Упокой, Господи...

Ночью, когда прекращалась стрельба, а слышны были лишь разномастные  залпы артиллерийских орудий, она выходила из своего убежища, чтобы набрать хоть какой-нибудь еды и запастись водой на следующие сутки. Вода была в чудом уцелевшем огородном водопроводе, а еду приходилось искать по погребам у соседей или заходить в давно уже брошенные дома. Из их посёлка все разъехались, кто куда мог. А она не могла, потому что тут был её дом, вернее,- то, что от него осталось: фундамент и обгоревшие стены, тоже не целые в некоторых местах. Когда в дом угодил снаряд, она спаслась чудом, потому что вышла на двор по нужде, а через мгновение ухнуло, и дом запылал, как свечечка. И погибли в один миг все пожитки её, скопленные за долгую жизнь, и иконы, от родителей ещё доставшиеся. Под утро, когда огонь, пожравший всё, что мог, сник и спрятался в углах и ямках, где дотлевали головешки, взошла на пепелище и среди мусора и пепла нашла обгоревшую со всех углов Богородицу. Огонь пощадил только лик иконы, который словно бы стал ещё ярче в окружении вспузырившейся краски и почерневшего дерева.
Унесла её в погреб и в углу поставила. А потом уже, когда обжилась тут, и свечку перед иконой зажгла, и рушником её украсила, чтобы всё как у людей: война войной, но Богу – Богово.
Постепенно в подземелье своё погребное, ещё дедом сооружённое, натаскала кое-какого скарба, набранного по разбитым домам. А для постели нашла не только одеяла, которыми покрыла охапку соломы, но даже почти не тронутую снарядом подушку, дырки в которой зашила прямо через край. Увидела бы мать это её рукоделие, все косы повыдирала бы за такую работу.
Так вот и начала жить в подземелье, в ожидании сама не знала чего: смерти ли, избавления от страданий, или чуда, явленного Богородицей, неизменно сиявшей светлым ликом в углу погреба.
Однажды днём слышала сверху, с улицы, голоса мужские и пальбу. Поняла, что солдаты. Только какие, свои или чужие, не знала. Хотя кто из них свой, кто чужой, понять было трудно, потому что говорили они на одном языке, одеты были примерно одинаково и стреляли из одинаковых ружей одинаковыми пулями, одинаково убивавшими людей, оказавшихся у них на мушке.
Входа в её погреб они не заметили, потому что за долгие годы он почти врос в землю и потому что накануне она накидала на него прошлогодних  бодыльев подсолнуха.
Потом голоса стихли и стали раздаваться только иногда ночами, перемежаясь непродолжительной стрельбой. Всякий раз после таких перестрелок, когда всё окончательно стихало, она выходила наверх и хоронила тех, кто ещё несколько часов назад был жив и собирался на ночную зачистку, не думая о том, что и его могут так вот «зачистить»…
Хоронила недалеко от своего двора, в воронках от снарядов, как могла, присыпая землёй, чтобы птицы и оголодавшие собаки не надругались над телами. И даже крестики, из прутьев и соломы сплетённые, ставила в ногах каждому безвременно усопшему воину. Зачем? Потому что знала наверное, что души всё это православные и без погребения никак нельзя.
А в эту ночь, когда взяла одного такого за щиколотки, чтобы стащить в приготовленную уже могилу, он застонал еле слышно, и одна нога в руках у неё дёрнулась. Заглянула в лицо – точно, живой. Раздумывала недолго, и потащила к своему погребу.
Всё в деревне у них рядом, а пока доволокла, пока вниз спустила, на улице рассвело уж совсем. Страшно было выходить наверх средь бела дня, но за водой пришлось подняться.
Принесла. Раздела солдатика. И раны обмыла. И рассмотрела совсем ещё молодого паренька – усики едва только пробиваться по углам рта стали. И поняла, что не жилец он. Без врача не жилец, потому что нога и левый бок были прямо нашпигованы свинцом, чернеть уже стали, а у мальчишки начинался жар. Она таких ещё в войне с немцами девчонкой видела.
И тут долго думать не стала. Знала, что в соседнем селе люди ещё живут, и старый фельдшер Николай Ильич тоже остался. Только вот как средь бела дня пройти четыре километра. Но по- другому нельзя: Богородица из своего угла смотрела ей прямо в душу и будто даже кивала головой.
И увязала шаль на голове поплотнее, перекрестилась на икону и пошла. Пошла, чтобы спасти чьего-то чужого сына, который сюда пришёл по чужие души. И по её собственную тоже.
И пошла, пригибаясь и прячась за всё, что могло стать укрытием от пули, шальной или намеренной…

- Слышь, Никола! Старуха какая-то по селу идёт. Скорее всего – в соседнее. Чо дома-то не сидится дуре старой!..
- А ты шмальни её, ведьму, чтоб другим ватникам неповадно было,- лениво отвечает из своей ямки Никола, угнездившийся уже спать после ночной операции, в которой они, слава богу, только одного бойца потеряли. Зато сами вот с Петром живы остались. Жалко, конечно, Василя, они ведь с ним из одной деревни, и дворы их рядом были. А у него мать, батька и два брата меньших остались. Жалко их, особенно тётку Наталью, она Василя дюже любила… Судьба, значит…
Петро ловит согбенный силуэт старухи на мушку, передёргивает затвор и плавно нажимает на спусковой крючок автомата, чтобы рука не дрогнула, чтобы уж наверняка…

… Упокой, Господи, душу рабы твоея Арины свет Власьевны. Аминь…
 

 Олег Букач