Александр Тимофеичев Жанр прозы:

24 мая 2017 Драма

 

НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ

 

Пьеса в двух действиях

по повести Джерома Сэлинджера в переводе

Р.Райт-Ковалёвой

 

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

 

Холден Кофилд

Фиби, его сестрёнка

Алли, его брат

Антолини

Миссис Антолини

Салли Хэйс

Стрэдслейтер

Миссис Морроу

Морис

Санни

Горвиц

Таксист

 

 

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ

 

ХОЛДЕН. У нас в Нью-Йорке, как и в Москве, есть парки, и в самом большом, Центральном, у Южного выхода находится маленький такой пруд. И вот я всё время думаю: замерзает он или нет, а если замерзает, куда деваются утки? Я не могу себе представить, куда деваются утки, когда пруд покрывается льдом и промерзает насквозь. Раз я ехал на такси куда-то и совсем неожиданно вспомнил об этом и спросил таксиста: скажите, вы видали тех уток, на озере у Южного выхода в Центральном парке? Может, вы случайно знаете, куда они деваются, эти утки, когда пруд замерзает? Может, вы случайно знаете? Я, конечно, понимал, что это действительно была бы чистая случайность. А он обернулся и посмотрел на меня, как будто я ненормальный.

 

ТАКСИСТ. Ты что, братец, смеёшься надо мной, что ли?

 

ХОЛДЕН, Нет, просто мне интересно знать. Он больше ничего не сказал, и я тоже.

 

ТАКСИСТ. Ну, братец, а теперь куда?

 

ХОЛДЕН. Да, весёлый спутник, нечего сказать. Выдающаяся личность. Но сейчас-то я вспомнил про уток не просто так, а потому что с другим таксистом (его звали Горвиц) я разговорился. С ним я приехал недавно сюда, к мистеру Антолини, который там что-то всё время говорит.

 

ГОРВИЦ. Ну, знаю, и что?

 

ХОЛДЕН. Видели, там утки плавают? Весной и летом. Вы случайно не знаете, куда они деваются зимой?

 

ГОРВИЦ. Кто девается?

 

ХОЛДЕН. Да утки! Может, кто-нибудь подъезжает на грузовике и увозит их, или они сами улетают куда-нибудь на юг?

 

ГОРВИЦ. Почём я знаю, чёрт возьми! За каким чёртом мне знать всякие глупости?

 

ХОЛДЕН. Да вы не обижайтесь.

 

ГОРВИЦ. А кто обижается? Никто не обижается.

 

АНТОЛИНИ. Слушай, Холден... Могу я задать тебе короткий, несколько старомодный педагогический вопрос: не думаешь ли ты, что всему своё время и своё место? (Антолини всё время пьёт не разбавляя виски, но не пьянеет, а лишь в движениях и жестах становится всё более нарочито точным и осторожным.)

 

ХОЛДЕН. Да, наверно. Наверно, это так.

 

ГОРВИЦ. Во всяком случае, рыбы никуда не деваются: сидят себе в пруду, и всё.

 

ХОЛДЕН. Так это большая разница – то рыбы, а я спрашиваю про уток.

 

ГОРВИЦ. Где тут разница, где? Господи ты боже мой, да рыбам зимой ещё хуже, чем уткам! Вы думайте головой!

 

ХОЛДЕН. Ну ладно. А тогда рыбы что делают, когда весь пруд промерзает до дна? Не могут же они не чувствовать, что кругом лёд.

 

ГОРВИЦ. А кто сказал, что не чувствуют? Никто не говорил, что они не чувствуют!

 

ХОЛДЕН. Он так рассердился, что я стал бояться, что он разобьёт к чёрту машину. А что же они едят? Если они вмерзают, они же не могут плавать, искать себе еду?

 

ГОРВИЦ. Да как же вы не понимаете, господи! Их организм сам питается, понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь. У них поры открыты, их природа такая! Вам понятно или нет?

 

ХОЛДЕН. Я не стал с ним спорить: забавный такой старик, но раздражительный, с ним и спорить неинтересно.

 

АНТОЛИНИ. Значит, тебя выгнали из Пэнси.

 

ХОЛДЕН. Но английский я сдал хорошо.

 

АНТОЛИНИ. Ещё бы! Если бы это было не так, я тебя тут же выставил бы за дверь.

 

ХОЛДЕН. Но по устной речи я провалился.

 

АНТОЛИНИ. Почему?

 

ГОРВИЦ (возвращаясь). Слушайте, если бы вы были рыбой, неужели мать природа о вас не позаботилась бы? Что? Уж не воображаете ли вы, что все рыбы дохнут, когда начинается зима?

 

АНТОЛИНИ. Нет? не дохнут, но...

 

ГОРВИЦ. Ага! Значит, не дохнут! (Убегает.)

 

ХОЛДЕН. В жизни не видал таких раздражительных типов. Что ему ни скажешь, на всё обижается. Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь, вроде импровизации на тему и всё такое. А если кто отклонялся от темы, все сразу кричали: "Отклоняешься!" Меня это просто бесило. Я и получил кол.

 

АНТОЛИНИ. Но почему же?

 

ХОЛДЕН. Да сам не знаю. Действовало на нервы, когда все орут: "Отклоняешься!" А вот я почему-то люблю, когда отклоняются от темы. Гораздо интереснее. Мне скучно, когда всё время говорят про одно и тоже. Был у нас один мальчик – Ричард Кинселла. Он был страшно нервный – понимаете, страшно нервный, и у него даже губы тряслись, когда его вызывали, и говорил он так, что ничего не было слышно. Но рассказывал он интереснее всех. Так он тоже провалился, а всё потому, что ребята всё время орали: "Отклоняешься!" Например, он рассказывал про ферму, которую его отец купил в Вермонте. Он говорил, а ему всё время кричат. А всё потому, что он так рассказывал: начнёт про эту ферму, что там было, а потом вдруг расскажет про письмо, которое мать получила от его дяди, и как этот дядя в сорок четыре года перенёс полиомиелит и никого не пускал к себе в госпиталь, потому что не хотел, чтобы его видели калекой. Конечно, к ферме это не имело никакого отношения – согласен! – но зато интересно. Понимаете, чаще всего ты сам не знаешь, что тебе интереснее, пока не начнёшь рассказывать про неинтересное. Бывает, что это от тебя не зависит. А этот учитель, мистер Винсон, он и вас тоже довёл бы до бешенства, он и эти ребята в классе. Он всё долбил – надо обобщать, надо упрощать. А разве можно всё упростить, всё обобщить? И вообще разве можно по чужому желанию обобщать и упрощать?

 

МИССИС АНТОЛИНИ. Вот вам, наконец, и кофе, джентльмены! Холден, не надо на меня смотреть! Я в ужасном виде.

 

ХОЛДЕН. Здравствуйте, миссис Антолини!

 

МИССИС АНТОЛИНИ. Я вам всё тут поставлю. Сами угощайтесь. (Уходит.)

 

АНТОЛИНИ. Откровенно говоря, я не знаю, что тебе сказать, Холден.

 

ХОЛДЕН. Понимаю. Со мной трудно разговаривать. Я знаю.

 

АНТОЛИНИ. Мне кажется, что ты несёшься к какой-то страшной пропасти. Но, честно говоря, я и сам не знаю...

 

ХОЛДЕН. Мистера Антолини я знаю давно, он преподавал у нас в Эклтон-хилле, откуда я сбежал когда-то. Он тогда ещё не был женат, а теперь живёт со своей женой в этой шикарной квартире, денег у неё до чёрта. Она старше его лет на сто, но они, кажется, очень любят друг друга.

 

АНТОЛИНИ. Да ты меня слушаешь?

 

ХОЛДЕН. Да. Я вспомнил вдруг мальчика, с которым учился в Эклтон-хилле, Джеймса Касла? Он ни за что не хотел взять обратно свои слова про ужасного воображалу, про Фила Стейбла? Он назвал его самовлюблённым малым. Тогда Стейбл с шестью другими мерзавцами пришёл в комнату к Джеймсу Каслу, запер двери и пытался заставить его взять свои слова обратно, но Джеймс отказался. Тогда они за него принялись. Я не могу сказать, что они с ним сделали, – ужасная гадость! – но он всё-таки не соглашался взять свои слова обратно, вот он был какой, этот Джеймс Касл. Вы бы на него посмотрели: худой, маленький, руки – как карандаши. И в конце концов, знаете, что он сделал, вместо того чтобы отказаться от своих слов? Он выскочил из окна. Я был в душевой и даже оттуда услыхал, как он грохнулся? Я подумал, что из окна что-то упало – радиоприёмник или тумбочка, но никак не думал, что это мальчик. Тут я услыхал, что все бегут по коридору и вниз по лестнице. Я накинул халат и тоже помчался по лестнице, а там на ступеньках лежит наш Джеймс Касл. Он уже был мёртвый, кругом кровь, все боялись к нему подойти. На нём был свитер, который я дал ему поносить. Тогда мистер Антолини первый пощупал у него пульс, потом снял с себя куртку, накрыл Джеймса Касла и понёс его на руках в лазарет. И ему было наплевать, что вся куртка пропиталась кровью. (Мистеру Антолини.) Вы помните Джеймса Касла?

 

Антолини отрицательно качает головой.

 

Вы были самым лучшим из всех моих учителей, мистер Антолини.

 

АНТОЛИНИ. Ты что-то сказал?

 

ХОЛДЕН. Я говорю, что я слежу за вашей мыслью.

 

АНТОЛИНИ. Может быть, ты дойдёшь до того, что в тридцать лет станешь завсегдатаем какого-нибудь бара и будешь ненавидеть каждого, кто с виду похож на чемпиона университетской футбольной команды, – так же, как какого-нибудь Стрэдслейтера за его нечистоплотность. Но я его встретил как-то, и выглядит он прекрасно.

 

ХОЛДЕН. Но вы бы посмотрели, какой он бритвой бреется. Ржавая, как чёрт, вся в волосах, в засохшей пене. Он её никогда не моет. Если живёшь с таким красавчиком в одной комнате, противно же, когда он стоит перед тобой, а сам гладит себя по голой груди с самым идиотским выражением. Ненавижу, когда так себя обожают. Вот, полюбуйтесь сами: стал бриться второй раз. Он всегда бреется по второму разу, красоту наводит. А бритва у него грязная. (Стрэдслейтеру.) С кем же у тебя свидание?

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Сейчас вспомню... Она тебя знает... Да, Джин Галлахер.

 

ХОЛДЕН, Господи, я чуть не сдох на месте: Джейн Галлахер!

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ты мне свет застишь, Холден. Отойди, места другого нет, что ли?

 

ХОЛДЕН. Где же она? Где? В том крыле, да?

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Угу.

 

ХОЛДЕН. Она меня вспомнила! Ох, как я волновался! Джейн Галлахер! Вот так история!

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Встань, слышишь? Ты сел на моё полотенце.

 

ХОЛДЕН. Она танцует, занимается балетом. Каждый день часа по два упражнялась, даже в самую жару. Боялась, что у неё ноги растолстеют и всё такое. Я с ней позапрошлым летом жил рядом и всё время играл с ней в шашки.

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Во что-о?

 

ХОЛДЕН. В шашки.

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Он играл в шашки!!!

 

ХОЛДЕН. Да, она никогда не переставляла дамки. Выстроит все дамки в последнем ряду и ни одного хода не сделает. Ей просто нравилось, что они стоят в последнем ряду.

 

АНТОЛИНИ. Её мать развелась с отцом. Потом вышла замуж за какого-то алкоголика. Худой такой, с волосатыми ногами. Я его хорошо помню. Всегда ходил в одних трусах. Рассказывали, что он какой-то сценарист, но при мне он только пил, как лошадь, и слушал все эти идиотские детективы по радио. И бегал по всему дому голый. При Джейн, при всех.

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ну?

 

ХОЛДЕН. Сволочь ты, Стрэдслейтер. Тебя только похабщиной можно и заинтересовать.

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ну-ка, замолчи, Холден! Замолчи, слышишь?

 

ХОЛДЕН. Ладно. Спроси её, она все ещё расставляет дамки в последнем ряду?

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Ха-ха, дамки! Она в другие дамки давно уж игра...

 

Холден неожиданно бросается на Стрэдслейтера. В результате более сильный Стрэдслейтер сидит на Холдене, упёршись коленями ему в грудь.

 

Ты что, спятил, спятил?

 

ХОЛДЕН. Сволочь! подонок! Идиот и кретин!

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Замолчи, Холден, тебе говорят.

 

ХОЛДЕН. Ты даже не знаешь, как её зовут – Джин или Джейн, кретин сучий! Джейн её зовут, Джейн, Джейн!

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Замолчи, или я тебе врежу! (Мистеру Антолини.) Пусть он заткнётся, скажите ему вы!

 

АНТОЛИНИ. Тебе действительно безразлично, переставляет девчонка шашки или нет?

 

ХОЛДЕН. Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Что ж мне с ней, в шашки весь вечер играть, как этот придурок, что ли? Замолчишь ты?

 

Холден молчит. Стрэдслейтер слезает с него.

 

 

ХОЛДЕН. Всё равно ты кретин, слабоумный идиот....

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Холден, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнёшь глотку, я тебе врежу на полную!

 

ХОЛДЕН. А чего мне молчать? В том-то и беда с вами, кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете. Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет.

 

Стрэдслейтер бьёт Холдена. Холден падает.

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР (мистеру Антолини). Я его предупреждал.

 

ХОЛДЕН (лёжа). Идиот! Кретин! Сволочь поганая!

 

СТРЭДСЛЕЙТЕР. Сам виноват. Слушай, пойди-ка умойся! Слышишь! (Мистеру Антолини.) Где тут у вас ванная?

 

АНТОЛИНИ. Ладно, иди, он сам здесь... (Стрэдслейтер уходит.) Ты что, действительно так его ненавидишь?

 

ХОЛДЕН. Нет... Нет. Бывает, что я вдруг его возненавижу, как сейчас, но всегда ненадолго, понимаете? Иногда не видишь его долго, и без него становится скучно, А сейчас... Была суббота, и дождь лил как из ведра, и я сидел у них на веранде. Мы играли в шашки. И вдруг этот пропойца, муж её матери, вышел на веранду и спросил у Джейн, есть ли сигареты в доме. А Джейн даже не ответила ему. Он опять спросил, и она опять не ответила. Потом он ушёл в дом. А когда он ушёл, я спросил Джейн, в чём дело. Она и мне не стала отвечать. Сделала вид, что обдумывает ход. И вдруг на доску капнула слеза. Прямо на красное поле, чёрт, я как сейчас вижу. А потом мы пошли в какое-то дрянное кино, и Джейн сделала такую вещь, что я просто обалдел. Вдруг я почувствовал, что меня кто-то гладит по голове, оказалось – Джейн. Удивительно странно всё-таки. Ведь она была ещё маленькая, а обычно женщины гладят кого-нибудь по голове, когда им уже лет тридцать, и гладят они своего мужа или ребёнка. Я иногда глажу свою сестрёнку Фиби по голове – редко, конечно. А тут она, сама ещё маленькая, и вдруг гладит тебя по голове... Как подумал, что она сидела с этим подлым Стрэдслейтером в какой-нибудь машине, так схожу с ума. Знаю, она ему ничего такого не позволила, он врёт всё, но всё равно...

 

АНТОЛИНИ. Мне иногда кажется, что ты благородно жертвуешь жизнью за какое-нибудь пустое, нестоящее дело. Это что-то вроде пропасти, в которую летишь и при этом знаешь, что у неё нет конца. И ты не первый, в ком люди и их поведение вызывали растерянность, страх и даже отвращение. В какой-то момент своей жизни мы начинаем искать то, чего нам не может дать наше привычное окружение. Вернее, мы думаем, что в привычном окружении мы ничего для себя найти не можем. И перестаём искать, даже не делая попытки что-нибудь найти. (Холден зевает во весь рот.) Ладно! Давай делать тебе постель!

 

ХОЛДЕН. И мы вместе стали делать постель. Нельзя сказать, что он проявил особую ловкость. Но мне было всё равно. Я готов был спать хоть стоя, до того я устал.

 

АНТОЛИНИ. Ну, а как у тебя с девчонками вообще?

 

ХОЛДЕН. А я лежал и думал о Стрэдслейтере, как один раз мы с ним оба сидели с девушками в машине. Стрэдслейтер со своей девушкой сидел сзади, а я впереди. Ох, и подход у него был! Он начинал с того, что охмурял её этаким тихим, нежным, ужасно искренним голосом, как будто он был не только очень красивый малый, но ещё и хороший, искренний человек. Меня чуть не стошнило. А девушка всё повторяла: "Нет, не надо... пожалуйста, не надо... Не надо..." Но Стрэдслейтер всё уговаривал её, голос у него был, как у президента Линкольна, и вдруг наступила жуткая тишина. Страшно неловко... А у меня, как только дойдёт до этого – так девчонка, если она не проститутка или вроде того, обязательно скажет: "Не надо, перестань". И вся беда в том, что я её слушаюсь. Другие, как этот Стрэдслейтер, не слушаются. А я не могу. Я слушаюсь. Главное, мне их всегда жалко. Понимаете, девчонки такие дуры, просто беда. Их как начнёшь целовать и всё такое, они сразу теряют голову. Потом жалеешь, что послушался, но всё равно я всегда слушаюсь... Но один раз мне представился настоящий случай в гостинице. Ко мне подошёл лифтёр и сказал.

 

МОРИС. Желаете развлечься, молодой человек?

 

ХОЛДЕН. Вы о чём?

 

МОРИС. Желаете девочку на ночь?

 

ХОЛДЕН. Я?

 

МОРИС. Ну так как же? Пять долларов на время, пятнадцать – за ночь.

 

ХОЛДЕН. Ладно.

 

МОРИС. Что ладно? На время или на всю ночь?

 

ХОЛДЕН. На время. (Мистеру Антолини.) Понимаете, я подумал, раз она проститутка, так может быть, я у неё хоть чему-нибудь научусь – а вдруг мне когда-нибудь придётся жениться? Меня это иногда беспокоит, мне бы хотелось быть опытным в этих делах. А то, по правде говоря, когда я с девчонкой, я и не знаю как следует, что с ней делать. Раз я битый час возился, пока стащил с девчонки этот проклятый лифчик. А когда, наконец, стащил, она мне готова была плюнуть в глаза.

 

АНТОЛИНИ. Не плюнула?

 

ХОЛДЕН. Нет.

 

АНТОЛИНИ. Значит, мне везло меньше, чем тебе.

 

ХОЛДЕН. Тогда вы меня понимаете. (Стук в дверь.) Это она.

 

Входит Санни.

 

Здравствуйте!

 

САННИ. Это про вас говорил Морис?

 

ХОЛДЕН. Да, про меня. Заходите, пожалуйста! Сигарету?

 

САННИ. Не курю. Часы у вас есть? Слушайте, а сколько вам лет?

 

ХОЛДЕН. Мне? Двадцать два.

 

САННИ. Будет врать-то!

 

ХОЛДЕН. А вам сколько?

 

САННИ. Сколько надо! Часы у вас есть? (Снимает платье через голову и остаётся в розовой комбинации.) Часы у вас есть?

 

ХОЛДЕН. Нет, нет. Как вас зовут?

 

САННИ. Санни. Ну, давай-ка, чего сидишь-то! Или ты что, штаны никогда не снимаешь?

 

ХОЛДЕН. А разве вам не хочется сначала поговорить? Разве вы так спешите?

 

САННИ. О чём тут разговаривать?

 

ХОЛДЕН. Не знаю. Просто так.

 

САННИ. Слушай, если у тебя есть о чём говорить, говори. Мне некогда.

 

ХОЛДЕН. Вы сами не из Нью-Йорка?

 

САННИ. Нет, из Голливуда! Плечики у тебя есть? А то как бы платье не измялось. Оно только что из чистки.

 

ХОЛДЕН. Конечно, есть! (Берёт платье и вешает его в шкаф на плечики.) Вы каждый вечер работаете?

 

САННИ. Ага.

 

ХОЛДЕН. А днём вы что делаете?

 

САННИ. Сплю. Хожу в кино. Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет... ХОЛДЕН. Знаете что? Я себя неважно чувствую. Честное благородное слово. Я вам заплачу и всё такое, но вы на меня не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?

 

САННИ. А в чём дело?

 

ХОЛДЕН. Да ни в чём. Но я совсем недавно перенёс операцию.

 

САННИ. Ну? А что тебе резали?

 

ХОЛДЕН. Это самое – ну, как её... Клавикорду!

 

САННИ. Да? А где же это такое?

 

ХОЛДЕН. Клавикорда? Знаете, она фактически внутри.

 

САННИ. Да? Это скверно. Слушай-ка, я уже спала, а этот чёртов Морис меня разбудил. Что я, по-твоему...

 

ХОЛДЕН. Да я уже сказал, что заплачу вам. Честное слово, заплачу.

 

САННИ. Так какого же чёрта ты сказал этому дураку Морису, что тебе нужно девочку? Зачем ты сказал?

 

ХОЛДЕН (даёт деньги). Большое спасибо. Огромное спасибо.

 

 

САННИ. Тут пять. А цена – десять.

 

ХОЛДЕН. Морис сказал: пять. Он сказал: до утра пятнадцать, а на время пять.

 

САННИ. Нет, десять.

 

ХОЛДЕН. Он сказал – пять. Простите, честное слово, но больше я не могу.

 

САННИ. Будьте так добры, дайте моё платье. Если только вам не трудно, конечно! (Одевается.) Ну пока, дурачок!

 

ХОЛДЕН. Пока! (Санни уходит.) Понимаете, мне стало ужасно не по себе, когда она сняла платье. Знаю, если при тебе вдруг снимают платье через голову, так ты должен что-то испытывать, какое-то возбуждение или вроде того, а на меня такая тоска напала. А тут ещё её зелёное платье висело в моём шкафу. Да и вообще, как можно этим заниматься с человеком, который полдня сидит в каком-нибудь идиотском кино? Не мог я, и всё.

 

Стук в дверь.

 

Кто там? (Входят Санни и Морис.) Что такое? Что вам надо?

 

МОРИС. Пустяк. Всего пять долларов.

 

ХОЛДЕН. Я ей уже заплатил. Я ей дал пять долларов. Спросите у неё.

 

МОРИС. Надо десять, шеф. Я вам говорил. Десять на время, пятнадцать до утра. Я же вам говорил.

 

ХОЛДЕН. Неправда, не говорили? Вы сказали...

 

МОРИС (нетерпеливо). Выкладывайте, шеф!

 

ХОЛДЕН. За что?

 

МОРИС. Ну, давайте, шеф, давайте! Мне ещё на работу идти.

 

ХОЛДЕН. Вам уже сказано, я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятёрку.

 

МОРИС. Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!

 

ХОЛДЕН. Не дам!

 

МОРИС. Шеф, вы меня доведёте, придётся с вами грубо обойтись. Вы нам должны пять монет.

 

ХОЛДЕН. Оставьте меня! Убирайтесь из моей комнаты!

 

САННИ. Слушай, Морис, взять мне его бумажник? (Мистеру Антолини.) Эй, дайте-ка его куртку! (Антолини молча подаёт куртку.) Вот, видел? Больше не беру, только долг, пять долларов. Мы не воры!

 

ХОЛДЕН. Воры, ворюги проклятые! (Плачет.)

 

МОРИС. А ну заткнись!

 

САННИ. Брось его, слышишь? Пошли, ну!

 

МОРИС (не двигаясь). Иду!

 

САННИ. Слышишь, Морис, оставь его!

 

МОРИС. А кто его трогает? (Неожиданно втыкает палец в солнечное сплетение так, что Холден сгибается от боли.)

 

ХОЛДЕН (хрипит). Грязный, подлый кретин... ненавижу...

 

МОРИС. Что ты сказал? Что? Кто я такой?

 

ХОЛДЕН (оправившись). Да, ты подлый, грязный кретин. Грязный кретин и жулик...

 

Морис бьёт Холдена в живот, Холден падает. Морис и Санни уходят. Антолини помогает Холдену подняться.

 

АНТОЛИНИ. Скажи, если я напишу тебе одну вещь, обещаешь прочесть внимательно? И сберечь?

 

ХОЛДЕН. Да, конечно.

 

Антолини пишет что-то на листке и подаёт Холдену.

 

АНТОЛИНИ. Как ни странно, написал это не поэт. Вот что он... да ты меня слушаешь?

 

ХОЛДЕН. Ну конечно.

 

АНТОЛИНИ. Вот что он говорит: "Признак незрелости человека – то, что он хочет благородно умереть за благородное дело, а признак зрелости – то, что он хочет смиренно жить ради правого дела".

 

ХОЛДЕН. Спасибо.

 

АНТОЛИНИ. Настанет день, и тебе придётся решать, куда идти. И сразу надо идти туда, куда ты решил. Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты. Тебе это нельзя. Ты понимаешь, о чём я говорю?

 

ХОЛДЕН. Да, сэр. Вообще я часто откуда-нибудь уезжаю или от кого-нибудь ухожу, но никогда и не думаю ни про какое прощание. Я это ненавижу. Я не задумываюсь, грустно ли мне уходить, неприятно ли. Но когда я расстаюсь с кем-то, кто был мне дорог, мне надо почувствовать, что я с ним действительно расстаюсь. А то становится ещё неприятнее. Прощайте, мистер Антолини!

 

АНТОЛИНИ. Не глупи, Холден. Ложись спать.

 

ХОЛДЕН. Большое вам спасибо, сэр. Вы с миссис Антолини действительно спасли мне сегодня жизнь!

 

АНТОЛИНИ. Ты удивительно странный мальчик, очень, очень странный!

 

ХОЛДЕН (остаётся один). Прощайте, мистер Антолини! И тогда я позвонил Салли Хэйс. Я получил от неё письмо с неделю назад. Не то чтобы я был от неё без ума, но мы были знакомы сто лет, и я по глупости думал, что она довольно умная. А вообще она очень красивая девчонка. (Говорит по телефону.) Это ты, Салли?

 

САЛЛИ. Да, кто со мной говорит?

 

ХОЛДЕН. Ужасная притворщица. Я же сказал её отцу, кто её спрашивает.

 

САЛЛИ. Ах, Холден!

 

ХОЛДЕН. Слушай, хочешь встретиться?

 

САЛЛИ. А где?

 

ХОЛДЕН. У Эрни.

 

САЛЛИ. Очень хочу, очень! Это будет изумительно!

 

ХОЛДЕН. Это был такой ночной кабак. Мой старший брат ходил туда очень часто, пока не запродался в Голливуд. Сам Эрни – громадный негр, играет на рояле. Он ужасный сноб и не станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не важная шишка, но играет он здорово. Слышите? Он так здорово играет, что иногда даже противно. Я не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать, как он играет, но иногда мне хочется перевернуть его проклятый рояль вверх тормашками. И вы бы слышали, что вытворяет эта толпа, все эти подонки, когда он кончает. Вас бы, наверное, стошнило. Клянусь богом, если б я играл на рояле или на сцене и нравился этим болванам, я бы считал это личным оскорблением. На чёрта мне их аплодисменты? Они всегда не тому хлопают, чему надо. Если бы я был пианистом, я бы заперся в кладовке и там играл.

 

САЛЛИ (входит). Ходден! Как я рада! Сто лет не виделись!

 

ХОЛДЕН. Слушай, Салли!

 

САЛЛИ. Что?

 

ХОЛДЕН. С тобой случается, что вдруг всё осточертевает? Понимаешь, бывает с тобой так, что тебе кажется – всё провалится к чертям, если ты чего-нибудь не сделаешь, бывает тебе страшно? Скажи, ты любишь школу, вообще всё?

 

САЛЛИ. Нет, конечно, там скука смертная.

 

ХОЛДЕН. Но ты её ненавидишь или нет? Я знаю, что это скука смертная, но ты ненавидишь всё это или нет?

 

САЛЛИ. Как тебе сказать? Не то что ненавижу. Всегда как-то приходится...

 

ХОЛДЕН (перебивая). А я ненавижу. Господи, до чего я всё это ненавижу. И не только школу. Всё ненавижу. Ненавижу жить в Нью-Йорке. Такси ненавижу, автобусы, где кондуктор орёт на тебя, ненавижу знакомиться с пижонами, которые называют Эрни гением, ненавижу ездить в лифтах, когда просто хочется выйти на улицу, когда тебя...

 

САЛЛИ (перебивая). Не кричи, пожалуйста!

 

ХОЛДЕН. Например, машины. Смотри, как люди сходят с ума по машинам. Для них трагедия, если на их машине хоть малейшая царапина, а как только купят новую машину, сейчас же начинают ломать голову, как бы им обменять её на самую новейшую марку. А я даже старые машины не люблю. Понимаешь, мне неинтересно. Лучше бы я завёл себе лошадь, чёрт побери. В лошадях хоть есть что-то человеческое. С лошадью хоть поговорить можно...

 

САЛЛИ. Не понимаю, о чём ты... Ты так перескакиваешь...

 

ХОЛДЕН. Ты бы поучилась в нашей школе! Сплошная липа. И учатся только для того, чтобы стать какими-нибудь пронырами, заработать на какой-нибудь треклятый автомобиль, да ещё вечно притворяются, что им очень важно, проиграет их футбольная команда или нет. А целые дни только и разговору, что про выпивку, девочек и что такое это самое у девочек, и у всякого своя компания, какая-нибудь гнусная мелкая шайка. У баскетболистов – своя, у католиков – своя, у этих чёртовых интеллектуалов – своя, у игроков в бридж – своя компания. Попробуй с кем-нибудь поговорить по-настоящему.

 

САЛЛИ. Нет, это неверно! Многим школа куда больше даёт.

 

ХОЛДЕН. Согласен! Согласен, что многим школа даёт больше. А мне – ничего! Понятно? Я про это и говорю. Именно про это, чёрт побери! Мне вообще ничто ничего не даёт. Мне плохо, понимаешь, мне страшно!

 

САЛЛИ? Да, ты в ужасном состоянии.

 

ХОЛДЕН. Слушай! Вот какая у меня мысль. Хочешь удрать отсюда ко всем чертям? Вот что я придумал. Я могу взять машину у одного знакомого недельки на две. Завтра утром мы можем поехать на запад, в Вермонт, объездить там всякие места. Красиво там до чёрта, понимаешь? Удивительно красиво! Нет, кроме шуток! У меня есть около двухсот долларов на книжке. Завтра утром я их возьму. Кроме шуток. Будем жить в туристских лагерях, пока деньги не кончатся. А потом я могу достать работу, будем жить где-нибудь у ручья, а потом когда-нибудь поженимся, всё как надо. Я сам буду рубить для нас дрова зимой. Честное слово, нам так будет хорошо! Ну как? Поедешь? Ты поедешь со мной? Поедешь, да?

 

САЛЛИ (зло). Да как же можно?

 

ХОЛДЕН. А почему нельзя? Почему, чёрт побери?

 

САЛЛИ. Не ори на меня, пожалуйста!

 

ХОЛДЕН. Почему нельзя? Ну, почему?

 

САЛЛИ. Потому что нельзя – и всё!

 

ХОЛДЕН. В чём же дело? Не хочешь со мной ехать? Так и скажи!

 

САЛЛИ. Не в том дело. Вовсе не в том. У нас уйма времени впереди, тогда всё будет можно. Понимаешь, после того как ты окончишь университет и мы с тобой поженимся. Мы сможем поехать в тысячу чудных мест. А теперь ты...

 

ХОЛДЕН (перебивая). Нет, не сможем. Никуда мы не сможем поехать, ни в какую тысячу мест. Всё будет по-другому...

 

САЛЛИ. Что? Я не слышу. То ты на меня орёшь, то бормочешь под нос...

 

ХОЛДЕН. Я говорю – нет, никуда мы не поедем, ни в какие чудные места, когда я кончу университет и всё такое. Всё будет по-другому. Нам придётся спускаться в лифте с чемоданами и кучей вещей. Нам придётся звонить всем родственникам по телефону, а потом посылать им открытки из всяких гостиниц. Я буду работать в какой-нибудь конторе, зарабатывать уйму денег, и ездить на работу в собственной машине, и читать газеты, и играть в бридж все вечера, и ходить в кино, смотреть дурацкую рекламу боевиков и кинохронику. О господи! Сначала – какие-то скачки, потом дама разбивает бутылку над кораблём, потом шимпанзе едет на велосипеде в брюках... Нет, это всё не то! Да ты всё равно ни черта не понимаешь!

 

САЛЛИ. Может быть, не понимаю! А может быть, ты сам ничего не понимаешь!

 

ХОЛДЕН. И вообще катись-ка ты, знаешь, куда...

 

Салли убегает.

 

Кажется, я заплакал. Сам не знаю почему. Потом остановился в дверях и на прощанье посмотрел на всех этих подонков у Эрни, в гостиницах с проститутками, на всю эту липу в школах, в Нью-Йорке, в Америке, в России, во всём мире, перестал плакать и заорал во всю глотку:

 

– Спокойной ночи, кретины!

 

 

ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ

 

 

ХОЛДЕН. Мне повезло, когда я пришёл на вокзал. Я ждал поезда всего десять минут. Вообще-то я люблю ездить поездом, особенно ночью, когда в вагоне светло, а за окном – темень и по вагону разносят кофе, сэндвичи и журналы. Но господи, до чего мне было плохо теперь! Такая тощища, вы себе представить не можете. И всё из-за Салли Хэйс. Не надо было её бросать одну, надо было догнать, просить прощения что ли... Ведь по правде говоря, я и сам не понимаю, зачем ей всё это наговорил. Наверное потому, что как только я её увидел в баре, мне захотелось на ней жениться. Смешно! Да разве с такими, как она, можно путешествовать?.. И я стал разговаривать вслух с братом Алли. Я с ним часто разговариваю, когда меня тоска берёт. Со мной всегда его бейсбольная рукавица. Он всю её исписал стихами. Он написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шёл и на поле нечего было делать. Она на левую руку, потому что Алли был левша. Он умер. Заболел белокровием – и умер. А он был моложе меня на два года. Он был не только самый умный в семье, но и самый хороший. Вот, говорят, рыжие чуть что – начинают злиться, но Алли никогда не злился, а он был ужасно рыжий. Однажды мы с Бобби Феллоном решили ехать к дальнему озеру на велосипедах, Алли услышал и стал проситься с нами, а я его не взял, сказал, что он ещё маленький. Он ничуть не обиделся, но почему-то именно про этот случай я всегда вспоминаю. Вот и теперь, когда мне стало тоскливо, я ему и говорю: "Ладно, бери велосипед и жди меня около Бобби Феллона. Только не копайся!" И вдруг в Трэнтоне вошла дама и, хотя вагон был почти пустой, она всё равно села рядом со мной. Лет ей уже сорок-пятьдесят, но она была очень красивая. Я от таких всегда балдею, честное слово. И вечно они ставят свои дурацкие сумки посреди прохода.

 

МИССИС МОРРОУ. Простите, но, кажется, это наклейка школы Пэнси?

 

ХОЛДЕН, Да.

 

МИССИС МОРРОУ. Ах, значит, вы учитесь в Пэнси?

 

ХОЛДЕН. Да, я там учусь.

 

МИССИС МОРРОУ. Как приятно! Может быть, вы знаете моего сына? Эрнест Морроу – он тоже учится в Пэнси.

 

ХОЛДЕН. Знаю. Он в моём классе.

 

МИССИС МОРРОУ. Ну, как мило! Непременно скажу Эрнесту, что я вас встретила. Как вас зовут, мой дружок?

 

ХОЛДЕН. Рудольф Шмит. Господи, я опять стал врать, но не рассказывать же ей всю свою биографию, как меня выгнали из Пэнси, и что этот Рудольф Шмит – старик швейцар в нашем корпусе.

 

МИССИС МОРРОУ. Нравится вам Пэнси?

 

ХОЛДЕН. Как вам сказать... Там неплохо. Конечно, это не рай, но там не хуже, чем в других школах. Преподаватели там есть вполне добросовестные.

 

МИССИС МОРРОУ. Мой Эрнест просто обожает школу!

 

ХОЛДЕН. Я смотрел на неё, и она мне очень нравилась. Очень она славная. И когда я предложил ей сигарету, она так мило курила: затягивалась, но как-то не жадно, как другие дамы в ее возрасте. Ну не мог я ей сказать, что её сын самый что ни на есть последний гад во всей этой мерзкой школе! Всегда он после душа шёл по коридору и бил всех мокрым полотенцем. Вот такой гад. (Миссис Морроу.) Видите ли, он очень чуткий мальчик. Может быть, он ко всему относится серьёзнее, чем следовало бы в его возрасте.

 

МИССИС МОРРОУ. Правда? Вы так считаете? Мы с отцом Эрнеста часто тревожимся за него.

 

ХОЛДЕН. Да, ваш Эрни у нас, в Пэнси, общий любимец. Вы это знали?

 

МИССИС МОРРОУ. Нет, не знала!

 

ХОЛДЕН. Мы не сразу в нём разобрались. Он занятный малый. Он вам говорил про выборы? Про выборы в нашем классе?

 

МИССИС МОРРОУ. Нет.

 

ХОЛДЕН. Понимаете, многие хотели выбрать вашего Эрни старостой класса. Но выбрали другого. И знаете почему? Эрни не позволил нам выдвинуть его кандидатуру. Я всё оттого, что он такой скромный, застенчивый. Вы бы его отучили, честное слово! Разве он вам не рассказывал?

 

МИССИС МОРРОУ. Нет, не рассказывал.

 

ХОЛДЕН. Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он слишком скромный, слишком застенчивый.

 

МИСИС МСРРОУ (снимая перчатки и улыбаясь) Вот, только что сломала ноготь в такси... (оправлят пилкой ноготь.)

 

ХОЛДЕН. Я был рад, что я ей всё это наговорил. Вообще, конечно, такие типы, как этот Морроу, которые бьют людей мокрым полотенцем, да ещё норовят ударить побольнее, такие не только в детстве сволочи, они всю жизнь сволочи. Но мне так хотелось сделать что-то приятное миссис Морроу. И у меня всё время было такое чувство, что стоит мне обернуться и я увижу Алли. И я обернулся. Так он и есть – стоит он со своим велосипедом за забором Бобби Феллона и смотрит на меня. (Зовёт.) Алли!

 

АЛЛИ. Холден! Ты скоро?

 

ХОЛДЕН. Сейчас. Подождём немного Фиби.

 

АЛЛИ. А Бобби Феллона?

 

ХОЛДЕН. У него припадок чечётки, и он не может остановиться.

 

АЛЛИ. Какой припадок?

 

ХОЛДЕН (показывает чечётку). Чечётки! Я сын самого губернатора! Отец не позволяет мне стать танцором. Он отсылает меня в Оксфорд. Но чечётка у нас в крови, чёрт побери!

 

АЛЛИ (хохочет). Значит, и у меня тоже! (Подхватывает чечётку.)

 

Показывается Фиби, машет рукой, и тоже танцуя, уходит с Алли.

 

ФИБИ. Догоняй!

 

ХОЛДЕН. Когда Алли умер, я ночевал в гараже и перебил дочиста все стёкла, просто кулаком, не знаю зачем. Я понимаю, что это было глупо, но я сам не соображал, что делаю, а только бил и бил кулаком эти проклятые стёкла, бил и даже не плакал...

 

МИССИС МОРРОУ. Кажется, у вас кровь идёт из ладони, дружочек.

 

ХОЛДЕН. Кровь? (Разжимает кулаки и смотрит.) Я порезался об стекло.

 

МИССИС МОРРОУ протягивает платок). Не сильно?

 

ХОЛДЕН. Спасибо, не нужно... уже прошло.

 

МИССИС МОРРОУ. Эрнест мне писал, что каникулы начнутся только в среду, а сегодня воскресенье. Вас ведь не вызвали домой срочно, надеюсь, у вас никто не болен?

 

ХОЛДЕН. Нет. Дело во мне самом. Мне надо делать операцию.

 

МИССИС МОРРОУ. Ах, как жалко!

 

ХОЛДЕН. И ей в самом деле было меня жалко. Но меня уже понесло. (Миссис Морроу.) Да ничего серьёзного. Просто у меня... как её… эта самая.,. Клавикорда!

 

МИССИС МОРРОУ (с ужасом). Не может быть!

 

ХОЛДЕН. Это ерунда. Её за две минуты уберут. Тут я вытащил из кармана расписание и стал его читать, чтобы прекратить это враньё. Я как начну врать, так часами не могу остановиться. Буквально часами. И когда миссис Морроу под конец пригласила меня погостить к Эрни, я ее поблагодарил и сказал, что уезжаю с бабушкой в Южную Америку. Это я здорово наврал, потому что наша бабушка даже из дому не выходит. Я ужасный лгун – такого вы никогда в жизни не увидите. Страшное дело. Только Алли меня понимал, когда я начинал врать. А Фиби уже не понимает. Правда, при ней и врать как-то стыдно. Такая она, моя сестрёнка. Я, в общем-то, именно к ней еду, а не к родителям: не хочу, чтобы они меня до среды видели. Мне очень жалко родителей. Особенно маму, она всё ещё не пришла в себя после смерти Алли, хотя прошло больше трёх лет. Я приношу им слишком много огорчений... В хорошую погоду мои родители часто ходят на кладбище, кладут нашему Алли цветы на могилу. Я с ними раза два ходил, а потом перестал. Во-первых, не очень-то весело видеть его на этом гнусном кладбище. Лежит, а вокруг одни мертвецы и памятники. Когда солнце светит, это ещё ничего, но два раза – да, два раза подряд! – когда мы там были, вдруг начался дождь. Это было нестерпимо. Дождь шёл прямо на это чёртово надгробье, на траву, которая растёт у него на животе. И все посетители кладбища вдруг помчались как сумасшедшие к своим машинам. Вот что меня взорвало. Они-то могут сесть в машины, включить радио и поехать в какой-нибудь ресторан обедать – все могут, кроме Алли. Невыносимое свинство. Знаю, там, на кладбище, только его тело, а его душа на небе и всякая такая чушь, но всё равно мне было невыносимо. Так хотелось, чтобы его там не было. Вот вы его не знали, а если бы знали, вы бы меня поняли. Когда солнце светит, ещё не так плохо, но солнце-то светит когда ему вздумается, тут ничего не попишешь.

 

МИССИС МОРРОУ. Я вас понимаю, дружочек.

 

ХОЛДЕН. Это вполне возможно. Все матери немножко помешанные. Досвидания, миссис Морроу!

 

МИССИС МОРРОУ. Счастливого пути, Рудольф! (Уходит.)

 

ХОЛДЕН. Под конец мне показалось, что она всё понимает: и что меня выгнали из Пэнси и зовут вовсе не Рудольф, и какой гад её сынок. Но тут дело тёмное – я про матерей вообще. Матери в таких делах не очень-то разбираются. Господи, как мне хотелось ещё что-то для неё сделать[ Не знаю, но почему, когда прочитаешь какую-нибудь хорошую книжку, или услышишь хорошую певицу, и тебе так хочется просто взять и поговорить с тем писателем, или с этим умным Меркуцио из "Ромео и Джульетты", или с той певицей, пластинку которой я везу для Фиби, и почти всегда узнаёшь, что писатель давно умер, Меркуцио никогда вообще не жил, а певица умерла в каком-нибудь приюте для нищих! А встретишь такую вот миссис Морроу, которой очень хочется рассказать и про Алли, и Фиби, и мистера Антолини, и как их всех почему-то становится жалко, а миссис Морроу уезжает, и ты с ней никогда уже не увидишься. И мне опять стало так тоскливо, что я не выдержал и выпил в вокзальном буфете целую бутылку виски. Потом я пошёл в парк искать уток. Было очень холодно и, наверно, я был пьянее, чем казалось, потому что только я зашёл в парк, случилась страшная вещь. Я уронил сестрёнкину пластинку. Разбилась на тысячу кусков. Я чуть не разревелся. Там одну песню пела негритянка и пела по-южному, даже по-уличному, оттого выходило ничуть не слезливо и не слюняво. Такой чудесной пластинки я в жизни не слышал. И мне до того стало жалко, что я собрал все осколки до последнего и сунул в карман. Я с трудом нашёл этот прудик, так было темно и страшно. Он наполовину замёрз, но никаких уток там не было. Я обошёл весь пруд, раз чуть в него не свалился, искал их в кустах, но я их не нашёл. Кажется, я даже заплакал, так мне было холодно. Я вспомнил про Салли Хэйс, как я её обидел. (Говорит из телефонной будки.) Алло!

 

ГОЛОС. Кто говорит?

 

ХОЛДЕН. Это я. Холден Кофилд. Пжалста,. пзовите Салли...

 

ГОЛОС. Салли уже спит. Вы знаете, который час?

 

ХОЛДЕН. Знаю! Мне надо поговорить с Салли. Очень важно. Дайте её сюда!

 

ГОЛОС. Позвоните завтра. Спокойной ночи!

 

ХОЛДЕН. Эй! Стойте! Разбудите её! Эй, разбудите! Слышите?

 

Появляется Салли Хэйс.

 

САЛЛИ. Холден, это я.

 

ХОЛДЕН. Салли, их нет! Их нет!

 

САЛЛИ. Кого нет?

 

ХОЛДЕН. Уток нет, понимаешь, уток! (Плачет.) Салли, это ты?

 

САЛЛИ. Да, да! Ты пьян? (Собирается уходить.)

 

ХОЛДЕН. Ага! Слушай! Слушай, эй! Салли, я прошу тебя, не уходи! Салли! (Садится на землю, уткнувшись головой в колени.)

 

САЛЛИ. Ты ужасно пьян. Иди спать.

 

ХОЛДЕН. Салли, если я умру и меня зароют на кладбище, вырой меня, слышишь, Салли!

 

САЛЛИ. Где, Холден?

 

ХОЛДЕН. Меня зароют одного, только Фиби не пускайте ко мне, слышите!

 

САЛЛИ. С кем ты, Холден?

 

ХОЛДЕН. Я один здесь, в могиле, Салли, вырой меня и вышвырни моё тело в реку, я тебя прошу, Салли!

 

САЛЛИ. Я ничего не понимаю. Иди спать.

 

ХОЛДЕН (корчась от боли). Я не могу спать... Меня подстрелили! Банда Рокки прикончила меня. Слышишь, Салли? Салли, ты меня слышишь?

 

САЛЛИ. Какой Рокки? Холден, что ты говоришь?

 

ХОЛДЕН. Слушай, Салли! Я приду в сочельник, как ты просила, ладно? Уберу с тобой эту чёртову ёлку. Идёт? Эй, Салли, идет?

 

САЛЛИ. Да, да! Спокойной ночи, Холден! (Уходит.)

 

ХОЛДЕН. Спокойной ночи. Спокойной ночи, Салли, миленькая! Солнышко моё, девочка моя милая! Господи, как я был пьян, я не мог даже молиться, я всё забыл, кроме одного чудака из Библии, он жил в пещере и всё время царапал себя камнями. Потом я вспомнил апостолов... Господи, как они меня раздражали! Нет, я не виню Христа, некогда ему было с ними разбираться. Христос, вообще говоря, ничего, и он никогда не отправил бы этого Иуду в ад, а апостолы – и не задумались бы. Ох, ненавижу! Они мне, как все священники в наших школах, как только начнут проповедовать, у них голоса становятся масленые, противные. Всё равно, я того дурачка несчастного, в пещере, люблю в десять раз больше, чем всех этих апостолов, я люблю его совсем как Фиби. И я стал думать, что будет с Фиби, когда я заболею воспалением лёгких и умру. Наверно, она очень расстроится, если я умру. Она ко мне хорошо относится. По правде говоря, она меня любит по-настоящему. Я никак не мог выбросить из головы эти дурацкие мысли про воспаление лёгких и, наконец, решил сделать, что хотел: пойти домой и повидать её, на случай, если я и взаправду заболею и умру, перекинусь с Фиби хоть словечком. (Шёпотом, идя на цыпочках.) Я чуть ли не целый час пробирался к Фибиной комнате. Услышать меня могла только мать. Нервная она как не знаю кто, вечно по ночам не спит. Отец ещё ничего – его хоть креслом стукни по голове, всё равно не проснётся, а вот мама – тут только кашляни где-нибудь у вас в Сибири, она всё равно услышит. Я даже старался не дышать. А когда пробрался, то вспомнил, что Фиби сейчас должна быть в комнате старшего брата, моего любимого писателя, но который давно не пишет, как запродался в Голливуд. Это самая большая комната в нашей квартире, в ней старый стол сумасшедшей величины и кровать гигантская: десять миль в ширину, десять – в длину. Словом, Фиби здесь нравится. Она говорит, что свою комнату не любит за то, что там тесно. Говорит, что любит распространяться. Умора – куда ей там распространяться, дурочке? Она очень легко просыпается. Не надо ни кричать над ней, ни трясти её. Просто сесть на кровать и сказать: "Фиб, проснись!"

 

ФИБИ. Холден! (Обнимает Холдена руками за шею. Холден чмокает её.) Когда ты приехал?

 

ХОЛДЕН. Тише! Сейчас приехал. Ну, как ты?

 

ФИБИ. Чудно! Получил моё письмо? Я тебе написала целых пять листов.

 

ХОЛДЕН. Да, да. Не шуми. Получил, спасибо.

 

ФИБИ. Так ты придёшь на нашу пьесу? У меня самая большая роль.

 

ХОЛДЕН. А то как же! Фиби, у тебя новая пижамка со слониками!

 

ФИБИ. Правда, слоники замечательные?

 

ХОЛДЕН. Очень-очень-очень!

 

ФИБИ. Постой, мама сказала, что ты приедешь только в среду. Да, да, в среду!

 

ХОЛДЕН. Раньше отпустили. Не шуми, ты всех перебудишь.

 

ФИБИ. А который час? Мама сказала, что они вернутся очень поздно... Угадай, что я делала сегодня днём? Знаешь, какой фильм видела? Угадай!

 

ХОЛДЕН. "Кролики и нолики"?

 

ФИБИ. Нет, не угадал!

 

ХОЛДЕН. "Крокодилы и дебилы"?

 

ФИБИ. Ну, Холден, ну!

 

ХОЛДЕН. "Слон и гном"?

 

ФИБИ. Не угадал, не угадал – "Доктор" – вот! Там про одного доктора из Кентукки, он кладёт одеяло девочке на лицо, чтобы та не мучилась, потому что она калека и не может ходить. Его сажают в тюрьму, и девочка всё время ему снится и говорит ему "спасибо". Оказывается, это милосердие, а не убийство. Но он всё равно знает, что заслужил тюрьму, потому что он не бог. Нас повела мать Алисы Голмберг. Это моя самая большая подруга.

 

ХОЛДЕН. Значит, картина хорошая, да?

 

ФИБИ. Чудесная! Только Алиса всё время хотела пи-пи и просилась в уборную, а её мать всё время ревела в три ручья, и всё время через мою голову говорила – сиди смирно, веди себя прилично. Она мне действовала на нервы.

 

ХОЛДЕН. Кто, Алиса?

 

ФИБИ. Да нет же, её мать! Ну что ей стоило проводить Алису: она ведь смотрела картину уже в девятый раз! Мне Алиса сказала.

 

ХОЛДЕН. А что у тебя с рукой?

 

ФИБИ. Один мальчишка из нашего класса толкнул меня, в парке. Хочешь покажу?

 

ХОЛДЕН. Не трогай пластырь! А почему толкнул?

 

ФИБИ. Не знаю. Кажется, он меня ненавидит. Мы измазали ему весь свитер чернилами.

 

ХОЛДЕН. Это нехорошо. Что ты – маленькая, что ли?

 

ФИБИ. Нет, но он всегда за мной ходит. Он мне действует на нервы.

 

ХОЛДЕН. А может, ты ему нравишься.

 

ФИБИ. Не хочу я ему нравиться! Холден, послушай! Почему ты приехал до среды?

 

ХОЛДЕН. Что?

 

ФИБИ. Тебя опять... выгнали?

 

ХОЛДЕН. Я же тебе объяснил. Нас отпустили раньше...

 

ФИБИ. Нет, тебя выгнали! Выгнали! (Бьёт Холдена по коленке.) Выгнали! Ой, Холден! (Зажимает себе рот руками.)

 

ХОЛДЕН. Кто тебе сказал, что меня выгнали? Никто тебе не...

 

ФИБИ. Нет, выгнала! Выгнали! Папа тебя убьёт! (Вдруг ложится на кровать животом вниз и накрывает голову подушкой.)

 

ХОЛДЕН. Перестань! Никто меня не убьёт. Ну, перестань, Фиб... (Строго.) Сними эту дурацкую подушку!

 

ФИБИ (сквозь подушку). Папа тебя убьёт, убьёт...

 

ХОЛДЕН. Не выдумывай. Никто меня пальцем не... Во-первых, я уеду. Знаешь, что я сделаю? Достану себе работу на каком-нибудь ранчо, хоть на время. Я тебе буду писать оттуда. Ну, перестань! Сними эту чёртову подушку. Слышишь, Фиб? Ну, прошу тебя!

 

ФИБИ. Папа тебя убьёт.

 

ХОЛДЕН. Ну, Фиби, пожалуйста. Вылезай, слышишь? Нет, не хочет. С ней иногда и договориться невозможно. (Закуривает.)

 

ФИБИ. Папа тебя убьёт. (Холден молча курит. Фиби вылезает из-под подушки.) Ты даже верхом ездить не умеешь.

 

ХОЛДЕН. Как это не умею? Умею! Чего тут уметь? Не смей трогать пластырь! А кто тебя так обкарнал?

 

ФИБИ (грубо). Не твоё дело! (Пауза.) Ты опятъ провалился по всем предметам.

 

ХОЛДЕН. Нет, не по всем. По-английскому выдержал.

 

ФИБИ (чуть не плача). Ах, зачем, зачем ты опять!

 

ХОЛДЕН. О господи, Фиби, хоть ты меня не спрашивай! Зачем, зачем... Там всё напоказ. Всё притворство. Или подлость. Например, если сидишь треплешься с ребятами и вдруг кто-то стучит, хочет войти, – его ни за что не впустят, если он какой-нибудь придурковатый или прыщавый. И я из трусости вместе со всеми... Даже вспоминать противно. Господи, Фиби! Не могу тебе объяснять! Там была сплошная липа. Мне ничего не нравилось в Пэнси. Не могу объяснить!

 

Фиби что-то говорит в подушку.

 

Что? Повернись сюда. Я ничего не слышу.

 

ФИБИ. Тебе вообще ничего не нравится!

 

ХОЛДЕН. Нет, нравится. Не говори так. Зачем ты так говоришь?

 

ФИБИ. Потому что это правда. Не нравится – и всё!

 

ХОЛДЕН. Неправда! Какого чёрта ты про меня выдумываешь?

 

ФИБИ. Нет, не выдумываю! Назови хоть что-нибудь одно, что ты любишь!

 

ХОЛДЕН (растерянно). Что назвать? То, что я люблю? Пожалуйста! (Не знает что сказать.) Ты хочешь сказать – что я очень люблю? Хорошо.

 

Пауза.

 

ФИБИ. Что? Не можешь ничего назвать – ничего!

 

ХОЛДЕН. Нет, могу. Могу.

 

ФИБИ. Ну назови!

 

Появляется Алли.

 

ХОЛДЕН. Я люблю Алли. Мне вдруг показалось, что я проваливаюсь вниз, вниз, вниз и больше меня так и не увидят, и Фиби становится всё дальше и дальше от меня. Ох, как я перепугался, вы даже вообразить не можете. Я весь вспотел, весь насквозь. (Увидел Алли.) Алли, не дай мне пропасть! Алли, не дай мне пропасть! Алли, не дай мне пропасть! Алли, я прошу тебя, Алли!

 

Алли кивает головой, машет рукой и уходит.

 

Спасибо, Алли!

 

ФИБИ. Папа тебя убьёт, он просто тебя убьёт.

 

ХОЛДЕН. Ну и пускай, плевать мне на всё! (Поворачивается и хочет уйти.)

 

ФИБИ (окликает его). Холден! (Холден оборачивается.) Одна девочка научила меня икать. Вот, послушай! (Икает.)

 

ХОЛДЕН. Неплохо! Ой? Фиби! Знаешь, я купил тебе такую пластинку! Но по дороге разбил. (Показывает обломки.)

 

ФИБИ. Отдай мне эти кусочки! (Берёт обломки и прячет их под подушку.) А кто там поёт?

 

ХОЛДЕН. Хочешь, напою?

 

ФИБИ. 0й, хочу!

 

ХОЛДЕН. Вставай! Будем танцевать!

 

Холден напевает мелодию и песню подхватывает певица. Холден и Фиби танцуют.

 

ФИБИ. Хорошо я стала танцевать?

 

ХОЛДЕН. Ещё как!

 

ФИБИ. Тсс! (Громким шепотом.) Дверь! Родители вернулись!

 

ХОЛДЕН. Гаси свет! Тише!

 

Слышны шаги и голоса родителей.

 

Надо бежать!

 

ФИБИ. Не уходи! Подожди, пока они уснут.

 

ХОЛДЕН. Нет, сейчас самое время. Скажи, Фиб, есть у тебя какие-нибудь деньги? У меня ничего не осталось.

 

ФИБИ. Есть, на рождественские подарки. Я тебе одолжу. (Чуть не плача.) Если ты едешь, ты меня не увидишь на сцене.

 

ХОЛДЕН. Как не увижу? Чтобы я уехал и не увидел мою Фиби!

 

ФИБИ. Правда, Холден? Возьми! Где ты? Дай руку!

 

ХОЛДЕН. Эй, да мне столько не нужно!

 

ФИБИ. Возьми, возьми все! Потом отдашь!

 

ХОЛДЕН. И тут я вдруг заплакал. Никак не мог удержаться. Стараюсь, чтоб никто не услышал, а сам плачу и плачу. Фиби перепугалась до смерти. Я сидел на краю постели и ревел, а она обхватила мою шею лапами, я её тоже обнял и реву. Никак не могу остановиться. Казалось сейчас задохнусь от слёз. Фиби, бедняжка, испугалась ужасно. Окно было открыто, и я чувствовал, как она дрожит в одной пижамке. Но она не ложилась, и мы ещё долго так сидели, пока я наконец не перестал плакать. И когда я уходил, – мне уже было плевать, поймают меня или нет. Откровенно говоря, мне даже хотелось, чтоб поймали. Я долго ходил по городу, а когда совсем наступило утро, пошёл в музей. Там была такая огромная стеклянная витрина, а в ней сидели индейцы, тёрли палочки, чтобы добыть огонь, а одна женщина ткала ковёр. Эта женщина так нагнулась, что видна была её грудь. А перед самой дверью в аудиторию, где нам показывали фильмы про открытие Америки, эскимос сидел над прорубью, и ловил рыбу. У самой проруби уже лежали две рыбы, которые он поймал. В других витринах олени пили воду из ручьёв и птицы летели зимовать на юг. Но самое лучшее было в музее то, что там всё оставалось на местах. Ничто не двигалось. Ничто не менялось. Менялся только ты сам. И не то, что ты становился сразу много старше. Дело не в этом. Но ты менялся, и всё. То на тебе было новое пальто. Или ты утром слыхал, как отец с матерью ссорились в ванной. А может быть, ты увидел на улице лужу, и по ней растекались радужные пятна из бензина. И вдруг я подумал, что и сестрёнка, так же как и я когда-то в школе, ходит в музей по субботам и смотрит на то же, на что я смотрел, а сама каждый раз становится другой. У меня снова испортилось настроение. Лучше бы некоторые вещи не менялись. И я тут же, в музее, написал Фиби записку:

 

"Милая Фиби!

Не могу ждать до среды, поэтому сегодня же вечером начну пробираться на Запад. Жди меня в музее, у входа, в четверть первого, если сможешь, и я тебе отдам твои подарочные деньги. Истратил я совсем мало.

Целую.

Холден."

 

Появляется Фиби, с трудом таща очень большой чемодан.

 

ФИБИ. Ау!

 

ХОЛДЕН, Я думал, ты уже не придёшь? А на кой чёрт ты притащила чемодан? Мне ничего не надо. Я еду налегке.

 

ФИБИ. Это мои вещи. Я еду с тобой. Можно, да? Возьмёшь меня?

 

ХОЛДЕН (оторопело). Что?

 

ФИБИ. Меня никто не видел, я по чёрной лестнице. Он не тяжёлый. Ты попробуй подыми. Ну, подыми... Правда, лёгкий? Можно мне с тобой, Холден? Можно, да? Пожалуйста, можно мне с тобой?

 

ХОЛДЕН. Нет, нельзя. Замолчи!

 

ФИБИ. Почему нельзя? Пожалуйста, возьми меня с собой... Ну, Холден, пожалуйста! Я не буду мешать – я только поеду с тобой, и всё! Если хочешь, я и платьев не возьму, только захвачу...

 

ХОЛДЕН. Ничего ты не захватишь. И не поедешь. Я еду один. Замолчи!

 

ФИБИ. Ну, Холден, пожалуйста! Я буду очень, очень, очень, – ты даже не заметишь...

 

ХОЛДЕН. Никуда ты не поедешь.

 

Фиби плачет.

 

Замолчи, слышишь! Отдай чемодан. А я-то думал, что ты собираешься играть в спектакле. Не хочешь играть в спектакле, что ли?

 

Фиби плачет сильнее.

 

Ну, идём! Фиби, слышишь, идём!

 

Фиби остаётся на месте. Холден уходит, унося чемодан, и возвращается без чемодана. Фиби перестаёт плакать.

 

Фиби, я сдал его в гардероб, слышишь? Никуда я не поеду. Я передумал. Перестань реветь, слышишь? Ну, пойдём. Я тебя отведу в школу. (Берёт её за руку, но Фиби выдёргивает руку.) Ладно, пойдём.

 

ФИБИ. Я в школу больше не пойду.

 

ХОЛДЕН. Нет, в школу ты пойдёшь. Ты же хочешь играть в спектакле?

 

ФИБИ. Нет.

 

ХОЛДЕН. Неправда, ещё как хочешь! Ну, перестань, пойдём! Я же никуда не уезжаю. Я вернусь домой.

 

ФИБИ. Можешь делать всё, что тебе угодно, – а я в школу ходить не буду. И вообще заткнись!

 

ХОЛДЕН. Первый раз в жизни она мне сказала "заткнись". Грубо, просто страшно.

 

Появляется Алли.

 

АЛЛИ. Фиби, Холден, пошли в зоопарк!

 

ХОЛДЕН. И точно, Фиби, пошли в зоопарк!

 

ФИБИ. Захочу – пойду, не захочу – не пойду! (Бросается бежать от Холдена, потом останавливается.)

 

ХОЛДЕН. Зй, Фиби! Я иду в зоопарк! (Идёт к Алли, глядя на Фиби. Фиби искоса следит за ним. Холден снова пытается взять её за руку.)

 

ФИБИ. Убери, пожалуйста, руки!

 

ХОЛДЕН. И мы долго так ходила по зоопарку, не теряя друг друга из виду, Фиби по-прежнему дулась на меня, пока мы не подошли к карусели, где играла музыка.

 

ФИБИ. А я думала, карусель зимой закрыта.

 

АЛЛИ. Должно быть потому, что скоро Рождество.

 

ХОЛДЕН. Хочешь прокатиться?

 

ФИБИ. Я уже взрослая.

 

ХОЛДЕН. Глупости! Садись! Я тебя подожду! Ступай! Нет, погоди минутку, забери-ка свои деньги, мне ведь уже не нужно!

 

ФИБИ. Нет, ты их держи. (Сдерживая слёзы.) Пожалуйста! Прошу тебя!

 

АЛЛИ. А ты будешь кататься?

 

ХОЛДЕН. Может быть, в следующий раз. Ну, ступай, а я посижу тут, на скамейке, посмотрю на тебя.

 

Фиби берёт за руку Алли и уходит. Играет музыка.

 

Она сначала обошла всю карусель крутом. Потом выбрала самую большую лошадь – потрёпанную такую, старую, в гнедых подпалинах. Тут карусель закружилась, и Фиби поехала. И все ребята старались поймать золотое кольцо, и моя Фиби тоже, я даже испугался, и если бы не Алли, она непременно бы упала.

 

Музыка кончилась. Входит Фиби.

 

ФИБИ. Теперь ты!

 

ХОЛДЕН. Нет, я лучше посмотрю на тебя. Покатайся ещё!

 

ФИБИ. Я на тебя больше не сержусь.

 

ХОЛДЕН. Вижу. Беги – сейчас завертится!

 

Фиби неожиданно целует Холдена, потом вытягивает ладонь.

 

ФИБИ. Дождь! Сейчас пойдёт дождь!

 

ХОЛДЕН. Да. Ну, беги, а то лошадь твою займут.

 

ФИБИ. Ты мне правду говорил? Ты на самом деле никуда не уедешь? Ты на самом деле вернёшься домой?

 

ХОЛДЕН. Да.

 

Фиби убегает. Играет музыка.

 

И тут начало лить как сто чертей. Ливень как из тысячи вёдер, клянусь. Все матери и бабушки, словом, все, кто там был, встали под самую крышу карусели, чтобы не промокнуть насквозь, а я так и остался сидеть на скамейке. И мне было всё равно. Я вдруг стал такой счастливый, оттого что Фиби кружилась на карусели. Чуть не ревел от счастья, если уж говорить всю правду. Сам не знаю почему. (Зовёт.) Фиби!

 

ФИБИ (откликается). Холден!

 

ХОЛДЕН. Знаешь песенку?

 

ФИБИ. Какую?

 

ХОЛДЕН (напевает). Если кто-то звал кого-то вечером во ржи....

 

Фиби входит, напевая и танцуя в то время, как Холден говорит.

 

Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей, и кругом – ни души, ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю обрыва, над пропастью, понимаешь? И моё дело – ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Понимаешь, они играют и не видят, куда бегут, а тут я подбегаю и ловлю их, чтобы они не сорвались. Вот и вся моя работа. Знаю, это глупости, но это единственное, чего мне хочется по-настоящему. Стеречь ребят над пропастью во ржи.

 

Фиби со смехом бежит к рампе. Холден подхватывает её и поднимает на руки.

 

 

 

КОНЕЦ

 

 Александр Тимофеичев

24 мая 2017