Тихонов Валентин Максимович
Вова Рельефный
Песня Ини
стрекалов александр сергеевич
Сергей Дмитриевич слушал жену внимательно, не перебивал. Возразить ему было нечего и нечем.
-…Ну смотри, - только и сказал он тогда, на другой бок устало переворачиваясь и уснуть хоть чуть-чуть пытаясь. - Не пожалей потом.
- Да хватит тебе каркать-то, ворона! - пожалей, не пожалей! - грубо оборвала его Антонина Николаевна, от услышанного взвившаяся над подушкой, забывшая про чадушек спящих. - Думаешь, мне легко?! мне всё нравится, да?! У меня у самой душа не на месте: и хочется вроде - и колется!… Умом понимаю, что нужно ехать, - а сердце кровью обливается; болит так, что сил уже никаких нету. Он же сын мой, самый первый, самый желанный, самый любимый сын! кровиночка моя ненаглядная! Как я здесь без него останусь?! как одна буду жить?!…
Она не договорила до конца, не смогла договорить: голос её задрожал, возвысился, визгливо-плаксивым стал; потом, спохватившись будто бы, перешёл на шёпот… а потом и вовсе затих, будто умер. Горячие слёзы, так долго и упорно копившиеся в сердце матери, дружно брызнули из обоих глаз и невидимыми прозрачными струями потекли по ссохшемуся лицу, сопровождаемые тихим воем… Время от времени вой утихал, прерывался всхлипами, да ещё - ласковым шёпотом мужа, Вадикова отца, пытавшегося утешить сорвавшуюся жену, безмерно за последний месяц уставшую…
20
В предпоследний день августа, ранним утром, отец и сын Стебловы вдвоём уезжали в Москву - устраиваться в интернат на учёбу. Отъезд проходил тяжело, утомительно для обоих, как, в целом, и для семьи. Были бессонная ночь и нервозность сборов, слёзы прощания на вокзале, истерика матери, и была изматывающая шестичасовая поездка на пригородном дизель-электропоезде, как всегда переполненном, грязном и душном.
Потом была Москва - многомиллионный красавец-город, Павелецкий вокзал и метро с подземными мраморными дворцами, ни один из которых не был похож на другой, выходящая наружу Филёвская голубая линия, открывавшая приезжим гражданам отличную панораму столицы. Здесь было на что посмотреть провинциальному пятнадцатилетнему пареньку, было отчего закатить глаза и широко рот разинуть.
Кунцево, куда, согласно инструкции, нужно было ехать Стебловым, поразило меньше. И уж совсем расстроило обоих Давыдково, новый микрорайон на западе Москвы, пятиэтажками густо застроенный, где на Кременчугской улице интернат непосредственно и располагался. Недавно присоединённое к мегаполису, Давыдково всё ещё оставалось деревней по сути, куда не добрался столичный дух, где им ещё и не пахло.
Сам интернат и вовсе поверг в ужас Вадика. Он-то, чудак, надеялся увидеть в мечтах домашних некий величественный мраморный дом, в зелени садов утопающий, находящийся если и не на территории МГУ, то где-нибудь совсем рядом, в выгодном с Университетом соседстве. А увидел ещё из автобуса заросший бурьяном пустырь - недавнюю подмосковную свалку - с железобетонной белой коробкой посередине, какие во множестве возводились тогда по стране, от которых уже тошнило. Прежняя-то школа Стеблова сталинской монументальной постройки - с садом собственным и цветником, с изумительной берёзовой рощей под окнами классов, весной и летом обильно наполненной трелями певчих птиц, - которую он променял на Москву, которую так быстро и легко оставил, была несравнимо богаче и красивей интерната. Про это нечего даже и говорить! Как и архитектура сталинской героической эпохи многократно превосходила, в целом, архитектуру хрущёвскую - убогую и уродливую по сути, - которую и архитектурой-то было назвать нельзя, которая являла собой издевательство и пародию.
Ужас увиденного не сглаживал и Университет, который хорошо просматривался с пустыря, но до которого было километров шесть по прямой и который отделялся от интерната огромных размеров оврагом, хвойным лесов поросшим, на дне которого протекала крохотная речка Сетунь, мелководная, узкая, загаженная уже и тогда, неказистая и невзрачная… Напрямки до Университета поэтому добраться было нельзя: желающим туда попасть с Кременчугской улицы нужно было ехать объездным путём на двух городских автобусах…
Увиденное убожество предполагаемого местожительства и учёбы поразило Вадика пренеприятно, настроение почти до нуля опустило, которое тихо портилось и без того осознанием скорой с отцом разлуки.
«Куда я, бедный, попал! в какую дыру захолустную! Да наш город в тысячу раз лучше! И красивей!» - растерянно подумал он, на остановке по сторонам дико глазами зыркая, пытаясь хоть что-то привлекательное в Давыдково отыскать, хоть на чём-то себя развеселить-успокоить.
Но по дороге к школе он, как на грех, только пустырь да злополучную свалку видел, да школьный глухой бетонный забор, что бодрости ему, естественно, не прибавляли.
«Колючей проволоки разве что не хватает, - так и хотелось ему вслух пошутить, - да сторожевых собак… да тюремных вышек по углам - с автоматчиками».
Тоскливо делалось ему, мечтателю, на новом месте - одиноко, неприветливо, неуютно. Не то хотелось увидеть в конце тяжеленой поездки, не туда попасть, не в таком «медвежьем углу» учиться. В Давыдково ему не нравилось - совсем-совсем, - где его всё коробило и угнетало…
От его первых восторженных впечатлений в Москве не оставалось уже и следа, и их благодарное место скорёхонько занимали другие - прямо противоположные! - чувства. Тихая безадресная обида змеёй гремучей заползала в душу, в трепещущее сердце ребяческое, потихонечку вытягивая из сердца кровь, ядом своим смертоносным всё внутри отравляя. На что обида? - спросите. Да на всё! И в первую очередь, конечно же, на несоответствие того, что встретили они здесь с отцом, тому, что хотелось встретить, что заочно в письме обещали заслуженные академики и профессора, и на что одержимо он себя полгода настраивал, о чём мечтал до одури в родном дому, пламенно и подолгу грезил.
А теперь получалось как в анекдоте известном: толи они ему сознательно лгали, выдавая желаемое за действительное, толи он их, дурила, не так понял - да только остался он с носом, в итоге, и с “пустым кошельком”. И концов уж не сыскать теперь, не найти ни крайнего, ни виноватого…
Совсем добил его тогда отец, сказавший на порожках учебного корпуса с грустью: «Глухомань какая-то, а не Москва!… Да-а-а! не такой я себе представлял, сынок, твою новую элитную школу».
«И я её не такой представлял», - хотелось было в сердцах ответить Вадику… Но он не ответил отцу - смолчал, досаду великую глубоко в сердце пряча…
В районе пятнадцати часов переступили Стебловы порог интерната, что холодно и неприветливо встретил их, как людей посторонних, ненужных. Так, во всяком случае, показалось обоим, так они, уже и на подходе расстроенные, решили про себя.
В просторном, цветами украшенном вестибюле было много народа, как взрослых, так и детей - будущих товарищей Вадика, приехавших в интернат раньше них, уладивших все дела с оформлением и теперь с родителями прощавшихся, что напоследок пытались чадушек своих приласкать, напутствовать и утешить, словом любящим приободрить. Отчего гул на входе как на вокзале стоял или в гастрономе столичном. Вся плотная людская масса была разбита на группы; в центре каждой группы находился ребёнок, мальчик или девочка, новобранцы ФМШ.
Когда Стебловы вошли в вестибюль, находившиеся там люди повернули в их сторону головы, равнодушно посмотрели на новеньких и также равнодушно отвернулись потом, разговоры свои продолжив. Многие родители, как заметил Вадик, приехали провожать детишек вдвоём, отчего в коридоре было много женщин…
- Ну что: куда нам с тобой идти-то? - остановившись в дверях как вкопанный, сказал тогда старший Стеблов, головой по сторонам вращая. По лицу его серому, “мёртвому”, и движениям нервным было заметно, что он здорово волновался, трусил даже, каким Вадик совсем не помнил его, с рождения не знал.
Справа от входа, в торце вестибюльном, за большим отполированным до блеска столом царственно восседала солидного вида блондинка сорокалетнего возраста, пышногрудая и широкоплечая - бой-баба, как про таких говорят, - которая по-хозяйски уверенно наблюдала за происходящим, контролировала обстановку вокруг.
- Может, пойти у неё спросить? - кивнул отец в её сторону, и Стебловы молча, не сговариваясь, направились к той женщине.
Подойдя к столу, они поздоровались робко и первым делом достали и предъявили сразу же присланное две недели назад письмо с приглашением на учёбу: вот, мол, главный наш документ, мы, мол, не самозванцы и не проходимцы - мы право имеем. Скучающая без дела женщина, зевая, бесстрастно прочла на конверте фамилию адресата, улыбнулась дежурно, лениво, раскрыла лежавший перед ней журнал.
- Стебло-о-в Ва-а-дик, - нараспев сказала она, покопавшись в журнале. - Есть у нас такой ученик. Здравствуйте ещё раз! С прибытием вас в Москву на новое место учёбы.
Она представилась комендантом школы и рассказала, без конца позёвывая при этом, ладошкой прикрывая рот, что учиться Вадик будет теперь в девятом “Б” классе; что класс этот находится на втором этаже учебного корпуса - того самого, в котором они трое тогда беседовали, - и что занятия в школе начнутся первого сентября ровно в девять часов утра: традиционные для всей страны день и время. Далее, она назвала фамилию, имя и отчество классного руководителя 9 “Б”, которые Вадик в горячке, естественно, не запомнил, и сообщила про собрание, которое вечером должен будет провести директор школы для новобранцев, про обязательное присутствие на нём. И только после этого она направила Стебловых в один из двух корпусов общежития, расположенных позади школьного здания и соединённых с ним длиннющим стеклянным переходом, хорошо отапливаемым и убранным, по которому можно было ходить, не одеваясь, на уроки и обратно даже и зимой.
- Идите, занимайте койку и располагайтесь там, - сказала она. - В комнате Вас встретит ваш воспитатель, выдаст Вам постельное бельё и всё поподробнее объяснит - про существующие там у нас порядки, - сказала она уже непосредственно Вадику, после чего взглянула на его отца. - А Вам, папаша, - сказала она ему, оценивающе отца с головы и до ног окидывая, - Вам, после того как проводите сына, нужно будет сразу же возвращаться домой. Общежитие у нас маленькое, свободных мест нет, и дисциплина проживания строгая! - так что поторопитесь с отъездом… Не забывайте, кстати, высылать нам сюда, на наш банковский счёт, который мы Вам в письме указали, ежемесячную плату за учёбу, - напомнила она напоследок. - Потому как Ваш сын с этого момента поступает под полную нашу опеку. Здесь теперь будет и дом его, и семья, и новые братья-товарищи. Помните там у себя об этом…
Последние слова женщины-коменданта заставили содрогнуться Стебловых, сердцами и душами сжаться обоих как от мороза лютого. Подошло время, поняли они, расставаться и им, и им испить до дна ту горькую чашу разлуки, что ядом невыносимо-горьким уже отравила утром их быстро осиротевший дом вместе с оставшимися там насельниками.
Бледные и растерянные до крайности заходили отец с сыном в стеклянный переход; молча, ни разу не взглянув друг на друга, дошли до нужного корпуса, поднялись там на второй этаж, где в самом конце коридора, возле туалетов и душевых кабин, располагалась указанная им администраторшей 201 комната, в которой их дожидалась койка… и воспитательница мужеподобная и крашенная, долженствующая, по идее, Вадику мать заменить. С восьмичасовым опозданием разлука твёрдой поступью вплотную подступала уже и к ним, крылья совиные, грозные над головой распускала. Стебловы готовились к ней, как могли, - но чувствовали, что не справятся, что сил не хватит…
Настроение катастрофически портилось у обоих, обоим становилось невмоготу. Положение усугубляли казённая обстановка, незнакомые люди повсюду - и школа новая, железобетонная, невзрачная и типовая, прежней, оставленной, не чета.
Но даже и более этого покоробило их само общежитие-“муравейник”, которое почему-то совсем не понравилось Стебловым; особенно - Вадику, которому в нём нужно было остаться и целых два года жить. Всё там было хотя и чисто, и ново, но как-то уж очень серо и бедно, и как в солдатской казарме - просто: без поэзии творческой и красоты, о которых до одури мечталось дома, к которым одним и рвалось в Москву его разбуженное сладкими грёзами сердце. Даже картин и портретов учёных не было видно на стенах, хоть каких-нибудь самых простых и дешёвых эстампов, ковровых дорожек поверх линолеума, цветов, которые бы оживили и украсили переходы и коридоры, суровой казёнщины лишили их, приблизили к уюту домашнему и обстановке. А так, скорее даже больницу напоминала сия интернатовская общага, палаты лечебные вдоль коридоров, что призваны были спасать и приводить в чувства попавших в беду людей, лишённых памяти и сознания, - чем место, способное воодушевить и окрылить малолетних, на высокую волну их настроить…
В коридоре общежития была ещё большая сутолока и суета, чем в вестибюле школьном. По всему его узкому свежевыкрашенному пространству беспрерывно сновали взад и вперёд возбуждённо-растерянные родители, перетаскивавшие притихшим детям казённое постельное бельё из кладовок, матрацы и всё остальное, положенное по уставу. Отчего в коридоре было тесно, шумно и душно, много лишних людей и вещей. И такая же тягостная удручающая атмосфера царила вокруг, как и минуту назад на входе, от которой нельзя было спрятаться и убежать… и терпеть которую уже не было мочи…
Поднявшиеся на этаж Стебловы, испуганно озираясь, прошли по коридору в самый его конец, остановились перед крайней дверью.
- Ну вот, кажется, и твоя комната, - сухо сказал отец, поворачиваясь к сыну лицом безжизненным. - Пошли что ли?
-…Пошли, - равнодушно выговорил сын, не узнавший своего тонкого голоса…
Осторожно отворив дверь, Стебловы очутились на пороге большой светлой комнаты в два окна, сплошь заставленной железными пружинными кроватями, на которых, глубоко прогнув их, по двое, а то и по трое сидели всё те же родители с детьми с кислыми физиономиями, казалось, заполнившие в тот день всю университетскую школу, каждую койку её и угол. Посередине комнаты стоял большой круглый стол из тёмного морёного дуба, покрытый льняной серой скатертью, боком к которому восседала, вальяжно развалившись на стуле, пожилая крупная женщина с высоким начёсом крашеных хной волос на голове - хищного вида, хваткая и горластая. В ту минуту она о чём-то громко рассказывала присутствующим, как заправский дирижёр энергично жестикулируя при этом холёными руками, перстнями и браслетом украшенными, дорогим маникюром.
- Здравствуйте, - робко поздоровался с ней Сергей Дмитриевич, попытавшийся было улыбнуться из вежливости. Но улыбаться ему не хотелось, совсем, и лицо его, ввиду этого, сделалось глупым и простоватым, каким в жизни он, конечно же, не был и что не шло ему.
- Добрый день! - прервав свой рассказ, по-хозяйски громко и уверенно ответила сидевшая за столом женщина, уставившись на вошедших прищуренным взглядом - цепким, холодным, жёстким до крайности и волевым, каким смотрят в милиции или судах на задержанных нарушителей, - и добавила после этого, заметив выглянувшего из-за отцовской спины Вадика: - Это, похоже, ещё один наш воспитанник пожаловал, последний. Проходите, проходите смелее - и рассказывайте: кто вы и откуда приехали.
Получив разрешение, отец с сыном робко зашли в комнату, поставили вещи на пол, поздоровались ещё раз - уже со всеми, - после чего отец торопливо положил на стол перед пригласившей его дамой присланное письмо, которое он, как пропуск самый надёжный, всё время держал наготове.
-…Всё понятно, - быстро пробежав глазами конверт с фамилией приглашённого, сказала та. - Есть такой ученик в моих списках. Проходи, Вадик, занимай свою койку - вон ту, в углу, - и давай присоединяйся к беседе. Поговорим сначала с тобой, познакомимся, а потом за постельным бельём пойдём.
Подождав, пока вновь прибывшие расположатся на указанном месте, пока усядутся там и на неё уставятся, она с удовольствием повторила им после этого то, что уже начала было рассказывать другим, а именно: что является воспитателем в этой школе, что в обязанности её входит надзор за порядками на этаже, а также за всеми теми бытовыми проблемами, которые неизбежно будут возникать у приехавших в интернат парней в процессе двухгодичного их здесь пребывания.
- Полномочия у меня большие: я - и комендант, и воспитатель, и адвокат, и прокурор, - грубо засмеялась женщина, к родителям, главным образом, обращаясь, при этом зубы свои жёлтые обнажив, среди которых отчётливо были видны золотые. - Так что буду детишкам вашим за мать и за отца, и за бабушку и за дедушку одновременно - без внимания и надзора никого не оставлю, хулиганить и баловаться не дам… За ребят своих можете не волноваться, - отсмеявшись, продолжила она, - все они будут здесь в целости и сохранности: это я вам гарантирую. Я ведь раньше-то в детском доме работала: здесь, недалеко, под Москвой; теперь вот сюда перешла. Так что опыт работы с детьми у меня имеется. И, надо сказать, не маленький…
Слушая рассказ воспитательницы, Вадик успел разглядеть краем глаза, что в комнате, где ему предстояло жить, находилось ещё пять кроватей, не считая его собственной, шестой по счёту, и все они были заняты, на всех сидели притихшие парни с родителями, будущие друзья-соседи его. Такое количество жильцов окончательно добило-расстроило Вадика, привыкшего к тишине и одиночеству в родном дому, дорожившего одиночеством в последний год пуще всего на свете… К тому же, это резко не совпадало с тем, о чём мечталось ему всю дорогу, на что дома как на манну небесну настраивалось, что было написано, наконец, в рекламно-информационной брошюре.
«Ученики наши, - вспомнились ему в тот момент её зазывно-красочные обещания, - живут гораздо лучше студентов и аспирантов, куда вольготнее и сытней».
«Неужели же студенты Университета живут в комнатах по шесть человек? - с сомнением подумал он, недоверчиво хмуря брови. - Да быть такого не может… Шесть человек - это для любого общежития перебор…»
Нет, всё ему не нравилось на новом месте, буквально всё! Угнетало и раздражало, трясло и коробило как при гриппе, вселяло в душу нервозность одну вперемешку с горечью… и не ведомую прежде тоску-печаль, тягучую и невероятно тяжёлую, от которой уже выть хотелось по-настоящему - и к родному дому бежать со всех ног, где было всегда так тепло, так хорошо и уютно… И рыжеволосая воспитательница-комендант - холёная, сытая, здоровьем и силой пышущая, что через чур вольготно развалилась на стуле, - совсем не понравилась ему. Горластая и нахальная, и жуликоватая как и все коменданты всех общежитий мира, - она произвела на Стеблова-младшего самое пренеприятное, самое удручающее впечатление! А ведь ему предстояло под её руководством жить, целых два года терпеть и выносить её ежедневные наставления и присутствие! Как разительно отличалась она от его тихой и скромной матушки, работящей, худенькой, маленькой русской женщины, просто всегда одетой и вечно голодной всегда, которую она так лихо и браво пообещала только что заменить! Издевательством это её обещание выглядело со стороны, оскорблением даже, жульничеством и плутовством, похожим на клятвы в любви и верности жене от похотливого и развратного мужа, вернувшегося только что от новой любовницы… Портилось, портилось настроение Вадика, по минутам уже - не по часам, вплотную подходя к той черте, за которой начинаются в человеке нервные срывы разные, неуправляемые психические процессы. Нечто похожее, судя по виду, испытывал и отец, на которого Вадик, впрочем, упорно не глядеть старался…
Бегло рассказав Стебловым про заведённые у них порядки, под конец не забыв напомнить притихшему на койке отцу, равно как и всем остальным присутствовавшим в комнате родителям, понуро её тогда слушавшим, о необходимости регулярных финансовых отчислений в Москву, на денежно-лицевые счета школьные, крашенная воспитательница после этого увела Вадика получать бельё в кладовую, и оттуда уже не вернулась больше - с другими детишками занялась, из других комнат.
Стебловы наскоро, помогая друг другу, заправили постель принесёнными наволочками и простынями, поставили под кровать чемодан, после чего неуверенно и неумело стали знакомиться в комнате с молодыми людьми и их невесёлыми родителями.
- Кормить-то их сегодня будут, не знаете? - спросил отец, когда соблюдены были все приличия, обращаясь к сидевшей на соседней койке розовощёкой даме, привезшей в интернат такого же розовощёкого сына, полного и круглого как Винни-пух, которого звали Тимошей. - А то что-то про еду нам никто ещё ничего не сказал. Всё больше про деньги, да про поведение говорили.
- Обещали, вроде бы, накормить, - неуверенно ответила та, пожимая плечами. - Воспитательница, которая была здесь, сказала до вас ещё, что сегодня у них у всех будет полноценный ужин.
Сергей Дмитриевич, внимательно выслушавший соседку, потупил взор, желваками грозно поигрывая.
-…Ну а вообще-то сколько раз в день их здесь будут кормить, она не говорила? Как тут, в целом, кормят? - подумав, спросил он ещё. - Голодными наши парни здесь не останутся?
Женщина улыбнулась невесело и опять пожала плечи, головой неуверенно вправо-влево качнула.
- Три раза кормить обещали; плюс к этому - полдник небольшой, - тихо Стеблову ответила и потом посмотрела робко на других родителей, ища у них подтверждения будто бы последним своим словам. -…А уж как будут кормить и чем - кто ж Вам скажет!...
Разговор сам собой затих, говорить стало не о чем - да и не хотелось, по правде сказать, никому сидеть и ни о чём разговаривать. У всех присутствовавших времени было в обрез, и каждый был занят поэтому только самим собой, своими мыслями и переживаниями… и собственным чадом, конечно же, сидевшим рядышком на кровати. Каждому успеть хотелось именно его приласкать, ему одному сказать напоследок слова самые нужные, добрые…
С минуту посидев молча на койке и тяжело повздыхав, на соседку посмотрев с ухмылкой, с Тимошей тихо прощавшуюся, старший Стеблов не выдержал, взглянул на часы. Они показывали пятнадцать минут шестого. День клонился к закату…
- Ну что, Вадик, - тихо сказал он, остервенело желваками играя. - Мне, вообще-то, уже уходить нужно. Поезд мой в двадцать два часа отправляется, и мне необходимо на него успеть - чтобы не ночевать на вокзале. За билетами неизвестно ещё сколько времени простою - их тоже ещё купить нужно: в кассах сейчас огромные очереди.
Стебловы дружно, как по команде, с кровати тогда поднялись, расправили её, примятую, и отец - хоть и стоило ему это всё огромных усилий - любезно и радушно простился с присутствовавшими, всем им всяческих благ и удач пожелал. После чего они с Вадиком из комнаты в коридор вышли, дверь за собой поплотнее прикрыв.
- Фу-у-у! - с чувством выдохнул в коридоре распаренный от напряжения Сергей Дмитриевич, ворот на рубашке пошире расстёгивая, на ходу отчаянно растирая рукою грудь. - Как жарко-то у вас там всё-таки! жарко и душно! - не продохнуть!… И посмотри, сколько народу в комнату вашу загнали, а! - как в тюрьме! А ты меня дома всё уверял, чудак, что по одному здесь жить будете... Как бы не так! Дадут вам - по одному-то.
Они молча прошли по коридору к выходу, быстро спустились по лестнице вниз и там также быстро, размашистым шагом, проскочили уже знакомый им переход, приведший их назад к учебному корпусу.
Пока шли по переходу - не проронили ни слова: оба изо всех сил сдерживали себя перед последней - самой тяжёлой! - минутой…
21
Переход из жилого корпуса в учебный, прощальный их с отцом временной отрезок, стал испытанием для Стебловых; для пятнадцатилетнего Вадика - в особенности.
«Что-то здесь всё не так как мне представлялось, как писали они», - только и думал он, торопливо шагая в ногу со спешащим на поезд родителем. И первые робкие сомнения относительно правильности сделанного дома выбора ехать в интернат учиться - одному, без Збруева Сашки, - больно теснили грудь, жгли огнём его уставшую от пережитого за день душу.
Горькие материнские слёзы утром, граничившие с истерикой, утомительный шестичасовой переезд до Москвы, вымотавший предельно, первые негативные впечатления от интерната и пустой голодный желудок вдобавок, знать о себе дававший, - всё это разом навалилось вдруг на него дневным бесконечным кошмаром, как тяжеленой бетонной плитой придавило. Так что стало не выдохнуть уже, не вздохнуть, не прокричать о помощи.
Одна отдушина пока ещё оставалась, одна отрада - находившийся рядом отец, спаситель, заступник, воин, единственная родная душа, с которым было не страшно, который оберегал пока, морально и духовно поддерживал, живым щитом, тараном вперёд везде выступал. Но и отец через минуту-другую должен будет уехать домой, его одного тут оставить на растерзание… И тогда совсем уже неоткуда будет помощи ждать, не на кого надеяться и опереться.
Вадику становилось страшно по-настоящему, и сил бороться со страхом не было у него…
Проскочив стеклянный, кустами боярышника обсаженный с улицы переход, длина которого на глазок превышала пятидесятиметровую отметку, упорно молчавшие весь путь Стебловы оказались в вестибюле учебного корпуса, уже хорошо им знакомого. Народу там заметно поубавилось к вечеру, уже не так было шумно и тесно. Но белокурая комендантша всё также гордо и важно сидела за столом у стены, до блеска полируя его своей величественной грудью. Подняв и повернув голову в сторону вошедших, она на удивление равнодушно взглянула на Стебловых накрашенными пустыми глазами и, как показалось, даже не заметила их, не узнала; и только прикрыла опять ладошкой раскрывшийся от скуки рот, после чего лениво продолжила чтение лежавшей перед ней книги…
«Я никому здесь не буду нужен, никому!» - подумал с горечью Вадик, ловя на себе безразлично-сонный взгляд встречавшей их час назад женщины. И мысль эта, простая и очевидная до боли, до того поразила его, потрясла, испугала уже окончательно и обидела, что он даже обмяк тогда, помнится, лишаясь последних сил. Тело его, молодое и упругое до того, сделалось вдруг ватным и дряблым, чужим; запершило в горле как при простуде; холодный пот выступил на лбу и спине. Глаза же его сами собой наполнились вдруг слезами, которые, как по волшебству, превратили серый вестибюль колмогоровской школы в пышно раскрашенную радужными тонами залу - диковинную, неземную, прекрасную, - призванную будто бы сгладить боль и тоску расставания, что ожидали Вадика впереди…
«Кому я здесь его оставляю? зачем? - подумал, в свою очередь, старший Стеблов, глазами встретившийся в вестибюле с сонной и сытой администраторшей, не обратившей на них никакого внимания, слова доброго напоследок не сказавшей им. - Больно нужны ей - такой! - наши дети. Дура гладкая, похотливая! Небось одни “кобели” на уме, “жеребцы” откормленные, двухметровые!»
И ему ком огромный, сухой подступил к горлу; и ему вдруг стало тяжко дышать. Отец задыхался здесь - в интернате! Ему скорее хотелось на улицу, на свежий воздух!…
- Ну что, сынок, пора нам с тобой прощаться, - выдавил он с великим трудом такую страшную во все времена фразу, останавливаясь у выходных дверей и на Вадика взглянув с любовью, которую было не отличить от тоски, которую тоска забивала.
И захотелось отцу в тот момент сгрести сынишку в охапку, крепким широким захватом натруженных постоянной работой рук прижать к себе, к своему рвущемуся от тоски сердцу, - чтобы стук другого сердечка услышать на память, крохотного ещё совсем и такого ещё неопытного и неискушённого, которое было ему тогда, в последние минуты прощальные, роднее и дороже собственного… Но Вадик не позволил себя обнять, лишил родителя последнего удовольствия.
- Прощай, - только и сказал он отцу, глаза от того тщательно пряча, слезами уже до краёв заполненные, блестевшие радугою уже; после чего вдруг сорвался с места и во всю прыть понёсся по коридору прочь - подальше от дверей выходных… и от отца своего, желавшего его покинуть.
- Вадик! сынок! постой! Куда ты?! - растерялся поражённый отец, у которого у самого вдруг заблестели глаза, и больно заныло и закололо сердце. Опомнившийся, он бросился было вдогонку, - но сына старшего уже и след простыл, будто рядом его никогда и не было…
Сказка детская, полузабытая, про Илью Муромца утверждает, превознося до небес достоинства этого былинного чудо-богатыря, упор на его стремительность и внезапность передвижения, в частности, делая, что все, мол, видели и всегда, когда тот, к примеру, на коня своего лихого перед походом или битвой садился. Но уж как и куда потом нёсся-скакал Илья - того уже никто не видал. А всё оттого, дескать, что уж очень это всё у него всякий раз стремительно и лихо происходило - как у молнии.
Так же вот точно и с Вадиком нашим произошло, как и с легендарным богатырём древнерусским: быстроногий, он сломя голову нёсся по школе, никого не видя вокруг, не разбирая дороги, - лишь бы подальше быть от отца, от невыносимого с ним расставания... Проскочив незаметно мимо администраторши, под стол нагнувшейся за обронённой булавкой, он тогда мышкой юркнул в ближайший за ней проход, который вывел его на лестничную клетку первого этажа учебного корпуса интерната. По лестнице той он одним махом заскочил на последний этаж, где дорогу ему массивная металлическая дверь на чердак преградила, замок на которой отсутствовал.
По инерции дёрнув дверь на себя и легко распахнув её, хорошо смазанную, горевший изнутри Вадик вбежал в полутёмное чердачное помещение: низкое, пыльное, сплошь голубиным помётом усеянное и каким-то ещё изъеденным молью хламом, - пробежал по нему, распугав голубей и споткнувшись и упав по дороге, на другой конец чердака. После чего, в полутьме вентиляционную трубу заметив, идущую из подвала на крышу, машинально полез за неё как за ширму, раздирая в кровь её металлическими краями локти себе, спину, руки.
- У-у-у! - волчонком брошенным протяжно завыл он, всем телом, всем существом трясясь, за трубою грязной усевшийся, спрятавшийся за трубой от отца, уткнув при этом лицо в перепачканные грязью руки, сквозь тонкие пальцы которых текли и текли из его карих глаз горячие обильные слёзы.
Текли они долго: может десять, может пятнадцать минут - столько их у молодого парня скопилось. Зато и смыли они тогда всё: и невыносимую тяжесть с души молодой, и боль нестерпимую, жгучую с уставшего за день сердца. Легко и покойно делалось Вадику после них - как бывает легко человеку после затяжного дождя, после яростной грозы весенней…
22
А старший Стеблов, между тем, побегав без толку по школе, сына внезапно исчезнувшего поискав, уже окончательно присутствие духа утратил и всякую способность что-либо соображать, решительное предпринимать что-то.
«Что мне делать-то теперь, Господи, не знаю даже? - беспомощно думал он, посиневшие губы кусая, спускаясь по лестнице на первый этаж, в вестибюль опустевший. - Как, не простившись, домой уезжать, сынка не обняв напоследок?...»
- Вы кого потеряли, папаша? - окликнула его белокурая администраторша, весело и беспечно Стеблова разглядывая, откровенно посмеиваясь над ним.
- Да сынишка мой, Вадик, куда-то вдруг убежал: никак не могу его здесь у вас отыскать, - с жаром стал объяснять отец, к администраторскому столу рванувшийся и попытавшийся было привлечь эту женщину себе в помощники, сочувственника в ней найти.
Но сочувствовать и помогать женщина явно не собиралась.
- Езжайте домой, папаша, и не волнуйтесь понапрасну, не портите себе настроение в дорогу, - с ухмылкой посоветовала она; и в глазах её густо накрашенных засветились искорки плохо скрываемого озорства… и намёков разных, похабных, что от здоровьем пышущей бабы, лишённой напрочь ума, исходят помимо воли. - Никуда Ваш ненаглядный сынуля тут у нас не денется - в целости и сохранности будет, как и другие дети: мы тут за ними строго следим… Поезд-то Ваш, кстати, когда отправляется?…
Что было делать отцу после подобных слов и такого вопроса надменного и нахального? как реагировать? куда идти? к кому ещё обращаться?
- Не знаю, когда отправляется: мне ещё билет нужно съездить купить, - холодно и равнодушно ответил он, презрительно на комендантшу зыркнув, и сильно пожалел тогда, что не было рядом жены, в которой он так нуждался.
- Ну вот видите! У Вас даже и билета нет, а Вы всё у нас тут разгуливаете, всё с ребёнком своим проститься никак не можете. Учтите - я уже предупреждала Вас: ночевать в интернате негде.
Сказавши это, женщина-комендант потянулась сладко, притворно зевнула и опять бессовестно уткнулась глазами в книгу, грудь широко на столе разложив и давая понять всем видом, что не задерживает далее посетителя, что разговор между ними окончен. А несчастный Сергей Дмитриевич, которому так откровенно указывали на дверь, с которым и поговорить-то как следует не пожелали, сощурившись и засопев обиженно, зубы до хруста сжав, медленным шагом направился после этого к выходу, злостью и досадой как разогретый чайник кипя. У выходных дверей он не выдержал - остановился, и опять оглянулся назад, на тот злосчастный проход, куда сынуля его родненький убежал - и сгинул; потом на часы взглянул, которые уже без пятнадцати шесть показывали.
Время его поджимало, и крепко; по-хорошему, ему нужно было б быстрее ехать на вокзал и занимать там очередь за билетом, если он хотел уехать домой в тот же день, если на вокзале не намеривался целую ночь мыкаться… Но уехать, не простившись с Вадиком, не взглянув и не обняв его напоследок, руку на прощание не пожав, - нет, так уехать отец не мог: сердце у него было бы не на месте…
«Куда он убежал-то, а? - вот чудак! - думал он, досадливо морщась и нервно топчась у дверей. - Времени и так в обрез, - а он мотается где-то… Нет, надо подождать чуток: может, подойдёт сейчас, наконец отыщется… Да должен подойти, обязательно должен! Неужели же он с отцом не захочет проститься? не захочет удачной дороги мне пожелать?...»
Но Вадик всё не шёл и не шёл, не думал, не собирался идти… Зато шло время на часах отцовских, быстро и неумолимо шло, можно даже сказать - бежало.
«…Ну, всё: пора ехать, времени больше нет, - красный, распухший от напряжения, вконец расстроенный и с толку сбитый, решил отец минут через двадцать, когда часы его показывали уже начало седьмого вечера. - Иначе придётся мне сегодня на вокзале заночевать. И на работу тогда не попаду завтра. А это - проблемы и объяснительные».
Последний раз впустую пройдясь взад-вперёд по вестибюлю школьному в надежде увидеть сына и как следует проститься с ним, отец ни с чем вернулся назад, к дверям выходным, дубовым, оглянулся с тоской на проход, куда юркнул Вадик, после чего, с силой толкнув ногой дверь, быстро вышел на улицу. По дороге к автобусной остановке он ещё останавливался пару раз и оглядывался назад, на бетонную коробку школьную: всё надеялся увидеть Вадика в окошке каком-нибудь или на ступеньках возле дверей. Но так и не увидел его, пострелёнка, хотя оба раза долго-долго смотрел и очень внимательно. Сынуля его исчез, как в воду канул, не оставив после себя и следа - только память тяжёлую, горькую.
«…Не я ж его в интернат отправлял, в конце-то концов: он сам поехал сюда, по собственной воле, - так чего ж на меня обижаться-то?! - мотал Сергей Дмитриевич трещавшей от дум головой, ничего не понимая в происходящем. - Я ж ему только добра хочу и одной лишь пользы: вон в какую даль ради него приехал, денег сколько потратил, времени, сил. Нужна была она мне сто лет, нервотрёпка и канитель такая?! Лежал бы сейчас дома в тепле и комфорте, квас с молодой картошкой и луком зелёным кушал - и горя б не знал, проблем… А он убежал от меня, чертёнок, куда-то - попрощаться даже не захотел, поцеловать родителя напоследок. Ведь когда теперь увидимся с ним? И увидимся ли?...»
Скупые мужские слёзы навернулись ему на глаза, дорогу надёжно спрятали. Но отец не смахивал их, не вытирал рукой. Так и шёл на остановку, бедняга, с мокрыми как у бабы глазищами, без конца спотыкаясь о камни и выбоины на асфальте и никого не видя вокруг, - и только плакал и плакал горько и безостановочно… и об исчезнувшем сынишке печалился-горевал, удалявшемся от него с каждым новым шагом всё дальше и дальше…
Перестал он плакать и оглядываться только тогда, когда за бетонный забор, наконец, вышел, огораживавший территорию школы словно китайской стеной, интернат от мира надёжно прятавший. Заметив возле автобусной остановки табачный киоск, разноцветными пачками сигарет и папирос до краёв забитый, что аппетитно выглядывали из-за стекла и как девки голые к себе приманивали, уже три года как бросивший курить Сергей Дмитриевич решительным шагом направился к нему и, не задумываясь, купил себе пачку “Севера”, который курил когда-то с молодых лет и который, помнится, очень любил за крепость и аромат ядрёный. Отойдя от киоска на пару шагов, он быстро разорвал белую пачку посередине, нервно достал из неё первую новенькую папиросу с таким знакомым, закружившим голову запахом, сунул в рот, запалил её спичкой с торца и, зажмуря глаза как маленький, со всей силы лёгких жадно вдохнул белый дым в себя, желаннее и слаще которого в тот момент ничего для него, казалось, и не было.
Дым папиросы нежной тёплой примочкой обволакивал ему нутро, сжимал и лечил сосуды и нервы, до предела с утра измотанные. С непривычки у него закружилась как у пьяного голова, стали дрожать и подкашиваться сделавшиеся ватными ноги. И мурашки пошли по спине, и тело расслабилось и обмякло. Это кислота никотиновая, чёрная как смола, рот и горло, и организм его ядовитостью своей испоганила. А он всё вдыхал и вдыхал в себя едкий табачный дым - глубоко, остервенело, жадно! И всё равно никак не мог успокоиться и им как следует надышаться…
Когда к остановке подъехал 104 автобус, который должен был отвезти его назад к метро, у отца Вадика торчало в пачке меньше половины гильз. Другие - опустошёнными - валялись уже на дне мусорной урны…
У метро “Филёвский парк” он докурил оставшиеся, после чего - тут же - купил себе ещё пару пачек “Севера”. Приехав на Павелецкий вокзал и заняв там очередь за билетами, он то и дело выскакивал потом на улицу - и всё курил и курил беспрестанно, и никак не мог накуриться всласть: всё ему было мало, всё горела и стенала его душа - просила, требовала себе лекарства…
23
Всю обратную дорогу из Кунцево на вокзал Сергей Дмитриевич не находил себе места: мучился, бедолага, нервно головою тряс, раз за разом тихо стонал и корчился как от зубной боли, и на каждой автобусной остановке или попутной станции метро начинал непроизвольно дёргаться и суетиться. Всё порывался выскочить и вернуться назад - забрать домой сына… Но что-то удерживало его от такого крайнего шага, в последний момент останавливало и осаживало, не позволяя нарушить в тот день естественного хода событий.
Школа ему не понравилась - категорически. Интернат - он и есть интернат, будь то московский, тульский или какой другой, колмогоровский, ивановский или петровский, - всё плохо для человека, всё ему, доможителю, противопоказано.
Но даже и это не было главным, не так терзало и мучило отца, поедом изводило. Оставленный интернат со своим казарменным житьём-бытьём бледнел и мерк перед мыслью, предельно очевидной и страшной до ужаса, до холодной дрожи внутри, что в эти вот самые минуты фактически рушилась на его глазах и при полном его попустительстве их крепкая и дружная до того семья. И он, глава её и защитник, и единственный реальный и действенный оберег, принимал в этой семейной разрухе самое прямое и самое активное участие, как ни крути, добровольно как бы ускорял её, самолично выпроваживал из семьи старшего - самого нужного - сына! Сына-наследника во все времена, сына-хозяина, сына-кормильца.
«Разве ж вернётся Вадик домой, проучившись два года здесь? И это - как минимум! Разве вспомнит потом про отца и мать, про сестрёнку с братом? - корёжил отец в голове тяжеленные как камни мысли. - Да, конечно же, нет, - что про то говорить! Кто и когда возвращался к родителям после такой-то разлуки!... Тем более, что после этой спецшколы и сам Университет последует всенепременно, который уже рядышком стоит, дожидается. И правильно! - а иначе для чего тогда было всё и затевать? А там на очереди, глядишь, - женитьба и собственная семья; и здесь же, в Москве квартира собственная… И получится, что сначала один убежит, убежал уже; потом - другой, на него глядючи; а там и дочка замуж засобирается, к мужу жить перейдёт, как и положено ей по женской её природе… И останемся мы с матерью под старость одни - бобылями в холодной квартире жить! - будто у нас с ней детей никогда и не было… Воды подать будет некому, когда силы кончатся - вот в чём беда, и главная в чём опасность. И это после всего того, что мы в них троих вложили уже; и ещё, даст Бог, вложим…»
От мыслей таких отчаянных и непроизвольных отца то и дело бросало в жар, будто кипятком ядрёным ошпаривало. Отчего всю дорогу, повторимся, он порывался в интернат возвратиться. И там, разыскав Вадика, во что бы то ни стало, тащить его, упрямца и самовольника, обратно домой, пока ещё не поздно было, и дело далеко не зашло, пока сердце его молодое на чужбине не очерствело и не укоренилось. Притащить и запереть его в родном дому крепко-накрепко, и держать там, запертого, под семью замками - чтоб не вырвался он, паршивец, из отцовских рук, не убежал на сторону…
Но этого так и не случилось, в итоге, увы. На радость или на горе? - Бог весть! Ибо существовала сила внутри, могучая, властная и непреодолимая, которая заставила разнервничавшегося отца возвыситься над собственными страстями-порывами и корыстно-эгоистическими устремлениями, отринуть и похоронить их. Она подсказывала ему, упорно нашёптывала всю дорогу, что мысли такие - пусть были они хороши и сладки, и для сердца его желанны, - это всё-таки для себя, для своего, так сказать, удовольствия, покоя старческого и благополучия. А есть ещё и другой человек - сынок его старший, Вадик. Будет ли хорошо ему от такой перспективы домашней, такого решения силового, волюнтаристского? Не сейчас, не сию минуту, допустим, когда он бегает где-то там, неизвестно где, - неприкаянный и беспризорный, - а в будущем?…
И вот тут-то и находила в его рассуждениях чумовых и предельно отчаянных коса на камень: именно тут происходил у старшего-Стеблова самый главный в сознании сбой, главная внутренняя закавыка.
«…Ну-у-у, бросим мы сейчас с ним Москву, злополучную школу эту, увезу я его домой, - а дальше-то что? - ехал и мучительно размышлял Сергей Дмитриевич над судьбой оставленного в интернате сына. - Что он у нас, в медвежьем углу, делать будет? Водку жрать месяцами, как другие жрут, спиваться и опускаться до скотского состояния, до потери сознания, “белку” себе цеплять, цирроз печени? Ни работы, ни перспективы тебе, ни жизни приличной и стоящей. Скукотища полная и беспросветная! Тупик! Девку приличную найти - и то проблема целая: все они, приличные-то, давным-давно уже замуж повыходили или поразъехались. Шушера одна осталась и рвань, которую и даром не надо, как говорится, от которой пользы в семье не будет - только ругань каждодневная и головная боль, мордобой и развод непременный, что у нас повсеместно и происходит все последние годы, становится традицией… Да и на работу ту же попробуй устройся, чтобы по душе и по сердцу молодому парню была, удовлетворение давала и перспективу. Так ещё шиш устроишься! Есть-то всего два завода несчастных, где одни дебилы и забулдыги болты и гайки годами точат, - вот и крутись на них глупой белкой всю жизнь. И всё равно ни до чего не докрутишься, как ни старайся, задницу как ни рви. Потому что даже и там, на этих заводах задрипанных и треклятых, на сто лет вперёд всё расписано и забито. Там деды внукам после себя блатные, “тёплые” места берегут, держатся за места так, что никакими силами не прорваться! Только в рабы, разве что, в холуи, в грузчики да разнорабочие… Словом, тоска и беспробудная спячка повсюду от такой безысходности и кумовства, и полная деградация личности как в дурдоме! - вот что опасно и страшно! хуже и подлее всего! И никакой впереди надежды на лучшее, никакого просвета. Упадок нравов и мрак, пьянство и загнивание!… Оттого и бежит молодёжь от нас, сломя голову, как от чумы, или отхожей ямы. И правильно делает, безусловно правильно… Эх! - тяжело и надрывно вздыхал в сотый, в тысячный раз Сергей Дмитриевич, болезненно морщась и с тоской озираясь по сторонам, ехавшим рядом с ним москвичам втайне завидуя. - Сам бы сбежал из нашего вонючего городишка с радостью - да уж куда теперь! Раньше бежать надо было! По-молодости!…»
С сына оставленного, одинокого, мысли отца незаметно, сами собой, переходили на собственную, уже сложившуюся в целом жизнь, которая перевалила за середину - за сорокалетний, во всех отношениях важный для всякого мыслящего человека рубеж. И вспоминалось отцу, под землёй через всю столицу мчавшемуся, не видевшему вокруг себя никого, только всуе прожитые годы видевшему, как и сам он когда-то неженатым молодым пареньком рвался на жительство в Москву, хотел закрепиться здесь, устроиться на работу и остаться в этом дивном русском городе навсегда. И как безжалостно и сурово обошлась с ним тогда Судьба - немилосердно, неласково, негуманно, - показав ему в двадцать неполных лет свой большой и мохнатый кукиш…
24
А началась та история давняя с дяди Лёши, младшего брата матери его, Прасковьи Егоровны, - бабушки Вадика. Когда Сергею Дмитриевичу едва исполнилось пятнадцать лет, и когда он вовсю трудился уже в колхозе помощником скотника на ферме, к ним в деревню вернулся с фронта его родной дядя, Алексей Егорович - рубаха-парень, сорвиголова, герой завершившейся только что Великой Отечественной войны, которая кончилась для него в Вене. Героем дядя Лёша был настоящим - первостатейным, как в таких случаях говорят! - потому как уходил на фронт в 1941-м году малограмотным деревенским мужичком, простым рядовым солдатом. Вернулся же домой осенью 1945-го уже бравым офицером-гвардейцем, капитаном-мотострелком, полным кавалером орденов Славы к тому же - самым почитаемым у солдат, как и кресты Георгиевские, - что огнём горели на израненной его груди, впалой, здорово исхудавшей и сильно на войне покорёженной.
Жить бы, казалось, такому “орлу” в родном дому в мирное время да радоваться, да снимать обильные пенки с недавних, оплаченных кровью заслуг. Однако же радоваться ему, горемычному, на гражданке не довелось и дня - из-за обилия посыпавшихся на него проблем и ударов…
Первый, самый тяжёлый удар, удар под сердце что называется, дядя Лёша получил от своей лихой и похотливой супружницы Шуры, оставшейся в двадцать пять лет холостой по сути (после проводов на войну мужа) и пустившейся на радостях в крутой разгул, длившийся по рассказам родственников все четыре военные года.
Со стороны всё это, наверное, странным и диким покажется, неправдоподобным даже: голод, война - и разгул. На какие шиши, казалось бы, баба гуляла?! Да и с кем?! - когда каждый здоровый мужик был тогда вроде бы на счету и на строгом военном учёте… А вот и не каждый, значит. И учёт не таким уж и строгим был, как теперь про то время пишут. Да и голодали не все, не все бедствовали и страдали. Были и исключения в этом гнусном тыловом деле, как и всегда и везде, в любой стране и при любом правителе.
Уже давно и мудро подмечено, что “кому-то - война, а кому-то - мать родна”; “кому-то - пожар, а кому-то - погреться”; “кому-то - голод и смерть, а кому-то - гешефт и навар богатый по скупке золота и антиквариата за осьмушку хлеба”. Словом, кто-то слагает с мечом или автоматом в руке на бранных полях буйны головы, здоровье отдаёт за Родину и победу, силы последние, жизнь. А в это же самое время за их широкими спинами, кровью и потом пропахшими, какая-нибудь двуногая “тыловая гнида”, мерзкая, подлая и вонючая, пьёт и гуляет всласть, ошалев от свалившегося вдруг богатства, фронтовиками вынужденно оставленного. Возвращавшиеся с войны солдаты убеждались и сталкивались с этим на каждом шагу, хотя и не хотелось из них никому, противно было до тошноты в подобном житейском дерьме копаться.
Не миновала сия горькая чаша и дядю Лёшу, человека мужественного и волевого в целом, по-человечески очень надёжного, как про него рассказывали, и на работу злого, - но очень и очень несчастного, увы, в личной семейной жизни. У него и до войны-то были большие проблемы с женой, кончавшиеся, как правило, скандалами и драками на почве женской неверности: половым бессилием страдала жена - никому не могла отказать. Такое иногда бывает… Оставшаяся же в войну одна, абсолютно бесконтрольная и бесшабашная, “голодная” как сто чертей и на мужиков злая, она и вовсе голову потеряла от воли неограниченной и от чувств - пустилась во все тяжкие, как говорится.
Ну и кончилась та её разудалая и развесёлая холостяцкая жизнь двойным внебрачным приплодом. К концу войны вышло так, что любвеобильная и плодовитая супружница дяди Лёши успела нагулять ему двух не похожих меж собой пацанов к тем двум, уже имевшимся, которых нажили они с ней до войны совместными усилиями, которых только-только было начали на ноги поднимать, от пуза кормить и воспитывать…
Узнав про такой “сюрприз”, или “подарок судьбы” неожиданный и пренеприятный, наш вернувшийся герой-гвардеец, прежде отчаянный до безумия и беспечный, что за четыре военных года буквально сроднился со смертью, видел её довольно близко не раз и сделался от такого родства безрассудно-бесстрашным и несгибаемым, - герой сломался в два счёта, прямо как тростиночка слабая, уйдя в трёхмесячный беспрерывный запой, едва для него плохо не кончившийся. Жену свою, дуру распутную, он, видимо, крепко любил. Оттого и пил, не шутя, - с глубокими обмороками через раз, блевотой кровавой, бредовой горячкой… и со страшной похмельной ломкой по утрам, дикими головными болями сопровождавшейся. Горел Алексей Егорович, словом, как покорёженный русский танк, подбитый врагами из-под тешка, из коварной и подлой засады…
Второй, не менее чувствительный по силе удар дяде Лёше уже родной колхоз нанёс, правление его зажравшееся, хитромудрое, без мужиков деревенских большую силу набравшее за войну, вседозволенность и безнаказанность почувствовавшее.
Произошло тогда вот что, если совсем коротко. Месяца через три приблизительно, когда закончились фронтовые деньги, и не на что стало пить, а здоровье, войной и пьянкой подорванное, уже и тревогу забило: сбои сердечные стало давать, которые валидолом лечили, - тогда-то, опомнившись и протрезвев, в бане помывшись, пошёл он устраиваться в колхоз на работу, справедливо рассчитывая на уважение со стороны земляков. И на соответствующее его теперешнему положению и офицерскому званию место, естественно, - званию, заработанному в смертельных боях, а не на печке домашней. Парадную форму даже надел, сплошь орденами новенькими обвешанную: думал, дурачок, погоны и ордена помогут, службу верную ему сослужат в мирной-то жизни.
Но каково же было его изумление, когда ему доходчиво, с издевкой плохо скрываемой, объяснили в правлении, что звание его и командная должность бывшая хороши были только там, на войне, в мотострелковой его дивизии, где они, соответственно, и остались. Причём - навсегда, безвозвратно, как и сама война. А на гражданке, объяснили ему, совершенно другая жизнь, не менее, чем фронтовая, сложная и тяжёлая, другие правила и законы.
«Поэтому, хочешь, не хочешь, - как мальчику растолковывали ему сытые и пузатые дяди, хорьки деревенские с “белым билетом” в кармане, - а надо привыкать к ней, дружок, вживаться в неё потихоньку и вписываться… Ну и вести себя, ввиду этого, попроще - без оглядки на прежние подвиги и заслуги, без дешёвого фронтового ухарства и высокомерия. Не ждать, короче, и не надеяться, что кто-то тебе, герою, место тёплое освободит. Да ещё и в ножки благодарно поклонится. Какая работа есть в колхозе - такую, дескать, и надо брать. Хоть даже и работу скотника… А что?! А почему - нет?! почему?! - ядовито ухмылялись правленцы. - И за ту должен сказать спасибо, именно так. У нас в стране любая работа почётна и ценна - сам, поди, знаешь».
«Скромнее надо быть, Алексей, скромнее… и с людьми поласковее, - был той беседе итог. - А то ты, такой геройский и отчаянный, с нами тут долго не уживёшься».
Вдвойне было обидно дяде Лёше, что рассказывали ему все эти премудрости жизни люди, просидевшие всю войну в тылу, за спинами безмужних баб с болячками своими липовыми прятавшиеся, на хрупких бабьих плечах лихо сделавшие себе карьеры; а по ночам также лихо “строгавшие” с ними, изголодавшимися, детей, которых кормить теперь и воспитывать нужно было возвращавшимся с войны мужьям, мужьям-рогоносцам.
А ордена Славы, солнцем сиявшие на парадном офицерском кителе, и вовсе подействовали на не воевавших и потому обделённых наградами руководителей колхоза как тряпка красная на быков: так же разъярили и озлобили их - всех поголовно. Один ему так прямо тогда и сказал:
- Ты, герой, орденами-то своими здесь перед нами шибко не козыряй: такие медали мы, мол, видали. Мы здесь, мол, тоже трудились в поте лица - хотя и без орденов. За одни хлебные карточки.
- Знаю я, как вы, крысы тыловые, трудились! - и чем! - взбесился и сорвался на крик вышедший из себя фронтовик от подобного нравоучения. - По своей бабе вижу!
- Да баба твоя - та ещё штучка! На передок больно слабая и податливая: не может и дня без любви прожить, дура гулящая! И не надо нам тут ей по глазам стебать, наши добрые имена об неё, стерву, пачкать! - тем же криком отвечали ему разгневанные управленцы. - Таких гулён, как она, ещё и белый свет не видывал! Вся деревня наша про то знает и может тебе подтвердить, что она тут без тебя вытворяла! какие кренделя по ночам выписывала! С неё иди и спрашивай за её разгул и детишек прижитых, ей одной претензии предъявляй. А нам не надо!
Громче и злее всех, как водится, это кричали как раз те, кто и бегал к ней по ночам чаще других - согревать свое гнилое тельце…
Услыхав такое про собственную жену - неверную! и оттого ещё пуще любимую! - наш взбешённый герой-фронтовик, закатив глаза, кровью багровой налившиеся, бросился на всех с кулаками, как бросался он не раз и не два в смертельном рукопашном бою на врагов-фашистов. Да не рассчитал - перегнул, как потом в протокол записали, палку. Враг-то новый, домашний, хитрее и изворотливее европейского оказался, со знаниями правовыми, связями, круговой порукой, с советским гербовым паспортом, наконец, - точно таким же, красным, с буквами СССР наверху, какой лежал в тот момент за пазухой и у самого Алексея Егоровича…
Заварившаяся в правлении колхоза буза кончилась тем, в итоге, чем частенько и оканчивались после войны подобного рода разборки между изворотливыми гражданскими людьми и возвращавшимися с фронта домой шальными от радости и гордости воинами-освободителями - арестом последних, в мирной-то жизни, как выяснялось к их стыду, совершенно неприспособленных и беспомощных, беззащитных и слабых на удивление. Долго герои-фронтовики не могли прижиться-пристроиться на гражданке, понять, что законы Войны и законы Мира так сильно разнятся между собой. И что хорошо было там, на войне, - бесстрашие, прямота и порядочность, самоотверженность, вера и честь, - совсем не годится в миру. Всё это здесь одна сплошная морока, головная боль, маета и обуза…
Арестовали и дядю Лёшу, естественно, отвезли в район и какое-то время в КПЗ продержали, пока шло следствие. Но не посадили, выпустили на поруки. От тюрьмы и срока немалого его спасли не “славные” ордена и не ранения фронтовые, осколочные, ни единого живого места на нём не оставившие, - спас его тогда партбилет, полученный в памятном 1942-м году в боях за Сталинград, прорыв блокады его и освобождение. Коммунистов-воинов старались всё-таки не сажать: берегли лицо партии.
Выпустить-то его выпустили, молодцы! Однако же, по завершении судебного разбирательства, на следующий день, вызвали проштрафившегося фронтовика-бузотёра в горком партии - для проработки и чистки основательной, и последующего вправления поехавших на сторону мозгов. И пришлось ему, горемычному, всё рассказывать там как на духу, подробно всё объяснять - всю подноготную своей теперешней бесцельной и тоскливой жизни, которую он даже и от милиционеров скрыл и которую рассказывать посторонним было ему ох-как противно и трудно. Про честь офицерскую, фронтовую рассказывать, поруганную на гражданке, красавицу-жену, на деле оказавшуюся большой стервой, ну и про то, наконец, как встретили его в родном колхозе тамошние руководители: ухмылками да хахоньками, да издевками ядовитыми и циничными, достоинство унижающими наставлениями.
- Муторно мне здесь, товарищ секретарь, если б Вы только знали, как мне в родном дому муторно! - закончил тогда свой печальный рассказ убитый горем и передрягами последних дней, вконец истерзанный и раскисший дядя Лёша. - Настроение такое, что хоть руки на себя накладывай, в петлю лезь. А мне ведь только тридцать пять лет всего! Представляете?!… А уже ни охоты нет никакой, ни желания жить - ужас! ужас!…
- С войны, помнится, ехал, - смахнув слезы с глаз, устало говорил он, под ноги себе глядя и будто бы сам с собой разговаривая, - душа разрывалась от счастья! Песни - верите ли? - всю дорогу пел, стихи хорошие читал даже - и всё ведь на трезву голову, а не после водки и спирта. Столько радости тогда было во мне, столько гордости за нашу победу великую и окончание войны - на десятерых бы хватило, кажется. Ну, думаю, заживу теперь - с руками-то целыми да с ногами… да с головой… А оно вон как всё обернулось скверно. Можно даже сказать - трагически. За что? чем я таким перед Господом провинился? Не знаю. Ума не приложу даже!... Сейчас тоска на душе такая, повторю ещё раз, последний, что и вовсе не хочется жить. Честное слово, не вру. По деревне-то своей пройтись взад-вперёд - и то стало совестно…
- За жену свою, Шурку, больше всего обидно, товарищ секретарь горкома, больше всего меня зло именно на неё берёт: так бы и убил её, кажется, сучку драную, похотливую, за измену; взял бы топор - и убил… Вери-те ли: несколько раз порывался, как только самогона домашнего пережру, - да в последний момент останавливался, руку с топорища снимал и топор подальше от себя прятал. Потому что чувствую, что не жить без неё, что одному совсем худо будет… Я ведь люблю её, стерву гулящую, больше жизни люблю. Всю войну только о ней и думал, к ней одной и спешил; жил ею четыре года, под пулями да под бомбами выживал, вспоминая, как до войны нам с ней хорошо было. А оно вишь как, в итоге, всё вышло! Прямо как в водевиле старом, срамном, что в клубе у нас когда-то крутили… Я ведь чувствовал там, на фронте, что что-то дома не так: по письмам её, холодным и редким, чувствовал… Но она мне про чужих-то детей не писала ни разу, хитрая, которых тут прижила. И сестра, Прасковья, про это дело тоже ничего не писала: нервы мои, видите ли, берегла, дурочка, настроение не хотела портить… Лучше б уж и не берегла, лучше б испортила, и я, узнав про измены, там бы и остался… А теперь вот всё это на меня обрушилось разом: и детишки чужие, сопливые, и загулы Шуркины, и насмешки соседские, наглые, - всё. Был бы табельный пистолет под рукой, как раньше, - ей-богу, застрелился бы…
Невесёлый этот рассказ партийный секретарь слушал молча, не перебивал - давал человеку выговориться; и только крутил и крутил на столе карандаш остро-заточенный, да беспрестанно хмурился, брови насупив, да гонял под щеками бритыми крупные и острые желваки.
-…Уезжать тебе отсюда надо, Алексей Егорович, - сказал под конец. - Всё равно житья тебе здесь не будет...- И потом, подумав, добавил: - Устроишься на новом месте, заберёшь к себе жену из деревни, и заживёте вы там с ней ещё лучше прежнего… Всё забудется, в итоге, всё уляжется - и не такое перемалывала жизнь!… И детишек приёмных будешь любить как своих - коль жену больше жизни любишь, коль красивая она у тебя, как ты говоришь… Дети-то, они все одинаковые, пока маленькие, - и не виноваты совсем, что во грехе родились, что мать их такая распутная.
Простые эти слова, от души и с любовью сказанные, подействовали на убитого горем фронтовика самым чудесным и позитивным образом. Они как-то сразу оздоровили и взбодрили его, камень с души истерзанной сняли. И, что особенно важно, указали Алексею Егоровичу путь, вроде бы самый постыдный внешне, но по сути внутренней, православной, самый, может быть, честный и правильный в той непростой ситуации. Путь, который и самому ему в голову приходил, был более всего сердцу его желанен… Но который он почему-то гнал от себя по ночам, которого пуще всего стыдился и за который, как казалось ему, окружающие, да и он сам себя уважать перестанет.
-…Надо уезжать, это верно, - тихо и неуверенно соглашался с секретарём дядя Лёша, виновато посматривая исподлобья на грозного и не старого ещё собеседника. - И жену увозить отсюда надо - это вы правильно подметили, товарищ секретарь. Не бросать же её, дурочку пустоголовую, одну - с четырьмя на руках ребятишками… Любовники-то - они только в постелях хороши, да за бутылками. А в жизни-то от них толку чуть, в жизни они - прощелыги и пустозвоны как на подбор, нахлебники-захребетники: дело это понятное и известное… Всё это так, товарищ секретарь, всё правильно и справедливо! И согласный я с Вами здесь полностью, по каждому, так сказать, пункту… Да только, - дядя Лёша замялся, густо краснея и пристыжённо посматривая на сидевшего перед ним через стол начальника-партийца, на орден боевого Красного Знамени его, что одиноко на лацкане новенького пиджака блестел-красовался, - только куда мне ехать прикажете, когда все места тут у вас на гражданке штатские давно расхватали? И нигде мимо них, чертей, не проскочишь и не пробьёшься!
- Расхватали, Алексей Егорович, это точно, - сурово подтвердил секретарь, на грудь опуская голову, не найдясь сразу, что и сказать.
- Ну-у-у, вот видите, - проштрафившийся фронтовик улыбнулся невесело. - Не в скотники же мне, комбату бывшему, идти, в самом деле, или в пастухи? В родной деревне житья тогда уж точно не будет…
Боевой секретарь выпрямился на стуле, отложил в сторону свой карандаш, смерил взглядом прищуренным, умным сидевшего перед ним посетителя, чем-то глубоко понравившегося ему, взглядом этим героя-фронтовика будто насквозь пронзил, в самую душу тому забрался будто бы и даже похозяйничал там, - после чего уставился на какое-то время в окно, задумался напряжённо…
- Посиди-ка здесь, капитан, - сказал через минуту, решительно из-за стола вылезая и предварительно что-то такое уже сообразив, после чего вышел из кабинета, оставив дядю Лёшу одного; а минут через двадцать он вернулся назад, весёлый, и предложил проштрафившемуся комбату собираться и ехать в Ташкент - на большую и важную стройку.
- Комбинат мы там новый возводим, домостроительный, - с жаром стал рассказывать он, - в помощь нашим узбекским товарищам. Рабочих рук не хватает, не хватает толковых руководителей. Нужны, одним словом, крепкие надёжные ребята - такие, как ты, - потому как сроки на строительство отпущены партией минимальные. Там тебе, Алексей Егорович, и масштаб, и перспектива роста, и, главное, заработки хорошие. Тебе сейчас деньги ох-как будут нужны - на такую-то ораву… Втянешься там в работу и забудешь про всё! - про обиды последние, горечи…
Ну и куда было деваться дяде Лёше после таких слов, на гражданке так жидко обкакавшемуся? что говорить в ответ и как себя в горкоме вести? Выбора-то у него, по большому счёту, и не было. Тут ведь как хочешь крутись и ловчи, а согласие своё “добровольное” давай - иначе и впрямь загремишь в каталажку, из которой до смерти не выберешься… Дядя Лёша и дал - прямо там, в кабинете, и без раздумий фактически - и был направлен тут же на работу в Среднюю Азию, в советскую республику Узбекистан: помогать не вылезавшим из чайханы братьям-узбекам обустраивать их страну. Хотя собственная страна Алексея Егоровича лежала в сплошных развалинах.
«А что?! - думал он тогда, растерянно улыбаясь. - Ташкент - это всё же не Колыма и не Соловки холодные и голодные. Повезло тебе, Алексей Егорович! Легко отделался! Радуйся, бродяга!…»
Вернувшись в тот день в деревню радостным и просветленным, и даже куражным где-то и озорным, каким его уж давно не видели родственники и соседи, дядя Лёша тогда первым делом пересказал всё старшей сестре Прасковье, что с малолетства ему заменяла рано умершую мать. Поведал той весь свой душеспасительный разговор в горкоме - слово в слово. Подтвердил и намерение твёрдое с детьми и Шуркой ехать в Ташкент - чтобы спрятать там себя и семью от недоброй людской молвы понадёжнее, от грязи. А под конец обратился к сестре с настоятельной просьбой отпустить с ним туда ещё и её сынишку среднего, Серёжку, столь им всегда любимого.
- Что он тут в колхозе делать-то будет, подумай? - всю жизнь на ферме отираться? из-под коров дерьмо выгребать? - резонно увещевал он сестру. - А там, в Ташкенте, я его в ремесленное училище определю: парень специальность себе перед армией получит. И ему хорошо на будущее, и мне с ним на первых порах, как с единственным мужиком, повеселее будет…
Подумала-подумала Прасковья Егоровна над предложением брата - и согласилась: отпустила сына. И оказался её пятнадцатилетний Серёжка, будущий отец Вадика, в самом центре евразийского континента, в солнечном Узбекистане, - вдали от своей неказистой и тихой Родины, с лёгкостью им тогда, по малолетству, оставленной. Три с лишним года он жарился там под белым азиатским солнцем, безжалостным, нещадно палящим, постигая азы будущей профессии электрика. Три года топтал босыми ногами по вечерам в изобилии водившийся в тех местах виноград: добывал вино и чачу для спивавшегося, душевно-надломленного дяди. Три года выносил его ежедневные скандалы и драки с женой, умудрявшейся под носом у мужа заводить себе ухажеров-любовников. И терпел это всё до тех пор - пока, наконец, ни получил повестку из военкомата с призывом в армию и ни отправился служить в Забайкальский край, в Даурию, показавшуюся ему после смертельного Ташкентского пекла настоящим раем… Всё это было, впрочем, уже потом - по прошествии месяца после горкомовской судьбоносной беседы. А раньше была Москва, столица древняя, русская, куда дядя Лёша заехал на несколько дней с племянником по дороге в Среднюю Азию - навестить фронтового друга.
Неделю гуляли тогда в живых оставшиеся фронтовики, с тоской вспоминая прежнюю, понятную им обоим военную жизнь, до боли сладкую и желанную, неделю беспрерывно пьянствовали и пели, и в хмельном умопомрачительном угаре целовали друг дружку в засос, слезами горючими обливали. А Вадиков отец в это время, сутками предоставленный самому себе, не имея над со... Читать следующую страницу »
Частный вебмастер