Черкизон, или Снова окаянные дни

Середина девяностых не так давно закончившегося века – время тяжёлое и страшное для большинства людей, живших в ту пору не только на территории вновь родившегося государства Российская Федерация, но и для тех, кто оказался за бортом этой молодой страны и вынужден был жить на осколках когда-то гигантского СССР. Тяжелее всего, наверное, пришлось жителям среднеазиатских стран, бывших республик Советского Союза, для которых самостоятельность значила откат практически в средневековье. Великий же борец за права людей и просто "добрый" человек А.И. Солженицын вообще пренебрежительно назвал их "азиатским подбрюшьем", когда рассказывал, "Как нам обустроить Россию".
И хлынула волна эмигрантов и гастарбайтеров оттуда по всему миру, но прежде всего в оставшуюся всё же гигантской Россию. Шли они даже не в поисках лучшей доли, а просто для того, чтобы выжить, потому что дома не было совсем ничего: ни работы, ни денег, ни возможностей и перспектив. Часто дом родной становился пепелищем, иногда в самом прямом смысле этого страшного слова.
В России было немногим лучше. Голодная страна, окончательно озлобившись, в лучшем случае просто косо смотрела на «понаехавших», а в худшем… В худшем – просто убивала тех, кто не обладал славянской внешностью. Да и своих не щадили. Все. И бандиты, и милиция, и власти.
Москва тогда впервые за долгие годы относительной сытости на фоне всей остальной страны жила по талонам. На водку, табак, сахар. Столица наша  превратилась в гигантский блошиный рынок, где торговали всем мыслимым и немыслимым.
Помните те малюсенькие будочки «Мосгорсправки», которыми когда-то были утыканы все перекрёстки Москвы? Так вот, даже не сменив вывеску, будочки те превратили в коммерческие магазины, в которых продавалось всё, от презервативов до кожаных курток и диковинных японских телевизоров. И москвичи подходили к тем «магазинам», чтобы, хотя бы из-за стекла, воочию увидеть продукцию известных ещё в Советском Союзе понаслышке марок «Sony» и «Panasonic».
Те же, кому не повезло ещё больше, чем владельцам будок-магазинов, торговали «на газетке». И это не метафора. Люди выходили просто на улицу, расстилали на земле газету и вываливали на неё всё, что, по их мнению, могло быть куплено: поношенную обувь, книги, электрические лампочки, вывернутые в подъездах, старые шнуры от утюгов, много лет назад сгоревших, бельевые верёвки и прищепки. Хорошо помню одну из центральных улиц Москвы Кузнецкий мост в эти трагические дни. От метро до Большого театра идёшь, словно сквозь строй. А с двух сторон от тебя стоят благородные старухи, седые старцы, забулдыги с опухшими лицами, люди вполне цветущего возраста, развязные молодые ребята… Многие поначалу прятали глаза. А потом – ничего, привыкли. Человек ведь ко всему привыкнуть может, даже к постоянному унижению и нищете. И к злобе тоже…
Позднее власти начали пытаться «цивилизовать» эту стихийную торговлю. В разных концах Москвы стали возникать рынки, которые, как раковая опухоль, разрастались, всасывая в себя новые территории и всё прибывающих людей. Со стороны, например, метро «Измайловский парк» зародился один из таких рынков. И рядом с метро «Черкизово» - другой. Оба этих порождения власти и криминала двигались навстречу друг другу, пока не слились в дружественных объятиях и не превратились в гигантское микрогосударство со своею властью, полицией, народом. Так вот и родился тот самый знаменитый на всю страну (и не только нашу!) Черкизон – самый большой рынок в Европе, не так давно почивший в бозе. Точнее – разломанный на несколько кусков и вновь, как чёрное проклятое семя, разбросанный по различным окраинам Москвы. И растут теперь новые Черкизоны в Люблино, рядом с «Садоводом»…
Тот, первый Черкизон, был страшен и любопытен одновременно… Страшен потому, что здесь торговали, обманывали, брали в заложники за тюк товара, убивали. Любопытен потому, что здесь, на относительно небольшой территории, сосуществовали  люди самых разных национальностей. Тут они работали, жили, играли свадьбы, рождали детей, болели и умирали.

… Я всю жизнь работаю в школе. И тогда – тоже. Хорошо помню, что зарплата у нас каждый месяц была разной, с учётом фантастической инфляции, захлестнувшей своей удавкой всех. Выхожу как-то из школы, получив зарплату, выданную какими-то игрушечными деньгами, больше похожими на фантики, и, чувствуя в кармане увесистую пачку этих смехотворных банкнот, даже не знаю, много или мало я получил. Ориентир – коммерческая палатка недалеко от школы, точнее – цены в ней. Подхожу, поднимаю глаза с надеждой к витрине… И… Это даже не страх, а тоска какая-то сжимает сердце, когда после недолгих подсчётов понимаю, что купить могу на все деньги, которыми владею… 3 пачки американских сигарет «Bond»… А до следующей зарплаты 2 недели, если, конечно, не задержат, вовремя дадут.
Что делать? Как жить? Бросать школу? Но кому я нужен со своим русским языком и литературой? Кроме того,- призвание, всё-таки… И ещё – дети, мои ученики…
Однажды прямо в школу к нам привезли грузовик с «гуманитарной помощью» из Бельгии, кажется. Каждому ученику в руки выдавали одну длинную такую, узкую, ярко раскрашенную банку с колбасным фаршем. А учителям – по две. Смотрю из окна своего кабинета, где только что, на последнем уроке, говорил о величии духа героев Достоевского, и вижу две очереди, выстроившиеся к той фуре. Стыдно. Не пойду. А дети мои, ученики… Открыли прямо здесь те банки, выковыривают из них пальцами тот самый колбасный фарш и едят. Младшие бегают по двору, орут, радуются. В детстве ведь радость живёт не снаружи, а внутри каждого человека. Хорошо помню, о чём тогда думалось: «Это мои дети. Это будущее моей страны. Наше счастье и надежда наша… Где-то среди них и моя Верка Фёдорова, которая мечтает поступить в литературный институт, а сейчас пишет рыцарский роман. О чём будет её следующее творение? Об этой вот очереди? А Женя Эйхман пишет картины маслом. На следующей главными объектами изображения станут эти ярко раскрашенные банки?...»
Вышел из школы, когда очереди уже иссякли и грузовик уехал. Вижу, весь двор усеян растерзанными  банками. Поднял одну, рассмотрел. Среди ярких жёлтых, красных и чёрных этикеток нашёл срок годности… Свежее. Было год назад…
Именно тогда и понял, что не смогу я бросить своих детей. Никогда. Без меня им будет ещё хуже…

… А, чтобы самому выжить,- нашёл решение. В выходные ходил на тот самый Черкизовский рынок и с утра до вечера стоял продавцом в каком-то контейнере, торговавшем всякими мелочами. Стыдно было первое время – ужасно. Однажды вижу – идёт вдоль ряда торгующих  директор моей школы, а у меня ещё и сын её учится. И вообще мы с нею в добрых отношениях. Не знал, куда деваться. Захлопнул дверь контейнера своего, подождал. Пронесло, кажется… А ещё когда-то вдруг окликнули меня по имени и отчеству. Оборачиваюсь и вижу свою коллегу - математику у нас в школе преподаёт. Чувствую, как краснею, даже волосам горячо. Она всё поняла, великодушная, и говорит мне шёпотом: «Не волнуйтесь вы так, я сама женским бельём в соседнем ряду торгую».
И соседка у меня очень милая. У неё бойко шли носки и трусы мужские. А совсем недавно Лариса Степановна была отличным хирургом, когда-то оперировала  мою маму. Она уже не стесняется. Стоит в потёртой норковой шубе, подпоясанной шерстяным платком, и в валенках с калошами. Она-то и научила меня не стыдиться нынешнего нашего положения: «Что вы, милый Боренька! Нечего стыдиться. Вон, видите, человек напротив нас мумиё торгует? Это бывший главный инженер крупнейшего на Алтае металлургического комбината. Вы же не воруете, а честно зарабатываете свои деньги. Кроме того, ещё смогли найти в себе силы, чтобы в наше время профессии своей благородной не изменить. Я вот не смогла: муж болеет, его лечить надо, сын работу потерял, а у него у самого двое детей. Как могу -  помогаю…» Очень был я ей тогда благодарен за такую поддержку.
Постепенно начал я осваиваться на Черкизоне. Знал уже, что в самых его недрах, на «Щебёнке», где торгуют оптом и где не протолкнуться от приезжих «бизнеследи» из Могилёва, Курска, Владимира, загружавших двухколёсные тележки выше собственного роста, можно и для себя что-то подешевле купить.
 Стал различать  внешне китайцев и вьетнамцев, и среди тех и других уже приятели у меня появились. Помню один такой случай…
К контейнеру моего соседа-вьетнамца Люка подходит китаец. Говорят они, разумеется, по-русски. Но акцент у обоих – чудовищный. Зато – у каждого свой. И вот такой диалог:
- Кока тоит?
- Сё?
- Кока тоит, прашиваю.
- Сё?
- Нипонимаш?
- ???
- Тьфу, сёрт нерукий!...
А жена того вьетнамца, Бан (русские продавцы зовут её «Баня»), держит малюсенькое кафе в конце нашего ряда, где готовит национальные вьетнамские блюда.Меня звала она "Моква" ("Москва" значило это на русско-вьетнамском языке), потому что выговорить, а тем более запомнить моего имени она решительно не могла. Однажды пришёл я на рынок простуженным. Баня увидела меня и позвала к себе в кафе отведать горячего супа. Фа – так он называется…
Попытаюсь передать вам то состояние гастрономического шока, в которое я впал после дегустации: попробуйте раскалить на огне напильник… нет, лучше – рашпиль (у него насечка крупнее!) и тут же его проглотить. Вместе с деревянной ручкой. И тогда вы получите примерно половину тех ощущений, которые испытал я после вьетнамского Фа… Правда, простуда тут же прекратилась…
А однажды видел, как вьетнамцы защищали своего, когда несколько ребят, обладавших кавказской наружностью и рано обозначившимися животами, уж очень агрессивно пытались объяснить хрупкому жителю далёкой страны, кто на Черкизоне хозяин. Вьетнамцев вдруг, как тараканов, стало много-премного, выбежали ото всюду. Они даже не били грубиянов, а как-то словно бы… сновали… между ними. Несколько мгновений. Всё. Темпераментные кавказцы куда-то делись. Вьетнамцы спокойно разошлись и продолжили торговлю, ласково зазывая покупателей померить у них замечательные джинсы любой фирмы мира.
Вскоре я понял, что Черкизовский рынок похож на большой слоёный пирог, где слои очень определённы и чётко разграничены.
Развозят по рынку тележки и кричат: «Чай, кофе, хачапури, кексиии…» - только грузинки. Толкают перед собою гигантские металлические телеги с товаром и гортанно восклицают: «Дорогууу… Осторожьнооо!..» - только таджики. Нанимают продавцами к себе ядрёных горластых гэкающих украинок, которые потом и «вторую смену» с ними ночью в постели отрабатывают, только азербайджанцы. Были на Черкизово свои, национальные, рынки: вьетнамский, китайский, азербайджанский. Во главе каждого из них стоял, естественно, свой «свадебный генерал». К каждому из таких вот «директоров» запросто заходили мрачные чеченские пареньки, но ненадолго. Вертикаль власти, таким образом, тоже была организована по национальному принципу, вздымалась всё выше и выше. И цепь эта уходила куда-то наверх. В небеса, наверное. И конец её сжимал в своём жилистом кулаке, скорее всего, сам «Бог». Интересно, какой национальности  был он?
Так уж получилось, что самым ярким моим впечатлением от Черкизовского рынка стали таджики.  Одна семья. Четверо братьев. Вернее, братьев было пятеро. Но один, самый старший, никогда не приезжал в Москву: он жил где-то под Душанбе, покоя старость своих родителей. А четверо младших здесь, в Москве, зарабатывали, чтобы кормить всю огромную семью (все они были женаты и имели детей) у себя на родине…
Со старшим, Толибом, мы часто и подолгу беседовали. Он-то мне и рассказал, почему они здесь. Отец их был в советское время председателем знаменитого на весь Таджикистан колхоза. Теперь стар, вышел на пенсию, размер которой в пересчёте с национальной валюты составляет… один доллар в месяц. Сам Толиб – врач-педиатр. Его зарплата была двадцать долларов. Частная практика тоже не спасала: людям  просто нечем платить врачу за здоровье своих детей, а потому смертность в стране в последние годы очень выросла. Вот и стал Толиб ездить в Москву, чтобы забрать деньги, увезти их почти нелегально домой, чтобы дать возможность семье хоть как-то существовать.
Трое младших, Олим, Юсуф и Бахтиёр, живут в Москве практически постоянно. Олим ездит в Китай, закупает там огромные партии обуви и гонит её фурами в Россию. Все вопросы с таможней и прочими властями решает он – человек сдержанный,решительный и бывалый в свои 26 лет. Следующий по старшинству – Юсуф. Маленький, похожий на утёнка, очень приветливый и ласковый. Он и торгует, и улаживает отношения с хозяевами рынка. Организует питание для братьев и (простите уж меня за откровенность) сексуальную жизнь для них: договаривается с местными торговками об оказании интимных услуг. Прямо здесь, на рынке. Контейнер на несколько минут закрывают… там всё и происходит.
 Более всех из них нравился мне младший, Бахтиёр. Ему 22. Ослепительной красоты человек. Его даже не портили традиционные  два золотых зуба справа. Он с большим уважением относился ко мне, потому что знал, что я учитель. Расспрашивал меня о моих учениках, говорил, как сам учился в школе. И очень любил рассказывать мне анекдоты (приличные, разумеется), а я очень любил их слушать в исполнении Бахтиёра, потому что после каждого анекдота он мне его ещё и объяснял. Именно объяснения и были кульминациями повествования:
- Давайте я вам расскажу один анекдот,- обычно начинал он.- В самолёте летят два человека, один из них всё время жалуется другому, что он неудачник, а потому очень не хотел лететь. Когда вышла стюардесса и сказала, что самолёт терпит крушение над океаном, и потому она раздаст всем пассажирам спасательные пояса и свистки, чтобы отпугивать китов, в большом количестве обитающих здесь, неудачник сказал соседу: "Вот точно, мне или неисправный свисток достанется, или кит глухой попадётся…"
Я вежливо смеялся. А потом смеялся уже искренне, видя, как лучатся глаза Бахтиёра, довольного тем, что доставил мне минуту радости. Но рассказчик не останавливается и продолжает с сильным азиатским акцентом:
- Понимаете, Борис Олегович, он испугался, что если свисток неисправный, то он не сможет предупредить кита, что падает на него, а если кит будет глухой, то даже если свистеть громко, он всё равно не услышит.
Тут уж я смеюсь совершенно искренне. Бахтиёр считает, что история нуждается в увесистой коде, и финиширует:
- А посмотреть вверх кит же не может…
Я, сквозь уже гомерический смех, спрашиваю:
- Почему же?
- Ну, он же рыба. А зачем рыбам смотреть вверх? Выше них только вода и Аллах. Но они про это не знают.
Ну нельзя было не восхищаться таким замечательным пареньком!
Когда у него закончилась временная  регистрация в Москве, я предложил помочь продлить её. Были у ребят и свои каналы, но уж очень мне хотелось доказать им, что не всё в России за деньги, что существуют здесь и простые человеческие отношения.
Сделали мы её честно, по всем правилам. За один день. И ни копейки не переплатили. Хотя унизительно долго рассматривал нас майор в паспортном столе, сверяя фото в паспортах с нашими лицами.
Через два дня расстроенный Бахтиёр подошёл ко мне на рынке и сказал, что сегодня утром, когда шёл он на работу, остановил его милицейский наряд, проверил документы. Всё было в порядке. Но лейтенант всё не отдавал назад бумаги, а потом спросил:
- Что, не понимаешь?..
- Не понимаю,- ответил ему Бахтиёр.
- Ну тогда и стой здесь, пока не поймёшь,- сказал милиционер, сел с напарником в машину и увёз с собою документы -  и свидетельство о регистрации, и паспорт.
Не знаю, как, но братьям и землякам удалось отправить Бахтиёра на родину, чтобы там восстановить паспорт. Прощались мы с ним как-то грустно, словно оба понимали, что уж более никогда не встретимся…

… Через несколько дней после его отъезда, ночью, кто-то поджёг контейнер моих друзей- таджиков. А Олим и Юсуф, словно специально, остались в тот вечер ночевать в нём. Или специально остались охранять товар?..
Когда я узнал о трагедии, почему-то вспомнил один наш разговор со старшим из братьев, Толибом. Я как-то сказал ему: «Хорошие у тебя братья. Мужчины настоящие и честные».
Он помолчал, подумал, потом ответил с сильным акцентом:
- Дааа, нишаво получились…

Земля вам пухом, мои дорогие ребята. И вечная память…

… Почти все мы выжили. Живём и теперь. Уже легче. И более всего боимся, чтобы бунинские «Окаянные дни» вновь не стали актуальной книгой сегодня...

 Олег Букач