МЕССЕР

Человек бежит по жизни, как собака вдоль трассы... Она понятия не имеет, чем накормит ее дорога: куском хлеба, брошенным детской рукой из легковушки, или ништяками в обьедках на привале дальнобойщика. Бежит себе и бежит. Бывает, и бутылкой по голове... Бывает. Но ништяки все же чаще. Такова жизнь. Солнце перевалило за полдень, и тень от склада синим пятном по притоптанному снегу поползла к туалету. День был солнечный и морозный - поздняя осень. На току лениво курлыкали жирные, как свиньи, голуби. Наглые вороны важно дефилировали вокруг помойки, как бы невзначай поглядывая на старую дырявую кастрюлю перед собачьей будкой. В будке на короткой, лихо закрученной в несколько петель веревке сидела собака. Собаку звали.... впрочем, звали ее по- разному. Хозяин, дед Маняй, звал Дозором. То ли по созвучию, то ли за служебные качества остальные рабочие тока звали ее Позором или просто Триппером: оно короче и более точно характеризовало сермяжную сущность этого животного. Дозор спал. Это была неопределенного цвета, пола и назначения собака. Свою никчемность он с лихвой компенсировал махровой беспородностью. Казалось, в его зачатии принимали участие все собаки планеты: с мужской частью демографической прелюдии прекрасно справились отъявленные кобели, а конченые суки воспитанием довершили начатое. Сказать, что он был трусом, нельзя; он не был трусом - он был супертрусом. Он испуганно прижимался к земле и, поджимая хвост, мочился даже когда рядом каркала ворона. Дозором он и впрямь никогда не ходил, зато заискивающе постукивал хвостом по дощатому полу будки при появлении чужих. Однако, несмотря на столь вопиющую безнравственность, а возможно, именно благодаря ей мохнатый приспособленец с переменным успехом дожил до преклонного по собачьим меркам возраста. Шесть лет он безоглядно пресмыкался перед сильными, норовя сделать пакость слабому, и теперь удовлетворенно лежал в будке на старом шерстяном одеяле. Пыхтя и беспощадно растрясывая свои железные потроха, во двор тока въехал трактор. У помещения весовой он радостно ткнулся лопатой в гору ящиков и остановился. Пнув ногой заклинившую дверь и матерясь, из холодного чрева кабины вылез тракторист Славка Фетис. В весовой открылось перекошенное окошко, и громкий женский голос поинтересовался, за каким овощем эта железка тарахтит и мешает учетчице списывать украденное зерно. Не обращая внимания на добрые пожелания скорой импотенции, несущиеся на его забубенную голову, Фетис направился в сторону склада. Дверь склада открылась, и на свет Божий вывалился бригадир Коля Бабан. Фамилия его была Бодалов, но по деревенскому обычаю звали его по-уличному, а разбираться, с какого перепуга какую кличку вешают в деревне - дело неблагодарное. Коля был мордатый плотный мужик, по деревенски хамистый и вороватый. Ходил он вперевалку, вeзде искал выгоду и был не дурак прокатиться за чужой счет. Маленькие глазки, мясистый нос... Крестьянская порода. Поросят об лоб бить можно. Хмуро оглядев подошедшего, он буркнул: - Через Пензу ехал? - Ага, - тракторист ухмыльнулся. - Солярки дал, как украл, и еще...сколько просил дать чехол? Морозы будут - вообще не заведу. - Чехол, говоришь? - Бабан почесал в затылке, активируя интеллектуальную чакру, и в этот самый момент услышал льстивую дробь хвоста из будки: не в добрый час злополучное животное пожелало расписаться в любви к сильным мира сего. Взгляд бригадира привлек синий угол старого байкового одеяла, торчащего из будки собаки. Он задумчиво подошел к будке и широкой клещней с пятью сарделькaми легко выдернул одеяло из-под взвизгнувшего от страха Позора. - Держи, лапсердак! - Бабан швырнул одеяло Фетису и снегом обтер руки. Фетис брезгливо пихнул одеяло носком сапога. - Чёй-то? - он с недоумением посмотрел на бригадира. Тот ухмыльнулся: - Чехол. - Ни хера себе! На кой он мне - вонючий? - Это с чего? - Так ведь у вашего кобеля энурез! - Не болтай! Он в будке не ссытся, он не человек. - Бабан сделал неопределенный жест рукой. - Разве что пару блох... так они твоим луноходом подавятся! Все! Ехай на ферму, гавно от транспортера двинешь. - Он отвернулся и вразвалку пошел к старому Уазику. Уазик заревел сеченым глушаком и выехал с тока. Фетис подошел к трактору, достал замасляные руковицы и, подняв с дороги одеяло, закрыл морду трактора и привязал концы проволокой. Хмыкнул: - Ну вот... теперь главное - не подавись блохами. Он залез в кабину, пыхнул в небо черным выхлопом и укатил на ферму, гремя разболтанной жестянкой. На току опять воцарилась тишина, лишь ровный гул мельницы да голубиный треп подчеркивали ее непререкаемую девственность. Ближе к обеду гул мельницы стих, и из мельничного подъезда вышли трое. Колхозные пенсионеры - явление особенное. Смолоду им спать не давали колхозное руководство, жопастые доярки и бесконечная любовь к алкоголю. Объединить эти три составлющие в одно означало бы издохнуть от недосыпа, а потому растусовать эту нагрузку по свободному времени - искусство врожденное, городскому уму не постижимое. Со временем привычка ложиться с доярками, а вставать с петухами переросла в физиологическую потребность вроде желания спеть сиплым голосом: «Ой, мороз, морооз... не морозь меня...» после деревенского симпозиума. Вместе с заслуженной пенсией пришла перестройка, а с перестройкой - обнуление сбережений, но каждое утро колхозные пенсионеры, как ушибленные, идут на развод в бригаду, где до 9-00 играют в домино и собирают колхозные новости, после чего нестройными рядами рассасываются по злачным местам. Исторически так сложилось, что главным злачным местом в деревне зимой была мельница. Наличие тепла и жареных семечек на закусь делали мельницу местом особенно привлекательным для вышедших на заслуженный отдых трактористов и скотников. Трое вышедших с мельницы относились именно к этой замечательной когорте многоуважаемой, но не делающей погоды части населения Афанасьевки. Маняй ,Чалый и Мессер были не просто пенсионерами: они работали в колхозе... пардон, ОАО «Афанасьевское», и чувствовали себя людьми востребованными. Этим утром после часа домино в вагончике бригады они зашли на мельницу. Маняй работал здесь ночным директором: сторожил колхозное добро. Добра было не густо, но здесь, на складах, оседало большоe сельскохозяйственное счастье. Оно рассыпалось зерном и семечками, ложилось в холодильник каталками колбасы и рубленными на четыре части тушами, разливалось маслом по флягам и красило белой пудрой красное лицо мельника. Радовало глаз это изобилие. В Афанасьевке еще до страды традиционно кололи свинью и солили сало. Заведующий током коптил сало прямо во дворе тока. Большую железную бочку дырявили и вставляли куски железной арматуры, на которую навешивали куски сала. Церемонию завершало разведение костра, который засыпали отрубями и, накрыв бочку мешковиной, ставили на дымящиеся отруби. С этого момента и до конца уборочной над током тянулся вкусный дымок. Сало съедали, зерно вывозили, мясо продавали. Оставалось совсем немного: зерно на семена и муку для пекарни, мясо вынужденного забоя и прожорливые голуби. Под стать ценностям для охраны этого реквизита при токе имелся сторож с собакой. Собаку мы уже описали. Сторожем был Василий Иванович Манякин - в миру Маняй. Личность, широко известная как тщедушным здоровьем и неуемным враньем, так и стабильным добродушием и глухотой. Качества, несомненно, ценные для охранника, говорящие об особой важности охраняемого обьекта. Вторым из троицы, но первым по сути был Чалый, Чалмасов Алексей Иванович. Серьезный крепкий мужик, обстоятельный и требовательный к порядку. Злые языки говорили, что он даже свои кирзачи через марлю гладит. Врали, наверное... потому что в этом случае на сапогах остались бы ворсинки от марли. Третьим в компании был Мессер - Виктор Демидович Елистратов. Высокий, жилистый, с широкими, как сковорода, ладонями, он был похож на железного дровосека. Мужик простой и не дурак выпить. Пил горькую частенько, и при этом, цитируя его же, уходил в штопор. Эту фигуру высшего пилотажа он освоил в совершенстве, за что и получил свое крылатое прозвище. В этом заштопоренном состоянии Мессер домой не торопился. Он отдыхал; отдыхал где попало. Точнее, где случился штопор. О состоявшемся факте штопора его жене бабе Дусе докладывали соседки. Баба Дуся выгоняла из сарая тележку, снимала с нее корыто для навоза и выруливала на взлетку. Благополучно отыскав место крушения, она загружала обломки Мессера и везла фюзеляж на капремонт в ангар. Утром сокол расправлял крылья и шел похмеляться. Впрочем, человек он был неплохой, смелый и с золотыми руками. До пенсии он был скотником на ферме и в теплое время года пас колхозное стадо, и ни один пастух не мог с таким спокойствием и уверенностью зайти на карду к разбуянившемуся племенному быку. Он заходил. Заходил с одним кнутом, и матерый, под тонну весом бычара, только что разворотивший стойло и метавший рогами тяжелый настил, в недоумении разглядывал невесть откуда взявшуюся жилистую фигуру Мессера. В красные глаза быка уверенно смотрела пара голубых насмешливых глаз человека, и в сантиметрах перед дурными глазами животного чуть не в самое ухо змеей летел длинный пастуший хлыст. Громкий сухой щелчок, как выстрел, возвращал буяна к действительности. Он недовольно мотал башкой величиной с колхозную наковальню и рыл копытом землю. И тогда на взбеленившуюся скотину обрушивался шквал ударов. Они сыпались, словно из рога изобилия, обжигая лохматую морду и мускулистую с подвесом шею. Бык отворачивал морду от наступавшего на него человека и сразу проигрывал. Жесткие удары гнали его в верхний угол карды, где в проеме за кованой железной дверью была узкая, сваренная из швелера клеть. Бык заходил туда, ревя от негодования, в тот же миг дверь с грохотом захлопывалась, запиралась на засов, и только в решетчатое окошко спокойно и насмешливо смотрели два голубых глаза. Мессер выходил с карды, закуривал, и только крупные, вздувшиеся на руках вены напоминали о недавней баталии. Мессер был спокоен. В селе говорили, что пару раз быки подымали его на рога, а Маняй божился, что все это видел своими глазами и самолично прогнал быка куском жележной арматуры. Впрочем, слова его никто всерьез не воспринимал, а Мессер на такие вопросы только ухмылялся и спрашивал закурить. Троица неспеша подошла к току. Завидев хозяина, из будки вылез Позор и начал крутиться в ногах у хозяина. Мужики встали и закурили. Маняй, чуть согнув колени, гладил собаку. Пустив облако вонючего дыма, он многозначительно произнес: - Вот ведь собака... Это ведь не простой пес - породистый. Сын его из тайги привез. – Маняй, как бы вспоминая, наморщил лоб. - Там только вертолетом сутки лететь надо... или двое... не помню. Чалый с Мессером переглянулись: дааа... не простой... Маняй испытующе глянул на мужиков: - У него мать – сибирская лайка, а отец - волк! - Вывалив главный козырь, Маняй выпрямился и победоносно посмотрел на мужиков. Чалый с усмешкой смотрел на волчье отродье, а Мессера прорвало: - Брехло ты, Васька! И совести в тебе нет! Волка нашел! Твой Триппер и на собаку не похож! Гавно в шерсти! Волк! - Мессер чуть не орал. От его громкого голоса кобель прижал уши и, взвизгнув, вжался в ноги хозяина. Маняй, перебивая Мессера, прикрикнул на собаку: - Не рычи! Свои это! Не мурзись, говорю! Мессер уже орал: - Не рычит он! Обоссался волчара! Два раза! Когда ты пернул и когда я крикнул! Он у тебя, видать, с детства ушибленный! Это же надо?! Неделю в ракете летел! А третьего дня кто на мельнице говорил, что он - бойцовый???!! А в прошлом году на уборочной сказал, что с ним на охоту ходишь!!! Совести в тебе нет! Какой, хрен, охота?! Его заяц ушами замордует! Что ты врешь-то? Внебрачный потомок свободного племени сиротливо жался к ногам хозяина. Сам Маняй слегка растерялся и пытался обьяснить, что охотничий навык у Дозора, видимо, от его матери - сибирской лайки. И что бойцовскиe качества, очевидно, доставшиеся ему от отца-волка, только подтверждают его, Маняя, слова. Вдруг он осекся, медленно опустился на коленки и, не обращая внимания на реплики Мессера и встав на четвереньки, заглянул в будку. Чалый молча ткнул локтем Мессера. Мессер замолчал и с интересом посмотрел на Маняя. Не удержавшись, съязвил: - Чем пахнет? Маняй молча поднялся, опираясь на палку. - Одеялко скрали.... - В глазах Маняя появилось такое жалостливое выражение, что фразу ,,У волка то?,, Мессер как-то скомкал, и глухой Маняй ее не расслышал. - Об чем горюем? - Чалый внимательно смотрел на Маняя. Маняй затряс костяшками пальцев, тыча указательным в будку: - Дозору вон одеялку принес... почти новую... Нету! Ибит-карбид... - Мессер не сдержался. - С кроватью украли? Не погребовали? Маняй обиженно надул губы: - Нечего тут скрывать! Это они мне мстят, а на собаке отыгрываются... Ворье-то... Из весовой вышла учетчитца Наташка Белошапкина. Она с безразличным видом, демонстративно покачивая бедрами, прошла мимо. Маняй приосанился. Мессер оценивающим взглядом смотрел туда, где кончалась короткая куртка и начинались обтягивающие джинсы. Чалый глянул на друзей и тоже воткнулся взглядом в зад учетчицы. - Одеяло, говоришь, сперли? Так это не она. - Он с усмешкой глянул на острые коленки Маняя. - Ты куда это смотришь, пенек? - Маняй гордо надул тщедушную грудь, стараясь как бы невзначай спрятать за спину корявую палку. Мессер с издевкой посмотрел на Маняя: - Слышь, Маняй... ты чего? - Он сверлил Маняя синими глазами. - Ты брось это! Кровь от башки отольет - сознание потеряешь! - Мессер заржал. Маняй задиристо промямлил: - На себя глянь...когда в корыте катаешься. В ответ Мессер заржал еще громче: - Слышь, Вась, не завидуй! Своего Триппера запряги да катайся! Ездовым он у тебя еще не был. Волчара! - Мессер хлопнул по плечу новоутвержденного каюра, Маняй пошатнулся, но, ловко опершись на палку, удержался. Собака, описавшись, вжалась в грунт. Чалый без тени улыбки смотрел на друзей, и только глаза его безудержно хохотали. Мессер за плечо отвернул Маняя в сторону от дефилирующей учетчицы: - Не смотри туда, Вася. Не изводи себя . Сперматозавр ты наш... - Сам – паразит! - Маняй сердито стряхнул руку и гордой походкой, опираясь на свой импровизированный бадик, затрусил к выходу. Чалый с Мессером неспеша пошли следом. Мессер зло сплюнул: - Надо зайти к этому индюку! Чалый вопросительно глянул на друга: - Глянь, как его от важности дует... - Чалый удивленно пошевелил лохматой бровью. - И че? -А ниче. Сегодня пенсия. Малолетки его трясут. Напоют и ... ушла копеечка. А ему много ль надо? Пять капель- и брык на пол. Чалый кивнул: - Зайдем. Мессер недобро ухмыльнулся и, ускорив шаг, быстро догнал Маняя. - Слышь, фикус...ты губы-то сдуй... не ровен час упустишь...с ложечку. Сворачивай к магазину. Гости к тебе идут, к несуклепистому... Маняй бесцветными глазками посмотрел на Мессера и, увидев улыбку на дубленой физиономии, проворчал: - Вы, что ль, гости-то? Мессер загрохотaл в волосатое ухо: - Нет, жаних ты облезлый! Пугачева к тебе приехала! Мешок картошки с Пензы привезла! Шкандыбай, говорю, в магазин! Мириться будем! Маняй мотнул головой, но свернул к магазину . Из магазина шли молча, предвкушая удовольствие от прямого, без галстуков, общения. Потом Маняй долго искал ключ в дырявых карманах штанов и, найдя его в старой калоше на крыльце, открыл дверь. С лавки в сенях лениво слез старый, как сам хозяин, рыжий кот, демонстративно коснулся боком каждого из пришедших и, безразлично отвернувшись, сел у порога. Маняй снял калоши и, подавая пример гостям, прошел в горницу. Мессер разулся и, заговорщески ткнув пальцем Чалого, громко сказал: - Вот за что Ваську уважаю - валенки в обществе не снимает. Глухой Маняй повернулся на звук: - Че говоришь? - Валенки, говорю, у тебя ... нажористые. Канпот варить можно. Хорошо, что не снимаешь. Маняй, разобрав только конец фразы, согласно кивнул: - А я их и не сымаю. В них, бывает, и заснешь. Ноги-то в тепле. Мессер разочарованно махнул рукой: - И я про то же... Скажи, еще им сносу нет. Маняй радостно закивал: - Им ведь и сносу нет! Низ вот только подшил! Мессер хмыкнул: - Не снимая, поди, подшивал... - но Чалый так зыркнул в его сторону, что следующая фраза решила на свет не появляться. - За стол садимся! Тему нашли... Чалый нахмурился. За стол сели молча. Маняй достал из котомки поллитровку паленой Столичной и три стакана из старого с рифлеными стеклами буфета. Мессер, сняв с эмалированной миски крышку от ведра, достал и нарезал пирога - хлеба домашней, на хмельных дрожжах выпечки и, нырнув в Маняевский холодильник, с триумфом достал хороший шмат копченого сала. Чалый молча перевернул свой пустой стакан вверх дном и так же молча накромсал сало широкими, с мизинец, кусками. Маняй, гордо оглядев накрытый стол, налил себе и Мессеру по полстакана водки. Выпили. Повторили. Хозяин осоловел сразу, без предупреждения. Голос его стал громче, глухота - менее очевидной. Он кормил кота копченым салом и уверял друзей, что кот его - кот не простой, и ума в нем столько, что вот если взять, к примеру, соседку Нюрку, то кот его окажется примерно в два с половиной раза умнее, а учитывая его благородное происхождение и строгое воспитание , то ей, Нюрке до его, кота, как до Ушимбы... Что такое Ушимба и где находится это замечательное место, осталось тайной, поскольку в этот самый момент дверь в горницу распахнулась и зашел парень лет двадцати - Колька Свистунов, по -уличному Пистон. Он явно не ожидал увидеть столь почтенное собрание и на минуту замешкался. Мессер с издевкой спросил: - Что, Колюшка, приумолк? Никак в животе забурчало? Мессера появление здесь Пистона, скажем так, огорчило до крайности: Колька доводился ему внучатым племянником. - Меня, что ль, ищешь? Не успевший сообразить Пистон мотнул головой: - Неее, я к дядь Васе. В глазах у Мессера мелькнули недобрые огоньки: - Ну так заходи, Колюшка. Вот он, дядь Вася - зенками лупает. Да кошке провиант скармливает. Говори ему, че хотел. Пистон переминался с ноги на ногу и лихорадочно думал, что бы соврать: - Да я что хотел узнать... У тебя, дядь Вась, мотоцикл же был... Железок к нему никаких не осталось? Мессер удовлетворенно кивнул головой, как бы приглашая не стесняться. Маняй беспомощно развел руками: - Нету, Колюшка, продал, вместе с мотоциклом и продал. Пистон глянул исподлобья на Мессера и, промолчав, развернулся к выходу. Мессер усмехнулся: - А ну-ка сядь-ка, милай. Че скажу... На посошок тебе. Пистон уже давно почуял нехорошие интонации в голосе родича и потому беспрекословно сел на лавку напротив Мессера. - Что тебе хотел сказать... - Мессер тщательно подбирал слова. -Тут у дядь Васи беда приключилась. В аккурат месяц назад. Пенсия пропала. Он ее месяц как ищет. Сердешный... А пропала она враз после гостей. И подумать-то не на кого. Все свои вроде. Вот я и решил: ежели кого из вас здесь увижу еще разок, то заставлю пенсию его искать. Или башку отверну напрочь. Уяснил, милай? Я сам вам пенсию выхлопочу. Пилюли заместо вина кушать будете. Ты меня хорошо знаешь. Пообещал - сделаю. Я детей не обманываю. А теперь ступай к своим пионэрам. Ни лома, ни макулатуры здесь боле не ищите. Кончились! Тимуровцы... мать вашу! Пистон встал и слинял так быстро, как только мог слинять человек, не желающий показать, насколько он испугался. Мессер, повернувшись к столу, разлил остатки водки по стаканам и, стукнув донышком своего об край Маняева, лихо плеснул в открытую глотку. Маняй мелкими глоточками высосал свою порцайку, и тут же тонкие, как у старого петуха, веки затянули бесцветные глаза, и голова на тонкой цыплячей шейке бессильно упала. Не поймай Чалый его тщедушное тело, Маняй неизбежно лбом врезался бы в деревянные доски пола. Чалый, перехватив его поперек туловища, легко поднял и, оторвав от лавки, переложил на старую железную кровать. Мессер деловито глянул на часы: - Пять минут он – труп, потом очнется. Чалый согласно кивнул и, достав из Маняевой котомки непочатую бутылку водки, протянул ее Мессеру: - Ему на сегодня хватит. А то ночью волк не признает... загрызет на хер... Мессер заржал, потом, резко оборвав смех, задумчиво глянул на спящего Маняя: - А ты, Лех, и не знаешь... Он ведь для меня хлеб из дома воровал. Отец порол его, как Сидор козу, а он все одно воровал и мне на конюшню таскал. Отец у меня тогда без вести пропал, мать запила и проморгала недостачу. А как ее забрали, мне участковый сказал, что меня в ФЗУ определят, если я не сгину. Я на конюшне прятался, а Васька мне харч из дома таскал. И вот по сей день не пойму - как не проболтался? После, правда, матери сказал... Тете Поле. Она сама тогда ему куски давать стала. Земля ей пухом! Мессер замолчал. Открыл бутылку и, плеснув себе с полстакана, выпил. Не закусывая, налил еще и повторил. Чалый усмехнулся: - В штопор собрался? - Угу... пора. Вот ведь, Леха, как получается... Человек бежит по жизни, как собака вдоль трассы. Она понятия не имеет, чем накормит ее дорога. Бежит себе и бежит. Бывает, и бутылкой по голове... Бывает. Не так часто, конечно. Такова жизнь... Поплыл Виктор Демидович... - С этими словами Мессер положил голову на сложенныe на столе жилистые руки и ушел в очередной штопор...

 Андрей Панюшкин