Немеркнущая звезда

Семинары-уроки Гринберга проходили так, ни разу не меняясь по сути за всё время его работы: он выходил к доске с неохотой, лениво писал на ней каллиграфическим почерком условие какой-нибудь олимпиадной задачи - не самой простой, как правило, которая, наоборот, самые жаркие споры вызвала и оказалась по силам, в итоге, лишь немногим школьникам страны. После чего, хитро прищурившись и ухмыльнувшись, он в любимое кресло у ближайшего к доске окна садился и начинал царствовать-изгаляться.

- Ну что? - самодовольно спрашивал он, обращая мутный старческий взор в притихшую аудиторию.- У кого будут какие мысли-идеи по поводу возможного решения?

Ни мыслей, ни идей в девятом "Б", как правило, не было - ни у кого. Тем более - сразу, навскидку, как требовал того учитель. Как не водилось в новом классе Стеблова и настоящих физиков - парней и девчат понимай, безгранично влюблённых в окружающий материальный мир, в его законы внутренние и устройство; и потому готовых изучать и исследовать его без отдыха и перерыва по 24 часа, ему всего себя целиком отдавать, без остатка!… Математики подобного рода были, и много - почитай что весь класс: набор-то в спецшколу, вспомните, после областных математических олимпиад проходил. Физиков - нет, не было.

-…Ну что, нет ни у кого мыслишек по этой задаче? - подождав с минуту, в другой раз ехидно спрашивал Гринберг учеников, отводя сверлящий похотливый взгляд от стоявшей у задней стенки помощницы-аспирантки, которая всегда смущалась и густо краснела от этого его взгляда страстного, нервно ногами перебирала как кобылица весной, машинально бёдра друг о дружку под юбкой тёрла. Чем лишний раз подтверждала упорно ходившие по интернату слухи (настолько упорные, что через месяц о них уже знали, хорошо наслышаны были вновь набранные в спецшколу ученики) об их довольно-таки странных взаимоотношениях, перешагнувших - и широко! - рамки служебных.

Не получая ответа, довольный Гринберг хмыкал себе под нос, качал задумчиво головой седою.

- Плохо соображаете, уважаемые граждане, очень плохо, - говорил он со вздохом притворным, окидывая победоносным взором класс, похотливо задерживаясь опять на своей молодой помощнице. - С таким тугим соображением вам в большой науке делать нечего: поверьте мне, старику. Вы там глухими статистами будете… и попками.

Выдавив из себя такое вот оскорбительно-безнадежное пожелание классу, причём - с удовольствием, как всегда казалась Стеблову, он, как милостыню убогим, начинал давать первые по предложенной задаче подсказки… Потом давал вторые, третьи, - если первые не помогали…

Два-три ученика, колебавшиеся между физикой и математикой, знак равенства между этими дисциплинами в школе ставившие, хватались за эти подсказки с жаром и начинали пробовать, по мере сил, приблизиться к загадочному решению. Другие же воспитанники, в числе которых был и наш герой Вадик, пристыжённые напутственными словами о будущей своей судьбе - безрадостной, как предрекалось, и бесперспективной, - кисло сидели за партами, понуро брови насупив, и только поминутно взглядывали на часы, ничего из происходящего не понимая. Много ли было пользы им от такого рода задач и таких семинаров? - судите сами, читатель…

9

Остальные предметы в школе Колмогорова носили ярко выраженный декоративно-подчинённый характер и, казалось, существовали в расписании лишь затем, чтобы заполнять, по возможности, образовывавшиеся там от математики и физики пустоты. Да ещё чтобы необходимые формальности соблюдать - самые минимальные и необременительные - по отношению к существовавшей в те годы в стране школьной общеобразовательной системе, которую для воспитанников интерната никто, естественно, не отменял - де-юре, но не де-факто. Всерьёз же, однако ж, непрофильные предметы руководителями спецшколы, профессиональными математиками по преимуществу, никогда особенно не рассматривались, и их можно было поэтому не сильно-то и учить. На них, по правде говоря, даже и ходить-то было не обязательно. Во всяком случае - не на каждый урок. Потому как оценки по непрофилирующим дисциплинам выставлялись в школе в точном соответствии с оценками по математике, фактически копировались с них.

Даже и физика отступала здесь на второй план (как бы ни хорохорился в интернате Гринберг, гения-небожителя из себя ни строил), и её звонкий голос нигде особенно-то не учитывался: ни на каких педсоветах и совещаниях, планёрках еженедельных. «Учи математику, вгрызайся в неё, отдавай ей, королеве наук, весь жар и пламень души и всё свободное время, - словно бы разносилось изо дня в день по всем аудиториям и коридорам спецшколы путеводное интернатовское правило, негласный здешний девиз. - И можешь не думать более ни о чём - ни о каких других предметах и курсах. Все они в сравнение с математикой - ерунда, обыкновенный, без палочки, ноль. Все беззастенчиво пользуются всю жизнь её диковинными плодами. Они, элементарно, не могут без универсального математического языка обойтись, шагу ступить не сумеют: ни физика с химией современные, ни биология с географией и лингвистикой. Потому что они на удивление несамостоятельны в творчестве своём, не самодостаточны и вторичны… Ну и пусть тогда тихо сидят в стороне и не разевают ртов, как нам жить и действовать - не указывают! Нам, математикам-первопроходцам и первородцам, не нужны помощники и советчики из других наук: мы сами с усами, как говорится, и как-нибудь без них обойдёмся…»

Так или почти так думало в интернате подавляющее большинство педагогов, профессиональных математиков по образованию, в чём с ними солидаризировались, безусловно, и многочисленные ученики. Мысли такие и настроения, привнесённые в интернат из Университета, с механико-математического факультета его, довольно быстро получили здесь практическое воплощение. Они материализовались в дела, заключавшиеся в первую очередь в том, что большинство непрофилирующих дисциплин с негласного одобрения руководства превращались воспитанниками спецшколы в обыкновенные посиделки: весёлые, непринуждённые, необременительные… и не обязывающие никого и ни к чему - ни питомцев самих, ни их наставников.

Формально это приводило вроде бы к некоторой однобокости образования. На самом же деле это сберегало огромное количество времени у учеников. Да и здоровья - тоже. Сбережённое время и силы воспитанники интерната могли пускать - и пускали - на изучение любимого предмета, ради которого, собственно, они и приехали в Москву, из-за которого лихо так побросали родные дома и семьи.

Педагоги-нематематики, отбывавшие в школе Колмогорова время по факту за хорошие заработки и стаж, и большими либералами слывшие, этакими душками-паиньками, закрывали глаза на подобное развитие событий, очень даже для многих из них выгодное. Выброшенные на обочину интернатовского образовательного процесса и не имея возможности - да и желания особенного!  - бороться с подобного рода глумлением над собой и своими предметами, - они, маргиналы и попки, пигмеи педагогические, старались в своей шутовской роли, что изначально была уготована им, лишь не мешать приехавшим в Москву молодым дарованиям самим выбирать и творить судьбу; самим воротить, а потом и расплачиваться сполна за все самостоятельно совершаемые здесь  деяния и поступки…

10

Интернат своими порядками и устройством внутренней жизни производил на новобранца-Стеблова впечатление противоречивое и предельно-странное с первых же дней, если не сказать диковинное. С одной стороны, внешней или парадно-фасадной, формальной, - здесь была полувоенная, почти что казарменная дисциплина на уроках, в столовой и общежитии, обилие администраторов, завучей и педагогов, комендантов и воспитателей всех рангов, статусов и мастей, технических работников, с утра и до вечера царственно разгуливавших по школе из конца в конец и следивших за целостностью классов и оборудования, порядком и тишиной. С другой стороны, содержательной или педагогической в собственном смысле этого слова, - наблюдались совершеннейшее равнодушие и бесконтрольность со стороны тех же самых воспитателей и учителей, которым было глубоко плевать на детишек - и это мягко сказано. Все они, зорко следя за заправкой кроватей, чистотой в умывальных комнатах и туалетах, блеском полов в общежитии и учебном корпусе, наличием стёкол в окнах, пригодностью столов и дверей, относились к вверенным им питомцам на удивление бесстрастно и холодно, без души. Как только женщины по вызову, проститутки так называемые, должны относиться, наверное, к бесконечно-меняющимся клиентам, что не затрагивают ни в малой степени их ледяных сердец, одной лишь выгодою и корыстью пропитанных.

Такие же холод и лёд внутри, за очень и очень редким исключением, были и у основной массы работников школы, собою только ежеминутно занятых - своими делами, заботами и проблемами; выходными, переработками, отгулами и отпусками; своими доходами, наконец, из-за которых нешуточные страсти кипели. Почувствовал это Вадик быстро - не проучившись в интернате и четверти, месяца там не прожив. И открытие это расстроило его несказанно.

«Я никому здесь не буду нужен, ни-ко-му», - подумал он, помнится, уже в первый по приезду день, провожая отца домой по длинному интернатовскому переходу. И мысль эта простая и очевидная до жути, и очень обидная, безусловно, а для приезжего 15-летнего паренька - горькая  и страшная вообще, - подобная мысль ещё не раз приходила ему на ум в тот первый для него в столице год - памятный, нервный, тяжёлый, чрезвычайно во всех отношениях насыщенный…

Учебный день в интернате - если непосредственно к распорядку теперь перейти - начинался в семь часов утра включением на полную мощь установленных в каждой жилой комнате общежития радиодинамиков, из которых громовыми беспрерывными потоками начинали сыпаться после этого на головы спящих воспитанников бравые советские песни. Сразу же за песнями начинался обход, и в комнатах поочерёдно появлялись то грозная золотозубая комендантша, вечно всем недовольная, то заспанные дежурные воспитатели, при виде которых у пансионеров пропадали последние остатки сна. Дети скорёхонько выпрыгивали из постелей и начинали также скоро и суетно выполнять предписанные им процедуры: кровати свои заправлять по строго установленному образцу, потом тщательно убирать жилые комнаты (комендантша за этим следила особенно строго), потом дружно шли умываться и одеваться. После чего, прихватив с собой необходимые в тот день учебники, они общей массой направлялись в столовую, находившуюся в торце учебного корпуса… В общежитии после этого делать им уже было нечего, и оно закрывалось на ключ до четырнадцати часов - времени, когда заканчивался в школе последний урок и воспитанникам разрешалось вернуться назад в свои комнаты.

Завтрак начинался ровно в восемь и длился сорок пять минут. Первыми завтракали и уходили десятиклассники; а уже после них за столы садился девятый класс всей своей массой... Без пятнадцати минут девять девятиклассникам нужно было быстренько всё доедать и также быстренько из-за столов подниматься, относить в мойку грязную после себя посуду, возвращаться, ставить на столы стулья ножками вверх, чтобы уборщице, столовую к обеду готовившей, легче было полы мыть. И только после этого они должны были идти в аудитории на второй или третий этаж - занимать там отведённые им места в классах.

В девять часов утра начинались сами занятия…

Отсидев за партами ежедневно (кроме воскресенья - единственного выходного дня) положенные по расписанию пять уроков, воспитанники школы шли обедать по очереди (десятиклассники с девятиклассниками в обед менялись местами). А после обеда все пансионеры возвращались в комнаты и отдыхали там до шестнадцати часов: валялись, как правило, на кроватях животами вверх, дремали или просто баловались или разговаривали. Это было личное время каждого ученика, - и распоряжаться им вольно было как кому заблагорассудится.

С шестнадцати до двадцати трех часов - времени отбоя и выключения в общежитии света - в интернате Колмогорова значились по плану интенсивные индивидуальные занятия учащихся, которые прерывались лишь коротким получасовым полдником и последующим 45-минутным ужином, достаточно скудным, как правило, постным. И эти послеобеденные шесть часов, по замыслу разработчиков, воспитанники спецшколы всенепременно должны были сидеть за партами читальных залов и упорно и старательно закреплять в индивидуальном порядке то, что давалось им педагогами на дневных уроках.

В одиннадцать часов вечера по расписанию значился отбой и последующий сон глубокий, когда, формально, запрещалось всякое по интернату хождение, и дети, по-хорошему если, по-взрослому, должны были бы отдыхать, набираться сил и здоровья к новому учебному дню, студить нервы и голову…

Так всё должно, обязано было быть в идеале, в задумках авторских, радужных. Так планировали и расписывали распорядок дня в своих больших, шикарно обставленных кабинетах руководители университетской спецшколы: академик А.Н.Колмогоров с товарищами. И выходило это у них на бумаге, скорее всего, гладко и красиво очень: такая распрекрасная их питомцев ожидала по их плану жизнь, самостоятельная и свободная, в творческом отношении предельно-увлекательная и насыщенная.

План, однако же, - планом, задумки - задумками, мечты - мечтами, - но реальная-то жизнь, не вымышленная, не бумажная, гораздо сложнее любых рациональных схем и куда более замысловатее и закрученнее. Она, увы, - не бумага и не шахматная доска, а люди в ней - не пустышки и не безмозглые пешки. Тем более, если люди эти - пятнадцатилетние, до жизни жадные сорванцы, на целых два года вдруг оставшиеся одни - без родительского охранительного догляда. И где оставшиеся?! - в Москве! - чудном, величественном городе сказочной красоты, где во всякое время есть на что посмотреть, где успевай только деньги платить и переставлять молодые ножки. Попробуй, удержи ты их, пострелят, в четырёх бетонных стенах, заставь, непосед и шкодников, полноценно жить и учиться!

Собранные по Центральной России придирчивым экзаменационным ситом и потом запертые всей массой своей в одном из двух корпусов интернатовского перенаселённого общежития, одногодки Вадика и он сам, отсидев за партой утренние уроки, пообедав потом и вернувшись в комнаты, первым делом, естественно, начали активно знакомиться между собой, активно приглядываться и примериваться друг к другу… И выслушивать рассказы, конечно же, новоиспечённых товарищей про родные школы и города, любимых девушек, друзей и учителей; и про оставленных дома родителей, безусловно, большинство из которых оказались вдруг большими-пребольшими начальниками.

Длинными были те рассказы, живыми, красочными, увлекательными. Не один час отняли они у ребят,  не один день даже...

Наговорившись и наслушавшись всласть, наскоро перезнакомившись и передружившись, приехавшие в интернат дети, подгоняемые всеобщим воодушевлением, дружно бросились осматривать после уроков Москву, оказавшую на них уже в первый день неизгладимо-незабываемое впечатление.

Сначала они оббегали и осмотрели Давыдково - невзрачный столичный район, достаточно захолустный и примитивный в те годы, район чисто-спальный. Его главными достопримечательностями, как выяснилось, были Кунцевская дача Сталина, высоченным зелёным забором от посторонних глаз отгороженная и еловым бором, да ещё недавно открытый универмаг "Минск" - огромный по тем временам магазин, просторный, светлый, солидный, с большим размахом построенный. Размах его определялся тем, главным образом, что располагался он на правительственной трассе, соединявшей Кремль с дачею Генерального секретаря ЦК КПСС в Заречье, ввиду чего призван был, по замыслу подхалимов, ежедневно ласкать взор Брежнева Леонида Ильича - правителя ещё достаточно бодрого в те годы и крепкого. Местоположением магазина определялся и ассортимент, даже и для столичной небедной Москвы богатый! Там частенько продавались вещи и обувь, и, особенно, фрукты диковинные - и заграничные и заморские, - какие больше не продавались нигде: ни в самом ГУМе, ни в том же Елисеевском.

Так, в "Минске" Стеблов впервые в жизни диковинные бананы увидел - жёлтые, длинные, аппетитные, обильное слюноотделение вызвавшие. А ещё - финики, манго, ананасы пахучие; и даже всё это домой пару раз возил - попробовать и насладиться, почувствовать во рту “букет”. Здесь же он иногда покупал себе и семье добротную обувь, рубашки, куртки модные, хотя подобными просьбами родители не часто обременяли его…

Других значимых мест в их районе не было. И любопытные дети вынужденно перекинули взор на соседний Кутузовский проспект, широченной заасфальтированной лентой тянувшийся от Триумфальной арки до Киевского вокзала. Это была уже Москва - настоящая, грандиозная, монументально-могучая. Она поражала и покоряла сразу же, с первых секунд, приводила в трепет и ужас одновременно, в восторг неописуемый. Здесь уже вовсю ощущалась Великодержавная мощь страны, молодым российским парням, потенциальным будущим воинам и защитникам, особо любезная и желанная, Державный же размах и сила советской, по масштабу невиданной государственности.

Ну а далее взорам юных провинциалов с неизбежностью открывался проспект Калинина с высоченными административными зданиями в форме распахнутых настежь книг и огромнейшим Домом книги посередине, Моховая с изумительным по красоте домом Пашкова в начале, Манежем и Университетом в конце… Ну и, конечно же, Красная площадь с Кремлём, Мавзолеем, Покровским собором, зданием ГУМа посередине, красивейшим Историческим музеем, памятником Минину и Пожарскому возле Спасских ворот, совокупно являвшими собой как бы незыблемый древний фасад или историческое лицо красавицы-Москвы, не меркнущее, не стареющее с годами. А через неё - неизмеримо-прекрасный лик и всего государства Российского. Сама История будто бы открывала здесь приходившим на площадь парням своё бурлящее огненное нутро - дымящееся, кроваво-красное, - впускала их, от радости и гордости очумевших, рты от восторга дружно разинувших, в свои седые дремучие недра. Здесь можно было как к матери руками к Ней, Истории, прикоснуться, как Плащаницу потрогать благоговейно - чтобы реально на себе ощутить Дух прежних, достопочтенных, достопамятных и достославных времён, приобщиться к делам и подвигам своих воистину великих предков.

Приобщение такое было в высшей степени полезным и нужным новым товарищам Вадика и ему самому, - вернее и надёжнее всяких речей и книг оно ребят окрыляло и вдохновляло! А ещё: наглядно показывало им всем - в момент притихшим и присмиревшим, здорово побледневшим и возгордившимся! - неизбывную мощь и прелесть загадочной русской души, её природные неиссякаемые талант и силу…

После Красной площади ребята перешли на осмотр главных магазинов столицы: на ГУМ и ЦУМ, Детский Мир и Петровский Пассаж, - от которых тоже не денешься никуда и которые по-своему поражают воображение провинциалов своим размахам внутренним и убранством, и обилием всевозможных товаров, свезённых сюда как на выставку со всей огромной страны. Всё это - лишь малый перечень того, что успели объехать, обегать и осмотреть в сентябре вновь набранные в интернат девятиклассники. Замечательных мест в Москве - не счесть: успевай только строить планы да вертеть по сторонам головой, да от восторга щуриться и охать. И пошустрее переставлять при этом, повторим, ещё не сбитые дорогами ноги, и также шустро перескакивать из одного общественного транспорта в другой, - благо, что проезд по Москве стоил тогда копейки.

Времени вот только такой пристальный и пристрастный осмотр отнимал уйму, вернуть которое назад уже не представлялось возможным. Но кто и когда думал и думает о таких "мелочах" в свои молодые годы!…

11

На знакомство друг с другом, окрестностями и столицей у вновь прибывших в школу Колмогорова учеников ушло, почитай, больше месяца. И сентябрьско-октябрьский период тот, и об этом можно заявить твёрдо, был самым счастливым и самым запоминающимся в их так рано начавшейся самостоятельной жизни, её огромным светлым пятном. Новый город, новые люди, новая жизнь… И целое море новых, незабываемо-ярких впечатлений, которые сыпались на головы новобранцев сплошным ежедневным потоком и которые каждому из них не очень-то хотелось и прерывать.

«К чёрту учебники и задачи, к чёрту учебный, обязанный быть непрерывным, процесс! Да здравствует свобода и молодость, и столичная разудалая жизнь! Только она одна имеет смысл и значение! и цену реальную, высоченную, которую совсем не жалко за неё платить!... Поживём такой воистину-райской жизнью ещё чуть-чуть, пока тепло и светло, солнечно и приятно на улице; пока празднично, соответственно, на душе, - не сговариваясь, решили для себя новобранцы, планы на будущее по вечерам выстраивая. - А потом, когда зарядят дожди, и станет сыро, темно и холодно, и не захочется и носу за дверь высунуть, - тогда-то и сядем за конспекты и книги дружно, которые от нас не уйдут, подождать могут… Мы и так-де уже молодцы: живём и учимся в Москве - в спецшколе университетской, главной. Из которой до МГУ - рукой подать. И туда мы все через пару годков поступим. Андрей Николаевич Колмогоров поможет нам, обязательно поможет! Не затем же, в самом-то деле, создавал он свой интернат, приглашал нас сюда из разных мест, возится здесь с нами - чтобы потом над нами же и посмеяться, кукиш нам показать?! Зачем ему, заслуженному учёному, академику и Герою, светиле, это нужно, такой дешёвый обман?!… И в рекламной брошюре написано было, что колмогоровский интернат - кузница кадров для Университета; что поступают туда практически все выпускники - все желающие, во всяком случае…  Нет, не бросит нас Андрей Николаевич, уважаемый, на произвол судьбы, не посмеет бросить. Иначе, глупо будет выглядеть это всё с его стороны, глупо - и непонятно…»

С таким настроением куражно-бравым и прожили свою первую московскую четверть большинство девятиклассников спецшколы, с такими именно мыслями они все или почти все и учились. Что успевали понять и запомнить в классе, - то и оставалось у них в головах. И большего они туда заносить не спешили.

Удивительно, но об этом в школе не встревожился никто! - из тех, кому положено было об этом встревожиться по долгу службы: ни администрация, ни воспитатели, ни её многочисленные учителя, функции которых были распределены таким хитрым образом, что большую часть времени их воспитанники оставались предоставленными сами себе, были безнадзорными, то есть.

Учителя, даже и математики, на уроках отбарабанив положенное, с лёгким сердцем разъезжались вскорости по домам, считая свою задачу выполненной. Интернат для большинства из них был очень удобным и чрезвычайно выгодным предприятием - назовём вещи своими именами! - где они ловко делишки обделывали и цели преследовали эгоистические, умело прикрываясь при этом высоким учительским званием, почётным и уважаемым во все времена. Они хранили здесь трудовые книжки, играючи зарабатывая себе под старость необходимый для пенсии стаж, получали за здорово живёшь приличную по тем временам зарплату, вполне достаточную для того, чтобы вести в Москве жизнь безбедную и сытую. А на худой конец, они тренировали-вырабатывали в интернате будущие профессорско-преподавательские навыки, а то и просто отсиживались как тюлени на лежбище, рассматривая школу как временную и весьма удобную для себя передышку, не требующую от них ничего: никаких чрезмерных затрат и усилий.

«Вас сюда никто силком не тянул, - любили повторять они раз за разом присказку Гордиевского. - Приехали учиться - учитесь; не хотите - уезжайте домой, не морочьте нам и себе головы. Мы не обязаны здесь с вами нянчиться как с грудными детьми, следить за каждым вашим шагом: привыкайте пыхтеть и трудиться самостоятельно. Мамки и няньки учёным не нужны - помните об этом; как и о тех деньгах, разумеется, какие ежемесячно платят за вас ваши родители…»

Подобным манером, откровенным и жёстким, воспитывались дети, прибывшие за знаниями в Москву, так они незатейливо и цинично здесь с первого дня наставлялись, самостоятельными в пятнадцать лет становясь и за судьбу ответственными. Педагогов же настоящих - людей, понимай, для которых обучение и воспитание чужих детей являлось бы смыслом жизненным, а школа была бы домом родным, с которым они не торопились бы расставаться, от которого не бежали бы всякий раз, сломя голову, как от чумы, а на уроках украдкой на часы не взглядывали бы, не думали о мольбертах, редакциях и аспирантурах, - таких в интернате не было, к сожалению. Вадик таких преподавателей не встречал, если быть совсем точным и справедливым…

А у воспитателей школы - людей правильных, в целом, бывалых и добросовестных, но малообразованных и некомпетентных, - были свои обязанности; как и свои отговорки и настроения, само собой. И тоже вполне резонные и понятные; и вполне законные, надо признать. Воспитателями, строго говоря, их и назвать-то было нельзя - потому как воспитанием подрастающего поколения они сроду не занимались. Все они, как один, были техническими работниками по факту - и только, - в обязанности которым, как уже говорилось, вменялось следить лишь за техническим состоянием вверенных им помещений и бытовыми проблемами пансионеров: обеспечением их чистым постельным бельём, мылом и стиркой личных вещей в прачечной комнате. И за тем ещё, чтобы дети не нарушали заведённый в интернате режим: поднимались вовремя по утрам, вовремя уходили и возвращались с занятий, не портили мебель, сантехнику, стиральные машины и утюги в прачечной комнате, пожара там не устроили сдуру. И чтобы не водили к себе никого - ни посторонних людей, ни друзей и подруг: это было у воспитателей тоже главным.

А чем детишки занимаются в свободное время: куда ходят, что делают, куда ездят, что учат и учат ли вообще? - это воспитателей волновало мало, а если сказать по правде - не волновало совсем. Главное, чтобы их подопечные, уезжая, возвращались назад и, по возможности, целыми и невредимыми. Чтобы не было с ними, гуляющими, хлопот: чтобы потом ни перед кем за них, сорванцов, не отчитываться. Всё остальное было не их делом. За остальное, по задумке авторской, колмогоровской или ещё кого, голова была обязана болеть у администрации и учителей - главных персонажей в спецшколе.

«А мы - люди маленькие, люди тёмные, - шептался между собой обслуживающий персонал, обсуждая наедине своё положение и поведение, и настрой рабочий. - С нас, как говорится, и взятки гладки. Пускай учителя за ними следят и проверяют: у них зарплата-то поболее нашей будет… Вот и пускай за денежки свои немалые побегают-почешутся: они все умные тут у нас, все шибко образованные, все - аспиранты и кандидаты!... Вот и пусть учат и пусть воспитывают как хотят. А мы поглядим на них со стороны, да порадуемся…»  

«…А ребята наши хорошие, в целом, - добавляли воспитатели, чуть подумав, к своим разговорам приватным уже личные оценки питомцев школы, - тихие, в основном, спокойные, вежливые, рассудительные. Не пьют, не хулиганят как в других общежитиях, стёкла и морды себе не бьют, на койках до обеда не валяются с перепою, девок срамных не водят по ночам и оргий в комнатах не устраивают… И с нами всегда приветливы да ласковы, - так чего ж ещё от них и желать? чего воспитывать-то? Их дома всех давно уже воспитали. Родители…»

В таких рассуждениях и душе-излияниях тайных, признаемся, была и правда своя сермяжная, и логика. И осуждать за подобные мысли и разговоры людей, обделённых положением и зарплатой, тем более - обижаться на них, было бы и не правильно, и нечестно…

12

Таким в интернате было положение дел на момент поступления в него Стеблова Вадика, такие господствовали порядки - достаточно странные, согласитесь, для учебного заведения, претендовавшего с первого дня на роль элитарного… или правофлангового, как тогда говорили. Все думали здесь о своём, о себе заботились каждый день, “ломали” и напрягали головы. И никто не думал и не заботился о главном - о приехавших в школу детях. Ввиду чего оставшиеся без призора воспитанники получили уникальнейшую возможность в течение последующих двух лет самостоятельно выстраивать свою молодую жизнь - по собственным, так сказать, стихийно рождавшимся внутри лекалам.

Они могли учиться всё это время, ценя и сберегая каждый свой школьный день и каждую свободную минуту (хотя сделать им это достаточно сложно было в обстановке чрезмерной интернатовской перенаселённости и перегруженности людьми: железную для этого надо было иметь волю), а могли и не учиться: месяцами валять дурака, или по Москве носиться. Могли читать и решать беспрерывно, безвылазно в читальных залах париться, посещать спецкурсы, - а могли и на койках в общаге часами валяться и не читать и не решать ничего: просто отдыхать и кроссворды разгадывать, и ни о чём трепаться. Никто не контролировал их, не проверял; не подстёгивал, не заставлял и не следил за ними.

Даже и за плохие оценки (редкое в интернате явление) их никто не ругал! - настолько всё было свободно здесь, демократично и подчёркнуто либерально!…

Порядки такие вольные были занесены в спецшколу всё из того же Университета, являлись, по сути, копией их - с той лишь существенной разницей, что студенты мехмата люди взрослые были, определившиеся и оперившиеся по преимуществу, не за аттестат учившиеся, а за диплом и профессию будущую; над которыми, ввиду этого, на протяжение всего времени, всех пяти студенческих лет, висели регулярные тяжелейшие сессии и экзамены, от исхода которых напрямую зависела их судьба. И стипендия студенческая, сорокарублёвая, - совсем не маленькая по тем временам! - терять которую не очень-то кому и хотелось.

Стипендия и сессии, таким образом, если языком теории автоматического регулирования говорить, обеспечивали в Университете довольно-таки жёсткую обратную связь - действенную и продуктивную, эффективно и безотказно работавшую, - которую надёжно проверила сама жизнь и время, и которой в школе Колмогорова не было, увы. Вместо регулярных и тщательных полугодовых аттестаций до изнеможения по всем дисциплинам и курсам здесь были личная воля и желание самих учащихся что-то решать и учить, их прилежание ежедневное и настрой, их добросовестность, наконец, и элементарная честность.

«Дома-то у себя они все честно трудились, - считали “добренькие” учителя, слагавшие с себя за итоговый результат ответственность. - А здесь-то с чего вдруг должны сачковать и дурака-валянием заниматься? Они же не лоботрясы, не двоечники по натуре, не лежебоки!»

Проверки в спецшколе, правда, - если уж быть совсем точным и справедливым, - проводились зимой и весной: “зачёты” так называемые, - но только по математике и по физике. Это, во-первых. А во-вторых, проводились они формально, для галочки, и походили больше на посиделки - или на дружеское собеседование, в лучшем случае, которое никого и ни к чему не обязывало, не ломало судьбу, к отчислению не приводило.

А “стипендию” ученикам ежемесячно выплачивали родители из собственного кармана. Причём, платили они её как бы в двойном размере. Детишкам своим, простодушно в Москву умчавшимся, - на столичное житьё-бытьё: на проезд по городу и дополнительное питание, экскурсии, одежду, книги. Спецшколе - за обучение и содержание этих же самых детей, - что как раз и тянуло в денежном размере, если всё скрупулёзно подсчитать и округлить, на пару студенческих полноценных стипендий: ежемесячно на 70-80 советских рублей. Деньги совсем не маленькие, поверьте!

  Для доброй половины семей приехавших в Москву вундеркиндов, в числе которых была и рабочая семья Стебловых, такая плата за учёбу сына или дочери была уже почти что предельной. И им приходилось поэтому потуже затягивать пояса, экономить дома на всём, во всём себя ужимать и отказывать.

Зато для самих ребятишек, воспитанников спецшколы, родительские трудовые денежки, по мере их поступления на московские банковские счета, роль играли наиважнейшую. Они автоматически превращаясь для них в этакую охранительную индульгенцию, или надежнейший гарант того, что из интерната их уже никто и никогда не выгонит - как бы после этого они ни учились и как бы там себя ни вели. В этом, отметим здесь мимоходом, и состоит главный грех и главный порок всех денежно-финансовых отношений в школе, именно в этом неэффективность платного образования заключается, которое тугой кошелёк, мошна так называемая губит и гробит прямо-таки на корню. Потому что богатеньких бездарей и пройдох стальной бронёй от трудностей и проблем отгораживает, от тех же самых учителей и их наказаний…

Охранительную систему эту смышлёные ребятишки на себе быстро почувствовали: вундеркиндами слыли не зря. И понимание истинного положения дел в новой школе не очень-то стимулировало поэтому их образовательную активность; как не стимулировала её ни в малейшей степени и чрезмерная загруженность интернатовского двухкорпусного общежития, вероятно рассчитанного первоначально на куда меньшее количество жильцов.

И ещё здесь заметим по ходу дела, раз уж про жилищные условия зашёл вопрос, что человеческое общежитие во все времена было и остаётся штукой коварной и малоприятной. Уже тем, хотя бы, что неотвратимо и безжалостно подчиняет волю отдельно взятого индивида своей коллективной воле, нивелирует и размазывает её, низводит до такого предела, за которым уже теряется личность, за которым гуляют “стада”. Чем крупнее и разношерстнее людская масса, собранная под одной крышей, - тем сильнее и жёстче влияние её, способное перемолоть-перетереть любого; превратить его - изначально самобытного и яркого человечка, от рождения “сучковатого” и “угловатого” - в говорящее, гладко “оструганное” существо, тупое, безликое и безвольное, лишённое всякой индивидуальности.

В общежития можно собираться на время для решения глобальных задач: войны выигрывать, например, гигантские заводы и плотины с каналами строить, ликвидировать последствия катастроф, - но долго в общежитии жить нельзя. И уж совсем невозможно в нём заниматься творчеством.

Творчество - сугубо индивидуальный процесс, непостижимо и невероятно тонкий, необходимо требующий тишины, покоя полного, полной сосредоточенности. Требующий того, одним словом, против чего выступает активно и с чем всегда так яростно борется коллектив. Тишина, покой, одиночество просто обязаны быть, ввиду этого, непременными атрибутами любого учебного заведения, претендующего на роль элитарного. И охраняться там самым строгим и самым жёстким образом.

Это прекрасно понимали, судя по результатам, в XVIII-ом веке в Благородном пансионе Хераскова М.М., где и комнаты отдельные пансионерам предоставлялись, и воспитатели личные, и индивидуальные на год планы. И совсем не понимали, похоже, в веке XX-ом в интернате академика Колмогорова, не желали понимать: создавали интернат для галочки, для славы личной и обогащения.

Забитые до отказа комнаты обоих интернатовских корпусов, и полная бесконтрольность учащихся со стороны администрации школы - яркое тому подтверждение…

По прошествии первых недель новобранцы-девятиклассники, вволю набегавшиеся по Москве и перезнакомившиеся друг с другом, и даже уже успевшие соседям по комнате поднадоесть, а кое с кем и перессориться-переругаться, - девятиклассники всё же начали понемногу втягиваться в учёбу. Библиотеку принялись посещать и читальные залы, больше обращать внимания на заданный на дом материал. Однако же, делали они это всё равно не так, как того от них требовалось и как ещё недавно совсем они занимались дома - не так старательно и продуктивно, и целеустремлённо, главное. Любая шалость или забава чья-то, которым не видно было конца, или придуманная кем-то игра надолго притягивали их внимание и, соответственно, выбивали из колеи, из учебного ритма. Дети мгновенно вписывались в забаву-игру и сразу же забывали про планы собственные и намерения, про набранные в огромном количестве книги, которые в тумбочках каждого принуждены были подолгу лежать не раскрытыми и не прочитанными - часа ждать своего, как и самого хозяина непутёвого…

13

Жизнь нашего героя Стеблова в новой школе, которого мы вынужденно оставили и к которому теперь возвращаемся, передохнув, мало чем отличалась от жизни большинства его сверстников, приехавших в интернат вместе с ним. И первый в столице месяц, конкретно если, по существу, он также ошалело пробегал по Москве в сопровождении школьный друзей: знакомился со столицей жарко, красотами её любовался, масштабом и достопримечательностями. Возвращался в общагу поздно, как правило, к ужину. А поужинав, он в свою комнату бодро шёл с твёрдым намерением в оставшееся до отбоя время заняться-таки, наконец, уроками и пройденным в школе материалом.

Намерения эти, однако ж, серьёзные и искренние всегда, на глазах рассыпались и исчезали, как только он порог 201 комнаты переступал, в которой его поджидали отужинавшие и отдохнувшие от дневной беготни товарищи.

И начинались меж ними сразу же забавы и состязания детские, в число которых входили волейбольные и баскетбольные игры в спортзале, который сутками не закрывался на радость всем, различные рукопашные схватки, армреслинг и отжимания - это уже в самой комнате, если в спортзал не охота было идти. А также нешуточные битвы подушками - шумные, жёсткие, порою и вовсе жестокие, - которые останавливал только погашенный в общежитии свет да строгие окрики дежуривших воспитателей, заставлявшие разбушевавшихся молодые парней умерять свой воинственный пыл и успокаиваться.

Вознёй разгорячённые дети, раскрасневшиеся, растерзанные, взмокшие, разбирали тогда постели с неудовольствием, умывались наспех, чистили зубы и быстренько укладывались спать. Но ещё долго не смолкали в комнатах их приглушённые голоса, возбуждённо доказывающие что-то друг другу, кого-то громящие и ниспровергающие - если и не на деле, то на словах.

Заводной и от природы азартный, физически хорошо развитый Вадик был непременным и едва ли не главным участником всех этих состязаний и битв, в которых он неизменно одерживал верх, выходил победителем над своими менее развитыми погодками. Победы радовали его, естественно, возбуждали и поднимали в собственных глазах, дразнили и тешили, плюс ко всему, его было угасшее уже спортивное самолюбие... Но, одновременно, они решительно перечёркивали учёбу, до которой не доходили руки, на которую у него не оставалось ни времени, ни сил. Он ложился спать в первый месяц, не сделав фактически ничего; и наутро так и шёл ни с чем на очередные в школе занятия…

Так вот беспутно и бесполезно, с нулевым результатом, по сути, и пустым же образовательным багажом, прошли-пролетели у него первые самостоятельные московские недели. И длился тот его интернатовский карнавал до тех пор, пока не наступило отрезвление, и совесть пока криком кричать не принялась - звать к дисциплине, к работе.

Отрезвление постепенно наступало у всех: это - дело понятное и естественное для ответственных и трудолюбивых детей, какими пансионеры в общей массе своей и были. У Вадика оно началось в октябре, когда с деревьев последняя листва облетела, и от этого уныло и неприглядно стало на улице - холодно, одиноко, пустынно. Осенняя пустота и мрак, грязные лужи повсюду, холод с сыростью вперемешку отразились горечью и в его душе, навеяли чёрные мысли.

«…Опять я сегодня дурака провалял весь вечер, - октябрьской бессонной ночью с грустью подумал он однажды про своё московское житьё-бытьё, беспокойно с боку на бок переворачиваясь, остывая и отходя в ночной тишине от вечерних спортивных побед и жарких словесных споров. - А ведь собирался и лекции почитать, и порешать задачи… и даже книжки необходимые приготовил, конспекты… Что-то я тут не успеваю ничего, совсем-совсем. А ведь столько времени уже проучился… Нельзя так, Вадик, дорогой, нельзя. Добром такое разгильдяйство не кончится…»

Он, помнится, подумал так и машинально стал подсчитывать в уме количество прожитых в интернате дней - безусловно, ярких и запоминающихся с позиции развлекательной, но совершенно пустых, бесполезных в образовательном плане, - и ужаснулся, закончив подсчёт, что так долго уже, оказывается, не может настроиться на рабочий лад, войти в привычное учебное русло.

И странное чувство овладело им, что с успехом в себе два взаимоисключающих настроения совмещало: настроение большого, яркого праздника, со дня приезда сопровождавшее его, и настроение всё возрастающей день ото дня тревоги, губившее тот праздник на корню.

Тревога его не была напрасной, не на пустом месте зрела. Ведь больше месяца уже прошло, как он отучился в Москве. А что он выучил здесь за это время? узнал? что новенького запомнил и понял?

«…Да ничего! - ещё раз взвесив всё, через минуту-другую отвечал он честно, как на духу, прижимаясь горячим лбом к холодной стене общежития и лёгкий озноб ощущая. - Хожу на лекции, вроде бы, на семинары, внимательно слушаю учителей и тщательно записываю их уроки в тетрадку, - дотошно ворошил он в памяти улетевшие безвозвратно дни, - а потом прихожу в комнату после обеда, складываю записи в стопку - и благополучно про них забываю на протяжении целого месяца. Хороша же она - здешняя моя учёба! - нечего сказать!… Стоило было за такой учёбой в Москву приезжать, бросать дом насиженный и всё остальное…»

Думка о доме отчётливо воскрешала в нём совсем ещё свежие воспоминания о родителях, брате и сестре и, конечно же, о школе прежней, родной, в которой он до интерната учился, был на хорошем счету, схватывал всё легко и быстро… И сразу же, ответной реакцией, другая мысль начинала отчаянно одолевать, крамольная для нового места жительства и учёбы: что останься он теперь там, как Збруев Сашка, к примеру, не отправься один в Москву, - то уже перерешал бы, наверное, гору задач в спокойной-то обстановке, отправил бы пару контрольных в ВЗМШ, которую теперь он вынужден был оставить.

«…Удивительное дело, - лежал и поражался Вадик, правую руку под голову положив, а указательным пальцем левой руки бетонную стену легонько царапая, - но за прошедший месяц я не решил здесь самостоятельно, по-моему, ещё ни одной задачи - ни математической, ни физической - никакой. В классе со всеми вместе решаю, да. А дома - ни одной. Совершенно! Только по Москве ежедневно мотаюсь как угорелый, да дурью маюсь по вечерам до отбоя самого, да на койке трутнем валяюсь - языком чешу. И только-то… Хорошую я себе здесь житуху устроил по собственному почину - нечего сказать! Сытую да привольную!... А родители за эту мою житуху ежедневно по многу часов горбатятся, копейку последнюю мне сюда высылают, а сами на голодном пайке сидят, зубами по-волчьи щёлкают, чтобы я здесь безбедно и беззаботно жил, чтобы учился старательно, их не позорил… Видели бы они, как я теперь учусь, - что бы на это сказали?…»

Невесёлые мысли эти разгоняли последние остатки сна. Как и остатки праздничного настроения, что с вечера в нём гуляло. Ему горько и стыдно делалось за себя, за своё теперешнее поведение…

«Нет, хватит, Вадик, дурака валять, хватит! - твёрдо решил он далеко за полночь, пристыжённый, расстроенный и собой категорически недовольный, себя самого ремнём будто бы мысленно выстегав и в чувства от подобного самосуда придя. - С балаганом этим, что здесь творится, надо быстрее кончать… и быстрее за ум браться… А то так незаметно скворцом оба года и просвищу, как просвистал я уже весь прошедший месяц… И придётся мне тогда ни с чем домой возвращаться - олухом столичным, недоучившимся, - чтобы потешились там все надо мной, от души порадовались-посмеялись…»

14

Долго сюсюкать-настраиваться Вадик никогда не любил: не такого был склада-характера. Уже на другой день после той памятной октябрьской ночи усилием воли он резко поменял свою молодую московскую жизнь: шальную, безалаберную, беспечную, - постаравшись её по возможности максимально приблизить к домашней, которую он теперь уже считал образцом, считал идеалом.

И первое, что он сделал на этом пути, - это прекратил бесцельные по Москве шатания, более всего его развращавшие и расхолаживавшие, отвлекавшие от школы, от дел.

«Посмотрел столицу, порадовался, поближе познакомился с ней - и хватит, - подвёл он мысленную черту, итожа прожитое. - Пора, наконец, и за книги садиться, за лекции. Время - оно не ждёт: вон его уже утекло сколько, пока я тут улицы и проспекты топтал, и по магазинам носился...»

Вторым его революционным шагом было сокращение до минимума времени нахождения в общежитии - места страшного, как понял он, а для молодых горячих парней - и вовсе “смертельного”. А точнее если - в комнате №201, его собственной комнате то есть, куда он старался забегать в октябре лишь в самых крайних случаях: чтобы помыться и переодеться после уроков, забрать необходимые вещи и книги, да ещё чтобы выспаться как следует перед следующим учебным днём, как и дома становившимся для Вадика культом… Все остальные послеобеденные часы, значившиеся по расписанию как личные, он честно в учебном корпусе интерната начал просиживать: в трёх его залах читальных, в библиотеке, - поначалу наивно полагая там от многочисленных товарищей понадёжнее спрятаться, как саранча на него свалившихся…

Решившись на такое принципиальное новшество - абсолютно радикальное для себя и волевое, - наш интеллектуально изголодавшийся герой с жаром бросился догонять ушедшее вперёд время… и преподавателей интернатовских, лекторов и семинаристов, многое чего им за сентябрь-месяц объяснить и задать успевших. В октябре он уже не шалопайничал, мяч не гонял и на подушках остервенело не дрался, в комнате попусту не чесал языком, - всё это в прошлом осталось. Теперь же он ежедневно честно в читальный зал приходил с ворохом книг под мышкой, с кипой журналов научных, пособий разных, брошюр, рекомендованных им московскими учителями, и, заняв свободное место в дальнем углу, бросался на книги горячо и жадно, как только бросается голодный зверь на зазевавшуюся вдруг добычу. В один присест он намеревался прочесть их все, как следует изучить, хорошенько понять и запомнить - горяч был до крайности парень! всегда и везде! Чтобы уже назавтра снова пойти в библиотеку и обменять те книжки и журналы на новые, непрочитанные и непознанные ещё, коими до потолка их библиотека была забита, и корешки которых с громкими фамилиями и названиями восторгом отдавались в нём, к себе как магнитом притягивали. Дай ему волю тогда - торопыге несдержанному и нетерпеливому, месяц потерявшему просто так и виноватым себя за тот учебный простой ощущавшему, - и он переселился бы в книгохранилище насовсем с вещами-пожитками. И так бы и жил там безвылазно в окружении диковинных фолиантов, которые бы он перелистывал бережно, постигал, за которыми бы трепетно ухаживал…

Итак, усевшись поудобнее в зале и воздуху полную грудь набрав, что делал всегда перед ответственными мероприятиями и до интерната, и после, что было у него традицией и торжественным ритуалом одновременно, он первым делом за домашние задачи хватался в надежде быстренько перерешать их все и отложить потом с лёгким сердцем в сторону, - чтобы не висели они над душой, не маячили, не мешали лекции изучать, книги читать мудрёные. В этом, к слову сказать, для Стеблова не было ничего нового: он и у себя на родине последний год учился похоже, лихо расправляясь по вечерам с задачками Лагутиной Нины Гавриловны и также лихо переходя с них потом уже на задания Всесоюзной заочной математической школы, куда более сложные и привлекательные для него, куда более интересные. По такой же точно схеме он решил учиться и тут.

Отлаженная дома метода, однако ж, для Москвы не годилась совсем, была в корне порочной и ущербной. Потому как задачи, предлагавшиеся в интернате на дом, простыми и лёгкими не были, и с наскока прежнего, кавалеристского, их было уже не решить. Для них серьёзная теоретическая подготовка требовалась, которой не давали новые учителя, или - почти не давали. Требовались знания учебников Фихтенгольца и Куроша, Моденова и Мальцева и многих-многих других солидных и мудрых авторов и их книг, по которым не один десяток лет закладывали мощный фундамент универсальной математической культуры студенты Московского Университета, и которые, в свою очередь, обязан был теперь изучить и Вадик. Без этого учёба в колмогоровской школе теряла всяческий смысл, потому как уже изначально на знание содержаний этих учебников и была настроена. По крайней мере - первых их глав…

Когда Стеблов это ясно понял, - он быстренько отложил в сторону приготовленные задачники и также быстро, ни сколько не расстраиваясь поначалу, на теорию внимание переключил, на изучение основ современной алгебры и анализа.

Фихтенгольц и Шилов со своими мудрёными курсами давались Вадику трудно; чуть легче давались Курош с Моденовым. А ведь им, по простоте душевной, были рекомендованы на уроках ещё и недавно переведённая (первая половина 1970-х) на русский язык "Алгебра" американца Лэнга, которую в Университете только-только пробовали ещё изучать студенты и аспиранты мехмата, специализировавшиеся по соответствующей кафедре, а также ходившие полулегально ротапринтно-изданные лекции академика Шафаревича.

От последних двух авторов-алгебраистов, равно как и от нескольких, в сентябре прочитанных лекций Колмогорова у Стеблова уже через пару десятков страниц голова начинала кружиться как у пьяного, потом гудеть начинала, болеть. И он, измученный неподъёмным чтивом, тяжело откидывался на стул, чтобы передохнуть и отдышаться немного, усталость, умственное перенапряжение снять. Он сидел так какое-то время, не двигался… и только посматривал безвольно и отрешённо на разложенные перед ним на столе стопки толстенных книг, увесистых и необъятных, которые ему все не только пролистать необходимо было, пыль со страниц смахнуть, но и прочесть, и понять как следует, и запомнить. И уже одно созерцание это повергало его в лёгкий шок, если не сказать в ужас…

«Порешать сегодня, наверное, я уже ничего не смогу - ни по анализу, ни по алгебре, - досадливо, но всё ещё спокойно пока начинал думать он ближе к отбою, к двадцати трём часам, окончательно выбиваясь из сил и не продвинувшись в штудиях ни на йоту. - Опять у меня день впустую прошёл, фактически, - уже какой по счёту?!… Ладно, завтра я постараюсь немножечко поплотней поработать, поинтенсивнее…»

Но назавтра картина в точности повторялась, как под копирку прямо. И он - уже торопящийся, за один раз мечтающий всё наверстать, всё осилить: и что по глупости ранее пропустил, и что им наперёд задавали, - он опять надолго и глубоко увязал в университетских теоретических курсах: тяжеловесных, мудрых, системообразующих, - которые не допускали по отношению к себе и малой толики поспешности и суеты, и малой толики легкомыслия, и о которые обломали зубы до самых корней не один десяток лихих нахрапистых удальцов, вдруг возомнивших себя непонятно с чего большими и серьёзными учёными…

К таким легкомысленным удальцам на первых порах, к сожалению, относился и наш юный герой, Вадик, совсем не умевший в интернате верно оценивать и распределять свои силёнки интеллектуальные, скромные, бережно к ним относиться, беречь. Молод он был тогда и неопытен, и очень искренен, очень страстен в душевных порывах своих, которые некому было проконтролировать, проследить; и если и не остановить совсем, то хотя бы чуть-чуть подправить и ослабить.

К тому же, он упустил в сентябре до обидного много драгоценного времени, которое неизменно с глубоким почтением воспринимал, которое не было для него даже и в детские годы предметом пустым, бесполезным. Стук настенных часов, например, что дома у них на видном месте висели, и которые батюшка с любовью всегда заводил, с неким трепетом внутренним и наслаждением, с каким обычно монах церковный обряд исполняет, - так вот этот таинственный стук Стеблов класса с пятого воспринимал уже как набат, или, попроще если, без пафоса, как этакий говор-намёк мистический, в котором отчётливо слышало ухо его: «быстрее, быстрее, быстрее, Вадик, а то можно и не успеть, не успеть, не успеть… и будет потом обидно, обидно, обидно… что чего-то не сделал, не посмотрел, не запомнил, что мимо себя пропустил…»

Оттого-то он, полу-монах, полу-мистик, и торопился очень, проваляв весь сентябрь дурака; оттого и бросался на книжки как лютый зверь, не зная меры и удержу…

Но и книги московские, гонористые, были не слабые совсем и не робкие, и уже выдерживали на своём веку и не такие наскоки. Все они очень спокойно и важно, по-царски солидно даже перед ним на столе лежали и, вероятно, только посмеивались меж собой, все-понимающе переглядывались и перешёптывались, - но не пропускали Вадика далеко в свои мудрёные кущи.

«Рановато тебе, юнец, нас изучать ещё, таскаться по интернату с нами, - будто бы говорили они ему, улыбаясь, всем своим видом подчёркнуто-гордым излучая достоинство внутреннее и красоту, вековечную мудрость и мощь. - Зелен ты, парень, зелен… и очень, извини уж за честность, глуп, чтобы на равных беседовать с нами, понимать и заучивать нас. Подрасти, поумней малость, - тогда, может, и поговорим…»

Ежевечерние бесплодные потуги и пробуксовки, топтания на месте на Стеблова действовали удручающе, и больше всего отнимали у него в интернате сил - больше самих классных занятий даже. Ощущая раз за разом свою беспомощность полную перед рекомендованной им на уроках литературой, он стал заметно нервничать, уставать и, как и всякий дилетант-новичок, - суетиться.

Увязнув, в очередной раз, в одном из новых учебников и не видя возможности быстро оттуда выбраться, Вадик, теряя терпение, менял этот учебник на другой; потом - на третий, четвёртый, стараясь найти для себя таким образом наиболее лёгкий из них и хотя бы в нём немного продвинуться и утешиться. Чуть-чуть успокоиться и отдохнуть, душевных сил победою почерпнуть, веры, надежды, здоровья.

Но учебники, как на грех, все были глубокомысленны и сложны и, как по команде, стояли насмерть в своём горделивом величии, в упорстве незыблемом, неприступном, не пуская Стеблова, повторимся, далее первых десяти-пятнадцати страниц, и первых же, самых общих понятий и определений… И оставалось ему, слабосильному, только лишь тупо тасовать их между собой как карты игральные, незнакомые, или билеты с экзамена, в которых не знаешь ни одного, и ни грамма не понимаешь…

Со стороны если бы подойти и взглянуть, он в точности походил в такие моменты на круглолицего мальчика-малыша: розовощёкого, плотного, хорошо сложенного, но очень и очень глупого, к сожалению, - которого на потеху будто бы лихие люди заманили в спортзал - к стальным неподъёмным гирям поближе, что предназначены были для мастеров.

«Ну-ка, малыш, давай покажи себя: утри им тут всем носы сопливые, - ухмыляясь, сказали они ему. - Ты же такой красивый и статный, посмотри. И такой здоровенный уже: мы таких крепышей никогда и не видели раньше… Да ты тут с силищей со своей минут через пять, играючи, заткнёшь всех за пояс, на обе лопатки положишь как пацанов! - точно тебе говорим! не обманываем!… Представляешь, как после этого зауважают здесь все тебя, как будут превозносить и славить! Королём тут будешь у них ходить - грозой всех местных авторитетов!… Так что давай, малыш, потрудись немного и поднапрягись - и потом только ходи и посвистывай, и загребай в охапку заслуженные похвалы и славу».

Они сказали так - и отошли с ехидной улыбкой в сторону в предвкушении весёлого зрелища. А глупый мальчик после того, сверх меры их похвалой и сладкими обещаниями раззадоренный, очумело начал метаться по залу, тужиться, животик себе тяжестями надрывать - и всё без толку. То одну железяку вверх рванёт что есть мочи, то другую, то к третьей подбежит с дуру: мучается, пыхтит, плачет с досады, жилы и мышцы рвёт, - всё впустую и всё напрасно. Они как вкопанные все стоят - гири-то те пудовые - и только посмеиваются про себя над сотворённой озорными дядями шуткой…

Похожими неподъёмными “гирями” для Стеблова оказались и новые учебники, настоятельно рекомендованные ему его московскими педагогами. Итог тех необдуманных рекомендаций был таков, что математикой в интернате, с октября-месяца начиная, Вадик занимался уже весь день - до отбоя! И всё равно он мало чего успевал - даже и по математическим дисциплинам.

А у него ведь были ещё и другие предметы, требовавшие к себе внимания. В их числе значились и профилирующая физика, и химия, и русский с литературой, история; и тот же английский язык, которым в интернате заменили Стеблову его прежний немецкий, и который необходимо было осваивать с нуля ускоренным темпом. Потому что английский традиционно был главным языком общения в современном научном мире: все мировые математические конгрессы, конференции и симпозиумы проводились на этом языке, печаталась вся солидная передовая литература.

А ещё Стеблов таскал с собой в читальные залы годовые подшивки журналов "Квант", "Наука и жизнь", "Знание - сила", о существовании которых узнал в Москве и которые сильно его тогда заинтересовали. Их тоже хотелось все прочитать: понять, заучить, запомнить, - и они требовали для себя немалого количества сил, и времени, главное, которого у Вадика не оставалось совсем, которое у него пролетало так, что становилось страшно… Не успевал он после обеда усесться в читальном зале и открыть там книгу какую-нибудь, не успевал по-настоящему углубиться в неё, вдуматься и вчитаться, - как уже нужно было подниматься и бежать на полдник за киселём; потом - на ужин за макаронами и чаем… После ужина до отбоя времени было побольше, но и оно пролетало как один миг: книжки мудрёные его быстро съедали…

Подобное положение дел, естественно, Стеблова совсем не устраивало. Не для того же он, в самом деле, приехал за триста километров в Москву, чтобы только есть здесь и спать, и бесславно транжирить время в аудиториях и читалках, корча из себя Бог знает кого: толи учёного молодого, толи потешника-клоуна; не для того так рано расстался с семьёй и родиной. Было ясно, что он должен учиться здесь куда лучше и продуктивнее, чем учился дома - хотя бы потому уже, что за его учёбу здешнюю родители немалые деньги платили. И в первую очередь, конечно же, он должен был хорошо учить математику. Для неё он просто обязан был находить время и силы, находить столько - сколько того потребуется.

Всё остальное - тлен и суета, всё остальное - лирика…

15

Так думал, печалился и рассуждал сам с собой наш молодой герой, когда в конце октября, в очередной раз расстроенный и неудовлетворенный, на отдых вечером возвращался в шумное школьное общежитие. Он ясно понял тогда, угрюмо и одиноко шествуя по длинному стеклянному переходу с огромным ворохом непрочитанных книг и журналов под мышкой, что ему катастрофически не хватает в интернате именно времени - “личного”, главным образом, послеобеденного и само-подготовительного, более важного даже, чем занятия в классе. И необходимо было срочно изыскивать его, каким-то способом удлинять - для увеличения продуктивности индивидуальных занятий… А вот как удлинять? за счёт чего? - тут уже нужно было прикидывать и решать самостоятельно, потому как помощников и подсказчиков в таких делах у него здесь не будет…

Первое - и очевидное - решение, которое пришло ему на ум, и которое в нём как-то само собой вызрело и оформилось, было: перестать ходить на уроки, отведённые под непрофилирующие предметы, пусть даже пока через раз. А вместо этого приходить лучше утречком в читальный зал и заниматься там всё это время любимым и действительно стоящим делом, математикой - понимай, ради которой, собственно, он и затеял всю эту с интернатом историю.

 «Ну зачем мне, в самом деле, тратить по нескольку часов в неделю на какие-то географию с биологией? - резонно рассуждал он сам с собой перед сном. - Если я после школы собираюсь на мехмат поступать, профессиональным математиком становиться... А там, как рассказывают, кроме математики ничего больше и не преподают, там других предметов просто не знают… Там даже физики, говорят, нет в расписании, для которой отдельный факультет существует… Так и зачем, стало быть, мне пыхтеть тогда здесь по этим предметам, бездарно и тупо на них драгоценное время просиживать? Чтоб через год благополучно всё это забыть?!… Нет, глупо это, глупо и расточительно…»

«Десятиклассники, вон, вообще на занятия не ходят, по-моему, - продолжал далее думать он, готовя себе к вольной жизни почву. - Как ни пройдёшь утром мимо читального зала: за журналом ли классным когда пошлют или просто когда на урок опоздаешь, - всё они там сидят - занимаются… И не выгоняет их оттуда никто, никто не ругает… Они же работают все, стараются, математику учат, - чего их, стало быть, и ругать? За что?»

«…А в нашем классе что происходит, когда кто заболеет, к примеру, и на урок не придёт? - приводил он последний, самый весомый довод. - Кроме Димы со Славиком никто и не спросит, не поинтересуется даже: где этот человек и что с ним? Да и опроса-то никто не проводит перед уроками, в журнал почти не заглядывает. Хоть неделю не приходи, хоть месяц. А хочешь - вообще домой уезжай: никто и не потревожится твоим отсутствием. Всем это - до лампочки… Нас тут и в лицо-то ещё мало кто знает, - так что некому нас проверять и ругать…»

И однажды пасмурным октябрьским вечером рассудив таким хитрым образом, настроившись на такую радужную для себя волну, Вадик действительно стал пропускать географию и биологию неинтересные, которые вели у них молодые университетские аспирантки, совсем не следившие за посещаемостью и классом, которым, по-молодости, было на всё плевать... Потом он и химию стал “задвигать”, историю и обществоведение. И даже на физику иной раз не ходил, предпочитая семинары высокомерного Гринберга самостоятельным занятиям с книжкой.

Поначалу, правда, он прогуливал уроки не часто, с опаской некоторой за исход и годовые итоговые оценки. Но потом, к весне ближе, когда совсем уже осмелел и безнаказанность свою почувствовал, во вкус дела вошёл, - он географию с историей и биологией из собственной жизни вычеркнул окончательно - махнул на них совершенно рукой ввиду их полной ненужности.

И когда по расписанию в 9 "Б" очередь вышеперечисленных дисциплин подходила, - он с лёгким сердцем и совестью чистой (не в пивную же местную шёл!) покидал свою классную парту и прямиком направлялся в читальный зал на втором или третьем этаже, которые не закрывались и не контролировались, куда только уборщицы раз в неделю заглядывали - полы помыть. Там он с удовольствием предавался любимому делу - чтению математической литературы и решению положенных по программе задач. А за пропущенные предметы отдувались другие - кому они сильно нравились…

16

Если сложить, таким образом, “задвинутые” Стебловым на сторону уроки, которые он самовольно вычеркнул из своего распорядка дня, из интернатовского образовательного процесса, - то и получится, в итоге, что кроме математики и физики, да английского языка более он на новом месте практически не занимался ничем, ничем другим не утруждал себя, не насиловал.

И никто не ругался на Вадика за подобные вольности и прогулы, не наказывал, поедом не изводил, не таскал к директору или завучу за обретением нагоняя и взбучки, или вылететь вон угрозой. Было всё наоборот как раз: получая приличные оценки у Гордиевского и Мишулина, Вадик слыл в интернате Колмогорова хорошим учеником и мог бы, кажется, быть довольным собой и своею московской жизнью - такой привольной и притягательной со стороны, такой для стороннего наблюдателя значимой. Мог бы быть, - да вот не был.

Довольства и самоуспокоенности у него не было и в помине по причине отсутствия поводов, веских причин к таковым, если головокружительный сентябрь исключить, на беготню и знакомство с городом весь ушедший, на баловство, когда всеобъемлющий и безграничный восторг ему разум застил. Даже и прежняя тайная за поступление в ФМШ гордость быстро куда-то вдруг улетучилась здесь в Москве, оставив вместо себя одну лишь нервозность внутреннюю, день ото дня разраставшуюся, да пессимизм неизбывный, глубокий, которому в обозримом будущем не просматривалось конца, который становился в спецшколе нормальным его состоянием.

Почему с ним такое происходило? - понятно. Он же видел, покидая поздними осенними вечерами читалки, что, невзирая на все последние потуги и пропуски, и революционно-радикальные меры, предпринятые на свой страх и риск, он не успевал сделать за день и половины, и четверти из того, что было рекомендовано по математике. И что хотелось бы, самое-то главное, выполнить ему самому, мечталось непременно проштудировать и запомнить. И это неуспевание ежедневное, прогрессирующее, страшно нервировало его, угнетало, ложилось на сердце грузом мучительным, плохо переносимым, незаметно, к Новому году ближе, переходя уже в хроническую душевную боль, постоянный психоз и панику.

Порою у него возникала отчаянная и крамольная мысль и вовсе перестать ходить на отвлекающие и отбирающие силы уроки - даже и на математические! А вместо этого, переселившись окончательно в читальный зал, сидеть там безвылазно в окружении книг: заниматься по собственной программе. Чтобы не видеть больше ни Славика и ни Диму, ни прохиндея Веселова, тем более, от которых ему было мало толку - только сплошная головная боль и трата драгоценных часов, которых катастрофически не хватало…

Не удивительно поэтому, что следующим его революционным шагом по ликвидации дефицита времени было самовольное удлинение интернатовского учебного дня, который заканчивался по расписанию в одиннадцать часов вечера, о чём вкратце уже говорилось. В это время дежурные воспитатели выключали в общежитии свет, запрещали там всякое хождение по этажам, прекращали возню и шум в комнатах. И воспитанники интерната обязаны были, предварительно водные процедуры проделав, раздеться и лечь в постель. Понимай - ко сну приготовиться. Они могли после этого и не спать, а тихонечко разговаривать между собой: продолжать обсуждать вполголоса дневные проблемы и вопросы спорные, недорешённые и недоговоренные, - а могли и вовсе в учебном корпусе находиться, в просторных читальных залах, в которых не выключался свет никогда и куда воспитатели по вечерам не заглядывали. Им вменялось в обязанность обеспечивать порядок в жилых корпусах, - что они и делали по возможности. Бегать же и разыскивать воспитанников по всему интернату они и не хотели и не могли: дело это было хлопотное и канительное, и крайне энерго-затратное, за которое денег не платили им, которое и не делалось.

Поэтому, выключив в общежитии свет и подождав с полчасика, пока улягутся страсти, они с чистой совестью направлялись отдыхать в свои угловые комнаты, женские и мужские; закрывались там изнутри и с удовольствием засыпали на мягких пружинных постелях порознь или попарно, предварительно напившись чаю или покрепче чего и погорячей. Так что засидевшимся в читальных залах парням, если такое случалось, при возвращении в общежитие необходимо было только не шуметь в коридорах - не будить уснувших в любовных объятиях “сторожей”. И спокойный проход до комнат был им всем гарантирован…

Пожилые же вахтёры, дежурившие по школе, совершали общий по этажам обход, проверяли винтили в туалетах на предмет их закрытия, форточки в коридорах, окна; после чего, спустившись на первый этаж, тут же преспокойненько и засыпали в вестибюле учебного корпуса на огромном кожаном диване, закрыв предварительно на все замки дубовые входные двери. Миссия их была, в целом, выполнена, дневная работа завершена, на которую они, собственно, и подписывались, за которую получали зарплату. Всё остальное было не их делом. В обязанн... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17