СМЕРТИ НЕТ
- Нельзя бояться смерти, нельзя бояться того, чего нет, - веско заявил Кузьмич и с вызовом посмотрел на меня.
- Ну да, душа бессмертна и всё такое, - подначил я, - слышал и не раз, надоело.
- Про душу не скажу, не знаю, а что смерти нет, так знаю точно.
- От кого, кто тебе сказал?
- Сам дотумкал, - гордо обозначил своё авторство Кузьмич.
Я уселся поудобнее, и приготовился выслушать очередное «тумканье» Кузьмича.
В Тумкино меня привели тишина и природа. Целыми днями бродил я с фотоаппаратом по окрестностям этой умирающей русской деревни, снимая пейзажи, вековые деревья и населяющих их птиц, но вечерами, когда Кузьмич зазывал меня к себе на чашку чая, я получал истинное удовольствие от рассуждений этого тумкинского философа.
Сложные проблемы, тысячелетиями занимавшие лучшие умы планеты, Кузьмич уверенно разрешал, оперируя самыми простыми примерами и соображениями. В этот раз темой его «тумканья» была смерть. Кузьмич пришёл с похорон односельчанина мрачный и удручённый.
- Убиваются, плачут, собственной смерти опасаются, а того, что бояться нечего, уразуметь не могут.
- А ты, значит, Кузьмич, смерти не боишься?
- Нельзя бояться того, чего нет, - повторил он, - Я им толкую, а они не понимают. Хоть ты тресни!
- Может, сам виноват, плохо объясняешь? Объясни мне, постараюсь понять.
Кузьмич важно посмотрел на меня, откашлялся и прочёл такую лекцию:
- Была у нас в деревне Любка-богомолка, всё по святым местам ходила. Вернётся с очередного своего похода, соберёт сельчан и рассказывает, где была, что видела. Я тогда по малолетству мало чего запомнил, но один её сказ в душу запал. Рассказала она, что в каком-то из монастырей видела «людей-самоваров». Не слыхал про таких? Так называли тех бедолаг, кто и без рук и без ног с войны вернулись. Пожалели мы их, и забыли. Лет пять назад, когда мне семьдесят стукнуло, стал я о смерти размышлять и вспомнил про «самоваров» этих. Калеки беспомощные, ничего сами не могут, ни выпить, ни закусить, ни цигарку свернуть, пятилетний ребятёнок над ними властен, но ведь люди. Ты как разумеешь, люди?
- Конечно люди, какие могут быть сомнения!
- И я так разумею. Рассуждаю дальше: до какого предела нужно дойти, чтоб людина человеком быть перестал? Заменяю ему мысленно все нутро на искусственное, одну голову оставляю и что? Он говорит, соображает, в шашки со мной играет. Что это значит? А то, что Человек в голове у людины живёт. Согласен?
Я подумал и кивнул.
- Молодец, - обрадовался Кузьмич,- размышляем дальше. Жил у нас в деревне Мишка-обалдуй. Лет до пятидесяти был нормальным, а потом, как отрезало. Руки, ноги, голова, всё на месте, а соображать напрочь перестал. Что творил и вспоминать противно, хуже самого безмозглого животного. В чём дело? Я так разумею: Человек ушёл из этого людины. Почему, в чём причина, не знаю, но покинул. И пришёл я к убеждению, что баба не человека рожает, а сосуд, в котором Человек поселится.
- Так ты, Кузьмич, про душу толкуешь.
- И ты туда же, - огорчился философ, - душа – душой, а Человек сам по себе. Душа, это вера, любовь, сочувствие, жалость, а Человек - это разум. Мы всё это издревле знали, но забыли, и вспоминать не желаем. А припомни, как мы говорим? «У этого человека души нет, а у этого она широкая. У этого человека душа чёрная, у того нараспашку». Сами не замечаем, как разделяем душу и Человека.
- Как же ты этого Человека себе представляешь, Кузьмич? Поделись своим знанием, не таись, - снова подначил я.
- Просто представляю, - спокойно и уверенно ответил он, - как воду.
Кузьмич насладился моим немым изумлением, и продолжил:
- Мы же не видим воду просто так, она всегда в чём-то: в море, в реке, в колодце, в туче, в сосуде каком. А она разлита вокруг нас, но мы её не увидим, пока она не заполнит что-нибудь. Так и Человек – он везде, но видим мы его только тогда, когда он поселится в новорожденном. Баба рожает пустой сосуд, а Человек поселяется в нём по приказу, в порядке живой очереди. И покидает его по приказу, как у Мишки-обалдуя случилось. А какой Человек в сосуде поселится, от нас не зависит. Тут уж как повезёт. Вон у Федьки Голубева два сына близнеца, не двойники, но из одного помёта. Росли одинаково, воспитывались вместе, но один агрономом стал, а другой вором, и в тюрьме сгинул. Почему так? А потому, что разные Человеки в них поселились, и тут как не воспитывай, всё бесполезно будет. Мы за проступки тело наказываем, а оно не виновато. Это всё равно, как бутылку стегать за то, что в ней яд хранится. Вот Чикатилу расстреляли, а ему ни холодно, ни жарко. Он за секунду до пули из тела вышел и в очередь встал. Подойдёт его черёд, и он снова в кого-нибудь вселится и снова маньяк появится.
- Ты что, думаешь, и там начальники есть?
- Конечно, есть. Без начальника нельзя, иначе анархия. То на один сосуд десять желающих поселиться, а на другой ни одного, то захотел, поселился, захотел, убежал. Нет, там всё строго: баба рожает, кричит, оповещает, что сосуд изготовила и готова его миру явить, сразу следующему по очереди направление вручают, и лети, заселяйся. Вот и получается, что рохля, созданный монахом быть, вселяется в сосуд, рождённый царицей, а Наполеон в крестьянкин сосуд. Страна получает никчемного государя, а из крестьянина Емелька Пугачёв получается. Это душа где-то там грехи изживает, а Человек, какой есть, такой и живёт вечно, не меняясь.
Кузьмич замолчал и долго сидел в задумчивости.
- Вот и выходит, что схоронили мы сегодня не человека, а сосуд, в котором он обретался. Человек вечен, - заключил он, - а смерти нет, так что и бояться нечего. Не знаю, убедил я тебя или нет, но уверен, что прав на все сто. Так что живи, парень, и ничего не бойся. Ладно, пошли спать, а то у моего сосуда что-то колени крутит.
Мы разошлись по комнатам. Я слышал, как Кузьмич, постанывая, растирал колени, потом, кряхтя, устраивался в кровати и, наконец, тихонько захрапел. Мне не спалось, в голове вертелись кузьмичёвы рассуждения, и всё чаще возникала мысль, что чем чёрт не шутит, а вдруг он прав. Сон сморил меня, и мне привиделось, что я пустой кувшин на ножках и бегу по просеке, а за мной несётся Чикатило.
- Стой, - кричит он, - у меня ордер на вселение! Всё равно догоню!
И догнал бы, да только я с детства умел просыпаться в безнадёжных ситуациях.
ОПРАВДАНИЕ РЫЖЕГО
- Кузьмич, - раздался с улицы визгливый голос Алтына, - выходи, покурим.
- Иду, Гриша, иду, - откликнулся Кузьмич, и я услышал, как он, кряхтя, поднялся с лавки и прихрамывая, спустился по скрипучим ступенькам крыльца.
- Почему его кличут Алтыном? – спросил я как-то.
- Это с детства, - отвечает Кузьмич,- он ведь спорщик отменный. Чуть что: «На алтын спорим?»
Кузьмич вышел за штакетник и сел на лавочку рядом с Алтыном. Я слышу, как он закуривает, щёлкая подаренной мной зажигалкой, слышу, как прокашливается и насмешливо спрашивает:
- Что привело тебя ко мне, сынок мой?
Кузьмич лет на шесть старше Гриши и всячески подчёркивает своё главенство.
- Возмущение, батян, чисто – возмущение, - подыгрывает Гриша, но чувствуется, что душа его клокочет.
- Включаю ящик, а там этот гад рыжий, Чубайс! Всю Россию развалил и уничтожил, а всё на плаву. Что за власть такую имеет, что за силу? Всех Путин разогнал, а этого не трогает. Почему? Ты умный, Кузьмич, разъясни.
Кузьмич долго молча смолит сигарету и, наконец, назидательно произносит:
- Ты, Алтын, сущее дитя, тебе что-то объяснить только через сказку можно. Я тебе такую скажу: «Построили в одном селе церковь с колокольней. И такой красивой колокольня получилась, что со всей округи народ съезжался полюбоваться её красотой и величием. Много лет простояла колокольня, радуя людей, прославляя своего строителя и вызывая зависть соседскую.
Долго копили соседи зависть свою, но однажды не выдержали и неожиданно напали на это село. Захватили они колокольню, поставили на ней пулемёты и никого даже близко не подпускают. Много сельчан погибло, пытаясь к колокольне пробиться, да только без толку они полегли – ни один не сумел до неё добраться. Горюют сельчане, плачут, стенают, а как врага одолеть, не знают. Добро бы враги только колокольню захватили, так нет, они и поля окрестные себе забрали, и никого из села не выпускают. Голод село за горло взял, совсем жизни не стало.
Собрались сельчане на сход, думают-гадают, как им дальше жить. Старики что-то предлагают, да только всё пустое, всё проблему не решает. Тогда дали слово молодым. Пошушукалась молодёжь и выпустила одного, рыжего такого, слово держать. Рыжий этот вышел и говорит:
- Я, земляки, в армии артиллеристом служил, знаю, что говорю, верьте мне. Нет у нас иного пути, как разрушить колокольню, чтобы победить супостата. Я и пушку изготовлю, и снаряд снаряжу, и наведу сам, и сам выстрелю, вы только мне поручение от общества выдайте.
Зашумели старики:
- Как можно такую красоту рушить? Как вообще такая мысль в голову могла прийти?
Пошумели, пошумели, а решения-то как не было, так и нет. Стали по-другому говорить:
- Не хлебом единым жив человек. Как жить без колокольни будем? Она ведь скрепа наша, без неё развалится вся жизнь, весь уклад её.
А Рыжий им в ответ:
- Будем решать задачи по мере их поступления. Сначала голод утолить надобно, а прогоним врага, так я лично отстрою колокольню заново. Ещё выше, ещё краше будет.
Много ещё всяких красивых слов наговорил сельчанам Рыжий, но уговорил их дать ему поручение. Изготовил пушку и снаряд, навёл и выстрелил. До основания колокольню развалил, так что не восстановить её, не починить уже нельзя.
Прогнали сельчане супостатов, порадовались, червячка слегка заморили и говорят Рыжему:
- Давай, добрый молодец, отстраивай колокольню заново, как обещал.
Стал Рыжий строить, да только ничего у него не получается. То косо, то криво, а то и вовсе рушится всё. Потому как не строитель он, не созидатель. А вот разрушитель Рыжий мастерский, гениальный разрушитель».
- Так что, Гриша, оценивай мастера по делам его: дали поручение разрушить, он и снёс до основания, а строить заново общество другим поручило. Это у них не больно получается, а не у Рыжего. Ты их разделяй, Алтын,- изрёк Кузьмич, и пошёл в избу.
- И то, правда: ломать, не строить, - пробормотал дед Григорий, поднимаясь, - Ну, Кузьмич, ну голова!
- Рыжий, рыжий, конопатый, - визгливо запел он, топая на свой край деревни.
ПАТРИОТ СВОЕЙ РОДИНЫ
- Спасибо, что помог крышу залатать, - Кузьмич пожал мне руку и протянул кружку с квасом, - с текучей крышей избе быстро каюк настанет, не успеешь оглянуться, а она уже сгнила.
- Хорош у тебя квасок, Кузьмич, вон как в нос шибает. А вид с крыши просто потрясающий!
- Сейчас не вид, а сплошное убожество. Это тебе, городскому, красиво, а у меня сердце кровью обливается. Вот раньше действительно было красиво: зимой бело, сколько глазам видно, а потом черно, как поля распашут. Дальше зелено, да с волной такой, что от светлого до тёмного, а уж как лён зацветёт, так море синее разольётся. Такая красота не только глаз, но и душу радовала. А теперь что? Не пахано, не сеяно, всё бурьяном да берёзками заросло. Раньше нам что твердили? В колхозе хозяина нет, всё общее, значит, ничьё, а будет один хозяин, так сразу скатерть самобранка перед вами расстелится. Теперь один хозяин, которого мы ни разу не видели, и «красота» кругом, язви её душу.
Кузьмич сел на лавку у калитки и засмолил сигарету. Он был, как всегда, прав – то, что мне виделось чем-то вроде поленовских полотен, в душе Кузьмича отдавалось обидой и болью за свою землю. Я сказал ему об этом и даже назвал патриотом своей Родины. Старик удивлённо посмотрел на меня, и спросил:
- А патриот, это кто? Объясни, коли понимаешь.
- Как, кто? – растерялся я, - ну, который Родину любит, жизнь за неё готов отдать, хочет видеть её сильной, богатой и всё такое.
- Во-во, «и всё такое», - передразнил он меня, - повторяешь, как попугай, то, что в ящике талдычат, а смысла в твоих словах нет. А вот ответь, что значит Родину любить? Мужик бабу любит, это понятно, от этой любви дети родятся, а здесь что происходит? Молчишь? И правильно делаешь, ибо слова эти наподобие воздушного шарика: снаружи красиво, а внутри пустота. И ещё ответь: Родина, - это что? Раньше и Украина, и Грузия, и узбеки с таджиками, все Родиной звались, а теперь они перестали ей быть. Смешно – ещё вчера они были моей Родиной, а сегодня уже нет. Или взять острова, из-за которых мы с японцами ругаемся. Сегодня они наши и я их обязан любить, хоть никогда не видел, а завтра вернём япошкам, и вся любовь?
Кузьмич отпил кваса и закурил новую сигарету.
- Говоришь, патриот жизнь за родину готов отдать? Допустим, но ответь тогда на простой вопрос: в гражданскую войну патриоты по обе линии фронта сражались, или только на нашей стороне? Родина-то и у белых, и у красных одна была, или как? Опять же про «сильную и богатую» спрошу. Поясни мне, неразумному, такую сказку: два мужика идут в одну деревню разными дорогами, но тот, что идёт одним путём, зовётся патриотом, а тот, что другим - пятой колонной? Идут-то в одну деревню, так почему? Не знаешь? Вот и осталось от твоих слов одно «всё такое».
- А ты знаешь?
- Знаю! – твёрдо ответил тумкинский философ, - Моя Родина, - это моя деревня, здесь она начинается, здесь же и кончается. А то, что вы называете «родиной», это государство и власть, которая очень хочет, чтобы её любили, вот и рядится в платье Родины-матери и требует, чтобы все ходили только той дорогой, которую «мамка» укажет.
Кузьмич допил квас, докурил цигарку и пошел через всю свою Родину навестить деда Григория по прозвищу Алтын.
5 апреля 2016
Иллюстрация к: ТУМКИНСКИЙ ФИЛОСОФ