Есть у меня Саня. Саня – это мой ученик. Сейчас он учится в шестом.

Я-то в школе давно уже тружусь. Служу высокому делу формирования будущего моей страны. И говорю это совершенно искренно, поверьте. Правда – служу. И, на самом деле, – горжусь тем, что делаю.

Но есть, к сожалению,  оборотная сторона у всякой медали. У этой – тоже.

От долгой работы в школе, я к ней уже привык. К детям тоже. Хорошо, скажете вы. Думаю,- не очень. Когда ко мне приходит очередной класс, то он уже не волнует и не радует меня так, как это было раньше. Наверняка почти  знаю, какими они будут, мои следующие ученики.

Будет один – два выдающихся. Прилежные, часто даже талантливые, которые с каждым годом будут становиться всё лучше и лучше. А в 11-ом станут писать мне сочинения на семи листах, про то, как «волшебный мир поэзии Ахматовой (Гумилёва, Ходасевича, Хлебникова – в зависимости от личного вкуса) перепахал их изнутри, заставил увидеть жизнь совершенно в другом ракурсе» и проч., и проч., и проч. А я стану хвалить, зачитывать отдельные выдержки перед всем классом и говорить «о тонком проникновении автора в самую суть поэзии, призванной будоражить душу».

Будет в моём следующем классе несколько добрых девочек, которые полюбят меня сразу и станут здороваться по сто раз на дню, всякий раз, как повстречают в школьных коридорах.

Высокомерная придурковатая девица, убеждённая в своей «неземной и нетленной красоте», скорее всего, тоже будет.

И «мрачный обитатель последних парт» из «трудной семьи», очевидно, тоже будет. Или даже – два. Которые принесут мне немало хлопот за те пять или семь лет, что мы будем вместе (беру классы в пятом и довожу до одиннадцатого). Но потом, уже на выпускном, окажется, что я всегда был для них «самой знаковой фигурой в школе». И они «будут на меня равняться во всей последующей жизни.

Будет и серая масса большинства. Обычных, простых, хороших ребят, которых Бог не наделил никакими выдающимися способностями или талантами.

Так вот примерно будет. Потому что всегда так  бывало. Вероятность вариаций – мизерна, равна почти нулю.

Саню в пятом, в первый год нашего сотрудничества, я почти не заметил. Был он белобрыс той особой русской белобрысостью, которая почти синонимична безликости. Светлые волосы какого-то неопределённого оттенка торчат вострыми пиками вперёд и в стороны. Стрижены бывают крайне не часто. Белесые же брови и ресницы ещё более нивелируют внешность, делая её столь не запоминающейся, что, если ты смотришь в лицо такому человеку, а потом закроешь глаза, тут же это лицо забудешь.

Высокие скулы. Монголоидные веки над небольшими серо-сине-розовыми глазами. Что ещё? А! Дешёвая белая рубашка, которую мама меняет ему раз в неделю, застёгнутая и на верхнюю пуговицу. Не очень чистые руки со всегда обгрызенными ногтями.

Вот так вот как-то, получается, и выглядел мой Саня.

В течение всего пятого класса блистательный ум в нём не проклюнулся. Почерк был неустоявшийся, крупный, совсем ещё детский. И этим почерком он писал прозаичные до невозможности сочинения:

« В левой части картины мы видим… На переднем плане художник изобразил… Мне картина понравилась своими красками и хорошим настроением…»

Когда на первом родительском собрании появилась его мама, то я сразу узнал её: сходство с отпрыском было разительным. Даже верхняя пуговица у неё на блузке была застёгнута так же нелепо.

Но хлопот Саня мне не доставлял. Вообще. Никаких. Учился. Ходил в школу исправно. Все работы по всем предметам всегда сдавал вовремя. Беспроблемный, одним словом.

А в шестом, почти с самого начала учебного года, задурил: школу стал пропускать часто и без всяких там справок от врача и записок от родителей.

Раз поговорил я с ним, другой. Точнее, говорил я. Саня просто молчал, опустив голову и терпеливо и покорно выслушивал. Потом уходил. И всё повторялось.

И решил тогда я не усугублять ситуацию, превращая её в хроническую, а пойти к нему домой. Хотя «посещение классным руководителем квартир учащихся» давно уже стало немодным.

И пошёл. В какой-то день сразу же после уроков.

На дворе стоял кисленький такой октябрь с рыженькой худосочной городской листвой, уже наполовину облетевшей, и низкими серенькими облачками, по цвету отдалённо напоминавшими Санины волосы. Жил мой ученик совсем рядом, дом стоял прямо за школой.

Прихожу. Поднимаюсь. Звоню.

Дверь довольно долго не открывали. Но возню по ту сторону слышу, а потому ещё раз нажимаю кнопку звонка. Наконец всхлипнул замок, и – Саня. Прямо на пороге. Одет так же, как и в школе. Удивительным было то, что он мне обрадовался.

- О! Сергей Леонидович! Проходите, пожалуйста,- и сделал шаг в сторону, уступая мне дорогу.

И, раздев в прихожей, повёл сразу в свою комнату. Это, что в свою, он мне сразу же сам объяснил.

По недлинной дороге в эту самую комнату я и сказал ему, что вообще-то хотел поговорить с его мамой. Что у Сани не было отца, я знал из его документов.

На это он мне ответил, что мама сейчас говорить со мной не может, потому что Саня сделал ей укол, и она теперь спит. Только сейчас я почувствовал запах лекарств, витавший в квартире.

Саня усадил меня на единственный стул в его комнате, сам уселся на диван, на котором, очевидно, и спал, и начал рассказывать мне про их «с мамкой жисть».

Папка от них ушёл сразу же, как только мамка заболела. У неё какой-то длинный диагноз… Чё-то с сердцем, короче. Примерно каждые полгода случаются обострения. Да такие, что она даже может потерять сознание. Весь-то пятый класс у неё «не сильно было», потому Саня школу и не прогуливал. А тут чёт как-то уж очень…

Но Саня же знает, чё надо делать. Сразу вызывает их участкового, Клавди Васильну, та выписывает рецепт, и Саня всё покупает в аптеке. Потом он идёт в поликлинику к Клавди Васильне, и та на коробочках пишет, по сколько этих таблеток давать и когда. Какие уколы делать.

Саня за этим следит очень и никогда не пропускает. «Тогда мамка быстро выздоравливает». Закончил свою «одиссею» Саня совершенно для меня неожиданно:

- Вы мне скажите, чё мамке передать, а я в точности ей потом, когда проснётся, перескажу…

Я даже слегка растерялся. Потому что передавать ничего не нужно было. Саня, собственно, всё мне уже объяснил. Он тактично понял, что разговор закончен, и нашёл блистательный выход из положения:

- Чё же я с вами всё разговариваю да разговариваю! Вы же со школы. Есть хотите. А я только что суп сварил. Мамка проснётся, её кормить буду. А сейчас, давайте, мы с вами вместе пообедаем?

Его глаза некрасивые сделались вдруг такими нежными и трогательными, что я понял, что, как порядочный человек, теперь просто обязан отобедать с ним. И я согласился.

Саня был счастлив. Планетарно. Космически.

- Вы тогда пока здесь посидите. Вон, телевизор посмотрите, а я на кухне стол накрою и вас позову. Хорошо?

Разулыбался своим не совсем ещё зубастым ртом (шестиклассник, всё-таки) и выскользнул за двери. Но уже через минуту он вернулся за мною и сказал, что всё готово:

- Только сначала – руки мыть…

В ванной Саня стоял рядом со мною и, как заправская хозяйка, держал для меня чистое полотенце, принесённое откуда-то из недр квартиры. Наверное, из маминой комнаты. Мы прошли в крохотную кухню, где был накрыт стол «на две персоны». На расстеленных бумажных салфетках стояли две тарелки с дымящимся серым супом. Между ними – хлебница с крупными кусками серого хлеба. Саня пригласил меня сесть туда, где стояла тарелка побольше, с голубой каёмочкой.

Потом, прежде чем сесть самому, замялся немного и, стесняясь, сказал:

- Я, Сергей Леонидович, не знаю, пью или нет учителя водку за обедом. Если хотите,- у меня есть…

Ринулся к холодильнику и достал оттуда початую бутылку действительно водки, заткнутую свёрнутой в трубочку такой же салфеткой, которые были расстелены под тарелками. Как-то виновато прижал бутылку эту к груди и, глядя на меня своими прекрасными лучистыми глазами, продолжил:

- Мы-то с мамкой не пьём. Для гостей держим…

21.11.2016

                                                  Званый обед

Есть у меня Саня. Саня – это мой ученик. Сейчас он учится в шестом.

Я-то в школе давно уже тружусь. Служу высокому делу формирования будущего моей страны. И говорю это совершенно искренно, поверьте. Правда – служу. И, на самом деле, – горжусь тем, что делаю.

Но есть, к сожалению,  оборотная сторона у всякой медали. У этой – тоже.

От долгой работы в школе, я к ней уже привык. К детям тоже. Хорошо, скажете вы. Думаю,- не очень. Когда ко мне приходит очередной класс, то он уже не волнует и не радует меня так, как это было раньше. Наверняка почти  знаю, какими они будут, мои следующие ученики.

Будет один – два выдающихся. Прилежные, часто даже талантливые, которые с каждым годом будут становиться всё лучше и лучше. А в 11-ом станут писать мне сочинения на семи листах, про то, как «волшебный мир поэзии Ахматовой (Гумилёва, Ходасевича, Хлебникова – в зависимости от личного вкуса) перепахал их изнутри, заставил увидеть жизнь совершенно в другом ракурсе» и проч., и проч., и проч. А я стану хвалить, зачитывать отдельные выдержки перед всем классом и говорить «о тонком проникновении автора в самую суть поэзии, призванной будоражить душу».

Будет в моём следующем классе несколько добрых девочек, которые полюбят меня сразу и станут здороваться по сто раз на дню, всякий раз, как повстречают в школьных коридорах.

Высокомерная придурковатая девица, убеждённая в своей «неземной и нетленной красоте», скорее всего, тоже будет.

И «мрачный обитатель последних парт» из «трудной семьи», очевидно, тоже будет. Или даже – два. Которые принесут мне немало хлопот за те пять или семь лет, что мы будем вместе (беру классы в пятом и довожу до одиннадцатого). Но потом, уже на выпускном, окажется, что я всегда был для них «самой знаковой фигурой в школе». И они «будут на меня ровняться во всей последующей жизни.

Будет и серая масса большинства. Обычных, простых, хороших ребят, которых Бог не наделил никакими выдающимися способностями или талантами.

Так вот примерно будет. Потому что всегда так  бывало. Вероятность вариаций – мизерна, равно почти нулю.

Саню в пятом, в первый год нашего сотрудничества, я почти не заметил. Был он белобрыс той особой русской белобрысостью, которая почти синонимична безликости. Светлые волосы какого-то неопределённого оттенка торчат вострыми пиками вперёд и в стороны. Стрижены бывают крайне не часто. Белесые же брови и ресницы ещё более нивелируют внешность, делая её столь не запоминающейся, что, если ты смотришь в лицо такому человеку, а потом закроешь глаза, тут же это лицо забудешь.

Высокие скулы. Монголоидные веки над небольшими серо-сине-розовыми глазами. Что ещё? А! Дешёвая белая рубашка, которую мама меняет ему раз в неделю, застёгнутая и на верхнюю пуговицу. Не очень чистые руки со всегда обгрызенными ногтями.

Вот так вот как-то, получается, и выглядел мой Саня.

В течение всего пятого класса блистательный ум в нём не проклюнулся. Почерк был неустоявшийся, крупный, совсем ещё детский. И этим почерком он писал прозаичные до невозможности сочинения:

« В левой части картины мы видим… На переднем плане художник изобразил… Мне картина понравилась своими красками и хорошим настроением…»

Когда на первом родительском собрании появилась его мама, то я сразу узнал её: сходство с отпрыском было разительным. Даже верхняя пуговица у неё на блузке была застёгнута так же нелепо.

Но хлопот Саня мне не доставлял. Вообще. Никаких. Учился. Ходил в школу исправно. Все работы по всем предметам всегда сдавал вовремя. Беспроблемный, одним словом.

А в шестом, почти с самого начала учебного года, задурил: школу стал пропускать часто и без всяких там справок от врача и записок от родителей.

Раз поговорил я с ним, другой. Точнее, говорил я. Саня просто молчал, опустив голову и терпеливо и покорно выслушивал. Потом уходил. И всё повторялось.

И решил тогда я не усугублять ситуацию, превращая её в хроническую, а пойти к нему домой. Хотя «посещение классным руководителем квартир учащихся» давно уже стало немодным.

И пошёл. В какой-то день сразу же после уроков.

На дворе стоял кисленький такой октябрь с рыженькой худосочной городской листвой, уже наполовину облетевшей, и низкими серенькими облачками, по цвету отдалённо напоминавшими Санины волосы. Жил мой ученик совсем рядом, дом стоял прямо за школой.

Прихожу. Поднимаюсь. Звоню.

Дверь довольно долго не открывали. Но возню по ту сторону слышу, а потому ещё раз нажимаю кнопку звонка. Наконец всхлипнул замок, и – Саня. Прямо на пороге. Одет так же, как и в школе. Удивительным было то, что он мне обрадовался.

- О! Сергей Леонидович! Проходите, пожалуйста,- и сделал шаг в сторону, уступая мне дорогу.

И, раздев в прихожей, повёл сразу в свою комнату. Это, что в свою, он мне сразу же сам объяснил.

По недлинной дороге в эту самую комнату я и объяснил ему, что вообще-то хотел поговорить с его мамой. Что у Сани не было отца, я знал из его документов.

На это он мне ответил, что мама сейчас говорить со мной не может, потому что Саня сделал ей укол, и она теперь спит. Только сейчас я почувствовал запах лекарств, витавший в квартире.

Саня усадил меня на единственный стул в его комнате, сам уселся на диван, на котором, очевидно, и спал, и начал рассказывать мне про их «с мамкой жисть».

Папка от них ушёл сразу же, как только мамка заболела. У неё какой-то длинный диагноз… Чё-то с сердцем, короче. Примерно каждые полгода случаются обострения. Да такие, что она даже может потерять сознание. Весь-то пятый класс у неё «не сильно было», потому Саня школу и не прогуливал. А тут чёт как-то уж очень…

Но Саня же знает, чё надо делать. Сразу вызывает их участкового, Клавди Васильну, та выписывает рецепт, и Саня всё покупает в аптеке. Потом он идёт в поликлинику к Клавди Васильне, и та на коробочках пишет, по сколько этих таблеток давать и когда. Какие уколы делать.

Саня за этим следит очень и никогда не пропускает. «Тогда мамка быстро выздоравливает». Закончил свою «одиссею» Саня совершенно для меня неожиданно:

- Вы мне скажите, чё мамке передать, а я в точности ей потом, когда проснётся, перескажу…

Я даже слегка растерялся. Потому что передавать ничего не нужно было. Саня, собственно, всё мне уже объяснил. Он тактично понял, что разговор закончен, и нашёл блистательный выход из положения:

- Чё же я с вами всё разговариваю да разговариваю! Вы же со школы. Есть хотите. А я только что суп сварил. Мамка проснётся, её кормить буду. А сейчас, давайте, мы с вами вместе пообедаем?

Его глаза некрасивые сделались вдруг такими нежными и трогательными, что я понял, что, как порядочный человек, теперь просто обязан отобедать с ним. И я согласился.

Саня был счастлив. Планетарно. Космически.

- Вы тогда пока здесь посидите. Вон, телевизор посмотрите, а я на кухне стол накрою и вас позову. Хорошо?

Разулыбался своим не совсем ещё зубастым ртом (шестиклассник, всё-таки) и выскользнул за двери. Но уже через минуту он вернулся за мною и сказал, что всё готово:

- Только сначала – руки мыть…

В ванной Саня стоял рядом со мною и, как заправская хозяйка, держал для меня чистое полотенце, принесённое откуда-то из недр квартиры. Наверное, из маминой комнаты. Мы прошли в крохотную кухню, где был накрыт стол «на две персоны». На расстеленных бумажных салфетках стояли две тарелки с дымящимся серым супом. Между ними – хлебница с крупными кусками серого хлеба. Саня пригласил меня сесть туда, где стояла тарелка побольше, с голубой каёмочкой.

Потом, прежде чем сесть самому, замялся немного и, стесняясь, сказал:

- Я, Сергей Леонидович, не знаю, пью или нет учителя водку за обедом. Если хотите,- у меня есть…

Ринулся к холодильнику и достал оттуда початую бутылку действительно водки, заткнутую свёрнутой в трубочку такой же салфеткой, которые были расстелены под тарелками. Как-то виновато прижал бутылку эту к груди и, глядя на меня своими прекрасными лучистыми глазами, продолжил:

- Мы-то с мамкой не пьём. Для гостей держим…

21.11.2016

                                                  Званый обед

Есть у меня Саня. Саня – это мой ученик. Сейчас он учится в шестом.

Я-то в школе давно уже тружусь. Служу высокому делу формирования будущего моей страны. И говорю это совершенно искренно, поверьте. Правда – служу. И, на самом деле, – горжусь тем, что делаю.

Но есть, к сожалению,  оборотная сторона у всякой медали. У этой – тоже.

От долгой работы в школе, я к ней уже привык. К детям тоже. Хорошо, скажете вы. Думаю,- не очень. Когда ко мне приходит очередной класс, то он уже не волнует и не радует меня так, как это было раньше. Наверняка почти  знаю, какими они будут, мои следующие ученики.

Будет один – два выдающихся. Прилежные, часто даже талантливые, которые с каждым годом будут становиться всё лучше и лучше. А в 11-ом станут писать мне сочинения на семи листах, про то, как «волшебный мир поэзии Ахматовой (Гумилёва, Ходасевича, Хлебникова – в зависимости от личного вкуса) перепахал их изнутри, заставил увидеть жизнь совершенно в другом ракурсе» и проч., и проч., и проч. А я стану хвалить, зачитывать отдельные выдержки перед всем классом и говорить «о тонком проникновении автора в самую суть поэзии, призванной будоражить душу».

Будет в моём следующем классе несколько добрых девочек, которые полюбят меня сразу и станут здороваться по сто раз на дню, всякий раз, как повстречают в школьных коридорах.

Высокомерная придурковатая девица, убеждённая в своей «неземной и нетленной красоте», скорее всего, тоже будет.

И «мрачный обитатель последних парт» из «трудной семьи», очевидно, тоже будет. Или даже – два. Которые принесут мне немало хлопот за те пять или семь лет, что мы будем вместе (беру классы в пятом и довожу до одиннадцатого). Но потом, уже на выпускном, окажется, что я всегда был для них «самой знаковой фигурой в школе». И они «будут на меня ровняться во всей последующей жизни.

Будет и серая масса большинства. Обычных, простых, хороших ребят, которых Бог не наделил никакими выдающимися способностями или талантами.

Так вот примерно будет. Потому что всегда так  бывало. Вероятность вариаций – мизерна, равно почти нулю.

Саню в пятом, в первый год нашего сотрудничества, я почти не заметил. Был он белобрыс той особой русской белобрысостью, которая почти синонимична безликости. Светлые волосы какого-то неопределённого оттенка торчат вострыми пиками вперёд и в стороны. Стрижены бывают крайне не часто. Белесые же брови и ресницы ещё более нивелируют внешность, делая её столь не запоминающейся, что, если ты смотришь в лицо такому человеку, а потом закроешь глаза, тут же это лицо забудешь.

Высокие скулы. Монголоидные веки над небольшими серо-сине-розовыми глазами. Что ещё? А! Дешёвая белая рубашка, которую мама меняет ему раз в неделю, застёгнутая и на верхнюю пуговицу. Не очень чистые руки со всегда обгрызенными ногтями.

Вот так вот как-то, получается, и выглядел мой Саня.

В течение всего пятого класса блистательный ум в нём не проклюнулся. Почерк был неустоявшийся, крупный, совсем ещё детский. И этим почерком он писал прозаичные до невозможности сочинения:

« В левой части картины мы видим… На переднем плане художник изобразил… Мне картина понравилась своими красками и хорошим настроением…»

Когда на первом родительском собрании появилась его мама, то я сразу узнал её: сходство с отпрыском было разительным. Даже верхняя пуговица у неё на блузке была застёгнута так же нелепо.

Но хлопот Саня мне не доставлял. Вообще. Никаких. Учился. Ходил в школу исправно. Все работы по всем предметам всегда сдавал вовремя. Беспроблемный, одним словом.

А в шестом, почти с самого начала учебного года, задурил: школу стал пропускать часто и без всяких там справок от врача и записок от родителей.

Раз поговорил я с ним, другой. Точнее, говорил я. Саня просто молчал, опустив голову и терпеливо и покорно выслушивал. Потом уходил. И всё повторялось.

И решил тогда я не усугублять ситуацию, превращая её в хроническую, а пойти к нему домой. Хотя «посещение классным руководителем квартир учащихся» давно уже стало немодным.

И пошёл. В какой-то день сразу же после уроков.

На дворе стоял кисленький такой октябрь с рыженькой худосочной городской листвой, уже наполовину облетевшей, и низкими серенькими облачками, по цвету отдалённо напоминавшими Санины волосы. Жил мой ученик совсем рядом, дом стоял прямо за школой.

Прихожу. Поднимаюсь. Звоню.

Дверь довольно долго не открывали. Но возню по ту сторону слышу, а потому ещё раз нажимаю кнопку звонка. Наконец всхлипнул замок, и – Саня. Прямо на пороге. Одет так же, как и в школе. Удивительным было то, что он мне обрадовался.

- О! Сергей Леонидович! Проходите, пожалуйста,- и сделал шаг в сторону, уступая мне дорогу.

И, раздев в прихожей, повёл сразу в свою комнату. Это, что в свою, он мне сразу же сам объяснил.

По недлинной дороге в эту самую комнату я и объяснил ему, что вообще-то хотел поговорить с его мамой. Что у Сани не было отца, я знал из его документов.

На это он мне ответил, что мама сейчас говорить со мной не может, потому что Саня сделал ей укол, и она теперь спит. Только сейчас я почувствовал запах лекарств, витавший в квартире.

Саня усадил меня на единственный стул в его комнате, сам уселся на диван, на котором, очевидно, и спал, и начал рассказывать мне про их «с мамкой жисть».

Папка от них ушёл сразу же, как только мамка заболела. У неё какой-то длинный диагноз… Чё-то с сердцем, короче. Примерно каждые полгода случаются обострения. Да такие, что она даже может потерять сознание. Весь-то пятый класс у неё «не сильно было», потому Саня школу и не прогуливал. А тут чёт как-то уж очень…

Но Саня же знает, чё надо делать. Сразу вызывает их участкового, Клавди Васильну, та выписывает рецепт, и Саня всё покупает в аптеке. Потом он идёт в поликлинику к Клавди Васильне, и та на коробочках пишет, по сколько этих таблеток давать и когда. Какие уколы делать.

Саня за этим следит очень и никогда не пропускает. «Тогда мамка быстро выздоравливает». Закончил свою «одиссею» Саня совершенно для меня неожиданно:

- Вы мне скажите, чё мамке передать, а я в точности ей потом, когда проснётся, перескажу…

Я даже слегка растерялся. Потому что передавать ничего не нужно было. Саня, собственно, всё мне уже объяснил. Он тактично понял, что разговор закончен, и нашёл блистательный выход из положения:

- Чё же я с вами всё разговариваю да разговариваю! Вы же со школы. Есть хотите. А я только что суп сварил. Мамка проснётся, её кормить буду. А сейчас, давайте, мы с вами вместе пообедаем?

Его глаза некрасивые сделались вдруг такими нежными и трогательными, что я понял, что, как порядочный человек, теперь просто обязан отобедать с ним. И я согласился.

Саня был счастлив. Планетарно. Космически.

- Вы тогда пока здесь посидите. Вон, телевизор посмотрите, а я на кухне стол накрою и вас позову. Хорошо?

Разулыбался своим не совсем ещё зубастым ртом (шестиклассник, всё-таки) и выскользнул за двери. Но уже через минуту он вернулся за мною и сказал, что всё готово:

- Только сначала – руки мыть…

В ванной Саня стоял рядом со мною и, как заправская хозяйка, держал для меня чистое полотенце, принесённое откуда-то из недр квартиры. Наверное, из маминой комнаты. Мы прошли в крохотную кухню, где был накрыт стол «на две персоны». На расстеленных бумажных салфетках стояли две тарелки с дымящимся серым супом. Между ними – хлебница с крупными кусками серого хлеба. Саня пригласил меня сесть туда, где стояла тарелка побольше, с голубой каёмочкой.

Потом, прежде чем сесть самому, замялся немного и, стесняясь, сказал:

- Я, Сергей Леонидович, не знаю, пью или нет учителя водку за обедом. Если хотите,- у меня есть…

Ринулся к холодильнику и достал оттуда початую бутылку действительно водки, заткнутую свёрнутой в трубочку такой же салфеткой, которые были расстелены под тарелками. Как-то виновато прижал бутылку эту к груди и, глядя на меня своими прекрасными лучистыми глазами, продолжил:

- Мы-то с мамкой не пьём. Для гостей держим…

21.11.2016

                                                  Званый обед

Есть у меня Саня. Саня – это мой ученик. Сейчас он учится в шестом.

Я-то в школе давно уже тружусь. Служу высокому делу формирования будущего моей страны. И говорю это совершенно искренно, поверьте. Правда – служу. И, на самом деле, – горжусь тем, что делаю.

Но есть, к сожалению,  оборотная сторона у всякой медали. У этой – тоже.

От долгой работы в школе, я к ней уже привык. К детям тоже. Хорошо, скажете вы. Думаю,- не очень. Когда ко мне приходит очередной класс, то он уже не волнует и не радует меня так, как это было раньше. Наверняка почти  знаю, какими они будут, мои следующие ученики.

Будет один – два выдающихся. Прилежные, часто даже талантливые, которые с каждым годом будут становиться всё лучше и лучше. А в 11-ом станут писать мне сочинения на семи листах, про то, как «волшебный мир поэзии Ахматовой (Гумилёва, Ходасевича, Хлебникова – в зависимости от личного вкуса) перепахал их изнутри, заставил увидеть жизнь совершенно в другом ракурсе» и проч., и проч., и проч. А я стану хвалить, зачитывать отдельные выдержки перед всем классом и говорить «о тонком проникновении автора в самую суть поэзии, призванной будоражить душу».

Будет в моём следующем классе несколько добрых девочек, которые полюбят меня сразу и станут здороваться по сто раз на дню, всякий раз, как повстречают в школьных коридорах.

Высокомерная придурковатая девица, убеждённая в своей «неземной и нетленной красоте», скорее всего, тоже будет.

И «мрачный обитатель последних парт» из «трудной семьи», очевидно, тоже будет. Или даже – два. Которые принесут мне немало хлопот за те пять или семь лет, что мы будем вместе (беру классы в пятом и довожу до одиннадцатого). Но потом, уже на выпускном, окажется, что я всегда был для них «самой знаковой фигурой в школе». И они «будут на меня ровняться во всей последующей жизни.

Будет и серая масса большинства. Обычных, простых, хороших ребят, которых Бог не наделил никакими выдающимися способностями или талантами.

Так вот примерно будет. Потому что всегда так  бывало. Вероятность вариаций – мизерна, равно почти нулю.

Саню в пятом, в первый год нашего сотрудничества, я почти не заметил. Был он белобрыс той особой русской белобрысостью, которая почти синонимична безликости. Светлые волосы какого-то неопределённого оттенка торчат вострыми пиками вперёд и в стороны. Стрижены бывают крайне не часто. Белесые же брови и ресницы ещё более нивелируют внешность, делая её столь не запоминающейся, что, если ты смотришь в лицо такому человеку, а потом закроешь глаза, тут же это лицо забудешь.

Высокие скулы. Монголоидные веки над небольшими серо-сине-розовыми глазами. Что ещё? А! Дешёвая белая рубашка, которую мама меняет ему раз в неделю, застёгнутая и на верхнюю пуговицу. Не очень чистые руки со всегда обгрызенными ногтями.

Вот так вот как-то, получается, и выглядел мой Саня.

В течение всего пятого класса блистательный ум в нём не проклюнулся. Почерк был неустоявшийся, крупный, совсем ещё детский. И этим почерком он писал прозаичные до невозможности сочинения:

« В левой части картины мы видим… На переднем плане художник изобразил… Мне картина понравилась своими красками и хорошим настроением…»

Когда на первом родительском собрании появилась его мама, то я сразу узнал её: сходство с отпрыском было разительным. Даже верхняя пуговица у неё на блузке была застёгнута так же нелепо.

Но хлопот Саня мне не доставлял. Вообще. Никаких. Учился. Ходил в школу исправно. Все работы по всем предметам всегда сдавал вовремя. Беспроблемный, одним словом.

А в шестом, почти с самого начала учебного года, задурил: школу стал пропускать часто и без всяких там справок от врача и записок от родителей.

Раз поговорил я с ним, другой. Точнее, говорил я. Саня просто молчал, опустив голову и терпеливо и покорно выслушивал. Потом уходил. И всё повторялось.

И решил тогда я не усугублять ситуацию, превращая её в хроническую, а пойти к нему домой. Хотя «посещение классным руководителем квартир учащихся» давно уже стало немодным.

И пошёл. В какой-то день сразу же после уроков.

На дворе стоял кисленький такой октябрь с рыженькой худосочной городской листвой, уже наполовину облетевшей, и низкими серенькими облачками, по цвету отдалённо напоминавшими Санины волосы. Жил мой ученик совсем рядом, дом стоял прямо за школой.

Прихожу. Поднимаюсь. Звоню.

Дверь довольно долго не открывали. Но возню по ту сторону слышу, а потому ещё раз нажимаю кнопку звонка. Наконец всхлипнул замок, и – Саня. Прямо на пороге. Одет так же, как и в школе. Удивительным было то, что он мне обрадовался.

- О! Сергей Леонидович! Проходите, пожалуйста,- и сделал шаг в сторону, уступая мне дорогу.

И, раздев в прихожей, повёл сразу в свою комнату. Это, что в свою, он мне сразу же сам объяснил.

По недлинной дороге в эту самую комнату я и объяснил ему, что вообще-то хотел поговорить с его мамой. Что у Сани не было отца, я знал из его документов.

На это он мне ответил, что мама сейчас говорить со мной не может, потому что Саня сделал ей укол, и она теперь спит. Только сейчас я почувствовал запах лекарств, витавший в квартире.

Саня усадил меня на единственный стул в его комнате, сам уселся на диван, на котором, очевидно, и спал, и начал рассказывать мне про их «с мамкой жисть».

Папка от них ушёл сразу же, как только мамка заболела. У неё какой-то длинный диагноз… Чё-то с сердцем, короче. Примерно каждые полгода случаются обострения. Да такие, что она даже может потерять сознание. Весь-то пятый класс у неё «не сильно было», потому Саня школу и не прогуливал. А тут чёт как-то уж очень…

Но Саня же знает, чё надо делать. Сразу вызывает их участкового, Клавди Васильну, та выписывает рецепт, и Саня всё покупает в аптеке. Потом он идёт в поликлинику к Клавди Васильне, и та на коробочках пишет, по сколько этих таблеток давать и когда. Какие уколы делать.

Саня за этим следит очень и никогда не пропускает. «Тогда мамка быстро выздоравливает». Закончил свою «одиссею» Саня совершенно для меня неожиданно:

- Вы мне скажите, чё мамке передать, а я в точности ей потом, когда проснётся, перескажу…

Я даже слегка растерялся. Потому что передавать ничего не нужно было. Саня, собственно, всё мне уже объяснил. Он тактично понял, что разговор закончен, и нашёл блистательный выход из положения:

- Чё же я с вами всё разговариваю да разговариваю! Вы же со школы. Есть хотите. А я только что суп сварил. Мамка проснётся, её кормить буду. А сейчас, давайте, мы с вами вместе пообедаем?

Его глаза некрасивые сделались вдруг такими нежными и трогательными, что я понял, что, как порядочный человек, теперь просто обязан отобедать с ним. И я согласился.

Саня был счастлив. Планетарно. Космически.

- Вы тогда пока здесь посидите. Вон, телевизор посмотрите, а я на кухне стол накрою и вас позову. Хорошо?

Разулыбался своим не совсем ещё зубастым ртом (шестиклассник, всё-таки) и выскользнул за двери. Но уже через минуту он вернулся за мною и сказал, что всё готово:

- Только сначала – руки мыть…

В ванной Саня стоял рядом со мною и, как заправская хозяйка, держал для меня чистое полотенце, принесённое откуда-то из недр квартиры. Наверное, из маминой комнаты. Мы прошли в крохотную кухню, где был накрыт стол «на две персоны». На расстеленных бумажных салфетках стояли две тарелки с дымящимся серым супом. Между ними – хлебница с крупными кусками серого хлеба. Саня пригласил меня сесть туда, где стояла тарелка побольше, с голубой каёмочкой.

Потом, прежде чем сесть самому, замялся немного и, стесняясь, сказал:

- Я, Сергей Леонидович, не знаю, пью или нет учителя водку за обедом. Если хотите,- у меня есть…

Ринулся к холодильнику и достал оттуда початую бутылку действительно водки, заткнутую свёрнутой в трубочку такой же салфеткой, которые были расстелены под тарелками. Как-то виновато прижал бутылку эту к груди и, глядя на меня своими прекрасными лучистыми глазами, продолжил:

- Мы-то с мамкой не пьём. Для гостей держим…

21.11.2016

 Олег Букач