Облов (часть первая)

 
                                   
                                      Облов  (повесть)

                                               Часть I.

       Главка 1
      
       Унылое дымчато-серое небо низко провисло над источенным непогодой полем, над редкой рощицей, зябко накинувшей дырявый плат из пожухлой листвы, над речушкой, молча омывающей свои осклизлые берега. Вдали, у самого горизонта, синим размытым туманом ускользает кромка леса, чуть влево, за волнистой грядой холмов, нет-нет да блеснет маковка еле различимой церковки — там большое село. Внезапный колючий вихрь донес тревожный благовест... Туда, навстречу колокольному звону, увивается разбитая дорога — две колеи в колдобинах, заполненных мерзлой, давно стоялой и оттого прозрачной водицей. Порыв ветра не бередит ее гладь — так она холодна и тяжела.
       Одинокий всадник, осторожно выбирая провеявшую тропу, бредет, изредка резким подергиванием уздечки понукая коня. Должно, он совсем окоченел. Большая усатая голова в солдатской папахе силится как можно глубже уйти в воротник истертого полушубка. Порой конник пытается одернуть его куцые полы, прикрыть ноги в серо-зеленых бриджах, ему это удается совсем ненадолго. Он вжимает ляжки в бока лошади, рассчитывая поживиться у той крохами тепла, но тщетно. Лицо кавалериста, отороченное молодой курчавой бородкой с наползающими дугами усов, приобрело землистый оттенок. Лишь нос, испещренный густой сетью склеротических жилок, пунцовый, словно фонарь, указывает, что его владелец еще не совсем окочурился от холода. Глаза человека, глубоко упрятанные вовнутрь, испитой зеленью пробиваются из марева воспаленных белков. Но в них ни мысли, ни крохи чувств — одна стужа. Видевшая виды папаха налезла на брови, до половины прикрыв крупные благородные уши; из-под нее выскальзывают искрящие металлом волокна, толи волосы, толи иней тронул серебром истертое на сгибе руно.
       Вдруг наездник встрепенулся, встал в стременах, вгляделся вперед и, наконец, что-то различив, огрел коня плетью. Возмущенный жеребец, на миг присев, остервенело всхрапнув, ринулся в открывшуюся с бугра лощину, широко разметая в стороны комья земли из под копыт. Всадник и конь, сжатые в один упругий комок, словно камень, выпущенный из пращи, понеслись под уклон.
       Внизу, за поворотом, укрытая купами разросшихся блеклых осин, скученно спряталась деревенька. Вот и глубоко вросший в дерн верстовой столб с косо прибитой дощатой табличкой: «Гостеевка» — крупно значится на ней. Внимательно приглядевшись к коряво дорисованным буковицам, можно пониже разобрать: дворов — 43, муж. полу — 97, жен. полу — 112. Остается, правда, гадать — когда сия статистика изволила быть. До ржавчины выцветший шрифт режет глаза «ерами», отмененными новой властью. Конник с досадой хлопнул себя по колену, зло сплюнул (что-то, видать, не по нутру), однако все же тронул поводья и повернул в проселок.
       Навстречу, карабкаясь из недр балки, вылезла упряжка. Скверно дребезжит порожняя, обглоданная телега. Пегая лошадка, суча тонюсенькими ножками, упорно втягивает возок на бугор. Свесив опутанные онучами ноги, склонив чуть ли не по пояс, головенку в облезлом треухе, правит савраской неухоженный мужичонка, нелепо вздрагивая от тряски всей телом. Он вроде и не замечает верхового, заступившего ему путь. Смирная коняка, не зная, как ей быть, стала забирать в сторону. Подвода выбился из колеи, переднее колесо вильнуло, заехав в промоину. Резкий толчок вывел возницу из забытья.
       — Тп-пру, проклятая, ишь куда занесло! Стой, сволочь! — мужичок, по-прежнему не замечая высившегося над ним седока, стал понукать лошадку.
       Та, сердешная, обессилев, встала. Телега опасно накренилась и окончательно застряла в колдобине. Возчик, продолжая остервенело ругаться, спрыгнул с облучка, схватился за оглоблю, стараясь подсобить лошаденке.
       — Здорово живешь, дядя! — кавалерист приветствовал мужичка густым баритоном в меру выпившего и ладно закусившего человека. — Ты что, милой, заснул, поди... дороги не разбираешь?
       Наконец возница сподобился посмотреть на встречного, взглянул недобро, без боязни, сухими глазами.
       — Здорово были, коль не шутишь! — мужик по-деловому смерил конника долгим взором и с нравоучением в голосе выговорил. — Ты бы, товарищ, посторонился что ли... видишь, чай, какая оказия со мной приключилась? — ядрено сморкнувшись наземь, добавил. — Видать, это ты животину мою спугнул? Да я ведь тебе говорю! Чего встал как вкопанный?
       — Однако ты, дядя, неприветлив с незнакомым человеком? А вдруг я начальство какое, разве можно так грубо? — в тоне всадника сквозили неприкрытое ехидство и издевка.
       Деревенский человек сразу смекает, когда его принимают за быдло. Крестьянин обидчиво встрепенулся:
       — Езжал бы ты, гражданин хороший, своей стороной, не с руки мне тут рассусоливать с тобой. Вишь ты, — выговорил он в сторону, но довольно громко, — не угодил я, понимаешь, их благородию... — и вдруг поднял заносчиво голову. — Да кто ты такой, чтобы я тебе угождал? А ну, — мужичок по-серьезному разозлился, — освобождай дорогу, почто встал?
       Я погляжу, дядя, ты, похоже, агрессивный субъект! — верховой надменно осклабился. — Видать, давно по шапке не получал? Попотчевать тебя плеткой, чтоб не забывался? — и всадник засмеялся, захохотал презрительно, нагло, по-барски.
       — Ты контра, меня не тронь! Я те дам плетью!.. Я гад... — мужик значимо крякнул, — знал бы ты, на кого гонишь, я, чай, за советскую власть кровь проливал?.. А ты меня плетьми помыкаешь... В волиском захотел?! — и нагнулся к телеге, взялся шарить в ней.
       — Ах ты, образина! — ядовито выругался всадник, метнул коня вбок, выхватил нагайку и стал осыпать крестьянина круто поставленными ударами.
       Мужичок ужом извивался возле упряжки, потом не удержался, оскользнулся и рухнул в грязь.
       — Затопчу падлу! — громыхал вошедший в раж экзекутор. — Запомнишь, сука, Облова, попробуй скажи еще, как за Совдепию жопу рвал. Я тебя, сволочь, научу, как Родину любить. — Прекратив осыпать бедняка ударами, скомандовал: — А ну, встать! — и отвел коня чуть назад.
       Мужик кривобоко поднялся с земли, побелевшие губы плаксиво кривились, по щекам катились крупные слезы. Он попытался утереть их рукавом армяка, но лишь вымазал лицо грязью. Его всего трясло, как в лихоманке, и, видать, ноги его еле держали... но вот он сладил с собой.
       — Ваше сиятельство, ваше благородие, простите меня, дурака!.. Я ведь не знал, что вы и есть тот самый — господин Облов. Простите, Христа ради, не бейте, у меня детки малые, пощадите...
       — Ишь ты, деток он вспомнил, на жалость давит... — Облов по-удавьи вперился в крестьянина. — Больно стало? А мне — не больно, когда каждый хам на меня будет голос повышать? — и вдруг с нарастающей угрозой вымолвил. — Да ты еще воевал против нас?.. Царя, веру, выходит, продал!.. Иуда! — Облов запустил кисть за полу тулупчика, пальцам было тесно, он рванул застежку и выхватил из подмышки блестевший вороненой сталью браунинг. — Карать! Карать! Нещадно карать! Сволочь краснопузая! — его глаза налились кровью, изо рта брызгала слюна.
       Мужичонка в ужасе рухнул на колени, простер руку ладонью вверх:
       — Барин, пощади, помилуй, век бога за тебя молить буду! — бедняк запричитал в голос.
       Облов, по началу направив ствол в человека, отвел его в сторону, должно все же тронутый мольбами хлебопашца. Но не пропадать же пуле... Не долго раздумывая, не целясь, он хлестко разрядил револьвер в мирно стоявшую поодаль лошадку. Та навзрыд всхлебнула воздух, но легкие отказались служить ей, она как-то вякнула не по-лошадьи и рухнула набок, всего лишь разок дернув голенастой конечностью.
       — Гм... — хмыкнул Облов, — неужто с одного раза уложил? Да уж, попала, бедолага, под раздачу...
       — А-а-а! — резанул сырой воздух душераздирающий крик крестьянина.
       У Облова передернулось все внутри, возникшая шальная бравада мгновенно улетучилась. Картина, теперь представшая перед ним, была удручающей.
       Бедняк, вознеся руки долу, дико вопил. Его помутневшие от горя глаза, невидя, вопрошали, казалось, к самому Богу. Отвисшая конвульсивно дергающаяся челюсть с всколоченной бороденкой своим оскалом напоминала жуткие черепа на развороченных взрывами могилах — Облову стало не по себе. Он машинально подстегнул жеребца ближе к мужику. Когда взгляд обезумевшего возницы уловил фигуру всадника, разум стал постепенно возвращаться к нему. Мужик судорожно опустил руки, сомкнул губы, но свалившаяся беда, потеря животины-кормилицы невыносимо жгла его сознание. Он бессильно замотал головой из стороны в сторону. Спустя минуту, преодолев отчаяние, хрипло выдавил пересохшим ртом:
       — Эх, барин, барин... Зачем ты лошадь-то?.. Уж лучше меня бы порешил... Как я теперь домой-то вернусь? Что я делать-то стану, скажи мне на милость? — и, свесив белесый чуб, беззвучно заплакал.
       Смущенному Облову пришлось усилие воли превозмочь себя. Он тронул плечо мужика рукоятью плети:
       — Ну ладно, земляк, не убивайся уж слишком. Погорячился я... Да ты сам, братец, виноват. Чего уж там? Будет тебе новая лошадь... с коровой и овцами в придачу. Не вой только, накось, вот возьми...
       И он поспешно вытащил из френча увесистый бумажник. Мужичок распахнул глаза, разом зажегшиеся надеждой, они цепко следили за действиями всадника.
       — Получи! — Облов подал бедняку портмоне.
       Тот робко протянул выпачканную черноземом руку, но наивно не решался ухватить тисненую золотым узором кожу.
       Бери! — Облов оттолкнул от себя тугой кошель. Тот мигом врос в сомкнутые пальцы крестьянина.
       Мужичок ошарашено смотрел на Облова, не веря своему счастью, происшедшее его словно парализовало.
       Облов сжал стремена, рывком натянул удила и, не оглядываясь на изумленного возчика, повернул и галопом поскакал обратно.
       Крестьянин машинально, в каком-то забытьи, расстегнул портмоне. Разложенные по кармашкам ассигнации заворожили его. Мужик, еще не войдя в разум, вскочил, отчаянно замахал руками, закричал истошно:
       — Барин! Господин Облов! Денег много, слишком много! Куда мне столько?!
       Но всадник уже скрылся за бугром...
      
       Главка 2
      
       Густая мгла, наползая со всех сторон, в какие-нибудь полчаса охватила все небо, и лишь далеко на западе, противостоя силам тьмы, светилась тонкая полоска горизонта. Разводя твердь земную и небесную, она, словно маяк, призывно влекла к себе. Оставаясь недостижимой гранью степного простора, она рождала странно гнетущее чувство обреченности и одиночества.
       И даже там, на грани земли и неба, когда зачернел смутный абрис, очертивший едва различимый облик коня и всадника, мир остался пустынен. Что может изменить в бездне пространства одинокий странник? Пройдет мимо и канет в небытие, исчезнет, не оставив следа, возникнет из ничего и ускользнет ни во что, будто шепот ковыля от порыва ветра.
       Наездник втягивался в ночь, все более и более удаляясь от живительной полоски света. Вырастая из нее, он наконец перерос сужающуюся ленту заката. Вот она своей верхней кромкой едва достает до холки коня, вот она уже стелется меж его голеней, вот она уже вбивается копытами в прах... Тонкая сужающаяся полоска света на горизонте, еще миг, и она исчезнет, поглотится тьмой.
       Облов, понурив голову, погруженный в свои думы, машинально правил конем и не заметил, как очутился во мраке ночи. И только когда промозглая мгла, завесив обзор, окружила его непроницаемой стеной, он взволнованно завертелся в седле, стараясь отыскать хоть малейшую кроху света, хоть мизерную искорку огня — но тщетно. На небе ни звездочки, на земле ни проблеска... Коннику стало тревожно. Саднящая унылая боль стиснула душу, породила уж вовсе невеселые мысли. Нет, он не страшился ночного одиночества, за последнее время он сжился с ним. По сути, оно стало единственным типом его существования — естественной средой обитания (как мог бы изречь учитель гимназии, в меру ученый, в меру банальный). Облова не пугала темнота, наоборот, она была ему с руки. Он опасался внезапной встречи, случайного столкновения с людьми, которыми будет опознан, с людьми, задача которых — схватить его.
       Именно сейчас как никогда отчетливо осознавалось, что он — Михаил Петрович Облов поставлен вне законов людского сообщества. Что он, подобно татю, пробирается в ночи, панически страшась быть пойманным, отловленным, как дикий зверь. А страх, животный страх, засевший в его теле, — это боязнь грядущего возмездия. Да, ему, белому офицеру, волей случая ставшему главарем бандитской шайки, более двух лет терроризировавшей половину губернии, не будет пощады, и он наверняка знал это. Человек, вычеркнутый из привычного мира людей, он был зол на все человечество. Горькое чувство изгоя породило садистскую жестокость, его натура стала натурой мнительного карателя. Единственными началами, которыми он теперь призван руководствоваться — являлись ненависть и злоба.
       И то, что сегодня по утру он не пристрелил своенравного землепашца, было чудно ему. Сам этот факт выпадал из привычной, давно отработанной схемы поведения, цепи смертей, всюду сопутствующей гонимому атаману. Уж не признак ли это конца? В волчьем положении Облова — сентиментальность уже поражение, крышка...
       Вдруг конь под ним встрепенулся, напряг удила, нервно ускорил ход. Облов насторожился, по-звериному напрягся, стараясь обострить собственное чутье. И вот ноздри его уловили запах жилья. Слабый, чуть горчащий дымок повеял со стороны. Навострив зрение, всадник различил, как сквозь густую тень поодаль стали прорастать контуры хуторских построек, перемежаемые плотными кронами деревьев.
       Облов облегченно перевел дух. Перед ним раскинулся хутор его бывшего вахмистра Дениса Седых — цель пути. Верховой пришпорил жеребца. Тот, почуяв ночлег, не заставил себя понукать. Вскоре их встретил злобный лай цепных псов. Поравнявшись с мрачно высившейся ригой, всадник спешился, справил малую нужду и, взяв коня под уздцы, зашагал вдоль повалившегося плетня. Приземистый дом фельдфебеля довольно долго стоял, погруженный во тьму. Но вот в одном из окошек сверкнул огонек, потом он разросся, заполняя весь оконный проем, наверное, засветили лампу. Оранжевый шар суетно стал перемещаться по дому. Донесся скрежет отворяемой двери, пахнуло кислыми щами. Наконец, на вросшем в землю крыльце выросла крепко сбитая мужская фигура. Хозяин в накинутом на исподнее полушубке, вздымая кверху трескучий керосиновый фонарь, хриплым голосом вопросил:
       — Кого тут черти носят? А ну — отзовись! Не то — сейчас кобелей спущу! Со мной не шути! Кто тута?
       — Тише, Денис Парамонович, не ори, — в меру глухо окликнул его Облов. — Это я, Михаил Петрович.
       Господин подполковник? — удивленно переспросил хуторянин. — Эка вас по ночам-то носит? — и, не скумекав, что сказать дальше, гневно обрушился на собак, стараясь унять не шутку разошедшихся сторожей.
       Облов подошел к крыльцу, поравнявшись с мужиком, протянул тому руку.
       — Ну, здорово, Парамонович, сколько лет, сколько зим?.. Принимай нежданного гостя, — и, исключая всякие возражения, добавил, — Куда коня-то поставить?
       Седых засуетился, залепетал приличествующие в таком разе слова, подхватил у гостя удила, пригласил в дом. Облов неспешно прошел в сенцы, вытер сапоги о брошенные у входа дерюги, обождал хозяина. Они рядком вошли в низенькую горенку.
       — Разоблачайтесь, Михаил Петрович, будьте как дома... — угодливо залебезил Денис. — Сейчас что-нибудь сгондобим перекусить... Дарья! — шикнул приказным тоном, — вставай, баба, у нас гость дорогой!
       — Кого там нелегкая принесла? — из внутренних комнат раздался грудной, заспанный женский голос, послышался скрип кровати, и кто-то тяжело спустился на пол.
       — Вставай дура быстрей, не тянись коровища! — негодовал муж.
       Облов повернулся к сослуживцу, улыбаясь, разглядывал своего фронтового товарища. Денис был высокий, чуть сутуловатый мужик типично крестьянской внешности, однако бритый, без усов. Его нос, щеки, крутой лоб были изрядно потрепаны годами (явно за сорок), но тело еще мускулисто и пружинисто гибко. Седых, прыгая на одной ноге, уже натягивал затрапезные порты и... говорил, говорил, говорил...
       По тому, как он нес всякую чепуху, Облов смекнул, что внезапный визит бывшего батальонного командира поверг вахмистра в самый настоящий шок. Определенно, Седых наслышан о «подвигах» Михаил Петровича, оттого уже загоревал, предвкушая неизбежные в таком разе беды от новой власти. Да и кому она нужна при такой жизни, эта головная боль. Облову стало любопытно наблюдать, как Денис пытается скрыть свой испуг за нагромождением слов, за широкими жестами, за уж больно прыткой суетой.
       Но вот объявилась хозяйка — женщина лет тридцати пяти, исполненная негой со сна и пышущая жаром. Ее обнаженные по локоть руки, пухлы и белы, видимо, столь же сдобны были и груди, что нескромно выпирали в вырез сорочки. Ее лицо, чуть припухшее в скулах, насмешливо щурилось, подбородок задорно подрагивал — вся она была какой-то светлой, земной. У Облова от такой «милашки» потеплело внизу живота...
       Улыбаясь, кося на гостя глазом, она отстранила бестолково снующего мужа и деловито принялась накрывать не стол. Сконфуженный Денис, недоуменно пожав плечами, кивнул командиру, приглашая того в комнаты. Облов поднялся, пошел следом и вдруг по наитию оглянулся на хозяйку. Казалось, она не обращала внимания на гостя, ее движения были свободны, раскованы, лишены присущей крестьянкам скромности в отношении к посторонним. Дарья, низко наклонившись, доставала из потемневшего ларя кухонную утварь. Ситцевая полупрозрачная юбка, натянувшись, туго охватила ее упругий, немного тяжеловатый зад, обрисовала складками ее широкие ладные бедра. Разогнув спину, женщина лениво одернула топорщившуюся ткань, разгладив ее на ляжках и ягодицах, при этом лукаво взглянула на замешкавшегося Михаила Петровича. Ее глаза как бы спрашивали: «Ну, хороша ли я, офицерик?!» Сердце Облова забилось резкими толчками, плотские желания пронеслись в мыслях, он сглотнул комок пресной слюны, потупил взор и шагнул в залу.
       Хозяин тем временем, приспособив покрытый плюшевой скатертью стол, раздирал вчетверо сложенный лист газеты на аккуратные полоски. Протянул гостю расшитый узорочьем кисет, предлагая закурить. Облов машинально скрутил козью ножку, рассеянно набрал самосаду, как-то неуверенно засмолил цигарку. Определенно ему хотелось что-то уточнить у Дениса касательно его супруги, но он не решался, понимая неуместность своего интереса. Подавив возникший соблазн, взялся разглядывать убранство комнаты.
       Седых был не просто зажиточный и крепкий мужик, он принадлежал к разряду редких крестьян-однодворцев, способных при случае и помещика за пояс заткнуть. И ключевым тут считалась не финансовая его состоятельность (хотя деньги у Дениса водились), основным являлось общепризнанное уважение мужиков к его личным качествам. Окрестные крестьяне еще до германской войны избирали Седыха в советчики, в арбитры мирских дел. Он посредничал в тяжбах общины с помещиком, с земством, с управой. Надо сказать, что Денис Парамонович занял таковое положение отнюдь не от великого ума, да и силой выдающейся не вышел. Умел он, правда, многозначительно молчать, вовремя поддакнуть, вовремя посочувствовать... Но решающим же обстоятельством являлось то, что мужик умел формулировать особую, лишь им увиденную правду, облечь ее в доходчивые слова... и самое интересное — всем эта правда была любезна. Да и на фронте, призвавшись ефрейтором (еще с японской), он дослужился к шестнадцатому году до широкой нашивки на погоне.
       Внутреннее убранство дома вахмистра напоминало интерьер зажиточного мещанского семейства. В простенке вытянулось мутное трюмо, обрамленное багетом с виноградными гроздями. В углу поблескивала лаком точеная этажерка, ее полки покрывали вышитые крестиком салфетки. Возле оконца примостился окованный полосами тисненой позеленевшей меди старинный сундук. Наверняка в его недрах хранилось женино приданное, плотно утрамбованное, пересыпанное специальным табаком от моли. Вдоль стен, по-лакейски изогнув спинки, выстроились венские стулья, уже порядком продавленные, поизношенные временем, они, видимо, перекочевали в дом Дениса из разоренной лихолетьем и мужиками барской усадьбы. В дверном проеме из спальни бросалась в глаза громоздкая кровать, украшенная никелированными перильцами и литыми шишечками на стойках. И, наконец, массивный стол посреди залы (овальный, с изогнутыми ножками, устланный малиновым плюшем) окончательно придавал жилью солидную степенность.
       В красном углу горницы поблескивал серебристой фольгой большой иконостас. Язычок пламени лампадки, колеблемый неосязаемым потоком воздуха, отражаясь в суровых ликах святых, придавал им проницательно-суровое выражение, казалось, что грубо намалеванные парсуны оживали.
       Облов подошел к иконам. Одна из почерневших досок возбудила его воображение: — Иоанн Лествичник?! По узкой шаткой лестнице, диагональю пересекавшей поле иконы, взбирается долу людская вереница в длинных библейских одеждах, должно, души умерших. Верхний конец лестницы приставлен к овальному проходу, где царственно восседает Иисус Христос, вознесший десницу навстречу идущим. В противоположном углу, сверху — группа ангелов, склонив головы, скорбно наблюдает за сей процессией. Первыми, робко ступая на перекладины, вздымаются праведники, их взоры устремлены на Христа, они благоговейно зрят лишь его одного. За ними следуют чада более обмирщенные.... Иные из них озираются назад, иные спотыкаются, есть и такие, что, не удержавшись, кубарем скатываются вниз, и тотчас увлекаются в адскую геенну снующими по низу бесами. В самом низу иконы, у подножья — толпа мирян взирает на извечный исход. Лики их смутны, ничего нельзя прочесть в них, хотя и эти страждущие люди вот-вот начнут выстраиваться в очередь для уже собственного восхождения.
       С чисто утилитарной точки зрения эта икона написана в наивно-примитивной манере. Как могло показаться на первый взгляд, богомаз просто грубо пересказал затасканный евангельский сюжет. Но если поглубже вглядеться, вдуматься — то чувство, владевшее иконописцем, становится донельзя открытым. Явно пелагианский, еретический сюжет. Бог наделил человека свободой воли. Только человек один, он — хозяин своей судьбы. Стоит шагнуть не так, оступиться, уронить, расплескать собственное я, как мигом низвергнут в Тартар. Рассчитывай лишь на себя самого! Христос только протягивает, но не подает руки. Ангелы сокрушаются по грешнику, но не поддерживают его, не вырывают из лап прислужников сатаны. Неужели таков опыт человечества, такова логика нашей жизни — лишь ты сам причина всех своих бед, и воздаяние тебе обусловлено только самим тобой. Для чего тогда искупительная жертва Христа, зачем тогда — христианство вообще?!.
       Облов, задумавшись, отошел от иконостаса. Душа его была не на месте. Лествичник зримо напомнил Облову его свершившуюся обреченность, по пятам преследующую неминуемую погибель.
       Внезапно меланхоличный настрой прервали две белобрысые детские головки, что, украдкой подглядывая за чужим дядькой, нечаянно высунулись в проем занавески, отделяющей залу от темной, незамеченной ранее боковушки. Облов усмехнулся про себя, показал им рогатую козу. Головки шустро спрятались. Отец цыкнул на ребятишек. Облов вяло вступился за них.... Приголубить бы детишек, похвалить их перед отцом, просто приветить их — ему было совсем невдомек, тяжелый камень лежал на сердце. Ни во что не хотелось вмешиваться, ни что не радовало, ни к чему не хотелось приложить своих рук — все чужое, он сам всему чужд. Он уже не принимал этого мира.
       Хозяин, конечно, почувствовал несколько удрученное состояние гостя, перестал докучать пустой болтовней и донимать праздными расспросами, не лез в душу с идиллическими воспоминаниями. Облов заметил это и был признателен Денису за сдержанность и душевную деликатность.
       Он намекнул мужику: — не мешало бы побриться... Тот мигом достал бритвенный прибор, сбегал за кипятком. Наводя лезвие на широком ремне, Седых вознамерился предложить свои услуги в качестве цирюльника, но Облов воспротивился. Он любил сам намыливаться пеной, ему нравилось срезать поначалу неподатливую щетину, ощущать бритвой эластичную податливость кожи и видеть ее последующий глянец. Да и вообще вся процедура бритья доставляла Облову несказанное удовольствие, очищала от какой-то внешней и внутренней коросты, уравновешивала, возвращала веру в собственные силы, в собственную значимость, наконец.
       И вот иссиня выбритый, похудев и помолодев лицом, похорошевший Облов внезапно нагрянул на кухню. Хозяйка, разомлевшая у раскаленной плиты, ошарашено уставилась на Облова. Определенно, ее поразило, как изменчив человек, — недавний щетинистый проходимец с обветренной мордой внезапно превратился в моложавого красавчика с лоснящимся подбородком и франтоватыми усиками.
       Удивленно проведя тыльной стороной ладони по взмокшим волосам, утерев бисеринки пота со лба и висков, она вдруг вся встрепенулась, как-то напряглась, сгруппировалась. Облов заприметил, как женщина, прерывисто задышав, расцвела прямо на глазах, раскрылась вся навстречу ему. Всем своим нутром он ощутил призывные толчки ее сердца. Дарья, будучи красоткой, ведала колдовство своих чар, напевно растягивая слова, пригласила к столу.
       Она все больше и больше занимала, поглощала воображение Облова. Ее певучий, вкрадчивый голос, будто ударами бича, обжог его уши, и уже, казалось, все тело осязает сладость звуков, исторгаемых ее чувственным ротиком. Такая томительная сладость, словно с тебя содрали кожу, и оголенная плоть, усыпанная мириадами нервных окончаний, неистово реагирует на всякий звук, запах, порыв, жест — любой импульс, производимые телом Дарьи.
       Он, ни мало не стесняясь ее мужа (своего сослуживца и помощника), голодным волчьим взором пожирал женщину. Она до дрожи в коленях нравилась ему, он хотел эту бабу, он уже любил ее как суженую.
       Наполнили стаканы, гость настоял, чтобы Дарья налила лафитник и себе. Та ничуть не смутилась. Денис Парамонович было возразил, мол, негоже бабе влезать в мущинскую компанию, но та нагло съязвила мужу, что не видит большой разницы между ним и собой. Мужик взъерепенился, стал было подыматься из-за стола с перекошенным от негодования лицом. Дарья же задорно засмеялась, игриво озираясь на Облова, замахала на мужа руками. Денис умолк, поник, смирился со своей участью подкаблучника (его командир уже догадался об этом).
       Самогон-первак могутно пошел по жилам, зашибаюче ударил в голову. Облов прекрасно осознавал, что никуда не годиться заигрывать с бабой в присутствии живого мужа. Но еле пересилил себя. Намеренно затянул, укрощая дьявольский соблазн, совершенно беспредметный разговор с хозяином.
       Они уже с полгода не встречались. За это время банда Облова, или как он ее наименовал — эскадрон, была полностью развеяна отрядами ЧОНа и милиции. Подавляющее большинство повстанцев-бандитов пришло с повинной, немало просто полегло в перестрелках, нарвавшись на засады, оставшихся переловили, судили трибуналом и отправили в места не столь отдаленные. Удалось скрыться самому Облову да небольшой кучке особенно близких и преданных ему головорезов. Почти все они подались куда подальше, кто в Ростов, кто в Саратов. Сам Михаил Петрович все лето отсиживался в первопрестольной, носа не казал дальше Замоскворечья, но потом сошелся с осевшими в Москве офицерами. Дальше больше, его свели с цивильными вкрадчивыми старичками, по их указке он отправился в родную губернию — «зондировать стратегическую обстановку». Но сложилось все как-то нелепо и по-дурацки. Пришлось инкогнито мотаться из города в город, из села в село, прежние связи в основном были порушены, новых же завести почти не удалось. В конце концов его опознали в Козлове на вокзале, пришлось уходить, отстреливаясь, благо по ночному времени посчастливилось скрыться «на ямах» у знакомой вдовы-шинкарки. На сведущую ночь он ушел из Козлова, как думается — навсегда. Теперь уже дней пять шастает по окрестным уездам, где только не побывал в попытке подсесть на проходящий поезд. Сегодня вот довелось заночевать у бывшего ординарца и вахмистра Дениса Седыха.
       Облов держал Дениса на самый крайний случай. В банде Седых не состоял, Облов прекрасно осознавал, что рано или поздно ему понадобится такой человек, не замаранный кровью, пользующийся авторитетен у простого люда, человек, который не продаст и в тоже время не вызовет подозрений. Одним словом, комбат держал вахмистра про запас, для себя самого. Естественно, он приручил уже не подчиненного ему унтер-офицера, тому не раз перепадал жирный куш с погромных набегов банды, оно и понятно, с Денисом Облов мог не таиться. Сам Парамонович, разумеется, уважал бывшего командира, почитал при их встречах того за благодетеля. Но крестьянским умом отчетливо понимал, что рано или поздно придет час, когда радетель потребует отслужить. И вот, видать, настал тот час?.. Денис, пересиливая собственный страх за свое будущее, покорно поддакивал Облову, всячески льстил, так что нельзя было представить более неинтересного собеседника.
       Но и в голове Облова засели совсем иные мысли и чаянья, он терпел, ерзал и все же не удержался. Якобы в шутку попросил, чтобы вахмистр официально (а на деле поближе) познакомил его со своей второй половинкой. Денис по-бараньи захлопал ресницами, не ведая, с чего начать. Но сама хозяйка оказалась не робкого десятка, назвалась Дарьей Саввичной. Начался чудной и непутевой треп, сплошная собируха. Перескакивали с пятое на десятое и пили, пили...
       Наконец Облов изрядно охмелел. Перед его глазами неотрывно сновали белые полные руки Дарьи, ее чистенькие пальчики теребили концы шали и расправляли оборки кофты, приглаживали и без того гладкие, зачесанные назад русые волосы. Особо внимание захмелевшего атамана влекли круто вздымавшиеся груди женщины. Душил соблазн — схватить, стиснуть, неистово месить их ситное тесно. Страсть волнами накатывала на него, как на застоялого жеребца. Он делал вид, что хочет курить или хочет соленого огурца, но не мог оторвать глаз от этой напасти. Экая ты сатана — Дарья Саввична?! Однако пришла пора ложиться спать.
       Дарья встала из-за стола, повиливая широким задом, направилась в сенцы. Облов, сощурив веки, стараясь не выказать свой похотливый интерес Денису, жадно наблюдал за женщиной. Она вскоре вернулась, прошла мимо, зазывно поводя влекущими бедрами, Облов через силу еле сдерживал себя. Денис показал приготовленное место для сна.
       Слегка пошатываясь, гость прошел в узкую комнатенку, плюхнулся на свежезастланную лежанку, в раскорячку стал стягивать вросшие в ноги сапоги. Распространяя пряно-медовый запах, впорхнула Дарья. Насмешливо и в то же время с загадочным намеком посматривая на постояльца, она взялась сбивать большую рыхлую подушку в цветастой наволочке. Облов от накатившего вожделения заскрипел зубами. Хозяйка низко пригнулась, пытаясь пристроить подушку в изголовье кровати. Облова опалило ее горячее дыхание, голова пошла кругом, он попытался по-простецки намеренно грубо облапить женщину. Ловко, по-кошачьи увернувшись от его растопыренных рук, она интригующе поднесла пальчик к вытянутым в дудочку губам. Не составило труда сообразить, что Дарья согласна... но пока муж крепко не заснул, придется подождать. Он по-юношески уступил, сотворив при этом физиономию неистово алчущего фавна, полагая, что Дарья окончательно растает от выказанного им страстного нетерпения. Обольститель из него был никудышный, он понимал это, но уже как-то свыкся, что в последнее время женщины покоряются ему безоговорочно из одного страха, но здесь был совершенно иной случай, явное взаимное влечение.
       Так что деваться некуда, подвыпивший ловелас настроился ждать обольстительницу. Дарья почему-то долго не шла, порой из горницы проникал взаимно раздраженный шепот супругов, долетали фразы откровенной брани. Михаил Петрович стал прислушиваться. Дарья, как свойственно самочинствующим женам, всячески попрекала мужа, откровенно «пилила» его, тот матерно огрызался. Облов попытался вникнуть в суть их конфликта, но что-то никак не схватывал. Потом в голове началось мутиться, наползла тяжелая гнетущая хмарь, он пьяно заснул.
       Пробуждение его было беспросветно тоскливо, с похмелья ныло все тело, саднило под ложечкой, к горлу подступала горькая тошнота. Он вспомнил о вчерашнем прелюбодейском соблазне, но душа не лежала даже к этим воспоминаниям. Жаждалось одного — опохмелиться. «Опоили, гады, дурманом...» — зло подумал он. Насилу оторвавшись от постели, присев на краешек ложа, стал медленно одеваться. Неимоверная слабость оплела его плоть, он закашлялся, заперхал по-стариковски, следом невольно грязно выругался. Тут вдруг распахнулась линючая занавеска, и в проходе комнатушки предстала Дарья Саввична. Облову, если быть до конца честным, было совсем не до ее прелестей, толком он и не смотрел на женщину, одного единственного взгляда было достаточно — она показалась ему раскормленным куском мяса, да и только...
       Дарья же, снисходительно поглядывая на поблекшего кавалера, с неприкрытой язвительной насмешкой спросила, церемонно поджав губы:
       — Как, Михаил Петрович, изволили спать-почивать? Какие такие сны видали? Уж больно вы ночью-то храпели. Я ажник, до самого утречка глазонек не сомкнула...
       — Извиняй, Дарья Саввична, — было стыдно, в столь дурацкой роли боевому командиру быть не пристало, Облов попытался усесться потверже, но как-то все валило набок. — Лишку, видать, перебрал, должно зело силен ваш-то первачок, начисто сбил меня с седла! — И вдруг он подловил себя на том, что подделывается под говор этой селяночки, уничижает себя нарочно, представляется неотесанным болваном в надежде получить снисхождение. Облов про себя желчно усмехнулся: «Дошел, однако, герой, перед бабой оправдываешься...»
       Собрав остатки воли в кулак, решительно встал, для виду лениво потянулся и, напустив иронический тон, выговорил густым баритоном:
       — А что, Дарья Саввична, не найдется ли у вас жизненный эликсир? Отвратительно, видите ли, себя чувствую, помогите, полечите меня, голубушка...
       — Вас че, опохмелить что-ли? Так бы и сказали, пойдем-ка в горницу, — и она резко повернулась, запахнув разлетевшуюся юбку, картинно очертив свою ладную фигурку.
       — Хороша все же бабенка! — оттаяв сердцем, отметил почти протрезвевший Облов.
       Заглотав полстакана ядреного самогона, выдержав набежавший позыв рвоты, Облов ощутил умиротворение и благодать. Он улыбнулся радушной хозяйке, даже как-то затейливо подмигнул ей и, опомнившись, спросил:
       — Дарья Саввична, а где наш Денис Парамонович, куда он подевался?
       — Да вышел к скотине, корму пошел задать, да и вашего коника надо обиходить. Ладный у вас конек-то какой...
       — А что, Дашенька?.. — позвольте мне вас так называть, — Облов налил еще рюмашку верхом и мигом опорожнил ее. — А, что Дашенька, не скучно ли тебе тут, на отшибе, поди, печалишься, красавица?
       — А чего мне скучать-то? У нас с Денисом, сами видите, — хозяйство, опять же... детишки у нас, нам некогда скучать, — бодро заключила она.
       — Н-да?.. — Михаил Петрович сразу и не нашелся, что ответить. — По-моему, ты, Дашенька, не права, совсем не права. Такая интересная женщина и, так сказать, похоронила себя в этой дыре, засела в глуши на хуторе. Бог ты мой, какая дикость!.. Так нельзя, надо жить для себя, для радости, а ты целиком отдала себя в крепость Денису Парамоновичу. Он, верно, и не сознает, что ты за прелесть такая?.. Ты, правда, весьма пригожая, в тебе есть даже что-то царственное, высокое... Надеюсь, ты понимаешь меня? — Облов знал, что мелет несусветную чушь, но, начав приступ, остановиться было уже никак нельзя.
       — Да как не понимать... Я ведь многим нравилась в девках. За мной и землемер Павел Сергеевич бегали. Ухаживал, ухаживал... он распинался, распинался, да только я не про него, уж больно он мозглявый, плюгавенький, пищит по-птичьи...
       — Ха-ха! Землемер какой-то... говоришь, да уж, интересные у тебя были кавалеры?.. — Подспудно Обловым опять овладела вчерашняя страсть, и она стала захлестывать его. — Позвольте, Дашенька, красавица моя ненаглядная, позволь, я тебя поцелую!.. Уж очень ты мне, девочка, нравишься... — он подошел к ней вплотную.
       — Да что вы, Михаил Петрович, ребятишки тут у меня, — а сама вся зарделась, затрепетала...
       Облов стиснул желанную женщину в своих объятьях. Никогда еще так податливы не были женские груди, никогда еще так сладки не были женские уста, шейка, плечики. Он подхватил Дарью на руки и, как перышко, отнес к себе в закуток. Женщина сомлела от его ласк. Заголившись, она покладисто позволяла делать с собой все, что подсказывала Обнову страсть...
       Внезапно вороньим карканьем разнесся корявый голос Дениса. Мужик окликал свою жену, он уже искал ее по всему дому и не находил. Облов судорожно взялся застегивать гульфик галифе, а Дарья одергивать с потного тела задранную под горло сорочку, как вдруг на пороге выросла фигура Дениса. Раскрасневшиеся лица гостя и супружницы, застрявшая на бедрах сорочка жены, сама нелепая сцена их уединенного пребывания «с потрохами» выдали их. Денис ошеломленно схватился за голову и дико заревел: «А-а-а!». Облов даже порядком струхнул. Дарья же в испуге оступилась и упала спиной на кровать. Пытаясь найти равновесие и приподняться, она заголилась и, уже парализованная стыдом и страхом, поджав ноги к груди, отодвинулась к стенке. Женщина судорожно пыталась прикрыть ощерившуюся промежность, и это окончательно взорвало Дениса. Мужик, вопя, выбежал из спальни. В столовке раздался несусветный грохот, что-то дребезжащее рухнуло с высоты, что-то дробно рассыпалось по полу.
       — Как бы ни случилось беды?! — пронеслось у Облова, он резво выскочил в горницу.
       И в тоже мгновение туда разъяренно ворвался Денис Седых. В его руке сверкал отточенным лезвием широкий плотницкий топор.
       — Зарублю сволочей, зарублю!
       Истерично завизжали за перегородкой ребятишки, но Михаил Петрович не слышал их воплей. Давно заученным приемом, ловко изогнувшись, он перехватил занесенную руку своего вахмистра, мгновенно прикинул, стоит ломать ее или нет, но не стал, просто вывернул как можно сильней. Мужик истошно взвыл, но уже от боли. Облов вырвал топор, отбросил его в сторону. Мгновение подумал и для полного контроля над ситуацией, бойцовским ударом в челюсть начисто вырубил несчастного хозяина. Нокаутированный Денис мешком рухнул на пол.
       Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — Утирая холодный пот, с трудом подбирая слова, произнес Облов. — Как теперь выкручиваться то?
       Но что это? Словно разъяренная фурия, на гостя набросилась уже сама хозяйка. Визжа недорезанным поросенком, Дарья сиганула ему на плечи, кошкой вцепилась в волосы. «Вот б****!» — мелькнуло у Облова. Он перехватил ее за талию и сорвал с себя, как измокшую под ливнем шинель.
       Женщина отползла к окну, уткнулась в крышку сундука и зашлась в беззвучном плаче. Облов, еще в ступоре, тупо смотрел на невольно обнажившиеся прелести Дарьи и вдруг просветленно осознал, что опять хочет ее...
       — Пропал, совершенно пропал... — наконец разум вернулся к нему.
       Застонал, приходя в сознание, поверженный Седых. И вот, очухавшись, он зачумлено отсел к стене, вертя большой башкой из стороны в сторону и недоуменно ощупывая разбитую скулу.
       Облов решил ретироваться по-хорошему. Он намеренно, громко вдалбливая, как учитель двоечнику, выговорил своему вахмистру:
       — Ты вот что, Денис Парамонович... Ты зла на меня не держи. Ты мужик сообразительный, ты должен войти в мое положение. Пойми, обезбабел я вконец! Не мог совладать с собой... Ты уж меня, братец, прости. Ты вспомни германскую, вспомни Польшу, Галицию, как мы, истосковавшись, на панночек кидались?! Не смог я себя удержать, да еще выпивка, будь она неладна, замутила, отключились мои мозги. Ты не держи на меня зла, а... Денис Парамонович?..
       Вахмистр, водя красными зенками, что-то нутряно промычал, и в том его рыке бурлила невыносимая злоба униженного и неотомщенного человека. Наконец он выговорил:
       — Уйди, гад! Уйди, паскуда! Уйди, что ты на меня пялишься, гад ты ползучий...
       — Парамоныч, я сейчас уйду, обязательно уйду. Так лучше будет. Ты только смотри, бабу-то не уродуй. Она баба, дура, она совсем тут не при чем. Это все я виноват... Ты пойми меня, Денис Парамоныч, бес попутал, я не хотел тебя обижать, поверь мне.
       — Уйди, Иуда! Да уйди ты с глаз моих, Христа ради уйди!..
       Облов попятился и уже для острастки добавил:
       — Ты смотри, бабу не обижай, не виновата она, коли что узнаю — приду и накажу. Ты меня знаешь, Денис.
       Невзначай взор Облова коснулся иконы Иоанна Лествичника. Иисус осуждающе взирал из своего чертога, ангелы потупили взоры, черти шустро ворошили адское полымя, грешники злобно скалили зубы.
       Михаил Петрович скоро собрался и, застегиваясь на ходу, выбежал из дому, его всего трясло...
       Вызволив жеребца из стойла, торопливо взнуздав его, позорно озираясь, Облов провел коня за ограду. Кособоко вскочил в седло и помчал в степь. Малость остыв, успокоившись, он стал размышлять: «А ведь теперь вахмистр, пожалуй, забьет свою бабу? Да хорошенькая у него жинка... Это же надо мне так влипнуть, ну прямо, как кур во щи...».
       И, огрев коня плетью, уже залихватски, по-гусарски заключил: «А черт с ней, с бабой, что с ней подеется... — и посерьезнел. — Как бы он, сволочуга, меня не заложил, он теперь на все способен. Ну ладно, придется сказать, чтобы пуганули его на всякий случай. — И засмеялся про себя: — Ах она, стерва такая, бросилась на меня, аки тигрица! Ишь ты, муженька, ейного убивают... Пакостница ты этакая?!. Пампушка ты такая!.. Дашка! Дашенька! Дашулька!..»
      
       Главка 3
      
       И вот, опять один... Тоска, саднящая нутро, отравила восприятие окружающей действительности. Совсем не радует погожий солнечный денек, не завораживает открывшаяся взору безоглядная степная даль. Не бодрит упругий колючий ветерок, смахивающий с небесной лазури последние рваные клочки серо-землистой хмари.
       Отменно накормленный конь ретиво несется, раздувая влажные ноздри, ему и невдомек, какая юдоль творится в душе седока, какой камень лег тому на сердце. Жеребцу безразлична пустота, обступившая его хозяина, коню никак не понять, что они держат путь в никуда...
       Облов надеялся сыскать пристанище у давно знакомого крестьянина-богатея, одного из столпов волостного села Иловай-Рождественно. Человек этот — Кузьма Михеевич Бородин приходился старшим братом одного пробитного приказчика, к слову сказать, выпестованного и выведенного в люди семьей Михаила. Отметив эту оборвавшуюся связь, Облов невольно вспомнил отчий дом, перед глазами встали любезные сердцу образы умерших родителей. По сегодняшним, принятым в Советской России меркам его отец — Петр Семенович принадлежал к сельской буржуазии, отнюдь не ровня воротилам кулацкого пошиба, теперь его сочли бы настоящим капиталистом. Он держал водяную мельницу, которая досталась ему еще от родителя Облова Семена Марковича — деда Михаила. Своими трудами он последовательно на протяжении четверти века скупал к ней у разорявшегося местного помещика его мастерские, фермы, конюшни, рыбные пруды.
       Михаилу представились осклизлые, замшелые стены старой мельницы, хищное чавканье водяного колеса. Словно в яви почувствовался хладный дух гнилой сырости, тянущий из-под свай, на которых гнездилась вся обширно разросшаяся конструкция. На этот идиллическом фоне, подобно истертым кадрам старой кинохроники, изобразились и сами мельничные рабочие, обсыпанные с ног до головы мукой, послышались их веселые прибаутки, зримо почуялась сила их натруженных рук, легко вскидывающих на хребет пятипудовые мешки. Ему привиделись также расхристанные подводы помольщиков, извечно скученные на высоком берегу реки. Вкруг них собирался праздно шатающийся люд, влекомый к мельничному сборищу возможностью почесать языки и показать себя, — этакий вечевой сход. На самой же мельнице жизнь была постоянно напряженная, круговерть не затухала даже в выходные дни. Лишь по большим государевым и церковным праздникам там наконец наступала благостная тишина. Правда, к вечеру благодать завершалась шумом и гамом пьяной толпы, выходившей на крутояре стенка на стенку. Любит русский мужик попотчевать себя в удовольствие кулачными битвами (не столь уж потешными), и, по правде сказать, совсем не до первой крови... Случается, насилу отливают колодезной водой. Порой и сам Петр Семенович, засучив рукава, обнажив мосластые кулаки, становился в ряд, разумеется, его старались не зашибить, только тешили, мужики-то понимали, как ни как — благодетель.
       Вспомнилась и расположенная у въезда в лес отцовская пилорама. Неистовый визг паровых пил, округ желтые штабели свежих распущенных досок, россыпи горбыля, горы пахучих и мягких опилок. И среди сосново-душистого мира снует приказчик дядя Игнат в своем обсыпанном перхотью сюртучке, с непременным дерматиновым портфелем подмышкой, с вечно слезящимися глазами и луководочным запахом изо рта. Игнат Михеевич выдвинулся из простых десятников, его медом не корми, только дай приветить наследника — Мишеньку. Обыкновенно приказчик начинал с того, что нахваливал одеяния хозяйского сынка, мол, какие у тебя, Мишенька, сапожки, ну прямо как у «прынца-заморского», а какой у тебя, паря, поясок, такую вещь не зазорно и Бове-королевичу повязать на расшитый золотом кафтан.
       В дальнейшем, когда Облов стал учиться в реальном уездном училище, подхалим Игнат взялся восторгаться Мишенькиной ученостью, находил в мальчишке исключительные способности и таланты, прочил отнюдь не блестящего «реалиста» чуть ли не в генерал-губернаторы. В дальнейшем они потеряли друг друга из виду. После февраля семнадцатого с Игнатом Михеевичем произошла чудесная метаморфоза. Уже будучи вполне солидным человеком, отцом семейства, он «с какого-то перепуга» решил баллотироваться в члены уездного совета от партии социалистов-революционеров, или как там еще их называли — эсеров. Облов, к тому времени находящийся по ранению в отпуске, раза два инкогнито приходил на предвыборные митинги, стоял далеко в сторонке. Михаила глубоко оскорбили напыщенные слова бывшего прихлебателя о тяжелой крестьянской доле, об истинно народной партии, о мужицкой справедливости и, наконец, о грядущем возмездии «живоглотам». Интересно, кого он подразумевал — не себя ли уж? Подвыпившие мужики дружно рукоплескали знакомому оратору, поощряли того выкриками «Твоя, правда, Игнат Михеич!» или «Давай, Игнат, дело говоришь!» — ну и все в таком же шапкозакидательском роде. Облов на этих разношерстных митингах, кроме трескучей революционной фразы и откровенно льстивых реверансов в адрес всякого рода люмпенов или заигрывания с дремучими инстинктами косного мужика, ничего вразумительного не услышал. Ну а уж демагогия самого Игната могла привлечь лишь вовсе самые темные и неразвитые натуры. Если честно сказать, то сам Облов никогда прежде, а тогда в особенности, не воспринимал приказчика всерьез, его политические амбиции считал просто возней хамского племени. Судьба, злодейка, распорядилась по-своему. Игнату отчаянно не повезло, как-то, поехав на собрание в Тамбов, по дороге был убит и ограблен архаровцами, выпущенными в тот год по амнистии. Похороны партийцы устроили по первому разряду, хоронили Игната с оркестром и кумачовыми флагами. Кстати, Облов-отец тогда очень кручинился, оно и понятно, старый лис делал ставку на своего человечка. Но вот Господь не сподобил, а следом пошли сплошные реквизиции, и разоренный отец умер с отчаянья в восемнадцатом.
       Следом явилась в памяти покойница-мать Варвара Никитична: рыхлая, болезненная женщина, то и дело стонущая и охающая, постоянно перевязанная крест-накрест пуховым платком. В последние годы она надоедливо молила Господа, чтобы поскорей прибрал ее. Мать не оказывала никакого воздействия на практические дела своего мужа, ее сферой являлась церковь, старухи-нищенки, юродивые, прорицательницы и весь тот тунеядствующий сброд, снующий по церковной паперти.
       Михаилу от матери передалось одно весьма нежелательное качество — суеверие. Еще в раннем детстве его неосознанно влекли душещипательные истории о мертвецах, оборотнях, о происках колдунов, а так же его умиляло противостояние им в лице старцев-отшельников и иных подвижников, клавших живот свой на алтарь борьбы со всяческой нечестью. Понимая разумом вздорность подобных бабьих сказок, он внутренне не мог преступить известные всем заповеди, приметы народных суеверий. Он обходил стороной арочные столбы на перекрестках, не подымал обороненных чужих вещей, старался не общаться с людьми, подозреваемых в сговоре с нечистой силой. Кстати, было одно событие, один факт, который и по сей день леденит кровь в его жилах. Это приключилось с матерью, очевидцы тому все Обловы.
       Как-то Варвара Никитична одна отправилась в приходскую церковь. И вдруг, чего с ней никогда не случалось, с полдороги вернулась обратно. На ней лица не было... Отец, шутя, спросил: «Не забыла ли она свой благотворительный» кошель (мать всегда помогала бедным и увечным). Варвара Никитична ничего не ответили, молча прошла в дом и уединилась. Но, видно, ее потрясение было столь велико, что она не смогла удерживать его в себе, и вечером она открылась домочадцам.
       Было так... Идет она себе по тропке. Внезапно поднялся сильный ветер, настоящий вихрь, мигом завертел пыль столбом и разом стих... И видит мать, что прямо у ног лежит большая раскрытая книга. Она возьми да и подыми ее. И тотчас взор упал на разверстую страницу. И прочла она там: «Варвара Облова, в девичестве Кузовкина, умрет в год трехсотлетия царствующей династий, под Николу зимнего, умрет ногами...»
       Мать в ужасе отбросила книгу. Та, не коснувшись земли, растворилась в воздухе, растаяла, будто и не было её.
       Все стали успокаивать мать, уверять, что ей пригрезилось, почудилось. Но, по-правде сказать, сами мало верили своим доводам, потому крепко тогда призадумались. Варвара Никитична даже слегла поначалу, затем отошла, случай вроде как забылся... Только где-то в десятом году вернулся тот страх. Стали у нее сильно пухнуть ноги, она еле ходила, а в год юбилея Романовых ноженьки совсем отнялись, и в декабре она представилась.
       В год смерти матери Михаилу стукнуло тридцать лет. Давно позади школярство в Козловском реальном училище, позади изматывающие годы учебы в столичном Технологическом институте. Михаил несколько раз порывался бросить технологичку, его совершенно не прельщала инженерная стезя, он терпеть не мог точных наук, чертежей, всяческих расчетов и вычислений. Отцу приходилось неоднократно призывать сына к порядку, даже угрожать лишением наследства. Боязнь потерять отцовское расположение вынудила таки Михаила с грехом пополам дотянуть лямку постылого студенчества. В стенах института он на короткую ногу сошелся с сынками известных петербургских воротил. Ощущая себя несколько парвеню, он, тем не менее, выгодно выделялся среди жуирствущих молодчиков. Его довольно солидные познания в области изящной словесности и изобразительного искусства привлекали к нему, помимо друзей оболтусов, их прелестных и ветреных сестриц. Короче, Михаил Облов слыл в своем кругу неким эстетствующим бонвиваном, что не помешало ему все же завести ряд весьма полезных и пригодившихся в последствие знакомств.
       Окончив с грехом пополам институт, Михаил не поехал домой, а устроился банковским служащим у одного своего приятеля — еврея по национальности, но человека радушного, по-русски широкого. По старой дружбе молодой банкир особенно не загружал работой своего однокашника. Михаил пользовался неограниченной свободой и льготами, катался из одной столицы в другую, выезжая с конфиденциальными поручениями в Киев, Вильну, Варшаву и даже Тифлис. Так бы ему и жить дальше, глядишь, присоединил бы к батюшкиному свой начавший выстраиваться капиталец, а там познакомился бы с девушкой из приличного семейства, и все бы наладилось, как у остальных людей...
       Да вот приятель-еврей, по-свойски втянул Облова в элитарный политический кружок, имевший тесные связи с социал-демократами, конкретно меньшевиками. Дальше больше, Михаил стал членом партии, ему по-настоящему было интересно. Он увлекся революционным максимализмом, ему нравилась интригующая, порой даже конспиративная суета партийного функционера, он даже стал таить мечты о политической карьере. Как не смешно теперь это представляется, видел себя, как когда-то прочил приказчик Игнат — уж если не губернатором, то уж депутатом Государственной Думы или товарищем министра.
       Но, как известно — дорога в ад вымощена благими намерениями. Начались гонения на леваков, большинство ячеек подверглось разгрому, кого-то из партийцев посадили, иных выслали под надзор полиции. Арестовали и Михаила, к счастью, знакомство с Крестами оказалось не продолжительным, банкир добросовестно отстарал своего протеже. Выйдя на волю, Михаил, пожалуй, впервые серьезно задумался о собственной участи. Судьба вечного арестанта или ссыльного поселенца его, естественно, мало прельщала. С наивной надеждой выдвинуться в лидеры одной из многочисленных социалистических групп пришлось распроститься. Для него уже не было секретом, что все эти высокие идеи, рассуждения о порушенной справедливости и уж тем более демагогические споры о необходимой России экономической доктрине лишь приманка для впечатлительных романтических юнцов. На костях этих мальчиков дяди с профессорскими манерами зарабатывают себе авторитет и строят свое благополучие.
       Михаил плюнул и уехал домой — на Тамбовщину. Отец, проглотив горькую пилюлю по поводу не оправдавшего надежд сынка, тиснул того чиновником в городскую управу, абы не шлялся без дела. Новое поприще так мелко и пошло, что Облов захандрил, неотступно тянуло опять на берега Невы. Между тем приятель-банкир, покинув Россию, обосновался в свободной Швейцарии, да и все былые соратники и «подельники» расползлись кто куда. Молодой Облов с безысходной тоски пристрастился к выпивке, уяснив, что чадо основательно задурило, отец спешно приискал ему невесту — дочку Козловского купца-хлеботорговца, слывшего миллионщиком. Девица была средней паршивости (жидкие волосенки, «прибитый» зад и плоские груди), лишь косилась украдкой подведенными глазками. Душа к ней совершенно не лежала, но сколько еще таскаться по танцевальном вечерам, вернисажам, пикникам и прочим увеселительным мероприятиям, выискивая легкомысленных дурех, отдающихся за флакон контрабандной туалетной воды. Михаил отрешенно махнул рукой на свою судьбу — будь что будет... Тут занедужила, а затем умерла мать. Венчание, разумеется, отсрочили на год, а потом оно и вовсе расстроилось. Девицу-купчиху спешно сосватали за бородатого железнодорожного начальника из дворян. Став благородной мадам, она быстро располнела, обрела даже известного рода привлекательность провинциальной кокотки. До Михаила потом дошли городские сплетни, что его бывшая пассия малость пошаливает от своего путейца, ну да и Бог с ней...
       Грянула война с германцем. Петр Семенович намеривался откупить единственное чада от мобилизационного призыва, но Михаил, скорее от скуки, нежели от избытка патриотизма, наотрез отказался от брони, сам поехал в штаб округа. Не прошло и полгода, как на его плечах заблистали путеводные звездочки. Он получил назначение в кадры 10-й (Неманской) армии на должность военного инженера. Едва Облов-младший прикатил в Гродно, как седьмого февраля немцы начали свое обвальное наступление в Восточной Пруссии. Уже получив предписание, Михаил чудом избежал командировки в Осовецкую крепость — там бы ему досталось на орехи... Осовец в течение шести месяцев прикрывал пятидесяти километровый промежуток между истекавшими кровью русскими армиями, оставшись один на один с таким мощным противником, каким являлся блокадный германский корпус. Крепость выстояла, но какой ценой?.. Михаилу же в другом месте довелось хлебнуть полной ложкой — испытать горькую участь отступавших войск. Его и по сей день пробирает мороз по коже, стоит вспомнить тот хаос и панику, когда офицеры стреляют в солдат, бросающих отведенные позиции, солдаты в отместку исподтишка убивают слишком ретивых офицеров. Это только потешно звучит — праздновать труса, это отвратительно, когда ради спасения собственной своей шкуры идут не только на предательство и самострелы, готовы буквально на самые мерзкие смертные грехи.
       С величайшим трудом, но положение на фронте Неманской армии стабилизировалось. Второго марта армия перешла в наступление. Было проведено большое переформирование, Михаил получил назначение на должность строевого командира в пехотный полк. Русские стремительно шли вперед, подкрепленные свежими силами. Войсками овладел наступательный азарт. Облов по праву считал это время самым красочным в своей до селе бесцветной жизни. Однако фронт не фееричный каскад кафе на променаде Каменоостровского проспекта. Михаил был ранен в плечо, пострадал не так уж чтобы очень тяжело, но пришлось эвакуироваться в тыл. Гродно, Тверь, Москва. Как назло, рана долго не затягивалась, удручающе, пустынно тянулись часы, дни... В окружной госпиталь не раз приезжал отец, по-своему умасливая военных врачей, поставил-таки сына на ноги. С месяц Михаил пробыл дома в Козлове и... и опять фронт...
       Наступил его звездный час. Точнее, вневременное состояние, когда твое я — уникальное и единственное, уже не имеет всеобъемлющей самоценности, когда ты, наконец, проникаешься одной до безразличия простой истиной, что собой можно, а порой даже нужно пожертвовать, поступиться ради общего дела. Летом пятнадцатого года поручик Облов, командуя остатками роты пеших егерей, трое суток сдерживал бешеные наскоки бошей, пытавшихся с фланга обойти рубеж начавшей отступление его до последней степени измотанной дивизии. Как он смог тогда выстоять — ведает только один Бог?.. Пожалуй, те трое суток — апофеоз его военной карьеры! Сам генерал Эверт, вручая орден Святого Георгия 4-й степени, долго-долго тряс ему некстати разболевшуюся руку. Но высокая награда особо не радовала, ему было как-то странно... неужели он выстоял, неужели это он — он еще живой, ходит, ест, пьет.
       Ну а потом пошла уже настоящая каша...
       Михаил Петрович Облов заматерел и начисто позабыл свои прежние салонные и либеральные замашки, научился заправски глотать неразведенный спирт, стал надменно презирать штабных «фертов». И, что уж вовсе непонятно, пристрастился бить нерадивых солдат по мордасам, как тогда любили говаривать бесцеремонные офицеры. Последний свой Георгий, для его уровня особо высокой — третьей степени, он получил за декабрьскую шестнадцатого года наступательную операцию под Митавой. Заслужил, будучи капитаном, исполняя обязанности командира батальона в составе 12-й армии Северного фронта. Награду вручал командующий армией Радко-Дмитриев, бывший болгарский посланник, ставший героическим русским генералом (в октябре восемнадцатого он был зарублен шашками пьяными чекистами в Пятигорске). Облову же, вопреки всем уложениям, досрочно присвоили звание подполковника и, откомандировав на Юго-Западный фронт, предоставили краткосрочною побывку. Но и в родимых пенатах было не лучше — началось всеобщее стояние перед бурей...
       Осень семнадцатого застала Облова в Новоград-Волынском. Большевики настолько разложили армию, настолько деморализовали ее, что отношение к солдатам у Облова и офицеров его круга было одним — нещадно пороть... Но открыто выказывать столь закоснелые убеждения становилось опасно, солдатское быдло, не церемонясь, расправлялась с неугодными ей. К примеру, одного кадрового офицера, воевавшего еще в японскую, запросто насадили на штыки лишь за то, что тот потребовал от нижних чинов идти в очередной караул. Облов счел разумным наплевать на такую армию... Он забросил службу, сошелся с одной пухленькой сестрой милосердия, они гуляли с ней в парках, осматривали костелы, посещали синематограф. Когда их полк окончательно расформировали, возлюбленные уехали к ее родителям в маленький городок на Смоленщине — Рославль.
       Встретили его очень радушно, всячески ублажали домашние Наташи, так звали сестру милосердия , верно, смекнули, что Михаил прекрасная партия дал их засидевшейся в девках дочери. Облов и сам уже настроился свить семейное гнездышко, чего оставалось ждать от жизни, пора, наконец найти покойную пристань, хватит метаться попусту из стороны в сторону.
       Но все коту под хвост, Совдепы стали шерстить офицерский корпус, Михаилу пришлось спешно покинуть уютный Рославль. Городок остался памятен обилием дворовых шестов с ветвистыми охапками гнезд белых аистов.
       Началась новая Одиссея... Остро встала проблема выбора: с кем ты, подполковник Облов?.. Раскинем карты… — с бывшими юнцами-собутыльниками, прожигавшими жизнь в ресторанном Питере; с подобными им кутилами и бабниками из числа штаб-офицеров; а может, с печальным полковником Федоровым, страстным почитателем философа Владимира Соловьева; или штабс-капитаном Котовым, схоронившим на чужбине младшего брата подпоручика, растерзанного одичалыми дезертирами, — с одной стороны… а с другой — с балтийским матросом Латынюком, окружным военным комиссаром, грозившим перестрелять всю офицерскую шоблу; или с пьяным сбродом одичалой солдатни, разбившей винные склады купца Щукина, неделю продержавшим в трепете весь город; или с говорливым еврейским подмастерьем Яшей Эйдельманом, утверждавшим, что теперь для российского еврейства настали золотые времена, подумать только — наш Свердлов, наш Зиновьев и наш Троцкий, он еще много кого называл из своих местечковых революционеров. Облов со всеми минусами выбрал первых...
       Вот и подался он на Дон к атаману Каледину, потом оказался в Добровольческой армии, в составе кавалерийского полка наступал на Москву, затем «драпал» обратно до Новороссийска — переправляться в Крым не захотел. К тому времени он стал теперешним озлобленным Обловым. Его ранее совсем не меркантильная натура очень болезненно восприняла известие о реквизиции у отца пилорамы и мельницы, отняли дом в Козлове, а о фермах и конюшнях и говорить не стоит. Михаил уже привык жить своими трудами, привык обходиться малым, была бы чарка да сносная закуска. Но тут, узнав об унижении отца, он как-то ошалело остервенился, стал беспощадным. За что его побаивались даже свои, но и отличали, в то же время стараясь не связываться с ним.
       По молодости равнодушный к отцовым орловским жеребцам, уже в Белой армии он заделался заправским лошадником, как видно, ему на роду было написано стать кавалеристом. Итак, вместо Крымских степей он с отрядом таких же отчаянных сорвиголов под водительством уж вовсе дикого грузинского князя ушли за Кубань. Ох, и наворочали они там дел?.. Облов, скорее всего, и сложил бы буйну головушку на Кавказе, но прослышал о крестьянском мятеже на Тамбовщине и решил податься в родные края. Разумеется, с неотвязной думой поквитаться за умершего от инфаркта отца, да и вообще за свою незадавшуюся жизнь. Но опоздал. После разгрома Тухачевским и Уборевичем основных сил повстанцев, после газового измора беззащитных деревень, массовых расстрелов заложников и строптивых крестьян, после зачисток Котовского — как еще можно было проявить себя строевому офицеру?.. Облову поначалу пришлось прикинуться тихим советским гражданином, даже зарегистрироваться на бирже, разумеется, по подложному паспорту. Но не таков был Михаил Петрович, чтобы тихонечко злобствовать, посапывая в кулачок. Неудачи не сломили его, наоборот, подстегнули в нем противленческий инстинкт. Если оттолкнуться от читанных в детстве книжек об индейцах Майн Рида, то его то... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2