родительский домашний уют, тепло и добросердечные отношения на казённые постель и еду, на приятельские поверхностные связи; не хочется расставаться с домом, семьёй, с милой и кроткой родиной… И в новую школу ходить ему также уже не хочется - это факт: как ни обманывай всех и себя, ни скрывай; не хочется мучить свой организм предлагавшимися там спартанскими бытовыми условиями и программами…

Весенние короткие каникулы и вовсе превратились для него в испытание, что с душевной пыткой вполне можно было сравнить. Он уснул тогда по-настоящему крепко только в первую дома ночь, вымотавшись восьмичасовым переездом. Остальные же ночи напролёт он изнурительной бессонницей мучился; а если и засыпал, то исключительно по-стариковски - минут на двадцать, на тридцать; после чего тяжело просыпался опять и начинал отчаянно охать и на постели юлой крутиться, безуспешно выискивая себе на ней удобного прохладного места.

Но удобно ему в этот раз на родительской койке не было. Потому как стенало всё у него внутри, болело, просило о помощи и поддержке; как и ласки просило, любви. Ему так хотелось тогда, весенними ночами бессонными, когда сознание было по-максимуму воспалено, и на душе становилось особенно тяжко и тошно, и нечем было отвлечься от боли, выключиться, переждать, отдохнуть, - ему очень хотелось встать и с родителями переговорить, отдыхавшими в соседней комнате. И без утайки всё им про себя рассказать - всю свою московскую суровую правду жизни, что под корень его изводила там, на чужбине, прямо-таки поедом ела, решившись его, вероятно, совсем добить.

Если б только родители проснулись и подошли, и сами спросили бы сына: в чём дело? почему ты не спишь, сынок? почему ворочаешься без конца и так нервно и тяжело вздыхаешь? - Вадик не выдержал бы, наверное, расплакался и рассказал им всё. Про то, что плохо ему, тоскливо и муторно на новом месте! Ошибся он год назад, глупость совершил большую, самовольно уехав в Москву - на учёбу грёбаную!... Рыдая, он поведал бы им, вероятно, что разочаровался в спецшколе, и у него ничего не ладится, не получается там; что с каждым днём положение его в ней делается всё хуже, двусмысленнее и напряжённее. А главное, что у него давно уже возникают проблемы там не только с английским каким-нибудь или химией, которые пережить было б можно, но даже и с математикой самой, на которую в будущем он ставку сделал.

А ещё бы он поведал родителям как на духу, что он никому не нужен в Москве: ни воспитателям, ни администрации, ни педагогам классным, - что за ними там никто совсем не следит, что они в интернате фактически безнадзорны: мало отдыхают, мало спят и едят. Ему холодно, голодно и одиноко там, у него нет там совсем друзей: не нашёл он себе в новой школе за целый год ни единого близкого человека! Он бы сказал родителям под конец, что очень ему не хочется возвращаться назад в интернат: тянуть там непосильную лямку, - что для него возвращение туда - прямо-таки нож острый!...

Но родители не проснулись и не поинтересовались, и разговора сердечного, откровенного, на эту тему ни разу не завели. Потому что боялись, наверное, “разворошить улей”, чувствуя, к чему дело идёт… А самому подниматься и их среди ночи будить, а потом расстраивать обоих перед работой тяжёлой душещипательными разговорами было выше сил и выше тогдашних его душевных болей. Да и стыдно было ему, по правде сказать, в ошибках и слабостях сознаваться…

Можно только догадываться поэтому, как он прожил в таком состоянии пять домашних дней и ночей, чего ему, горемычному, стоило не сорваться и не устроить истерики и переполоха… И совсем уж чудно, неправдоподобно даже, как сумел он, юнец, выдержать по вечерам пристальные взгляды матери, пронизывавшие его до костей и пытавшиеся выудить из него всё - все его душевные тайны и муки. Как потом, придя на вокзал в воскресенье утром, сумел, опять-таки, сдержать себя и не пнуть ногой, не зашвырнуть в кусты к чёртовой бабушке тяжеленную свою сумку, битком набитую книгами и журналами, которые он, по детской глупости и наивности, всё время на каникулах возил с собой, мечтая ещё почитать, поработать дома. Как, наконец, при виде подходящего к перрону поезда, сдюжил - не закричал истошно, не разрыдался при всех и не побежал домой, куда ему убежать хотелось, а, наоборот, - полез в вагон послушно и на прощание озорно помахал всем рукой, а сестрёнке через окно даже и глупую рожицу состроил… Доподлинно об этом первом душевном подвиге знает только он сам и его так рано повзрослевшее и посуровевшее сердце, чужбиной опалённое и закалённое, с малолетства лишённое сентиментальности; да ещё спортивный характер его и воля, не желавшие и не позволявшие ни при каких условиях Вадику тряпкой быть, хлюпиком-размазнёй презренным.

От себя здесь добавим лишь, время у читателя отбирая, что уезжал тогда Вадик в Москву в таком же приблизительно настроении, в каком покидают родные места люди, принудительно направляемые по приговору суда на долголетнюю, уже попробованную ими каторгу.

Москва не манила, как прежде, не казалась ему весной такой же желанной и привлекательной, как прошлой осенью. И виною тому, без сомнения, был интернат, где ужасно тоскливо и одиноко становилось Вадику с каждым днём; в котором он тесно и тяжело жил, мало отдыхал, плохо спал, в котором не наедался досыта…

С едой у него в Москве действительно были проблемы, выгодно решать которые на новом месте у него получалось плохо. Он и дома, по правде сказать, находясь под опекой родительской, частенько пропускал обеды с завтраками, питаясь в сухомятку по сути и набегу. Но зато уж по вечерам вернувшаяся с работы мать готовила им всем богатейший ужин: с картошкой, жареной на свином сале (родители Вадика, переехав в город, лет десять ещё водили свиней, которых привезли из деревни и без которых они вряд ли в городе выжили бы), с огурцами солёными, квашеной капустой. Этим ужином воистину царским дети её и муж наедались вволю, получая себе за столом все необходимые для жизни калории и компоненты: белки, жиры с углеводами, витамины. Разносолов в семье не было: не любила матушка у плиты возиться, всегда предпочитая деликатесам плотским пищу духовную, вечную. Но хлеба за ужином было много, были и яблоки мочёные раз от разу, и варенье всякое, и даже по праздникам мёд, что поставляла тётушка из деревни, державшая пасеку. И не испытывал Вадик на родине никогда ни малейшего чувства голода.

Ужины материнские шли на пользу всем, вся семья Стебловых на них как на дрожжах вырастала. Все были сытенькие, кругленькие да гладенькие, весёлые, добрые и счастливые…

В интернате же кормили не так, кормили совсем по-другому! Здесь подавались детям к столу всевозможные салаты и винегреты, супы, борщи, бульоны, котлеты с кашами, и даже компоты фруктовые с киселём, - но подавалось всё это в таких незначительных дозах, было так пусто и постно, совсем почти обезжирено, что уже через полчаса буквально по окончании завтрака, обеда или ужина очередного проворный, здоровый желудок Стеблова, в два счёта всё поглотив и переварив, начинал сосать: отчаянно себе новой еды требовать, новой работы.

Поначалу только-только приехавший из дома Вадик терпел такое регулярное утробное сосание и бурление стойко, боролся с голодом без труда: мальчиком он был сытым и крепеньким, сил у него в запасе было много ещё, что позволяло ему преспокойненько жить и учиться в Москве, и прекрасно себя там первое время чувствовать.

Но по прошествии пары месяцев, когда белково-витаминные запасы и накопленные дома “жирки” подошли к концу, на нескончаемой беготне и баловстве когда все сгорели, - терпеть желудочные голодные спазмы ему уже стало невмочь. Особенно после того, как в октябре-месяце он в Университет к Башлыкову начал ездить. Пустой желудок по вечерам уже не давал ему спокойно жить, не позволял полноценно работать: читать, писать и решать, заниматься делами школьными, сверх-напряжёнными.

И тогда до предела вымотавшийся, отощавший и исхудавший Стеблов, с голодухи смелым и злым становившийся, стал подходить всякий раз в столовой к раздаточному окну и, помня наказ Башлыкова, стал себе у поваров добавки просить, которую те своим кошкам и собакам таскали.

Повара не отказывали ему, накладывали мятой варёной картошки побольше, вермишели, макарон, пережжённой солянки - всего того, короче, что гарниром зовётся у них. И счастливый Вадик, довольный их щедростью, шагал с добавкой к своему столу и сметал её там одним махом.

Котлет и сыру ему не давали, не наливали никогда второй раз компоту, - но он и не просил на раздаче лишний компот, прекрасно ситуацию понимая. Нахальным и жадным он и голодный не был, и был доволен уже и гарниром, благодарил всем сердцем за него поваров, любил их всех за отзывчивость, за доброту, за человеческое понимание и великодушие…

На раздаче у них, как правило, симпатичная и круглолицая деваха стояла лет двадцати и килограммов под восемьдесят живым весом - холёная, сытая, гладкая как арбуз, в плечах широкая и похотливая, с красными, как астраханские помидоры, щёчками. Она всегда пристально и заинтересованно разглядывала Вадика во время ежедневных трапезных процедур - и чему-то загадочно улыбалась при этом.

Вадик тоже посматривал на неё с интересом - на телеса её гладко-розовые, сочные и упругие, в особенности, аппетитно выглядывавшие из-под полупрозрачного шёлкового халатика-маломерки, под которым не было ничего кроме узкого белого лифчика и трусиков кружевных, тоже подчёркнуто-узких, беленьких. И это особенно было заметно всем, остроглазых пареньков-интернатовцев это больше всего возбуждало.

Возбуждало это и Вадика, разумеется, которому всегда казалось в такие до одури сладкие и головокружительные минуты, когда соединялись их взгляды огненные в жаркий мысленный поцелуй, и вздрагивало и замирало сердечко юношеское от подобного неожиданного соединения, - ему казалось, чудилось неизменно, что симпатичен он чем-то стоявшей в окне поварихе, приглянулся, понравился ей. И при желании и старании с его стороны у них вполне могло бы что-то и получиться.

Всё это льстило Стеблову как мужику, было ему, голодному, только на руку. И он уже без стеснения стал бегать к краснощёкой красавице не только за гарниром пустым, но нет-нет да и осмеливался просить у неё на добавку даже и супу, который девушка, улыбаясь, грациозно ему наливала увесистой пухлой рукой, при этом ещё и грудь как бы нечаянно обнажая, словно бы ему на десерт, пониже перед ним в окне раздаточном нагибаясь…

Но однажды (за неделю до Нового года это произошло) им в столовой на завтрак варёно-копчёную колбасу давали, которую Вадик до этого только издали видел - за витриной столичного Новоарбатского гастронома, куда он по дороге из Дома книги на экскурсию несколько раз заходил, ассортиментом сказочным там любовался. Колбасу ту предпраздничную, помнится, ломтями тоненькими настрогали, божественно-вкусно выглядевшими со стороны, божественно пахнущими, положили россыпью на поднос. И каждый воспитанник, подходивший за кашей, должен был, как было объявлено во всеуслышание, взять себе ровно один кусок - не больше.

Стоя тогда в общей очереди и медленно, как казалось ему, нестерпимо медленно продвигаясь вперёд, к раздаче, опасаясь, что не успеет он, и всю колбасу разберут, голодный Вадик так жадно, помнится, пожирал глазами лежавший на подносе деликатес, так зачарованно глядел на копчёности, что у него даже пальчики на правой руке затряслись от волнения, а в животе пустом, растревоженном что-то вдруг задёргалось, засосало противно… И тут же громко потом заурчало при всех, будто бы он ничего несколько дней не кушал.

Он видел, не отрывая голодных глаз от подноса и мысленно силясь поднос целиком проглотить, подмечал для себя лихорадочно, запоминал, что повариха его любимая, озабоченная, сонно зевая и еле шевелясь за стойкой, сон с себя утренний всё пытаясь стряхнуть, ладошкой пухленькой глаза и рот зевающий без конца прикрывая, что повариха на колбасу почти не глядела: ей было не до неё в то утро. Отчего некоторые ловкачи из очереди, уличив момент, с лёгкостью зацепляли себе кто по два, а кто и по три кусочка. Подмечая все эти хитрости и уловки и, одновременно, о дружеских отношениях с молодой раздатчицей памятуя, голодный Вадик, подойдя к подносу, попытался нервно и неловко как-то - как плутишка низкого пошиба! или щипачь-стажёр! - нанизать и себе на вилку несколько драгоценных кусков и побыстрей их потом положить в тарелку; а для верности ещё и хлебом прикрыть, от посторонних глаз подальше… Но рука его правая, как назло, пуще прежнего задрожала, задёргалась в последний момент, не послушалась, вилку как следует не удержала. Куски колбасы, которые он в спешке выбрал и наколоть попытался, сопротивляясь, сорвались обратно в поднос; да ещё и разлетелись там во все стороны, так что их было уже не собрать. Нужно было подбирать и нанизывать новые… Краснея и волнуясь, Вадик повторил попытку несколько верхних кусков нанизать, но колбаса опять не послушалась дрожащей руки его, сорвалась… И, раздосадованный и обозлённый уже окончательно, он тогда в третий раз вилку в поднос направил…

В очереди из-за этого произошёл лёгкий сбой, привлёкший внимание молодухи-раздатчицы.

- Куда берёшь столько?! Положи на место! - развернувшись вполоборота и заметив всё, не задумываясь, как на врага, гаркнула она на Стеблова низким утробным голосом, который Вадик услышал тогда первый раз и который неприятно поразил его своей суровой грубостью, личику её миловидному не соответствовавшей совсем.

Он вздрогнул от неожиданности, залился краской стыда вперемешку с досадой, засуетился в очереди волчком, испуганно всем телом дёрнулся… И вилка выпала из его рук, слетела со звоном на пол, что только усилило переполох, увеличило толкотню у раздачи.

Послышались голоса за спиной: «Чего ты там застыл-то, Вадик? Уснул что ли? Давай получай быстрей и отходи. Нам тоже есть хочется».

Понимая, что создаёт толчею и другим подойти мешает, он быстро нагнулся, вилку с пола поднял, смахнул грязь с неё. После чего, выпрямившись, взял из рук поварихи свою порцию каши. Потом развернулся резко и ошалело, не соображая уже ничего и ни на кого не глядя, стыдливо пряча глаза, и быстро пошёл к своему столу в центре зала. Он буквально сгорал тогда от стыда и обиды жгучей, и только за столом заметил, что так и не взял, в итоге, положенную ему порцию деликатеса.

«Бог с ней, - досадливо поморщившись, подумал он с горечью и почти со слезами. - Обойдусь без её колбасы. Пусть она сама её лопает, дура».

Возвращаться после такого позорного окрика назад, к прежней своей обожательнице, объясняться и оправдываться перед ней на глазах товарищей, кусок колбасы у неё как милостыню выпрашивать ему совсем не хотелось…

Больше он с того дня за добавкой в столовой не ходил ни разу и на краснощёкую общепитовскую молодуху старался уже не глядеть; даже и садился в зале с тех пор спиною к её желанному ещё совсем недавно окошку. Декабрьская копчёная колбаса, так им и не попробованная, дорого ему обошлась: именно после неё начались у Стеблова в Москве уже нешуточные проблемы с питанием, занимавшие в списке свалившихся на него на чужбине проблем не самое последнее место…

Напоследок здесь надо сказать, в качестве дополнения, что проблема полноценного и качественного питания существовала в интернате не для него одного: большинство его товарищей-одногодков не наедались досыта в новой школе, и им необходимо требовались здесь дополнительные подкормка и подпитка. Одноклассники Вадика, в основной массе своей, решали эту проблему просто: шли вечером в ближайший к ним гастроном и покупали себе там еды по вкусу, дополняя ею потом нежирный интернатовский рацион, скудные харчи общепитовские. Они могли себе это позволить сделать, имея богатых отцов, отцов-военных в основном, что были в Советском Союзе в чести и большом почёте: деньжищи от государства получали немереные, вещевое довольствие и обильные продовольственные пайки. Были отцы - доктора и кандидаты наук; были партийные и государственные служащие. Для них для всех ежемесячно за ребёнка сорок рублей платить было совсем не сложно, не сложно было бы платить и вдвое большую сумму.

Оттого-то детишки их и жили в Москве припеваючи; потому и чувствовали себя в интернате как в раю, всем были всегда довольны.

У Стеблова Вадика толстосума-попаши не было, к сожалению, что кормил бы на свои умопомрачительные заработки всю семью, да ещё и освободил бы жену от ежедневной  тяжкой работы. И как ни крутился отец с четырьмя классами и “ремеслухой” всю жизнь, жилы из себя ни тянул ежедневно, стараясь всё и везде успеть, - получал он всё равно до обидного мало. И жена поэтому всегда работала у него: из нищеты вытягивать семью помогала. За сорок интернатовских рублей, что за сына в Москву отсылались, матушка Вадика месяц целый горбила, или - почти месяц: шестьдесят два рубля получала она всего - деньги, что и говорить, смешные, что слезами легче б было назвать, а не зарплатой.

Вадик помнил об этом всегда, переживал за родителей очень, жалел их. И потому просить дома денег ещё и на дополнительные себе расходы у него б не повернулся язык! - отсох бы и отвалился скорее! Слишком он любил семью свою, был к ним ко всем душой, всем сердцем привязан, чтобы так откровенно и так беззастенчиво жить за их скромный счёт, получать для себя одного из общего котла излишки.

Он пошёл в интернате по другому пути, по-своему решил вопрос с хлебом насущным - традиционным, можно сказать, способом: стал зарабатывать этот хлеб самостоятельно, и себя им потом кормить. Что и позволило ему на чужбине выжить, не умереть с голодухи.

Голь перекатная на выдумки и уловки очень хитра; была хитра - хитра и будет. Потому что голодный желудок голове покоя не даст: расшевелит её, природную ленивицу, обязательно, усердно думать заставит, варианты покушать искать.

Вот и с героем нашим нечто похожее произошло: к весне одичавший и отощавший Стеблов решил в Москве исхитриться, лазейку для себя к интернатовской кормушке проделать. И заключалась та его хитрость в следующем. По вечерам к ним в школу четыре раза в неделю приезжала машина с хлебом, которую необходимо было постоянно кому-то встречать и разгружать. Рабочих на такое мероприятие в школе предусмотрено не было: разгружали привезённый хлеб всё те же ученики. И делали они это по очереди, с большой неохотой, нытьём, постоянной руганью и перепалками, стараясь разными способами от хлебной повинности увильнуть, из-за чего в интернате неоднократно вспыхивали скандалы.

Так вот, прознавший про такое положение дел Вадик, сам ту машину поразгружав, решил исправить очевидную недоработку администрации и добровольно сделаться грузчиком. Причём - на постоянной основе, чем вызвал у руководителей интерната один лишь немой восторг, граничивший с недоумением.

Разгружать целую машину тяжело одному: как ни крути и ни хитри, помощники требуются. И он, предварительно переговорив с кем надо, сагитировав особо ленивых и сомневающихся, быстренько сколотил бригаду из таких же нищих и голодных парней как сам, с которыми по разрешению директора и начал бегать к девяти часам вечера в столовую: поджидать там хлебный фургон. Разгрузив его минут за сорок, хлеб в хранилище перетаскав, каждый член бригады на законной основе - директор так разрешил - мог себе взять за это по паре душистых батонов, даже самых дорогих и вкусных, аж целых 25 копеек стоивших, которые ещё час назад выпекались в печи и были с пылу, с жару что называется, и которые тут же и съедались дружно, не успевая даже остыть.

Батоны те горячие, трудовые, собственным потом политые и оттого питательные вдвойне, вдвойне желанные и дорогие, здорово выручали в Москве Стеблова и нищих друзей его. Не будь тогда их, запрети администрация ими расплачиваться, - положение некоторых воспитанников в интернате было бы совсем плачевным…

26

Систематические недоедания и недосыпания, помноженные на длительные умственные перегрузки, перенапряжение и бессонницу, и вечное недовольство собой к тому в конце концов привели, что Вадик неврастению себе в Москве заработал в чистом виде, на почве которой его прежняя болезнь обнажилась и зацвела, по дурости им два года назад подцепленная, которую домашние врачи-невропатологи по горячим следам быстро тогда заглушили, пациенту юному помогли. И низкий им поклон за это… А произошло тогда вот что.

Только-только закончивший седьмой класс Вадик поехал в июне-месяце на свеклу в составе школьного сельхозотряда, о чём подробно уже писалось в первой главе. И там, живя две недели в палатке, он щёку себе застудил - лицевой нерв её. Потому что спал на краю, щекой в сырую землю уткнувшись. А палатка на самом проходе стояла, на сквозняке, в эпицентре которого и оказался Вадик.

Тот сквозняк он ощущал по ночам, разумеется, шуршавший рядышком “ручейком” холодным. Да ещё и ледяной мягкой “кисточкой” щекотавший губы ему, лоб, веки, нос. Но при этом он радовался, дурачок, блаженствовал даже, и ещё больше под него и прохладу его освежающую подставлялся - воздухом вроде как дышал. И не предавал по молодости сквозняку никакого угрожающего значения. До тех пор не предавал, пока не задёргалась его застуженная однажды ночью щека болезненно-нервным тиком, пока не перекосило, не повело на сторону её.

Это произошло уже в самом конце отведённого на работы срока: после сильнейшей бури, что разыгралась в лесу, проливного дождя и холода, - и можно было бы, наверное, доработать ему до конца смены, чтобы потом вернуться в город вместе со всеми и шума лишнего не поднимать, лишней паники. Но начальник сельхозотряда, их школьный преподаватель труда, не желая брать на себя ответственность, быстренько тогда отправил Стеблова домой с первой приехавшей к ним машиной, чем только составил дурную славу ему, сплетни пустил по школе ненужные, пересуды с домыслами.

Увидав, как у вернувшегося из лагеря сына некрасиво дёргается при разговоре застуженная щека: тащит, омертвелая, левый глаз за собой, становящийся огромным как у циклопа, безобразит и кривит лицо на каждом слове, - родители перепугались не на шутку и повели его, бедолагу, в больницу. И там местные врачи из неврологического отделения так же быстро диагноз поставили: застужение лицевого нерва, - и оперативно начали лечить болезнь. Кварцевым прогреванием лечили, массажем и чем-то ещё; а также и входившим тогда в моду иглоукалыванием.

Оперативное вмешательство врачей и сестёр, их старания искренние и профессионализм, и предельная в данном конкретном случае заинтересованность: пациент-то уж больно молод был: жалко им стало калекой его на всю жизнь оставлять, - всё это дало, в итоге, свои плоды, свои положительные результаты. И в школу через два месяца Вадик пришёл здоровым и гладким как раньше, крепким, загорелым, в себе уверенным пареньком. Так что про застуженную щёку его все быстренько и забыли.

Болезнь от него отступила дома. Казалось, что навсегда!…

В действительности же болезнь обманула всех и только спряталась ненадолго, гадина, только сделала вид, что сдалась, - чтобы сбить первую, самую мощную со стороны людей атаку. А спустя два года она опять вернулась, принимая уже крайние, уродливые формы, неприятные как для окружающих, так и для самого больного. Причём, вернулась в самый неподходящий момент - когда родителей его не было рядом.

Первые признаки надвигающейся беды Вадик заметил у себя в апреле, как только из дома вернулся, с каникул последних, весенних, самых нервозных, самых мучительных для него, - заметил на уроке химии, на котором к доске его вызвали. Несдержанная пожилая учительница, помнится, начала тогда по обыкновению на него кричать, обвинять в невежестве, тупости, разгильдяйстве. Вадик, в свою очередь, попытался что-то ответить ей, предъявить, возразить, оправдаться. И вот во время той перебранки памятной у него и задёргалась первый раз щека, лицо его как у дурного клоуна перекосила.

Вадик заметил, как покраснела учительница, его, перекошенного, перед собой увидев, болезненно и брезгливо поморщилась даже, быстро глаза в сторону отвела, словно калеку безногого и безрукого повстречав, отвратительного уродца. В тот момент её сзади будто толкнул кто-то, за руку больно дёрнул, притянул к себе… И потом будто бы прошептал на ухо: «чего ты споришь-то с ним - юродивым, дура? чего обижаешь его? пристаёшь? Нельзя так с ним поступать, нельзя! - грех это! и большое свинство!»

И учительница согласилась с таким “нашёптыванием” и обмякла, притихла и подобрела сразу, прекратила с болезненным учеником всякий спор. «Ладно, - только и сказала она примирительно, уже не смотря на Стеблова, под ноги себе смотря, - выучишь и ответишь в другой раз», - и быстренько посадила его на место - с глаз долой…

Поведение горячей, отчаянной и неуступчивой прежде женщины, её покорность необъяснимая, брезгливая снисходительность поразили Стеблова пренеприятно, ножом резанули по сердцу: не привык он, здоровый и крепкий парень, в юродивых-то ходить, в уродцах тем паче, не желал привыкать; желал, наоборот, ходить и жить победителем. Поразила его и сама щека, её отчётливо ощутимые судороги, про которые он давно забыл, про которые не вспоминал больше.

«Что такое стряслось, ёлки-палки? - недоумевал он, обескураженным возвращаясь за парту, по дороге пальцами онемевшую щеку усиленно теребя. - Показалось, что ли?… Наверное, показалось - и ничего страшного не произошло. Не надо паниковать только».

И до конца урока он беспрестанно гладил и гладил украдкой левую часть лица, массируя её отчаянно, от одноклассников лицо одновременно пряча, - и всё внушал себе раз за разом, всем телом, всем испуганным нутром дрожа, что произошедшее с ним только что досадной случайностью было, нелепицей простой, несуразицей. Которая уже прошла - совсем, окончательно, твёрдо! - и никогда не повторится более…

Но судороги повторились - на других уроках - и стали повторяться после этого вновь и вновь: в классе, на улице, в общежитии, - лишая покоя Вадика, последнего сна, с ума его сводя уже оттого только, что он ничегошеньки не мог поделать с собой, со своим болезненным состоянием, с которым в одиночку он не умел бороться, которое самостоятельно не знал как лечить. Он только отмечал к стыду своему и досаде великой, что со злостью и обидой граничили, как при его ответах последних дружно, как по команде, отворачивались учителя, как смущённо, с нескрываемой жалостью на лицах, быстро тот ответ обрывали, сажали его на место. И как там, на месте уже, развернувшиеся одноклассники рассматривают его во все глаза: кто с сожалением, кто с ухмылкою, кто с сочувствием искренним, - как попавшего в большую беду человека…

Такое отношение к себе - совершенно новое и незнакомое! - так удручающе действовало на Стеблова, особенно - в первые дни, было так неприятно ему и так невыносимо тягостно, - что он перестал в конце концов совсем выходить к доске, перестал отвечать с места. Он вставал и говорил только, что не знает урока, не выучил ничего, - лишь бы только не попадать в очередной раз впросак, не привлекать к себе внимания класса.

Оценки его ввиду этого резко снизились, отношения с учителями испортились совсем. К концу учебного года он уже прочно обосновался в компании отстающих, абсолютно бесперспективных и бесталанных учеников, на которых смотрели в школе как на обузу, на путающийся под ногами хлам, который и нужно бы, да было жалко выбросить…

Болезнь его, однако ж, не стояла на месте - некогда ей, паразитке, было стоять. Она напористо и планомерно пёрла вперёд словно танк, почуяв большую викторию, и легко отвоёвывала для себя по пути всё более выгодных и масштабных позиций.

Упорное молчание на уроках уже не спасало Вадика от жалости и снисхождения окружающих, от всеобщего брезгливо-болезненного отношения к нему. К концу апреля левая сторона лица, жёстко одеревенев и потеряв чувствительность, уже окончательно вышла из-под контроля и начала дёргаться по любому поводу. Начала дёргаться даже и без него - при любом повседневном разговоре с товарищами, перед которыми он не тушевался прежде, не робел, наоборот - героем всегда ходил, удальцом-сорвиголовою, - и которые, в свою очередь, не чурались с ним прежде общения.

Теперь же, заводя разговор со Стебловым и видя, как при каждом ответном слове простуженная больная щека обезображивает лицо его, как тащит она за собой левый глаз, выворачивает его вместе с веком наружу - до внутренностей кровяных! до сосудов! - товарищи испуганно морщились, суетились нервно. И тут же, смущённо головы опустив, под любым предлогом расставались с ним, стараясь уж не встречаться больше. Стеблов становился изгоем в школе, дружить и общаться с которым теперь желания ни у кого не возникало…

Эта отверженность всеобщая и отчуждение изводили его более всего! укрепляли и усиливали болезнь, делали её нестерпимой прежде всего в психологическом плане! В мае-месяце Стеблов не отнимал уже рук от щеки, постоянно в разговорах закрывался ото всех руками, а разговоры сами сводил до минимума. Он уже в точности стал походить в интернате на затравленного зверька - жалкого, одинокого и больного, никому не нужного. И ему уже ничего не хотелось здесь - только плакать и плакать.

И по ночам он уже не спал: упорно думал над незавидным своим положением и долей горькой, вынужденно-сиротской, так жестоко его испытывавшей. И, ничего не придумав, естественно, - чего он один-то сообразить и придумать мог? да ещё в таком состоянии? - он остервенело массировать больную щёку принимался, пытаясь массажами ночными, ярыми, вернуть себе прежний над лицом контроль - чтобы не превращалась болезнь в патологию.

Просыпаясь утром не выспавшимся, больным, да ещё и расстроенным совершенно, разбитым, он весь день потом только уединения и тишины искал, измученной голове и сердцу покоя; осознанно сторонился любого общества, преподавателей, воспитателей и друзей. Подвалы школьные и чердаки сделались излюбленными его местами в Москве, где он полюбил находиться в мае более всего и откуда вылезал уже с крайним неудовольствием.

В нём полным ходом развивалась болезнь - душевная, очень тяжёлая, -  которую невропатологи и психиатры неврастенией зовут, и которая следствием перенапряжения и переутомления является, хронического на протяжении многих дней недосыпания и недоедания…

27

В середине мая Стеблова неожиданно вызвала к себе в кабинет их школьная врач- терапевт - единственная докторша в интернате. Посадив вошедшего девятиклассника перед собой, она принялась внимательно его осматривать, и расспрашивать по ходу осмотра про самочувствие, щёку.

- Давно это у тебя? - спросила она, оглаживая горячими ладонями напрягшееся лицо Вадика, заинтересованно ощупывая пальцами левую её половину, массируя её легонько.

Вадик рассказал всё честно про свою болезнь: как простудился в конце седьмого класса в колхозе, и как лечили его потом, как вылечили. Добавил, что всё у него было хорошо до Москвы, до Нового года даже, а потом…

- Спишь здесь как? - спросила его докторша, под конец ещё и глаза его осмотрев, при этом пальцами веки широко раздвинув, чтобы получше ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17