стрекалов александр сергеевич Жанр прозы:

18 марта 2017 Драма

ктора всё поняли правильно и от души старались.
Проводив матушку до палаты, врачам и медсёстрам её передав, приободрённая удачным ходом дел Ольга позвонила Мальцеву на мобильный, поблагодарила его как могла, как умела и как ей дозволяло приличие, и попросила дать ей денёк отдыха: сказала, что очень за длинную дорогу устала и хочет элементарно выспаться, прийти в себя. Андрей естественно согласился, но убедительно попросил её завтра утром с ним связаться, чтобы договориться о дальнейших совместных действиях. Ольга пообещала, и на том они и расстались.
А вечером, часов в шесть по времени, закончив работу в офисе, опять предельно-разволновавшийся и до крайности возбуждённый Андрей понёсся с охранниками на Спортивную с намерением непременно навестить Наташу, встретиться наконец с ней, посмотреть на неё, по возможности пообщаться. По дороге он приказал парням остановиться у магазина и купить букет белых роз для Яковлевой, который должен был стать и символом примирения, и его первым свадебным подарком ей. 
К палате на шестом этаже, куда её положили, он подходил с замиранием сердца, сам будто бы сердечником на время став; растерянный, бледный, безжизненный заходил вовнутрь словно бы в морг к покойнику. Он не видел любимую некогда девушку ровно 21 год. И даже и представить-помыслить не мог, какою зазнобушку бывшую теперь найдёт, в каком душевном и физическом состоянии: не испугается ли её, не расстроится ли…

Как только он, дёрнув за ручку, с шумом распахнул дверь и переступил порог в окружении охранников, нёсших цветы, дремавшая Яковлева вздрогнула и очнулась, повернула голову в сторону двери и замерла, как громом и молнией поражённая, широко-раскрывшиеся глаза на него устремив, родные, знакомые до боли, в которых столько всего намешано было, душещипательных пронзительных чувств - и благодарной нежности, и любви, и счастья великого, неописуемого, и неловкой робости одновременной за своё теперешнее бессилие и болезнь, старость, убогость и нищету, - что у потрясённого и взволнованного Андрея мороз пробежал по коже и волосы зашевелились на голове от её пронзительного и испуганного, смертельно-больного взгляда, который многократно усиливал и довершал её ужасающий внешний вид.
- Андрюша, ты? - чуть слышно прошептала она слипшимися губами. - Зачем ты приехал-то сюда, ну зачем? Не надо было этого делать, не надо. Да ещё и без предупреждения. Ты видишь какая я - и неодетая, и непричёсанная, и чуть живая, дряхлая совсем, беспомощная. Тебе не нужно меня такую видеть и знать: я не хочу этого.
Она попыталась было подняться с кровати и в порядок себя привести, встретить Мальцева стоя, - но палатная медсестра удержала её, строго приказала лежать, соблюдать режим и наказы доктора: не волноваться, не дёргаться, не суетиться, не перегружать лишний раз движением больное слабое сердце, нуждающееся в покое и срочном лечении.
Застывший в проходе Андрей, которого как в лихорадке знобило, слушал её невнятное лепетание молча и был готов застонать от жалости, скупую слезу пустить: такою плохой и несимпатичной была его теперешняя Наташа, дородная и румяная некогда девушка, настоящая кровь с молоком, законсервировавшаяся в закромах его памяти. А теперь перед ним на кровати лежала худая, бледная, высохшая до костей женщина, бабка почти, из которой будто бы вытекла вся до капельки кровь и которая ввиду этого уже и с жизнью прощалась. Она весила килограммов сорок, не больше того, и кожа у неё была вся пергаментная, тонкая и потрескавшаяся как у старухи; неприятно бросались в глаза её впалые, очень худые щёки и ставшие тонкими как червячки почерневшие от малокровия губы. Сильно поседели и поредели волосы на голове… Зато глаза остались такими же: живыми, умными, добрыми и очень и очень красивыми - как в молодости. Он и узнал её по глазам, которые больше всего из прошлого и запомнил… «Бедная, бедная ты моя, - подумалось ему с болью. - Что же с тобой сделала наша сучья новая жизнь, как основательно потрепала и высосала! Всю - до капли!... Я, когда сюда ехал, конечно же и не рассчитывал тебя розовощёкой тёлкой увидеть, тупо жующей банан и рыгающей от обжорства. Потому что знаю отлично по бабушке, что это такое - слабое сердце, плохо гоняющее по жилам кровь... Но чтобы на столько плохи были твои дела… Да-а-а, лечащим врачам тут сильно предстоит потрудиться…»
Яковлева находилась в палате одна - без больных соседей, - о чём Мальцев очень просил докторов: это было одно из главных его условий, которое он обещал оплатить; лежала у стены на специальной больничной койке с металлическими периллами, белыми простынями застеленной и белыми же покрывалами. Рядом с кроватью на тумбочках стояли многочисленные приборы с экранами и циферками на них, на которые постоянно обязана была смотреть прикреплённая к ней девушка. Палата была просторной и чистой, хорошо освещённой, проветренной только что… Но всё равно в ней пахло лекарствами, запах которых вошедший с улицы гость очень хорошо знал по прошлым годам, когда несколько лет подряд вся их семья ежедневно почти возилась с болевшей бабулей…
 
Взяв себя в руки и опомнившись наконец от удручающего внешнего вида Наташи, чуть заметно нахмурившийся Андрей приказал своим хлопцам сбегать к медсёстрам на вахту и взять у них вазу или банку для цветов, потом поставить цветы на тумбочку рядом с больной и оставить их одних, а самим постоять подождать в коридоре. О том же самом он попросил и сестру-сиделку… 
Когда парни и прикреплённая девушка выполнили приказ, прикрыв за собой дверь, он присел на стуле рядышком с койкой, поправил на плечах халат и только тогда наконец поздоровался, произнеся с неподдельной нежностью:
- Ну здравствуй, Наташ, здравствуй, родная! Вот и свиделись наконец… Прости, что так поздно. Прости.
- Здравствуй, Андрей, - в свою очередь поздоровалась Яковлева, не мигая смотря на Мальцева, буравя пронзительным взглядом его, воспалённо-восторженным и испуганным одновременно, влюблённым и виноватым. - Не ожидала тебя сегодня увидеть. Совсем... И Оля мне ничего не сказала, не предупредила, паразитка этакая. Я бы хоть приготовилась к твоему приезду, умылась, волосы расчесала, рубашку надела новую, свежую. А так… Мне очень стыдно перед тобою в таком непотребном виде предстать, от которого тебе, поди, тошно становится.
- Да ладно тебе, Наташ, - искренне попытался утешить её Андрей. - Скажешь тоже - “стыдно”, “тошно”. Тут же больница, а не ресторан, не театр и не консерватория. Тут все так ходят, не ты одна. Это - нормально. Перед кем прихорашиваться-то и кого стыдиться? Перестань и не думай, спокойно лежи - выздоравливай... Лучше расскажи, как доехали? Как чувствуешь себя? Меня это куда больше сейчас волнует.
- Доехали хорошо, спасибо тебе, и достаточно быстро - не ожидала даже. А чувствую… неплохо себя чувствую в целом после капельниц, которые мне сразу же по приезду поставили, чуток поддержали меня.
- Обследование начали делать?
- Начали, да.
- Ну и каковы результаты, не знаешь?
- Не знаю, Андрей, не знаю. Врачи со мной такие вещи не обсуждают. У них это не принято - диагнозы с пациентами обсуждать. Сам, поди, понимаешь.
- Ладно. Я завтра утром сюда позвоню и всё выясню. Вообще, буду держать твоё лечение под личным контролем: обещаю тебе. А ты лежи спокойно, Наташ, и не о чём не думай, не тревожься. Всё, что необходимо будет, что для лечения и восстановления потребуется, - здесь непременно сделают для тебя: это одна из лучших московских клиник. Выйдешь отсюда как новенькая…
После этого в разговоре наступила пауза, длившаяся с минуту или около того, когда они в упор, не мигая, смотрели один на другого и не могли оторвать глаз. Оба будто пытались пристальными взглядами теми до далёкого прошлого докопаться и назад его мысленно воротить. А вместе с ним - и то море светлых, чистых и радужных, самых искренних и добрых чувств, в которых они когда-то целое лето купались…  
- Ты прости меня, Наташенька, за всё прости, - вдруг вспомнив свой вчерашний с Олею разговор и поддавшись внезапному внутреннему искупительному порыву, почти машинально вслух произнёс Андрей самопроизвольно рождавшиеся слова, нарушая установившееся молчание. - И что бросил тебя 20-ть лет назад на произвол судьбы, и что плохо тогда про тебя подумал. И что убежал от вас с Олей в Москву как бессовестный трус, слова доброго не сказав на прощание... И вы там в деревне одни горе горькое мыкали, с жизнью по-бабьи боролись. Вот она и согнула тебя, жизнь сиротская, здорово, надо признаться, согнула… Я поступил тогда подло и гадко, родная, сознаюсь и каюсь, и очень сожалею об этом. Прости, прошу ещё раз. Пожалуйста, прости.
- Не надо, Андрюш, не надо, - шёпотом прервала его Яковлева, у которой на глазах появились слёзы, обильно потёкшие на подушку по её впалым восковым щекам. - Тебе не за что себя винить и казнить, поверь. Всё, что случилось с нами, было богоугодным делом, которое и должно было произойти: так Господу значит было угодно.
-…Да, хорошую мы, люди, придумали себе отговорку, - натужно ухмыльнулся Мальцев, глаза виновато на сторону скосив. - Блудим, развратничаем и грешим, людей дорогих бросаем без сожаления - а потом Волей Господа прикрываемся. Удобно очень и хорошо, за Божью спину прятаться.
- Я не это имею ввиду, Андрюш, дорогой, - перебила его Наташа. - Хотя и понимаю прекрасно, про что ты сейчас говоришь. Я о другом… Ты просто молоденький был тогда, молоденький и зелёный. И для утомительной семейной жизни совсем ещё не созрел - так меня папа с мамой всегда потом настраивали и успокаивали. Вы, мужчины, медленно в плане ответственности созреваете, в отличие от нас. Это нам, девочкам, долго маленькими быть нельзя: влюбилась до одури, отдалась, забеременела, родила - и уже самостоятельная взрослая баба стала. Детство закончилось… У вас же всё по-другому: жизненные ритмы другие, замедленные, состояние психики и мировоззрение… Зато теперь ты вон какой важный и грозный стал - красивый, знатный, богатый, заоблачный и недоступный нам, простым смертным. С целою кучей охранников ко мне зашёл - аж страшно сделалось и мороз пробежал по коже. Настоящий удалец-молодец, былинный богатырь русский, рядом с которым и находиться-то боязно - становится не по себе. По телевизору тебя постоянно показывают в компании министров и олигархов, с которыми ты на равных держишься, которым возражаешь частенько, перечишь. Молодец, Андрей, молодец. Многого в жизни добился, очень многого. Я когда тебя видела в передачах - так несказанно радовалась всегда и гордилась безмерно и безгранично, будто бы ты являешься моим самым близким родственником, поверь… И помог мне как быстро и без разговоров, по одной лишь дочкиной просьбе: так только самые близкие люди и помогают. Откликнулся незамедлительно, снарядил и послал машину, привёз сюда, позаботился, время и силы потратил, деньги немалые, - чего я, по правде сказать, и не ожидала совсем, на что не настраивалась и не рассчитывала. Уже и за одно это тебе низкий поклон и тысяча благодарностей от нас - от меня и от Оли. Это всё она, вертихвостка, такое тут закрутила, разыскала и упросила тебя. Я до последнего было не в курсе. Прости… 
Пролепетав всё это жалобным, виновато-униженным голосом, она затихла, мечтательно задумалась на мгновенье, лицом чуть-чуть просветлев; потом высвободила правую руку из-под одеяла, тоненькую, безжизненную, холодную как ледышка, и дотронулась ей до ладони Мальцева, легонечко сжала её.
- Андрюшенька, милый мой, дорогой, - вздохнув глубоко и надрывно, произнесла с любовью, пронзительно на Андрея взглянув. - Наконец-таки я тебя встретила. Ах как хорошо, как приятно, словно в сказочном сне… Я так долго тебя ждала, так долго. Всё верила и надеялась, дурочка, на чудо или удачу. Ночей не спала, подушку проплакала - всё нашу встречу с тобой мечтательно представляла: как ты вернёшься ко мне однажды, дорогой мой, любимый москвич, и я тебе очумело на шею брошусь, обниму крепко-крепко и не отпущу от себя, буду всегда держать рядом, образцово-показательную семью с тобою вдвоём построю, на зависть всем... А теперь вот встретились, наконец, с Божьей помощью, - а я стыжусь подле тебя находиться, мне стыдно и совестно за себя, такую больную, слабую и никудышную, и очень несимпатичную вероятно. Сил даже и руку твою покрепче пожать у меня уже нет, увы: ушло, ушло оно безвозвратно, моё золотое время. И так быстро, оказывается, в сорок лет. Старуха-смерть с косой уже где-то рядышком ходит - и машет, и машет безжалостно и неотвратимо, собирает жатву свою. Жалко... и очень страшно от этого, как в морозильной камере холодно.
После этого слёзы пуще прежнего потекли из её почерневших глаз, так что она даже в сторону отвернулась.
- Наташенька, - вплотную пододвинулся к ней не на шутку разволновавшийся Андрей, к больной как к матери или сестре душой прирастая, с нежностью сжимая и поглаживая её ледяную ладошку, тепло и силу передавая ей. - Не думай о плохом, не надо. Умоляю тебя! Думай только лишь о хорошем. Я привёз тебя в лучшую московскую клинику, повторю, куда бабулю свою привозил. И, знаешь, её здесь буквально с того света вытащили и подняли на ноги. Врачи здесь такие умельцы, такие кудесники и мастера, каких ещё поискать надо. Прооперируют тебя, если понадобится, заменят сосуды, сердце подправят - и будешь как девочка у меня опять, какой и была когда-то. Поедем с тобою в Сыр-Липки, по деревне гулять пойдём - вспоминать места, где молодыми целое лето ходили - помнишь? - смоленских соловьёв слушали, целовались украдкой, по-детски… И опять целоваться станем до одури где-нибудь под сиренью, целоваться и миловаться. А что?! А почему нет, почему?! Имеем право!... А потом я сделаю тебе предложение и женюсь. Такую свадьбу с тобой закатим, родная! - всей вашей деревне на удивление и на зависть. Уж теперь-то я непременно исполню то, что должен, что просто обязан был ещё 20-ть лет назад сделать… Так что настраивайся на пышную свадьбу, Наташ, с российским миллионером, на долгую совместную жизнь, и о плохом не думай. Ты просто обязана наконец получить то, чего трудом и терпением заслужила. Я, как сказочный капитан Грей, непременно приплыву к тебе на паруснике с алыми парусами, я исполню твою мечту, моя дорогая Ассоль.
Безостановочно, с жаром говоря Яковлевой всё это, будто бы клятву верности произнося, клятву долга, он видел, как притаилась и ещё больше просветлела она, как внимательно каждое его слово ловила… Но потом почему-то вдруг нахмурилась и загрустила, досадливо остановила его:
- Не шути так, Андрюш, не надо. Прошу. Мне сейчас не до шуток - “поцелуи” и “свадьба” какая-то, “алые паруса”. Скажешь тоже: посмотри на меня. Мне тяжёлая операция предстоит, после которой неизвестно ещё, выживу ли.
- А потом, ты что же… не женатый что ли? - запнувшись на полуслове, спросила она с усмешкою, опять поворачиваясь к нему и внимательно на него посматривая.
- Нет, Наташ, холостой. Сердце моё свободное.
- А жена где твоя, семья, дети?
- Нет у меня ни жены, ни семьи, ни детей. Живу уже много лет бобылём, никому не интересный, не нужный.
- Да ладно тебе шутить-то, Андрюш, перестань, и надо мной издеваться: «не нужный он, видите ли, никому, не интересный». Чтобы такие мужчины как ты до сорока лет холостыми ходили, девушками не тронутые и не опутанные, - да в жизнь не поверю. Байки прямо какие-то, или враньё, чтобы меня не тревожить. Неужели же ты ни разу не был женат?
- Ну почему? - был. Давно. Да быстро развёлся, правда.
- А дети?
- Детей у меня нет и не было никогда: не наградил нас ими Господь.
- Почему?
- Потому что разными были с Лилькой, бедовой супругой моей, ругались и цапались постоянно, спали частенько врозь. И так и расстались в итоге с руганью, со скандалом громким: какие при таких отношениях могут быть дети… Я даже в Афганистан от неё вынужден был убежать весной 85-го, целый год воевал там с душманами и моджахедами, от неё по сути скрывался, чтобы она от меня отстала, пиявка цапучая… Представляешь, какими “идиллическими” были у нас отношения, какими “трогательными” и “приятными”. До сих пор вспоминаю её с ужасом и тоской. А ты говоришь - дети…
И опять наступила пауза в разговоре, долгая, утомительная для обоих.            
-…А ты, я смотрю, даже и повоевать успел, - собравшись с мыслями наконец, задумчиво произнесла Наташа, на Андрея взирая с гордостью. - Какой же ты молодец, Андрюш, я смотрю. Мужик боевой, настоящий. И в МАИ учился когда-то, престижном крутом институте, и в стройотряд на каникулах ездил, не отдыхал как другие, рафинированные ровесники наши, и воевать добровольно пошёл, когда солдаты стране понадобились. Да и теперь не пропал, и это мягко сказано. Молодец, молодец, одно слово. В Афганистан на войну ведь мало кто добровольно шёл: как правило, все “косили” от армии, справками липовыми от войны отмахивались, детьми и больными родителями. Это я хорошо знаю и помню: та война непопулярной в народе была.
- Да я не участвовал непосредственно в боевых действиях, Наташ, не преувеличивай мои заслуги. Моё дело было самолёты и вертолёты чинить со своей авиаротой, которой я полгода командовал. А потом меня и вовсе в штаб части перевели, на бумажную работу. Так что настоящей войны я по сути дела не видел. Только гробы одни, которые на военно-транспортных АН-ах на Родину возвращали, обязательно залетая к нам.
- А какое звание у тебя? - продолжала допытываться Яковлева, которой очень видать понравился про Афганистан рассказ, где Андрей воевал как настоящий мужчина.
- Уволился в запас майором в 86-м году. А пару лет назад вызвали в военкомат и подполковника дали. Теперь я - подполковник запаса.
- А боевые награды есть у тебя?
- Есть несколько. Там награды нам всем раздавали, без счёта. Чего-чего, а с побрякушками проблем не было.
После этого они опять на какое-то время затихли, с мыслями собираясь, с силами, ушли каждый в себя. Напряжённо-задумавшийся Андрей продолжал держать крохотную ручку Наташи в своей руке и нежно её теребить и гладить. И через поглаживания и ласки те будто бы жизненную энергию ей передавал и передавал добровольно и безостановочно, как донор тот же, в которой она так нуждалась… 
 
- Ну а чего же ты не разыскала-то меня потом, Наташ, не пойму? - первым прервал он молчание, на подружку свою сырлипкинскую с любовью опять взглянув, жалея её всем сердцем, такую нежную и слабенькую на вид, но такую при этом гордую и самостоятельную. - Почему не приехала в Москву и не встретилась, не поговорила со мной по душам, чтобы я правильно всё оценил и понял? Я ведь почему тогда убежал, из отряда досрочно уехал? - пойми правильно хотя бы теперь. Потому что не поверил тебе: подумал, что ты хочешь повесить на меня чужого ребёнка. А если б я понял и поверил, что Оля - моя кровиночка, - неужели я бросил бы её и тебя?! Я что - изверг какой некрещёный, варвар?!
Выслушав всё это внимательно, грустно улыбнулась Наташа, задумалась на  мгновенье, глазами в потолок уставившись, в неоновые лампы на потолке.
-…Ну а сейчас-то ты веришь мне, Андрюш, что Оленька - твоя дочь? - наконец спросила, поворачиваясь и пристально на него опять посмотрев. - Что у меня помимо тебя мужиков не было? Сейчас-то ты признаешь её родной и будешь о ней, если что, заботиться?
- Да буду, Наташ, буду конечно! Не сомневайся даже и не переживай! Что Оля - моя родная кровь, про то я сразу же понял, почувствовал, как только её в офисе утром вчера увидел: сердце моё, моментально сжавшее и затрепетавшее, мне о том прокричало. Но только если б я про это гораздо раньше узнал, повторю, - всё бы у нас с тобой совсем по-иному сложилось, уверяю тебя. И я бы не чувствовал себя таким прохвостом и подлецом как сейчас, не мучился и не переживал за содеянное.
- Ты не прохвост, Андрюш, не подлец. Ты очень хороший парень: я это сразу сообразила, в первый же день - сердце девушки не обманешь. И я не зря тогда так влюбилась в тебя. Поверь: я не о чём не жалею… Да и тебя, Андрюш, не виню. Наоборот, очень тебе всю жизнь была благодарна за Оленьку… И тогда, в Сыр-Липках летом 76 года, вспомни, я ведь сама тебя к себе домой привела, ты не хотел идти - если уж совсем по-честному-то. И сама же потом к тебе и в постель запрыгнула, сама там всё и сделала фактически, что в таких случаях делается: честно тебе признаюсь, чего уж теперь-то стесняться и лицемерить. Ты-то в ту ночь сильно пьяненький был, уставший, и не хотел ничего - только спать беспробудно. А я тебя всю ночь тормошила и мучили, и на себя укладывала, помогла даже в себя поглубже войти - уж очень мне захотелось от тебя забеременеть и родить, до безумия прямо… Так что не переживай и не казни себя. По-настоящему если, по-справедливости, то это я была во всём виновата, я одна: ты ж меня не насиловал, не соблазнял, не обещал ничего особенного и сверхъестественного… Поэтому и претензий у меня к тебе никогда и не было-то - только одна надежда. Как оказалось - несбыточная. Ну и пусть. И ладно. И что из того. Многие в жизни обманываются, требуя невозможного, что на самом-то деле им и не принадлежит, чего они недостойны, не заслужили… Так что спасибо тебе, Андрюш, дорогой, уже и за одно то хотя бы, что ты не прогнал меня от себя, запустил в кроватку и с трудом пополам обрюхатил. Ведь если б тогда не ты - я, скорее всего, так старой девою и осталась бы до сих пор. В нашей убогой деревне достойных парней и не было-то по сути: одни алкаши-неудачники и дебилы. А значит и Оленьки не было бы у меня, о чём мне теперь даже и подумать страшно… Ты позаботься о ней, Андрюш, если что, попрошу ещё раз, не оставляй её без присмотра, без помощи. Ей ведь 21 год всего, самый опасный для любой незамужней девочки возраст, когда на неё кобели стаями отовсюду кидаются - не отобьёшься. А тут у вас в Москве - и подавно. Тут такие охальники рыщут денно и нощно с похотливыми мордами - ой, боюсь за неё, студентку одинокую и беззащитную.
- Так она что, в Москве сейчас учится и проживает? - крайне удивился Андрей, не ожидавший такого поворота дела.
- Да, в Москве. А она разве тебе вчера не сказала об этом?
- Нет, не сказала. Да у нас вчера и времени-то не было спокойно поговорить: оба в каком-то совершенно диком угаре были, и она, и я. В основном о тебе, Наташ, говорили, о болезни твоей и лечении, о том, как доставить тебя в Москву поскорей. А потом быстро расстались: она за тобой поехала.
- В Москве, в Москве Оля учиться, да, - согласно закивала головой Яковлева, всё быстро тогда поняв. - На пятом курсе пединститута. Русский язык и литературу будет преподавать, пойдёт по моим стопам то есть. На будущий год заканчивает и получает диплом. И где будет работать потом? - не знаю, ума не приложу. В деревню она возвращаться не хочет: отвыкла от дома за четыре года. А тут у вас её навряд ли оставят, кому она тут нужна. Словом, проблемы одни впереди и большие хлопоты нам обоим.
- А живёт она сейчас где? - всё допытывался Мальцев, которому страшно хотелось про дочку побольше узнать, за которую у него уже болели душа и сердце, рождая бурные отцовские чувства с каждой новой минутой. - В общежитии, да?
- В общежитии она только прописана, временно, до весны, до получения диплома. А живёт на «Юго-Западной», комнату там с подружкой снимает у какой-то старушки, платит за это всю стипендию ей.
- А в общежитии почему не живёт, не понял? - опять удивился Андрей. - Зачем деньги-то понапрасну тратить, коли их у вас нет?
- В общежитии стало жить невозможно, Андрюш. Там руководство студенческих корпусов половину комнат торговцам-рыночникам сдаёт за большие деньги, кавказцам в основном, а бедных студентов сгоняют в оставшуюся половину, по десять человек в комнату. Представляешь? В общаге жить из-за этого совсем невозможно стало - ни отдохнуть, ни позаниматься нельзя. Студенты по головам там друг другу ходят, кому деваться некуда, у кого лишней копейки нет… Да ещё и кавказцы пьяные ежедневно шляются по этажам - драки с парнями устраивают, а девчонок наших насилуют в открытую. Да по несколько человек сразу кидаются на одну - не вырвешься. И никому до этого дела нет, потому что нет в стране власти. Всё покупается и продаётся, что только можно купить и продать, всё буквально… Вот из-за этого студенты оттуда и бегут кто куда. И Оля моя убежала от греха подальше.
- Да-а-а, ты права, Наташ, права. Эти “бараны кавказские”, черножопые, совсем тут у нас уже обнаглели и всякий страх потеряли, гады. Особенно - после Хасавюрта это здорово стало заметно, - задумчиво подтвердил как туча нахмурившийся Андрей, вспомнивший и свой недавний конфликт с барыгами с Черкизона. - Почувствовали слабость нашу, суки позорные, подлые, - вот и прут и захватывают территорию как настоящие оккупанты, и бесчинствуют потом на ней… Очень много сил понадобится в будущем, как представляется, чтобы их в стойло опять загнать и призвать к порядку. Нового Сталина придётся ждать, чтобы он им указал место… Ведь там, в горах, только грубую силу и понимают, Наташ, только страхом одним и живут. А добрых и мягких там рвут на куски беспощадно. Дикие люди, хищники! - чего ещё скажешь. Я это ещё по Афгану хорошо усвоил, когда душманы днём приезжали к нам в гости в часть, кланялись и унижались, помощи нашей просили. А ночью, усыпив бдительность и втёршись в доверие, глотки нашим солдатикам резали от уха до уха, головы как кочаны отсекали. А потом те головы на кол нанизывали и потешались, футболили их как мячики.
- Андрюш, - жалобно обратилась к нему Наташа, видя, как он болезненно воспринял её последний про общагу рассказ. - Ты помоги Оле с квартирою, если что, подскажи, у кого лучше снять, выгоднее и надёжнее. Ты же - коренной москвич, у тебя тут много знакомых. А то та бабка, где они сейчас проживают, старая очень. И вдруг возьмёт и помрёт. И девчонок родственники на улицу сразу же выкинут. Где им потом жить? что делать?
- Не волнуйся, Наташ, и не переживай, - твёрдо Мальцев на это ответил; ответил так, чтобы не осталось у болезной подружки его никаких на сей счёт сомнений. - Считай, что с квартирою у Оли вопрос решённый, окончательно и бесповоротно. Я ей свою квартиру отдам, старую, родительскую, что на Соколе. Завтра же встречусь с ней и отвезу туда, отдам ключи, расскажу что и как, где магазины, метро и всё остальное. А потом оформлю на неё документы и пропишу, сниму с себя лишнюю головную боль и проблему.
- А сам-то где жить станешь, Андрюш, не поняла? - вспыхнула и засветилась Яковлева, поражённая.
- За меня не переживай, Наташ, не надо, - я не пропаду. У меня и загородный дом огромный имеется, и другая квартира в центре, где тоже жить некому - одинокий я, знаешь же, я рассказывал… А эта квартира, что рядом с метро Сокол, - бабушкина, родовая, которую бабуля моя в 50-е годы ещё получала от государства, и где проживала долгие годы вся наша семья, где и я родился и вырос. В начале же 90-х годов я перевёз семью за город, но и в эту квартиру регулярно наведывался - молодость возвращал: с друзьями детства встречался, пьянствовал с ними, былое за пивом и водкою вспоминал… А потом, знаешь, друзья как-то поразъехались все оттуда, или поумерали; дом обновился сильно, чужих стало много людей, которых я не знаю совсем, которые мне не нужны и не интересны. Даже и на лестничной клетке соседи в прошлом году сменились, новые въехали, которые со мной не общаются, стороной обходят, боятся меня… И я после этого перестал туда ездить. К кому? И зачем? Так квартира закрытою и стоит, пылится. Мёртвой какой-то стала, безжизненной и неприветливой для меня. А ведь хорошая добротная сталинская квартира в элитном районе, которая и сейчас больших денег стоит, куда многие солидные москвичи за честь бы почли переехать на постоянное жительство… Вот наша Оля пусть теперь там и живёт, хозяйничает, порядок и чистоту наводит, корни пускает поглубже как говорится. Уверен, что квартира ей очень понравится, молодой одинокой девушке. Если захочет сделать ремонт - помогу. Денег дам, пришлю мастеров. Пусть она обживается… И вообще, Наташ, не волнуйся больше за Олю, за будущую работу её, жильё и всё остальное. Это я беру на себя: должен же я хоть теперь вернуть своей дочери то, чего не давал по незнанию и по глупости все прошлые годы…
Когда Мальцев произносил последние слова, он заметил, как закрылись глаза Яковлевой сами собой, и из них третий раз за вечер потекли обильные слёзы, делая мокрыми щёки её, поседевшие на висках волосы, шею.
- Чего ты, Наташ, чего плачешь-то, дурочка? Радоваться надо, а не слёзы лить, - изумился побледневший Андрей, прерывая рассказ и нагибаясь над кроватью любимой, нежно целуя в лобик её, в щёчки мокренькие. - Всё у нас с тобой хорошо будет, родная. Так и знай. Спокойно лечись давай и побыстрей восстанавливайся, сил набирайся. У тебя теперь появился муж. А у Оленьки - родной отец, для которого вы обе - самые дорогие и близкие на свете люди. Знай и помни об этом.
Андрей попытался и ещё что-то сказать, такое же доброе и окрыляющее, - но в палату в этот момент зашла сестра-сиделка с капельницей и шприцами в руках.
- Так, Андрей Павлович, всё, - произнесла строго,- хватит сидеть и больную мучить беседою душещипательной, от которой она вон заплакала даже, бедная. Зачем Вы её расстраиваете-то?! Вы что?! Поднимайтесь и езжайте домой, немедленно! Ваше время закончилось. Вы задерживаете меня, мне процедуры делать надо.
Мальцев всё понял, быстро поднялся и извинился, попрощался с Наташей и медсестрой, развернулся и покинул палату. Минут через пять он уже сидел в машине, которая мчала его домой…  
50

На улице было уже совсем темно, когда он по Кутузовскому проспекту мчался мимо Бородинской панорамы и Триумфальной арки, потом - мимо Давыдкова, уютного и тихого района Москвы, и до Рублёвки, до дома загородного было уже рукой подать - минут двадцать езды на машине, если без пробок. Но он, погрузившийся в нирвану будто бы, в Божественный сладкий сон, целительный и предельно красочный, райский, - он не замечал темноты. Потому что в душе его было празднично и светло - так, будто над ним небеса разверзлись, и солнце всеми своими лучами и всполохами набросилось на него с высоты и с головой туманом золотым поглотило, лаская и поглаживая со всех сторон, как ребёночка маленького убаюкивая и целуя.

 
Настроение у него было такое вечером 7 октября, если поточнее попробовать его описать, пообразнее и подоходчивее для читателя, - будто бы он из афганского плена вернулся, в котором находился более десяти лет: сидел там в сырости, темноте и грязи в жутком кабульском зиндане, голодный, холодный, отчаявшийся и немытый, потерявший всякую надежду на волю выбраться и вернуться обратно на Родину, к родителям, дочке, жене. 
И вдруг надоедливый люк вчера утром будто бы открылся внезапно, в проёме появилась волосатая рожа афганца-охранника над головой, который сонно прохрипел по-русски: «Эй, шурави, вылезай давай поживей и домой собирайся, ты нам больше не нужен - кончились твои мучения. Езжай к семье и Всевышнего Аллаха благодари, славь его ежедневно и ежечасно за своё спасение». 
И он, заслышав неправдоподобный приказ и очумев от радости и от счастья, до конца не веря ещё охраннику-моджахеду, собрался с силами и, поднатужившись, выбрался на свет Божий из ямы, царапая грудь, коленки и руки в кровь. Выбрался, поднял голову кверху - и сразу же от нестерпимого кабульского солнца ослеп, почти потерял сознание от яркого дневного света, которого долго-долго не видел, но по которому так тосковал, с которым в последние годы, можно сказать, распрощался…
«Какой же чудесный подарок мне сделал Господь на 40-летие! какой подарок! - ехал и думал он, блаженно в окошко машины посматривая, машинально дома разглядывая по сторонам, рекламные баннеры, огромные цветные постеры и фонари. - Жену и дочь подарил, семью, которой я был лишен все прежние годы… Вот и будет теперь для чего и кого жить, деньги зарабатывать, с партнёрами и конкурентами на смерть биться. Теперь-то они меня хрен-два возьмут, в бараний рог не скрутят - задница от натуги слипнется. Теперь у меня появился крепкий тыл, ребята, который любой самой надёжной охраны стоит… Завтра же встречусь с Олей и отвезу её на Песчанку, покажу квартиру свою, порадую девчонку. Пускай сразу же и переезжает туда: чего ей по чужим углам-то мотаться, имея такого отца. Не надо, Оленька, дорогая, хватит. Кончились твои мучения… Да, я бросил тебя когда-то, родная. Прости. Сознаюсь, что поступил тогда подло и гадко, не по-мужски. И первые 20-ть лет ты про меня ничего не знала, не слышала - не было у тебя отца. Только маму одну и знала, бабушку с дедушкой - всё. А от папы помощи не было никакой, как не было слуха и духа. И это очень плохо - согласен, дурно папа твой поступил. Гадина он последний!… Но только я поступлю во сто крат хуже и гаже, Оль, если даже и теперь, узнав о тебе и твоём существовании, я отвернусь от тебя, не сделаю всего того, что могу, что просто обязан сделать… Тебе, моя дорогая дочь, поддержка и помощь будут нужны и теперь. И даже гораздо больше того, в чём ты нуждалась в детстве. Москва - предельно-суровый и жёсткий город: ты наверное уже и сама поняла, четыре года тут у нас отучившись. Она перемалывает людей беспощадно, как жернова зерно. Даже и памяти о многих не оставляет… И если ты, как мама рассказывала, захочешь остаться здесь на будущий год, получив диплом, - тогда-то тебе, дорогая моя дочурка, помощь моя и понадобиться… И я помогу тебе, Оленька, не волнуйся - деньгами, советами, звонками и связями - всем чем смогу! Я к себе устрою тебя: будешь моим помощником и заместителем. В курс дела тебя введу, замуж за хорошего парня выдам, перепишу на тебя все счета и имущество. А потом и Дело своё тебе передам. А сам уйду на покой со спокойным сердцем… Буду вон с Колькой Беляевым в домино играть каждый день и внуков своих и его воспитывать и караулить, от проблем и опасностей оберегать, чтобы с детским садом не связываться…» 
«И тебя, Наташ, я обязательно на ноги подниму, всенепременно. Слабое сердце - это не самая страшная болезнь, поверь, какие бывают в природе. Это не рак и не инсульт, слава Богу, не дебилизм и не кретинизм, не Альцгеймер тот же. Вылечим тебя, Наташ, обязательно вылечим. Деньги и связи у меня есть, а большего ничего и не надо… А когда ты выздоровеешь и окрепнешь, мы свадьбу с тобой сыграем - клянусь! Никуда ты от меня не денешься, дорогая! Станешь моей официальной женой, второй моей половинкой, о которой я долго мечтал и наконец дождался… Супружеские обязанности по ночам ты навряд ли сможешь уже исполнять, согласен. Но мне и не нужна похотливая самка, поверь: я однажды такую уже имел рядом, от которой как от чумы убежал на край света... Ты будешь другом моим, Наташ, хорошим надёжным другом, которого мне так не хватает в последние несколько лет, по которому я стосковался. И заживём мы с тобою, родная, хорошая, как в раю, с учётом прежних промахов и ошибок. Нам ведь по 40 лет всего, и половина жизни ещё впереди. Ещё успеем ей порадоваться и насладиться… И внуков успеем понянчить, Бог даст, и на дочку Оленьку поглядеть, которая у нас с тобой такая знатная уродилась. А всё из-за любви, Наташ, из-за неё, родимой! Потому что только по большой взаимной любви рождаются такие красивые и умные дети… Так что всё успеем, родная моя, всё увидим и наверстаем - не переживай! Ты только крепись давай и поскорей выздоравливай, не кисни, не падай духом. Не огорчай престарелую маму, дочь и меня своим нездоровьем и пессимизмом… А я буду часто к тебе приезжать, и от тебя теперь не отстану, не жди. Ты - будущая жизнь моя, моё всё. Недаром ведь стройотряд, который нас обоих соединил, назывался «VITA»…

                                                                                          <ноябрь 2005 – февраль 2006>

Иллюстрации картин художников К.Васильева и Нестерова

 

 стрекалов александр сергеевич

18 марта 2017