Полигон

                           Виталий Шелестов

                                                                 Полигон.

Кто затыкает ухо своё от вопля бедного, тот и сам будет вопить – и не будет услышан.                   

                                                                                                                        Ветхий Завет

                                                                       I

      Поэт нашёл на самом Пятаке приёмник. Настоящий, транзисторный, в самом что ни на есть рабочем состоянии. Правда, здесь подключать его было всё равно некуда, но если достать к нему батарейки – пахал бы как бульдозер Васьки Колчанова. Так авторитетно разъяснил всем Хрящ, — а уж этот филонить не станет, не того пошиба человече. Сам Хрящ известен далеко за пределами Полигона как мужик дельный и толковый; ведь недаром Егорыч время от времени приглашает его в свой кабинет раздавить сообща «фауста». А уж Егорыч-то в людях толк знает – и войну и тюрьму прошел. Войну ту, правда, и войной назвать трудно: загрузили мужиков в трюмы и с неделю там парили, пока танкер-сухогруз не причалил у кубинского берега. Было это годков сорок назад, во времена Карибского кризиса. Воевать не воевали, зато нервишки друг дружке на пару с Америкой порядком обскоблили. И ту неделю, что промариновался Егорыч в утробе сухогруза, запомнил доблестный ефрейтор на всю оставшуюся житуху. Сидели, говорит, безвылазно, всех трюмных крыс со скуки передушили. Три раза в сутки опускали сверху и подымали обратно пищевые котлы – как для прямого, так и для обратного назначения: опустошив один, тут же в порядке очереди усаживались на другой с противоположных краёв (для равновесия) и, как говорится, «заткните уши…»  Под конец уже не хотелось ни того, ни другого…

Такая вот война человеку досталась. А тюрьма – это уж и вовсе хохма. Правда, Егорычу не до смеху было, когда очухался после пьянки и увидел, что лежит не в постели с любимой, а на деревянных нарах в подвале опорняка. Голые стены и синие рожи вокруг. Ты, говорят, в ресторане официанту башку стойкой от микрофона проломил, когда тот козлом тебя прозвал. Это за то, что на кухню рвался: хотел показать, как гуляш по-венгерски правильно готовится… Рана от стойки оказалась не опасная, однако годик Егорычу всё ж таки пришлось на «химии» от звонка до звонка тарабанить. Зато вышел оттуда с душой чистой и просветлённой, чисто храм посетил. Вот бы всем так…

Но речь сейчас пока не о нём, Егорыче. Итак, Поэт приволок с Пятака почти новый транзисторный приемник.  «ВЭФом» называется. «Почти новый» – это значит, примерно 20-летней выдержки, еще при Союзе делался. Здесь, на Полигоне, свои критерии при оценке вещей, потому как условия не те, что простым смертным доступно. И если говорят, что «новняк» — значит, лет десять вещице, не меньше. Отсчёт времени, стало быть, здесь другой, с некоторым опозданием. Как говорит Третьяк, «топать в ногу с прогрессом у нас не принято – подмётки отлетают».

Хрящ своим острым глазом и чутьем с ходу определил, что приёмничек еще сослужит добрую службу, и не раз. Разве что шнура, чтоб к розетке пристроить, не нашлось. Но ведь полигонщикам это без надобности: ближайшая розетка – в каморке у Егорыча, и та постоянно при деле: то харч на электроплитке сварганить, то холодильник подморозить, то самому послушать, чего в мире творится… Короче, бесполезно. Да и спускаться каждый раз вниз, к «порталу» (так здесь называлась хоззона в виде кирпичного зданьица и прилегающая к нему небольшая площадка для стоянки техники), не будешь. И потому ученый Хрящ внедрил рацуху: прикрутить к корпусу «ВЭФа» пару батареек, которые, в свою очередь, подпитку будут иметь от найденного здесь же старого аккумулятора. Третьяк, правда, согнулся пополам от такой технологии: то же самое, говорит, что греться от лампочки: свет вроде бы имеется, а теплыни – как у блохи требухи. На что Таиска резонно отреагировала: закатила Васютке такую «фистулу», что тот ретировался поджавши хвост. Таиска вообще молодец: кого надо – поддержит, у кого проблемы с головой – подлечит, кто приборзеет – ее кровный враг (чаще всего на короткое время, полигонщики народец, в общем-то, дружный). А вот если кому-то кураж потянет выказать, Тайкины сонаты и оратории на тему дружбы народов могут показаться похлеще кавалерийской атаки.

С неделю Хрящ никого к своей системе за сто метров не подпускал: чего-то подкручивал, наматывал, вырезал, прибивал… Третьяк, проходя мимо, крутил пальцем у виска: сбрендил мужичок, дескать, на «долгосрочный курорт» пора путевку выдавать. Его, однако, никто не поддержал. Видать, крепко уверовали в хрящевский гений. Поэт даже харч мастеру в «бунгало» приносил, чего порой и в отношении своей персоны не утруждался, − на то он и Поэт… И вот настал торжественный час: в один солнечный вечерок на весь Полигон рассыпались дивные звуки какого-то заморского инструмента – не то гавайской гитары, не то ковбойского банджо (знатоков по этой части здесь сродни не водилось). Даже Егорыч приковылял поглазеть на чудо: уж больно непривычно было слышать музыку, да еще заморскую, в этих краях. Хрящ сидел, покуривая, у своего «бунгало» и делал вид, будто не радио сюда провел, а клопа раздавил – мол, тоже мне событие, было бы из-за чего мандраж подымать… Тайка еще хохотнула тогда:

— Глянь-к, народ, скромнягу из себя выпиливает! Ты, Ломоносов, не кобенься, а тащи пляшку из своих рундуков. А то не знаем, что спецом приберёг для такого дела…

Радиогений для виду еще пару раз затянулся чинариком, небрежно сплюнул у своего порога и как бы нехотя, всем видом показывая, насколько ему этого не хочется, однако супротив большинства не попрешь, выволок из «бунгало» бутылку самогонки – по виду вроде назаровского, не «чумового» разлива. У всех полигонщиков, даже у бабки Микитишны, на сей счет нюх особый…

— Ай-ай-ай, какие же мы выпендрёжистые, ет-ти т-твою!.. — продолжала забавляться Тайка. – Твои зенки, милай, тебя со всеми потрохами-то выдают. Они как у волчары горят, когда тот мясо чует. Так что давай не строй из себя малохольного, ты не в детской поликлинике.

— А может я утомился… морально… — попытался для порядка огрызнуться Хрящ, поскольку уступать бабе было не в его натуре.

Тут уж все полегли со смеху, даже Поэт умилился взором и зашевелил бородкой, что было для него признаком благодушного настроения.

— Утомленные со-онце-ем… — завел Третьяк, содрогаясь от давившего его смеха. Егорыч первым успокоился и подозвал к себе Митюху.

— Давай к хуторянам, одна нога здесь, другая – уже здесь… — И сунул ему за пазуху пару банкнотин. – Да и про курево не забудь.

— Ясно…

Митюха парень исполнительный, два раза ему наказывать не нужно. Развернулся и бодрым спортивным шагом, перемахивая через рытвины и мусорные кочки, двинул в ближайший населенный пункт согласно инструкции. Тайка покачала головой:

— Мужикам хоть под пулемет, лишь бы с ног валило. Закусь без надобности, брюхо винищем заполоним, так, что ли?

— Закусь – это уже по бабской части, — заметил Хрящ. – Во все времена и эпохи.

— Гляди-тко ты, расфилософствовался наш Эйнштейчик! – не осталась в долгу Таиска. – Ну конечно, когда ж нам время-то харчами заниматься, ежели наука все силёнки отымает. Вон истощал-то как, небось, провода жевал все эти дни… Ладно уж, откормлю профессуру, а то некому будет после двигателем прогресса быть – самого придется изучать.  Под микроскопом.

Все знали, что у Тайки имеется постоянная заначка: то банка маринованных огурцов, то консервы в томате, то шматок сала в станиолевой обертке. Специально для торжественных случаев в загашниках приберегает. И бражонка, в основном из назаровских яблок, где-то всё время настаивается. Уж кто только эти загашники не разнюхивал тайком от хозяйки; дело такое же пустое, как добывание на Полигоне нефти. А вообще-то Тайка баба хозяйственная, без нее Полигон давно бы захирел. У всех остальных, кроме разве что бабки Микитишны, как правило, мозги работают только в одном направлении…

— Во-во, Хрящу как никому другому подхарчиться надо, — поддержал Таисию Егорыч. – Ты, Кузьминишна, меркуешь правильно: над этими обалдуями, как над детьми, бабий контроль нужен. А то неровен час в лешаков оборотятся.

— Типун тебе на язык, — отмахнулась Кузьминишна, направляясь к своему жилищу. – Принес бы сам чего, раз гонцов повсюду рассылаешь. Моих припасов на такую ораву не хватит. А то ведь рукавом занюхивать – силёнок потом не хватит дрова в поленницу складывать.

Все поняли, что она имела в виду, и снова, каждый по-своему изобразили смех.

— Ладно, — подмигнул Егорыч Хрящу. – Чего-нибудь сообразим на скорую руку… Только слышь… — обернулся он напоследок. – Ты матюгальник-то свой не шибко громко запускай, а то как бы лишний кто не обратил внимания. Хуторяне уже предупреждали…

                                                                              II

Чайка – птица если не морская, то уж водяная, это точно. Спокон веков питалась от морей, рек и озёр, охотясь за рыбой, но при этом не брезгуя и другими мелкими обитателями водоемов разной величины. И ассоциировалась она всегда только с водой. В старину считалось, что в этих птицах живут души погибших моряков. Их умение парить навстречу ветрам, изящно при этом балансируя с помощью своих длинных и узких крыльев, воспевалось бардами и поэтами. Одним словом, существо, казалось бы, благородное и возвышенное в своих повадках.

Те, кому довелось бывать на Полигоне, мнение своё об этих пернатых имеют уже обратное. Удивительным образом чайкам удалось не только вытеснить из здешних мест их коренных обитателей – ворон, но и утвердиться там всерьёз и надолго. Экспансия Полигона произошла как-то незаметно для человеческого глаза. И первым обратил на это внимание наблюдательный Болт; после того, как чайки за ночь раздолбали весь его улов, вывешенный накануне для просушки, все разом поняли, что нормального житья уже не будет. Если вороньё хоть в какой-то степени соблюдало принцип мирного сосуществования (насколько это для них приемлемо) и старалось держаться от людей на расстоянии, то вытеснившие их горластые собратья по воздуху заставили крепко усомниться в древнем поверье. В оболочках этих тварей, казалось, поселились души кровавых демонов, которые жаждали как можно скорее воротиться обратно, чтобы вытравливать из этого мира всё хорошее, что еще могло в нём оставаться.

Вся сила и живучесть этих птиц заключается в их единстве. Налететь скопом куда-либо, разворошить и опустошить, оглушить порой не только криками, но и клювами, после чего рассесться неподалеку и с наглостью оккупантов наблюдать реакцию пострадавших. Никакие силки и самодельные капканы, тем паче трещотки и человечьи пугала не помогали. Колчан однажды притащил дробовик, из которого ему всё же удалось подстрелить несколько тварей, — но только после того, как он израсходовал на эту кампанию две патронные обоймы. Вся петрушка была в том, что уж больно разумными птички оказались – на близкое расстояние не подпускали и почти не сидели на месте. Васька плюнул и сказал, что не собирается толочь воду в ступе. Все приуныли надолго. Ситуация тупиковая, ничего не скажешь. Выручил, как всегда, Хрящ. От кого-то разузнав, что чайки не переносят толевого и рубероидного чада, он приволок с какой-то стройки несколько рулонов этого добра (Колчан, само собой, подсобил с грузовиком и доставкой) и раскочегарил такую завесу, что с Полигона убрались не только чайки, но и «команчеросы». Не насовсем, конечно, однако роздых полигонщикам был несколько дней обеспечен. Пернатые убрались на свою историческую родину – Навлицкое озеро, что расположено километрах в пятидесяти от города и, естественно, самого Полигона.

Пожалуй, пришло время кое-что разъяснить. «Полигоном» все местные и заезжие (т.е. официально работающие в этом месте) именуют городскую свалку, по-научному – «полигон ТБО (твердых бытовых отходов)». Так разъяснил всем Николай Егорович Подшивалов, просто Егорыч для родных и близких, в том числе соседей. Егорыч здесь, можно сказать, бог и царь, поскольку занимает официальную должность старшего мастера. Все его указания неукоснительно выполняются подчиненными в лице бульдозериста Василия Колчанова и экскаваторщика Роберта Шагаряна, а также с меньшим энтузиазмом – полигонщиками и «команчеросами». Бог и царь Полигона не последняя инстанция в здешней иерархии: над ним стоит Антон Протасевич из городского жилкоммунхоза, время от времени наведывающийся сюда по служебным делам. Антон еще совсем молодой, студент-заочник, и вроде бы как тоже свой человек, не дёргает по пустякам и на многое глаза закрывает. В частности на то, что Полигон заселяют не только чайки и вороны.

Когда-то на Полигоне обитали только бродячие собаки да галки с вороньём. В те времена бродяжничество и тунеядство считались вне закона, и потому кроме работников жилкоммунхоза сюда могли наведываться разве что ватаги любознательных пацанов в надежде отыскать что-нибудь полезное: старые подшипники, блёсны и вообще рыболовные причиндалы, провода, авто- и радиодетали, ― словом, всякую утилизированную дрянь, без которой всестороннее развитие личности попросту немыслимо. Однако постепенно контингент промышляющих становился более возрастным. На свалку потянулись люди, для которых обретенная перестроечная свобода оказалась настолько значимой, что сняла с них бремя заботы о семьях, жилье и, пожалуй, о самих себе. Постепенно убеждаясь, что свалка может дать не только возможность как-то прокормиться, но и временный приют без всяких на то материальных претензий со стороны государства, они поняли, насколько выгодно будет для них и обитать по месту промысла. Так возникли на рубеже эпох перестроечной и за ней последующей первые колонии поселенцев из цивилизованных миров (насколько цивилизованными могли быть миры, где всё и вся подминалось в угоду их сильным).

Здешнее «поселение» ничем особым не отличалось от его аналогов в других местах. Возможно, где-то порядки были жестче, и «колонистов» время от времени разгоняли с насиженных мест не без помощи служб закона; где-то климат был помягче, в более запущенном состоянии,  но в целом здешняя свалка могла отвечать почти всем требованиям не особо требовательных свободных граждан… хотя нет, их гражданство ввиду отсутствия прописки и ПМЖ (т.е. постоянного места жительства) уже как бы становилось неким абстрактным понятием, когда смысловой контекст обретает настолько расплывчатые формы, что делается порой непонятно, как это слово еще вертится у кого-то на языке. В самом деле, назови кто Хряща или Третьяка «гражданином», то можно было бы пронаблюдать, а по возможности испытать на себе и вовсе неожиданную реакцию с их стороны.

Хрящ здесь, на Полигоне, самый, пожалуй, древний старожил. Когда-то он даже числился в официальных работниках этого места, да за слишком содержательную беседу с тогдашним начальством (сломал кое-кому из них челюсть в порыве праведного гнева ущемленного в своих правах работяги) был изгнан с волчьим билетом из рядов честных тружеников и выслан на «химию» в соседнюю область. Воротившись год спустя, обнаружил, что место в общаге стройтреста № 2, некогда занимаемое им, отныне и присно ему уже не принадлежит. Плюнув на всё, подался колымить по шабашкам, где челюсть своротили уже ему, если не считать отбитых почек и одного уха, которое поимело форму одностворчатой морской раковины и слышало разве что рёв трактора на расстоянии нескольких метров. Опыт прожитых лет подсказал ему, что кроме как в здешнем «заповеднике» его будут отлавливать повсеместно – ввиду отсутствия документов и наличию характерной внешности бродяги-алкаша. И всё-таки, как уже упоминалось, Хрящ свой человек и среди жилкоммунхозников, и в окрестных населенных пунктах: умение отремонтировать почти всё, что имеет отношение к электричеству, даёт ему право иногда быть не только сытым, но и пьяным. Бог и царь Егорыч про него говорит так: «Если б свалка была живым организмом, Хрящ был бы её мозгами и ушами, несмотря на пятидесятипроцентную глухоту». Бульдозерист Васька Колчанов – его лучший друг, если не считать, наверное, Поэта.

Как и когда появился Поэт в здешних краях, не может сказать никто. Это не потому, что он сам по себе может представлять какую-то загадку. Скорее, простота его настолько органична и незыблема, что остаётся загадкой, как она еще может теплиться в этом самом Поэте. Иными словами, отсутствие загадки в нём и есть загадка для окружающих. То есть тех, кто более или менее с ним знаком. Поэтом его прозвали не за склонность к рифмоплётству, а скорее за константную манеру являть себя миру в несколько отрешенном и пропитанном безысходной самоиронией виде; его бесполезность в такой степени очевидна, что никому не приходит в голову задать ему какой-нибудь вопрос или тем паче что-либо разузнать о нём. Такие люди время от времени попадаются в различных компаниях, и на них либо не обращают всеобщего внимания, либо держат в качестве ходячего талисмана, без которого вроде бы и можно прожить, разве что будешь ощущать непонятный дискомфорт и смутное беспокойство неизвестно по чему или кому. Так и здесь: если Поэта долго нет, полигонщики начинают не то чтобы тревожиться всерьёз, а странным образом ощущать за собой нечто смутно-беспокойное, подобно тому, как ощущаешь перемену погоды или душевную занозу по поводу чего-то важного, но внезапно забытого. Поэт не знает и не умеет практически ничего, разве что подсобить морально своим скромным присутствием да изредка брошенным словцом, которое чаще всего и разобрать можно с трудом (голосовые связки, по словам Хряща, «были проданы Лукавому за поллитровку, когда с похмелюги трубы горели»). И потому когда именно Поэт, а никто другой, нашел приемник, это можно было считать таким же чудом, как если бы Полигон зацвел миндалем. Разумеется, после того случая личный статус Поэта значительно возрос, хотя в большей степени тому способствовали личные протекции со стороны Хряща: желая отблагодарить корешка за проявленную сноровку, тот при любом удобном случае всем напоминал, что без поэтовой находки все продолжали бы «пещерить», аки троглодиты каменных веков. Теперь, стало быть, совсем иная масть – с помощью реанимированного ВЭФа обитатели Полигона реально приобщились к цивилизации: по утрам и вечерам эфирное вещание передает если не всё, что творится в мире, то хотя бы погодную сводку на ближайшие дни (что для полигонщиков наиважнейшая вещь).

Еще одна весьма колоритная фигура на Полигоне – Третьяк. Нет, он не приходится даже дальним родственником легендарному хоккейному стражу врат, и даже фамилия у него другая (правда, никто ее здесь и не спрашивал). Просто в течение своей относительно недолгой лагерной житухи – малому всего-то за тридцатник – его так растатуировали, что Таиска, узрев сие в первый раз, даже присела: «Ну чисто Третьяковская галерея!..» Никто не стал уточнять, была ли она там, что с такой уверенностью может сравнить, однако кличку расписному молодцу прилепили тут же. И сам Третьяк ей как будто гордился. Появился он на Полигоне совсем недавно – с полгода назад, и, надо сказать, вписался сюда если не гармонично, то по крайней мере на полных правах и без особых возражений со стороны мирного населения. Оттянувшись после зоны на полную катушку, парняга счел благоразумным временно раствориться, дабы те, кто после гудежа принялся рьяно его разыскивать, со временем это прекратили. Всё это «по секрету всему свету» доложил опять-таки Хрящ, которому Третьяк однажды в порыве дружеского пьяного расположения выболтал часть своей трудовой биографии. Кто и зачем ведет розыски, здесь не стали уточнять; меньше знаешь ― слаще отдыхаешь. К тому же лишняя пара сильных мужицких рук – для Полигона отнюдь не обуза. Разве что хозяин этих рук подчас не всегда находит им полезное применение. Третьяка здесь не то чтобы боятся, а просто стараются лишний раз не взбаламучивать его темперамент – этакую холерическую смесь лесной гориллы и беззубой кобры. В пылу экстаза малый способен на многое, особенно если подобный экстаз подзаправлен алкоголем. Егорыч поначалу делал попытки унять третьяковскую глотку, однако поняв всю тщетность усилий, махнул рукой: вопи, дескать, Тарзан, хоть чаек попугаешь, какая-то польза будет. Народ здесь и без того бедовый, хуже ему уже не сделаешь…

Обитают на Полигоне и еще два аборигена мужицкого сословия. Их «бунгало» расположено на отшибе, у дальнего северного откоса, куда уже давно никакая техника не подъезжает, потому Болта с Митюхой кличут здесь «камчадалами». Эти двое связаны между собой какой-то непонятной дружбой, основанной на общности интересов. Нет-нет, ничего такого между ними нет, хоть Третьяк поначалу и делал попытки уличить мужичков в порочной связи. И лишь когда Болт с усмешкой бросил, что, дескать, новоявленный Казанова потому выёживается, что самого на «зоне» отучили нормально ориентироваться, последний не без пластания на татуированной груди рубахи и штампованных угроз как будто оставил «камчадалов» в покое, хотя порой и высказывался впоследствии по их адресу многообещающе. Его можно в какой-то степени понять: трудно подыскать настолько разных по характеру и внешне людей. Болт примерно ровесник Хрящу, Митюха же на Полигоне самый молодой; первый необщителен и, что называется, себе на уме, второй же наоборот – приветлив и исполнителен, чаще всего у Егорыча на подхвате (особенно если рядом нет самого Болта). Казалось бы, в самый раз сделаться Хрящу с Болтом закадычными корешами, ан нет: схожесть характеров и есть та самая биполярность, что отталкивает однозарядные частицы. Однако это вовсе не значит, что они не терпят друг дружку. Просто Хрящ понимает, что Митюха у Болта вроде как приемный сын; он же ученик, ординарец, правая рука и всё такое. В глубине души и сам бы Хрящ не отказался от такого подручного, да, как говорится, «кому в пляс, кому в глаз, кому мордой в унитаз…» На промысел «камчадалы» выходят редко, потому как имеют некоторый приработок на стороне: браконьерствуют на близлежащих водоемах и часть улова сплавляют заезжим кооператорам. Все здесь уважают это их занятие и не суют носов куда не следовало. Кажется, и Егорыч догадывается обо всём, но… не пойман – не вор. Свои браконьерские причиндалы мужики прячут надежно, а наличие в закромах рыбешки вовсе не означает криминала – сколько уж раз все расхваливали добротную закусь после хорошей чарки! Намекать тут про незаконную добычу – всё равно что спускать с цепи кобеля на своих же овец и кур. Впрочем, едва ли кто-нибудь из полигонщиков хоть когда-то не имел на себе темных делишек…

Вот всё, что касается здешних мужиков. Таисия Кузьминична Аверьянова на Полигоне единственная, кого величают доподлинно, с учетом паспортных данных (здесь имеются в виду не работники жилкоммунхоза, а проживающие), хотя сам паспорт, как можно уже догадаться, сгинул в неведомое. То, что с ней, Таисией, приключилось, никто бы и заклятому врагу не пожелал. Были когда-то у нее и семья, и отчий дом, и нормальная профессия ветеринара. Только кто мог предположить, что вскорости межполитический конфликт затянет в своё горнило и растопчет, спалит и развеет по ветру всё то, что так долго Таисией Кузьминичной наживалось трудом, душой и сердцем! Южные степи, в которых проживала ее семья, взяли да и заполыхали чудовищным жаром кровавых междоусобиц, вызванных тупым упрямством и патологической ненавистью генералов, полевых командиров, фанатичных сектантов, самодовольных и заносчивых «детей гор», — словом, всех тех, кто по той или иной причине, а часто и без оных, ввергли южные земли в хаос убийств, террора и бесконечных страданий. Вот и Кузьминична три года назад лишилась в одночасье дома, семьи и куска хлеба благодаря меткому попаданию из сверхточной ракетной установки какого-то удальца из числа «бравых ультраправых», что развелось такое множество за последние времена. Выяснять, из какого лагеря выпустили эту механизированную гидру, не было у Таисии ни времени, ни средств, ни прочих возможностей, поскольку вокруг полыхало и грохотало с таким остервенением, что оставалось лишь диву даваться, как ей самой-то удалось вырваться из того пекла, да еще в добром здравии и сохраненном рассудке. Обивать чиновничьи пороги и вымаливать у инфраструктуры средства для дальнейшего прожития почудилось Кузьминишне настолько абсурдным и тошнотворным, что собрала она то оставшееся, что еще можно было собрать, и подалась куда глаза глядят да ноги носят. Как раз в здешних-то краях и можно еще было куда-то глазеть и куда-то ноги переставлять без ущерба собственному здоровью. Разве что могли временно упечь за отсутствие личных документов, из которых у Кузьминишны сохранились только трудовая книжонка да профсоюзный билет, которые здесь нужны были, что корове бюстгальтер. Но зачем-то бережёт – как память о лучших временах или всё ж таки надеется, что они, эти времена, еще могут её не обойти стороной. Поди разберись в закромах чужой души… Объявилась Таисия на свалке с полгода назад и сразу расположила к себе не только аборигенов, но и душ официальных, так сказать: Егорыча, обоих бульдозеристов и самого «бугра» −  Антона Протасевича, начальника Полигона и студента-заочника. Антон даже пытался выхлопотать для Таисии что-нибудь по части временной прописки и даже выскреб через исполком временный уголок с крышей над головой в общаге стройтреста, однако та не пожелала и слышать об этом. «Мне, голубок, думать тошно, что койко-место отрабатывать придется, будто какой приживалке. Не-е, здеся на Полигончике человеком себя сильнее ощущаешь: ничего никому не должна, поклоны обивать не перед кем… А уж загадывать наперёд разучилась с недавних пор…» Кузьминишна тут не только сродни сестре-хозяйке, но и лекарь-пекарь-и-аптекарь в одном лице: кого надо – утихомирит, кому надо – подсобит, кого надо – утешит, подлечит и взбодрит, — в зависимости от характера лечения и недомогания. Ну, а для бабки Микитишны она просто херувим, свалившийся с небес.

Да, бабка Микитишна еще на Полигоне обитает. Про нее как-то всё время забывают, за исключением, естественно, Таисии. Это и понятно: у каждого куча своих дел, никто здесь ни от кого не зависит, особенно если ты относительно молод и крепок, что там какая-то выжившая из ума старушка, которую и видят-то не чаще районной инспекции. Тогда только согбённую бабусю выволакивают на свет божий и едва ли не в охапку доставляют куда-нибудь вне досягаемости инспекторских взоров. Чаще всего это бремя возлагают на себя, кроме Таисии, Третьяк с Хрящом. Казалось бы, к чему эта ненужная возня, не пропадет бабка под опекой государства, ан нет: что-то непонятное движет этими людьми, словно сопротивляются они не инфраструктуре, а растреклятому ворогу. А может, бабуся всё ж таки кое-что значит, раз такое бескорыстие еще имеет здесь какую-то силу. Трудно сказать.

Вот, собственно, и всё, что касается здешних аборигенов. Полигон, как и всякая другая… скажем так, административная единица, имеет определенную социально-производственную структуру, по-своему налаженную и функционирующую согласно неписанным здешним законам. Номенклатурные черви, официально протирающие зады в уютных кабинетах и хорошо подкованные в юридических нормативах, касающихся их деятельности, никогда не возьмут себе в толк по причине сытости и комфорта, как же может происходить в иных местах то, что само по себе есть опровержение давно установленных правил и порядков. А именно: как можно существовать в этом мире, не имея средств к этому существованию, рабочего места, а главное – крыши над головой, не говоря уже о прописке и личном имуществе, нажитом различными путями.

Ответ на данный вопрос можно найти в процессе напряженной деятельности здешнего Пятака. Хотелось бы оговорить сразу: Пятак не есть какое-либо определенное место; он неустойчив и мобилен, подобно циркачу-канатоходцу. Разве что сваливаться ему некуда: вокруг то же самое хламьё, что и на нём. Иначе говоря, дежурное место для свалки городского мусора меняется настолько часто, что в иные дни можно перепутать «точку» и проколупаться впустую, — на смех как «администрации», так и «команчеросов».

Пару слов и об этих. В отличие от самих полигонщиков, эта братия в принципе имеет всё или почти всё то, что как будто не должно вызывать у номенклатуры животных коликов. Постоянное проживание на свалке им пока не светит, хотя многие в любой момент могут для подобного вполне «созреть». Пятак для «команчеросов» почти то же самое, что для проституток панель, — место относительно стабильного дохода. Промысел здесь ведется, можно сказать, в любое светлое время суток, независимо от времен года и метеоусловий. Самые напряженные «часы пик» — примерно с десяти утра и до послеполудня, а затем с трёх до пяти уже вечера. Именно в эти отрезки времени мусоровозы и прочие грузовые автоединицы доставляют на Полигон бытовые испражнения Города и прилегающих к нему местечек, дабы здешнему деятельному населению было чем поживиться и отчасти возвратить кое-что из отринутого и отвергнутого цивилизацией обратно в строй. Как, например, это произошло с транзисторным приемником «ВЭФ-61», когда Поэт извлек его среди пластовых захоронений мусора. Вот «команчеросы» и берут на себя роль санитаров Полигона: многие штуковины, невзначай оказавшиеся здесь, часто и впрямь обретают вторую молодость, а то и перерождение, заново поступая в услужение человеку. Деятельность здешних промысловиков в чём-то также схожа и с кропотливой работой археологов: извлекая из недр продукты былой человеческой деятельности и отбирая из них самое лучшее, они в какой-то мере способствуют стабилизации индустриального генофонда, сохраняя, пусть и в малой степени, некогда созданное честным трудом и горделиво выставляемое напоказ. Сбывают «команчеросы» наиболее ценные находки в различные места: от хранилищ вторчермета до оптового рынка, куда, собственно, путь для полигонщиков закрыт по причине вышеуказанной – отсутствии каких бы то ни было ксив с печатями. Это, конечно, вовсе не значит, что у всех «команчеросов» они есть, просто те орудуют хоть в каких-то рамках законности, в то время как здешние обитатели, похоже, само данное понятие уже давно утратили.

Отношения между теми и другими носят несколько сумбурный характер. Бывает, что братаются, аки фронтовики после долгой разлуки, а бывает, возникнет такая собачья грызня, что впору отстрел проводить. Колчан с Робином тоже не шибко жалуют «команчеросов», и посему при случае оказывают поддержку местным, ― что можно трактовать по-разному. К примеру, ежели найдут на Полигоне что-то не для себя ценное, непременно известят об этом последних, а не «заезжую саранчу», в какой-то мере лишающую полигонариев того последнего, что они еще могут здесь поиметь.  Гуманизм, как можно заметить, по-своему проявляется и в таких местах, где его, казалось бы, сроду не бывало и по логике вещей быть не могло.

Однако довольно предисловий, и неплохо бы вернуться к изначальным событиям повествования, ибо с них и ведет отсчет тот разворот событий, что лёг в его основу. Вернее, к небольшой интерлюдии, происшедшей через пару суток после празднества, устроенного в честь хрящевского великого почина – установления на Полигоне своей радиоточки.

                                                                            III

— Не гони позёмку, корень, — сощурившись на один глаз, проговорил Болт, обильно выпуская из ноздрей табачный дым. – Еще позавчера Скаринкин обшмонал всю Назаровку до последнего кола. Не может, сказал, тут их быть, стало быть, заезжие гастролёры накатавасили. Про нашего брата у него и мысляги не порхнуло.

— Твоими бы устами да щи хлебать, — нехотя процедил Хрящ. Он сидел на драном топчане и как бы между прочим обрабатывал напильником какую-то железяку – не то вьюшку от дымохода, не то угольный совок; трофей был накануне извлечен из партии хлама, привезенного с молочно-консервного комбината. – У Скаринкина, может, на наш счет, особые планы имеются.

— Тоже мне маршал Жуков, — фыркнул Болт. – Он чё, без мозгов? Не кумекает, что мы туточки все по у-узенькой плашке виляем, чтоб лишний раз себя под монастырь подводить? Да кто хошь могёт весь Полигон в любой момент с корнями обрить и кол осиновый на этом месте вставить. И без особых усилий.

— Оно может и так, — опять нехотя согласился Хрящ, вертя в руке изделие. – Всё отлично понимаем-с. Вот одного ты никак не дотумкаешь своим кофейником: подчистит нас Скаринкин, а потом сюда опять кто-то скребанёт, окопается, что тогда? Опять по новой мосты наводить? Нас-то по крайней мере он хоть как-то знает, и то сколько времени прошло, пока с Егорычем всё обмозговали и решили промеж себя. Нету ему резона тут колупаться, неужто не понятно.

— А что, он один на свете порядок блюдёт? Мало мусоров пригнать могут из райцентра или…

— А что-то сильно щекочет тебя это назаровское дельце с продмагом, — спокойно перебил елозившего на топчане Болта Хрящ. Он отложил железяку в сторону и слегка наклонился вперед – так было удобнее смотреть в анфас собеседнику. От внимательного взора его не ускользнуло, как Болт слегка побегал глазенками, однако быстро приосанился и даже по-солидному кашлянул. – Егорыч неспроста зачастил последние два дня на Пятак. Чего-то всё ж таки нашаривает…

— Да это он по долгу службы копоти напускает, чтоб начальство, хотя бы тот же Протасевич, видело, как работа кипит вовсю. Щас столько инспекций развелось – плюнуть негде, и всем охота показать, что нужнее их на всём белом свете никого не найти.   

Болт, что называется, «гнул торпеду», отлично видя, что его дар убеждения, столь действенный в отношении Митюхи или Третьяка, для здорового хрящевского уха всё равно что собачий лай: где раздаётся, там и затухает. И всё же, имея рыльце в пуху, старался напустить на себя хоть какое-то облачко доверия, хотя бы для собственного куража: дескать, поди докажи, что имею какое-то отношение к назаровскому делу. К слову сказать, это было отчасти правдой: ни Болт, на Митюха, ни кто бы то ни было из полигонщиков сельмаг не обчищали. Однако косвенно Болт всё ж таки поспособствовал деянию…

Хрящ нутром чуял, что от Болта «тянет палёным», но зондировать почву не собирался, отлично понимая, что ни к чему хорошему это не приведёт. К тому же и колупаться в чужом бельишке здесь никто не желал. Разве что слегка подтачивала смутная тревога: как бы не коснулось это дельце здешнего люда, не привело бы к крутым мерам. Призрак надвигающейся бури он ощущал уже с некоторых пор, подобно старому рыбаку у моря, которому любое дуновение ветерка может сказать о многом…

— Я не про то, что Егорыч думает на нас, тут совсем другое. Если оперá начнут колупать в нашу сторону, понимаешь, какой шмон тогда устроят?

— Там тоже не лошарики сидят, сообразить могут, что не резон нашему брату в своем же корыте дыру пробивать. Назаровка нам позарез нужна, к чему её теребить?

Хрящ пожал плечами. На своём веку много чего повидав, он давно убедился, что человек способен не только на самообман, а ещё и на то, чтобы этот самообман стал для него и средством убеждения других. Казалось бы, всё логично: не должен никто из полигонщиков обчищать магазин в Назаровке, самих наполовину кормит, да и если что – в числе первых подозреваемых окажутся.… А всё ж таки появись такая возможность, то он, Хрящ, и сам бы, пожалуй, не устоял перед соблазном отхватить дармовщинки. Не то чтобы он был законченным рецидивистом, просто шаткость положения не всегда оставляла выбора в том или ином случае. Уже давно у него сработалась позитивная реакция на окружающие раздражители; привычка не шибко обнадёживаться в различных ситуациях и полагаться только на собственную голову и сделала из него то, кем он и стал – хитрым, по-своему увёртливым, в меру снисходительным по отношению к окружающим, и, конечно же, осторожным и предусмотрительным практически на каждом шагу. Иначе просто не могло быть: продержаться столько времени на плаву, тогда как большинство корешей уже давно кто в земле сырой, кто за стеною каменной, кто в рубахе смирительной… Вот и поспорь здесь с товарищем Дарвиным по поводу естественного отбора: выживает не сильнейший, а лучше приспособленный, что, вообще-то по сути одно и то же. И то и другое в совокупности дают результат прочный и надежный, если учесть давнишний опыт Хряща и его умение лепить из почти ничего что-нибудь дельное и нужное (например, трещотку от пернатых или радиоточку для всего Полигона). А при сталкивании с криминалом уметь вести себя так, чтобы ни одна живая душа не могла и предположить в его отношении чего-то подобного (хотя темных делишек за Хрящом водилось столько, что никто бы не поверил, узнав всю подноготную).

И вот сейчас, видя, как волынит и роет копытом землю Болт, чтобы не то уверить посторонних в своей честности в отношении назаровского дела, не то разузнать что-либо у других, Хрящ внутренне подобрался и всем своим видом показывал, насколько всё это для него выведенного яйца не накатывает, хотя недавнее происшествие насторожило его весьма и, похоже, на немалый срок. Тому было несколько причин. Первая: близость Назаровки к месту их обитания, и, стало быть, все, скорее всего, уже под колпаком не только участкового Скаринкина, но и, возможно, оперов из райцентра. Вторая: смутное предчувствие, что кто-то из соседей всё ж таки рыльце здесь в пушок обмакнул, и сей факт известен кое-кому. И третья, пожалуй, самая весомая причина – это приближение зимы, когда в случае чего податься отсюда практически некуда. Ну, ему, Хрящу, положим, особо печалиться нечего, он-то не пропадёт со своими талантами; а вот что делать таким как Микитишна и Поэт – вопрос непростой…

— Мы с Митюхой завтра наведаемся туда, разведаем обстановочку, — продолжал Болт, зачем-то уставившись на «радиопередатчик». – Компашку нам не составишь? А то нарвёмся ещё на рыбхалдеев с Ветрино, доказывай тогда, что не мы прошлую неделю там ихнему человеку мотор долбанули. А у тебя как-никак там корешки есть, а?

Ну и борзота, подумал Хрящ. Мало того, что от самого за милю палёным разит, так ещё хочет подставу рядом иметь в случае залёта. Разве что Митюху жаль…

— Ты, Саморезик, сходил бы лучше к Антошке, да разузнал, что в жилкомхозе собираются по поводу старого «бульдога» решать. Если что, авось на полставки ассистентом к Колчану приставят. Всё ж таки лучше, чем на стороне барыжничать.  

— Гран мерси за доброе словечко-с! – Болт старательно расшаркался и сделал несколько шагов подальше. – Мы люди небогатые, уцепимся клещами за такую благодать. – Он по-собачьи ощерился, показав редкие зубья неопределённого цвета, и порывисто удалился из «бунгало».

Хрящ некоторое время вприщур глядел ему вслед. Ему внезапно пришла одна мысль, что неплохо бы, как говорится, прозондировать почву у Митюхи, и если тот не совсем шляпа, то скумекает в случае чего и будет ценным союзником на нужной стороне. А если всё-таки Болт ни при чём – тогда пускай думает, что к ним подмазываются из уважения, чтобы, значит, коалицию против «команчеросов» сплотить: ведь Болт уже не раз намекал, что ему переметнуться к тем (естественно, с молодым напарником) – раз плюнуть. Однако тут были и возможные минусы. Во-первых, Митюха парень простодушный и не совсем далёкий, потому может отчебучить где не надо что-нибудь такое, после чего пожалеешь обо всём ему раскрытом. А во-вторых, пронюхай Болт о его, Хряща, тревогах и сомнениях, то уж точно возрадуется, да и выйдет из-под всякого контроля, что валко и шатко здесь, на Полигоне, негласно существует. Видать, никак человеку без подобных ему нигде не обойтись, и что там какой-то выдуманный Робинзон Краузе на своём необитаемом острове…

В любой семье не без урода и козла отпущения, и если Болт с Митюхой, камчадалы хреновы, постоянно дают повод для беспокойств и без того перебаламученного жилтоварищества Полигона, значит, без некоторого нажима тут не обойтись. Вот только кое-кто в данном случае никак не должен ничегошеньки про это знать… Стоп! Про что знать? Про возможную причастность «камчадалов» к назаровскому гоп-стопу? Или про его, Хряща, вынужденное укрывательство некоторого барахлишка, добытого в альянсе с «команчеросами» месяц назад у заезжих безалаберных туристов на живописном навлицком прибрежье? Ведь Болт-то как раз неплохо в этом осведомлён, сам искал, куда эти финтифлюшки на сторону отшаманить… Нет, одному здесь никак не разгрести эту кучу хлама, нужен помощник и желательно покрепче. Ваську с Робином трогать также нет резона – лица как-никак всё же официальные, в случае чего на откол пойдут, несмотря на свою лояльность в отношении «аборигенов».

Хрящ стоял в раздумье всего несколько минут. Затем пошарил в карманах, ища курево, и, достав пачку «Астры», вынул оттуда сигаретину, разорвал пополам и жадно раскурил одну из половинок. Вторую спрятал обратно в пачку. Потом затушил чинарик плевком и нерешительно зашагал в сторону вагончика-бытовки, что находился слева от въезда на Полигон. Там обычно в это время околачивался нужный ему сейчас человечек.

                                                                                IV

А через сутки кое-кто был свидетелем непривычной для Полигона сценки. Егорыч, приодетый в цивильное, старательно поливал из невесть откуда добытой садовой лейки жухлые цветочки на обложенном красными кирпичными обломками подобии клумбы. На собственно клумбу сей предмет, сиротливо прозябавший в нескольких шагах от «портала», походил примерно так же, как раздолбанный курятник на птицеферму. Да и произрастало там скорее больше сора, чем соцветий с пестиками и тычинками. Вот потому и разинули все рты при виде такого инопланетного зрелища.

— Не иначе как молнией по кумполу врезало, — жуя папиросину, пробормотал Третьяк.

— Насчет тебя – может и поверю, да только неспроста бугор этот водевиль разыгрывает. Ждет, видать, кого-то шибко продвинутого, — нахмурилась Таисия. – Скакнул бы ты, разузнал, в чем дело.

— Чего ж тогда нас не проинформировал? – недоуменно протянул Третьяк. – Не-е, Кузьминишна, тут что-то совсем другое.

— А, ну-ну… Товарищество декоративного цветоводства решил учредить. Приглашаются все желающие. Вступительный взнос – чекушка… Ну чё, не почешешься разведать?

— Делов у меня только красных следопытов рисовать из себя… — Третьяк выплюнул папироску, развернулся в сторону Пятака, и, засунув руки в дырявые карманы обмызганной ветровки, демонстративной походкой озабоченного труженика двинулся занимать позицию к прибытию самосвалов. Поэт, присутствующий тут же, как всегда умиротворённый и малоприметный, бесшумно тронулся следом, неуверенно озираясь и пошевеливая бородёнкой.

Таисия не стала посылать вдогонку язвительных реплик по поводу гордых аристократов и дальновидных стратегов, лишь слегка поморщилась, и медленно, на ходу придумывая возможную прелюдию для вступления к беседе с непонятным сегодня Егорычем, направилась к нему. Интуиция подсказывала, что странное его поведение вызвано отнюдь не показушным желанием изобразить рачительного и хозяйственного босса. Тем паче, спозаранку не подошёл новостями перекинуться и международную обстановку обсудить.

Егорыч между тем краем глаза давно приметил мини-кворум неподалёку, однако виду не подал, продолжая неторопливо обрабатывать бесплодный суглинок внутри так называемой клумбочки, время от времени подправляя и запихивая каблуком поглубже расколотые кирпичины, якобы в форме круга придавленные с незапамятных пор его предшественниками. Сие творение можно было ассоциировать с Поэтом: заброшенное, никому не нужное и вместе с тем незримо присутствующее, не мозолящее глаз. И отлично понимая, что внезапное окультуривание оного привлечёт внимание окружающих, вплоть до водителей самосвалов, с некоторой долей вероятности даст толчок развитию тому сценарию, который он, Подшивалов, замыслил вчерашним вечером после разговора с Хрящом.

— Здравия величать! – проницательно разглядывая объект подшиваловского внимания, окликнула Таисия. – Так заботой плантацию облепил, что и поздоровкаться нету когда. Чего растить собрался? Не поздновато дачный сезон открывать, ноябрь скоро.

— Здоров, Кузьминишна, — не оборачиваясь, пробормотал Егорыч. – Вишь, цивилизуюсь маленько. Самоподготовка, однако. Слыхала про такое?

— Винтики нарезáть можешь кому другому тут, пора бы скумекать, где мозги, а где раствор извёстки в некоторых бóшках. – Таисия поняла, что издалека подскребаться нет смысла, у Егорыча в голове засело нечто, требующее упорядочить мысли. Ишь, даже не повернулся к ней, тюкает землицу, что ворона мёрзлый хрен…

— Эт по твоей части резьбу накручивать кое-кому, а мы люди простые, педагогикой нету когда заниматься. Всё хлебушек насущный…

— Ладно тебе лапшу надувать, вижу, что маешься. Всё равно ведь потом выложишь как на духу. Чё случилось-то?

— Да такого серьёзного покамест нету. Земля крутится, солнце встаёт и заходит, Америка хорохорится, арабы в своём котле варятся, а мы дискуссируем, как хорошо жить можно, да не знаем.

Егорыч отлично понимал, что никто другой как Таисия может здесь иметь при себе здравого смысла, интуитивно осознать и ощутить постоянно давящую со всех сторон мрачную безысходность их положения, в том числе и его, Подшивалова, несмотря на официальный статус и, казалось бы, легальность, но тем не менее шаткую и неспокойную, с каким-то постоянным угаром в душе, словно золы наглотался. Кто ещё здесь способен к анализу и оценке истинного положения вещей, хотя, если разобраться, такая административная единица, как этот Полигон, прости Господи, есть миниатюра всего теперешнего и, возможно, грядущего: пороховая бочка, что рано или поздно громыхнёт на всю катушку от прикосновения какого-нибудь идиота, чаще всего дилетанта, волей случая оказавшегося рядом. А разве нет? Уж счёт потеряли всяческим проверкам, инспекциям, комиссиям, где в основном состояла публика, столь далёкая от реального положения дел, что если кому рассказать – обхохочут, как старого клоуна. Пару недель назад вон, приехали какие-то девицы во главе с тучным и гугнивым начальником, по виду – ни дать ни взять музейная экскурсия. Все с кейсами, папками, глупыми вопросами; разбрелись по Пятаку, словно ребятишки на прогулке, не утрудив себя даже переобуться во что-либо соответствующее ландшафту. Одну барышню вскоре тяпнул за нескромное место шершень, после чего энтузиазм пошёл на убыль, а начальник оперным баритоном наобещал кучу санкций за антисанитарию и отсутствие предметов первой необходимости (наверное, имел в виду медаптечки и убивающие свалочный дурман благовония, коих тут сроду не наблюдалось). Колчан, наблюдавший спектакль поодаль (все остальные ещё при виде ехавших сюда «таблеток» умело растворились, дело привычное), резонно предположил, что аппетит во время еды не всегда приходит, и очередные посетители музея бытовых отходов будут слепнуть и глохнуть при одном упоминании о сегодняшнем вояже. Егорыч тогда нехотя согласился, что посулы гугнивого едва ли материализуются, если только не отыщет болвана-подчинённого, дабы свалить на кого-то безнадёжный проект оптимизации данной экосистемы (словечко это было заслышано и оценено по достоинству в начале мероприятия). И всё же, глядя вслед удалявшимся «таблеткам» с приунывшими пассажирками и их голосящим реконструктором, Егорыч в который раз ощутил гнетущий ворох проблем, осевших здесь на плечи с незапамятных времён. Когда такое впервые почуял – уж и не вспомнить, да и никакой охоты ворошить, всё равно без толку…

— Ладно, когда созреешь – поделишься, мне резону нет сюсюкаться тут с тобой, работы, сам знаешь, по самый кадык… — Таисья собралась восвояси.

— Погодь, Тайк… ― Егорыч понимал, что сдаёт позиции, однако в одиночку измышлять и задумывать не имел привычки, тем более информация, полученная от Хряща, требовала серьёзного анализа, потому как касалась их всех. Держать это в себе было бы неразумно и даже в какой-то степени непорядочно. Разрабатываемый было сценарий, и без того туманный, разом стал испаряться, даже как-то легче на душе сделалось.

— Ну… — Таисья всем видом показывала, как ей неохота прерывать работу, а у самой всё внутри подобралось.

— Скокни в каморку ближе к полудню, лады? Только чтоб никто не подсёк.

— Ей-богу, ща растаю на радостях. Уж не припомню, когда на тайные свиданья последние разы ходила… Ладно, скажи хоть, дело серьёзное?

— Сам покамест не разберу. Может, и пшик на масле, зря скребусь, а может и хреново по полной. Фифти-фифти, как говорится…

— Ладно, жди… — Таисья нахмурилась и медленно двинулась к Пятаку.

Тем временем Болт, редко принимавший участие в полигонных мероприятиях, шёл по тракту в сторону Назаровки, однако намереваясь в полукилометре от неё свернуть на просеку, ведущую к заброшенной делянке леспромхоза, уж как год не действующей. Митюха был отправлен этим путём часом раньше: разведать атмосферу в деревне, что поговаривает честной люд о гоп-стопе, как ведут расследование местные органы, да и ведут ли вообще, ну и, попутно договориться о завтрашней встрече у Навлицы. Точнее, узнать время и место «стрелки», вести переговоры для Митюхи слишком сильный умственный напряг, его амплуа – быть исполнителем, носить, копать, долбать, по возможности прикрывать и поорудовать кистями рук, здесь уж молодой напарник свою ценность знает. Не Поддубный, конечно, зато его, Болта, от непрошенных оппозиционеров, если надо, загородит. Неделю назад Третьяка на обе лопатки уложил, правда тот пьян был в зюзю, на ногах не держался, и всё ж таки завалить его дано не любому, даже в расцвете сил. Митюхе же только жить начинать, и вообще повезло ему, Болту, с подельником. Только бы Хрящ или кто другой, и не только с Полигона, не перемакнули на свою сторону человека, пропадёт тогда почём зря…

Болт почему-то не утруждал себя проанализировать вчерашнюю светскую беседу с Хрящом. Он полагал, что тот если и заподозрит по части продмага, всё равно оставит при себе: как-никак повязаны на другом дельце, и это неплохой козырь в той двойной игре, что раскрутил Болт за последние две недели. Как и большинство жуликов мелкого пошиба, Болт считал себя личностью незаурядной, способной не только умело замести в любом деле следы, но и объегорить кого надо, а при случае и подставить. По крайней мере, за последние годы репутация поддерживалась незамаранной, всё в худшем случае спускалось на тормозах, стало быть, опыт и сноровка своё берут. Даром, что ли, по молодости залетал и нешуточный срок тянул за хищение госимущества? Теперь всё, на мякине тёртого калача не проведёшь, впору самому расследования проводить…

Как ни медленно выдвигался к бывшей делянке, всё равно пришёл раньше других. Тишь кругом и никаких следов, просека и делянка заросли, невыкорченные пни тут и там, и, если бы не ветер, шевелящий еловую хвою и оголённые ветви осинника, было бы слышно собственное дыхание и хруст травы под ногами. В самую пору если не грехи замаливать, то уж точно вирши слагать. Во славу общей гармонии и процветания.

Ждал Болт недолго, вскорости послышался треск палого хвороста и негромкое покашливание. Судя по всему, двигались не со стороны тракта, а окольной тропой, с деревни. «Конспираторы, — усмехнулся Болт. – Доверяют каждый себе и никак иначе. В общем, так и должно. Что человек человеку крыса, ещё в школах приучили».

Звуки приближались, и вскоре стало заметно, что сюда идут трое. Болта это насторожило: уговаривались о встрече не всем кагалом, даже в такой глухомани можно внимание привлечь. Не иначе, что-то серьёзное удумали…

Болт перевёл дыхание и осторожно повёл глазом в стороны: отскочить и дать тягу ежели что, в левом сапоге на подобный случай заточка, она-то всегда при себе. Да и кастет уже в правом кармане ватника для перестраховки – не последнее дело. Экипирован Болт на все случаи жизни.

— Не бзди, товарищ, с мирным стягом к тебе! – услышал он. – Наш бронепоезд давно уж рельсов под собой не чует – растащили на вторчермет.

Послышался хохоток, который почему-то Болта не особо обнадёжил. Зная мало-мальски всех троих, он не торопился успокаиваться, хотя и сделал попытку сострить в ответ:

— Так то ещё не конечная станция.

Трое приближались не торопясь, но и без оглядки, значит, покамест всё тихо, - по крайней мере, к Болту, вроде, претензий выказывать не собираются. Да и к чему? Он со своей стороны всё делает без проколов, хоть и делов там с гулькин пуп…   

— Верно меркуешь, остановка если будет, то в коммуне. Годков на пять.

Снова реготнули, только уже по-другому – потише и как будто устало. Наконец подошли.

— Никак внеочередное профсобрание, — заметил Болт. – Договорились же: больше двух при дневном освещении не состыковываться.

— Так тó – в официальной обстановочке, прилюдно. А тута мы укрыты природной завесой, — сказал один из подошедших, уроженец здешних мест Мишка Губанов по прозвищу Рулет. – Кто и заметит, так пришли дровишек трельнẏть, дело обычное.

— Точно, — хмыкнул Болт. – Особенно я. Без дровишек просто невмоготу. Да и Полигонец под боком, чего волыниться, хватай да трелюй через большак. А вы, стало быть, мне в подмогу, а то ненароком какое поленце вывалится, столько калорий под хвост.

— Хорош помелом чесать, – вмешался второй подошедший, безымянный тип как будто из полесских краёв, тощий, длинный и сутулый, прозванный Акеллой. – Тут проблема нарисовалась, и если по-скорому не устраним, ни в каком бронепоезде не схоронишься.

— Так давай устранять, – согласился Болт. Ему почему-то казалось, что всё это блеф, подельники куражатся, дабы цену себе набить, за ними и раньше такое наблюдалось. – Только вначале скажите хоть, с какого боку мне пристроиться, а то гадай всё на дуршлаке…

— Дело в следующем, – подал голос третий, довольно пожилой мужичок, без клички, но и фамилии Болт не знал. Все звали его Пашей Лексеичем, проживал он на станции Фариново, что километрах в тридцати отсюда, здесь околачивался наездами, в периоды рыбьих нерестов и жоров. – Адъютантик твой, как там его… позавчера засветился: у Навлицы поддатый ластоногим консервы пытался сплавить. Ну и, само собой, шнапс цивильный, до боли знакомый всей окрестной шарашке. Это как понять?

«Ластоногими» в округе называли заезжих дайверов, в основном из Прибалтики, за смехотворные по их меркам цены снимавших жилые помещения у «аборигенов», дабы пощёлкать что покрупнее в здешних акваториях. Некоторые приезжали сюда уже не впервые и хорошо знали не только места, но и специфику организации, так сказать, полноценного отдыха.

— Это Митюха, что ли? – удивился Болт. – Да он тут ни ухом ни рылом, даже отдалённо без понятия! Или вы кого другого с Полигона присватали?

— Да он самый, твой дубинушка-пенделеев во всей красе, – хмыкнув, убеждённо ответствовал Рулет. – Целый вещмешок ханки притаранил, настоящий дампинг на бережке устроил. А у тех у всех почти фото-видео на мобилах, кумекаешь?

— Да кто видел это?! Только покажи, я ему в харю плюну!.. Не мог никак Матюха там быть, он закордонную публику за три версты огибает. Да и откуда у него будет фартовый дувал[1], если он за всю жисть круче сивухи не дёргал!

— Вот и нам интересно…

Некоторое время стояла тишина, затем Акелла прочистил глотку и произнёс:

— Ты вот что… Возьми своего орлёнка за жабры, скажи – типа видели, как он из Назаровки с рюкзачишком шуровал, в сторону вашего коммунхоза. Усекаешь?   

Болт понимал, что пороть горячку не стоило, однако поведение троицы сильно его ошарашило. Даже если теоретически предположить, будто Митюхе удалось пронюхать и добраться тайком к месту, которого и сам Болт не ведал, чтобы потом устроить в открытую акцию доброй воли… Сказать такое кому, со смеху загнётся. Не иначе, какую-то поганку решили ему завернуть; ведь знают, что не поверит он в такое фуфло, даже если и сам Митюха это подтвердит. А он может: что родина прикажет, то и делает, без оглядки на будущее. Может, потому и держал Болт его до сей поры в адъютантах: безотказность и здоровый оптимизм парняги шибко подкупали, и в первую очередь тщеславие самого Болта. Всегда приятно, когда кто-то зачарован твоей мудростью и ловит каждое словцо, преданно глядя в рот. И вот теперь эта назаровская простимафия собирается подставить скорее всего их обоих, дабы собственное нутро замаскировать в тепле и покрыть фальшивой позолотой невинности, – для всеобщего понта. А ведь они-то как раз и есть главные толкачи в деле, причём не только в этом…

— Кстати, о птичках… Орлёнка можно наблюдать в радиусе кило – как раз к тебе, Рулет, намыливался с приветом. Знаешь, про что говорю.

— Та ты шо! – Рулет изобразил радостное замешательство, скребнув затылок. – Стало быть, разминулись!.. Вишь, братэло, на ловца и зверюга чалит.

— Что стоим тогда и скалимся, пошли колоть злодея, пока тёпленький. – Болт решил контратаковать в лоб. – Ну, чего такое?..

— Не-е… — снисходительно процедил Паша Лексеич, медленно поводя головой в стороны, словно разминая шею. – Тут на арапа брать неразумно: сорвётся чего доброго и такого напортачит, что и сами не докажем, и засветит на всю округу. Ты, Болтик, у нас дипломат с пелёнок, не тебя учить правильному подходу. Посюсюкай с дитём в домашней, так сказать, обстановочке, дай понять, что добра желаешь, что не ошибается только солнечное светило и тэ-дэ. Глядишь, и челом забьёт…

— Непонятно только, в чём он должен всё-таки каяться. – Болт с трудом сдерживал яростное желание пластануть на себе ватник и кинуться с заточкой на всех троих. – Сами не хуже знаете, что ни с какого боку он к нашему делу не примазан. Да и мне никакого резона ему про это выкалякивать…

— Тебя никто не записывает в рекламные агенты, – убеждённо вставил Рулет. – Тут вариант, что жеребчик твой запросто мог со стороны всё отнаблюдать: и как лабаз шаманили, и куда скарб отволокли, где и как пристроили… Вот в чём фишка.

— Ага, а потом в нахалку у всей честной публики туристам багрить, как трофейные сувениры, — язвительно хмыкнул Болт. — Я, конечно, всей душой за такую версию, только воспитание не позволяет её принять: слишком умнó…

— Так ведь чужая душа темень, — заметил Акелла. – Да ты и сам говорил, что у воспитуемого тобой голова – что аппендикс, удалишь – только житуху ему облегчишь.

Все, кроме Болта, хохотнули.

— Так что, добазарились? – подытожил беседу Рулет. – Шуруешь к себе в пансионат, ждёшь корешочка терпеливо, а там повинную головешку легонько по-отечески, чтоб просветление нашло. Ну, а завтра у третьей делянки в это же время. Якши, резьбовой?..

Нетрудно понять, какой хаос ворошился в голове Болта, когда тот медленно возвращался с места переговоров за круглым вырубом. Такого поворота событий он не мог припомнить за всю свою насыщенную полувековую деятельность. Ведь мало того, что решили отбрить его в делёжке (а это даже слепому видно), так ещё и напарника ни за что подставой хотят сделать. Хотя, с другой стороны, какие у них доказательства? Разве Митюха имеет что-то при себе или в самом деле снюхался с ластоногими? Бред сивой кобылы: последние дни он почти всё время на виду если не у его, Болта, то у остального Полигона точно. В случае шмона показания святой троицы с Рулетом в авангарде будут стоить пшик, принимая во внимание тутошнюю их репутацию. А если и поглубже копнут, запросто может кое-что ещё всплыть, и неизвестно, в качестве кого станут тогда потенциальные свидетели Рулет энд кóмпани. С Болта взятки гладки: продмаг лично он не колупал, находился поодаль на стрёме, что при случае тоже доказать трудно, да и унесённый товар, если он ещё не реализован на сторону, у него нигде не заныкан. Более того: о местонахождении последнего Болт не имеет представления даже намёками. Так уж условились в своё время, — так сказать, априори…

И всё-таки похабное ощущение негаданного фиаско грызло Болта отвратно и неотвязно. До сей поры в качестве прокинутого ему как-то не доводилось выступить (Болт приписывал это благу собственной прозорливости и дальновидности); если и были проколы, то мелкого технического характера и устранялись без осложнений. Дважды, правда, это не совсем удалось, и приходилось некоторый срок повышать квалификацию в специально отведённых местах, но то были как раз те случаи, когда вероятность провала исключить невозможно (опять же по причинам техническим), как при карточной игре, с долей риска. Здесь же срыв произошел из-за вероломства и алчности партнёров… Между прочим, этот старый мухомор Лексеич в самом «скачкé» участия не принимал, его Болт знал по иным сферам деятельности, больше по браконьерским. И какого хрена его здесь подмазали? Скорее всего, со сбытом не промах, комиссионные посулили, а потом – как и его, Болта, в кювет, и дыши сапом, товарищ, разевай вякалку хоть до десятого пришествия антихриста…

                                                                              V

Участковый инспектор капитан Скаринкин за свою достаточно долгую деятельность на здешнем поприще обрёл почти все те необходимые навыки, что делали его работу если не виртуозной, то по крайней мере отвечающую тому уровню, без коего сама работа участкового считалась бы бесполезной тратой времени и сил. Основными аксиомными требованиями в такой работе считались, во-первых, длительное проживание в месте сферы деятельности и, стало быть, хорошее знакомство с его обитателями, во-вторых – умение правильно расположить к себе как можно больше из них, дабы при случае могли стать союзниками и помощниками уж если не в расследовании, то хотя бы в рекомендациях или намёках, что, кстати, спокон веков было одним из любимых занятий простого обывателя, особенно в сельской местности. Анискины не перевелись и по сей день, разве что при работе всё чаще приходится использовать не вполне, мягко говоря, легитимно-гуманные способы воздействия или достижения. Сие, понятное дело, происходит не от хорошей жизни, куча объективных и субъективных причин зачастую просто не оставляет выбора, но… как говорили в сравнительно недалёком прошлом вершители философских раскладок, бытие определяет сознание…

Трудно сказать, в какую сторону изменилось за тридцать с лишком лет мировоззрение Скаринкина, да и изменилось ли вообще, только вышеупомянутые истины и навыки были усвоены им со всей возможной полнотой. Уже не только сведения и факты давали пищу умозаключениям и выводам, но и то самое чутьё (можно назвать интуицией), выработанное столь давним сроком. В отдельных случаях как раз оно решало главную роль при расследовании. И вот теперь, в деле ограбления поселкового магазина, это чутьё подсказывало, что само деяние является не целью, а средством, направленным, скорее всего, чтобы на кого-то или что-то воздействовать или же от этого кого-то или чего-то избавиться. Если бы его спросили, на чём это основано, С... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2