Последние дни февраля случились удивительно тёплыми. Кое-где, на газонах, в тех местах, которым солнышка доставалось  больше, сгорбившись, поднялись на проталинах даже подснежники. Крокусы, кажется, называются они у специалистов. И хотя ночами всё же был устойчивый минус, дни пахли уже весной. И перебить этот чуть тревожный, тонкий запах не в силах был даже однообразный букет запахов большого города с примесью запаха большой войны.

Небеса были ещё бледны и не достаточно высоки. Но предчувствие того, что  совсем скоро небо вдруг распахнётся и станет выше, уже было. А на земле, в зеркалах проталин, даже прошлогодняя, перезимовавшая под снегом трава начинала казаться более живой и зелёной.

Этот разворот в сторону весны чувствовали все. Даже по утрам, которые были уже вовсе не такими тёмными, как, скажем, всего лишь несколько недель назад, лица у людей, едущих на работу и привычно дремлющих в автобусах, казались не такими серыми и больными, как это было зимой.

А последний, предутренний сон уже не был по-зимнему тяжёл и беспробуден, а скорее напоминал стаккато, исполненное на фортепиано. Это когда руки пианиста на мгновение и едва-едва касаются клавиш. И каждый из звуков, рождающих мелодию, может быть последним.

И просыпаться становится радостно…

И в первые секунды, пока ещё не вспомнишь, что случилось в последний месяц, так вдруг хорошо становится. Будто мама жива. И сейчас она будет купать Олю, младшую сестрёнку, которую прижимает к себе, а сама будит тебя, чтобы ты в школу не опоздал. А папа уже на работу ушёл, ведь на шахте смена рано начинается.

Но нет уже ни мамы, ни сестрёнки, потому что снаряд угодил прямо в тот угол большого дома, где была их квартира, а сам Юрик был тогда в школе. Вернее, в школьном бомбоубежище, в подвале, потому что только-только начался снова обстрел их когда-то украинского, а теперь уже неизвестно кому принадлежащего города.

Папы, кажется, тоже уже нет. Как только началась война, он одним из первых ушёл в ополчение, и первое время  домой наведывался довольно часто. Но вот уже две недели, как  не приходит, хотя, теперь уже и приходить-то некуда: ведь дома нет. И мамы с Олей нет. Папа про это так и не узнал…

А Юрка мечтает здесь, в больнице, только об одном: чтобы у него выросли новые ноги, и он бы тоже пошёл в ополчение, чтобы найти папу и чтобы воевать рядом с ним за свой город, в котором им так хорошо было раньше вместе, всей семьёй.  Тогда, ещё до войны, когда даже зимы были короче, а вёсны радостнее и дружнее.

А ног у него не стало в тот же день, когда погибли мама с Олей. Он, когда узнал, что дом их разбомбили, то украдкой выбрался из школьного подвала и побежал домой, веря, что мама с Олей живы, напуганы и ждут его, своего двенадцатилетнего защитника, потому что защищать их теперь уже, кроме Юрика, некому. Стоит вот мама у подъезда, платок на голове сбился. Прижимает к себе Олю, а та плачет прямо навзрыд. Маленькая ведь ещё, глупая. Не понимает, что сейчас всем трудно. Вот и бежал к ним Юрка, чтобы защитить, когда снова рвануло, и – темно. Потом уже, в больнице, очнулся, потому что ноги сильно чесались. Потянулся было туда руками, а под одеялом, в том месте, где ноги быть должны, пусто. И заплакал тогда Юрка. Заплакал потому, что маму с Олей так и не успел защитить.

Не Президентам же разных стран защищать  каких-то там мам, пап, олей и юриков. У них ведь дела и поважнее найдутся…

28.02.2017

 Олег Букач