Позови меня с собой...

Встречаться они перестали. В школе Иванова всячески избегала Метелина, а если разминуться не удавалось, демонстративно не замечала, смотрела мимо, «насквозь», на его взгляды никак не реагировала. На Сережино «здравствуй» коротко и безразлично кивала.

Каждый день, приходя в школу, Метелин давал себе зарок обязательно поговорить с Таней, объясниться, и каждый раз жгучий стыд позора останавливал его. А когда он все-таки, пересилив себя, решился и, догнав ее по дороге домой, тронул за плечо, Таня дернулась, как от удара током, резко развернулась, и Сережа увидел в ее глазах уже знакомое ему «эх, ты!». Были в нем и презрение, и обида, и глубокое разочарование. Будто взялся он познакомить ее с чем-то таким, чего она до сих пор не знала, но обманул, и в самый последний момент это незнаемое оказалось просто миражом. Сережа вдруг остро ощутил, что Тане он больше не интересен, а значит, и не нужен. И как в незримую стену, вставшую на их пути, он уперся. А Иванова, не проронив ни слова, продолжила свой путь.

Это «эх, ты!» обжигало Сережу всякий раз, когда он вольно или невольно натыкался на ее взгляд, и долго в дальнейшем, уже и после окончания школы, преследовало Метелина, рождая нечто вроде комплекса неполноценности по отношения к «прекрасному полу». Кто-то другой на его месте, наверное, проявил бы настойчивость, еще и еще раз пытался бы восстановить отношения, но Сережа Метелин не умел ни настаивать на своем, ни уговаривать. Получая от ворот поворот, он, как правило, новых заходов не делал. В жизни, особенно производственной, это ему, безусловно, сильно мешало, но искоренить в себе до конца сей грех Метелин так и не смог.

До конца учебного года Иванова с Метелиным прожили, никак не пересекаясь и не соприкасаясь. Иванова была по-прежнему деятельной, разносторонней, блистающей всюду, чем бы ни занималась, восхитительно прекрасной в своей жгучей южно-славянской красоте. Но все это существовало отныне совершенно отдельно от Метелина, который мог теперь лишь наблюдать за утраченной любовью со стороны и на расстоянии, мучаясь тупой болью непроходящей тоски.

Лето он снова провел на реке. И уже чувствовал себя на ней как рыба в воде. В школу возвращался с сожалением.

Появление Метелина Иванова встретила равнодушно. Сам он тоже не очень-то взволновался, ее увидев. Во всяком случае, не заколотилось отчаянно сердце, не перехватило дыхание, не прихлынула радостная волна. Молча кивнули друг другу и разошлись по своим местам.

Дальше потекло обычным заведенным школьным порядком. Метелин все больше привыкал, что Иванова хоть и тут, рядом, но в то же время в другом, как бы параллельном мире, для него недосягаемом. Да и учеба отвлекала. Класс выпускной. Настала пора задуматься о будущем.

С архитектурой, строительством городов Сережа его больше не связывал. Во-первых, что за архитектор, неумеющий рисовать? А Метелин еще тогда, когда первый раз увидел эскизы Ивановой, понял, что не умеет. К тому же слишком живо занятие это связывалось с Ивановой, вызывало ее образ. Да и две навигации не прошли для Сережи даром. Без речных просторов он себе дальнейшую жизнь уже не представлял. Поэтому заранее нацелился в водный институт.

А пока надо было окончить нормально школу, сдать выпускные экзамены, получить приличный аттестат, а там и вступительные… Но поскольку он — не Иванова, которой все дается легко, играючи, значит, придется хорошо попотеть. Был еще один, подсознательный мотив учебного рвения Метелина. Хотелось хоть этим удивить Иванову, доказать ей, что он тоже кое на что способен, и снова заслужить ее внимание.

И Сережа действительно здорово подтянулся в учебе. Но обратили на это внимание только классная руководительница, которая теперь ставила его в пример остальным, не успевшим или не желавшим взяться за ум, да родители, которые, конечно, нарадоваться не могли случившейся метаморфозе. На Иванову же учебные успехи Метелина не произвели ровно никакого впечатления. А когда после февральских метелей запахло весной, ей и вовсе стало не до этого. У нее появился новый объект внимания…

…Отчаявшись заснуть, Метелин спустил ноги с дивана, откинулся на его спинку и попытался вспомнить его…

Светловолосый, чуть выше среднего роста, не сказать, чтобы широкоплечий и атлетического сложения, но с какой-то кошачьей гибкостью и грацией, со слегка пританцовывающей походкой разбитной парень этот появился вдруг в самый разгар их школьного вечера, приуроченного к 8 марта. Бдительный физкультурник и неизменная его помощница гардеробщица посторонних решительно не пускали, но он вот прошел. И чувствовал себя здесь своим в доску. Взгляд его серых нагловатых глаз бесцеремонно обшаривал кучкующихся у стен старшеклассников, лавировал между танцующими парами. Иногда парень здоровался, не подавая руки, со знакомыми ребятами. В адрес девчонок отпускал замечания и шуточки, от которых у тех загорались щеки и уши. Он напоминал Метелину прогуливающегося в африканской саванне возле стада антилоп леопарда, который присматривает себе жертву. Как в телепрограмме «В мире животных». Сережа невольно позавидовал раскованности парня и его магнетирующей звериной грации.

На Метелина парень не обратил никакого внимания, тем не менее Сережа внутренне напрягся в ожидании неведомой пока ему опасности. Ждать долго не пришлось. Парень выцелил взглядом Иванову, оживленно болтавшую с Валей Осиповой, и, сразу весь подобравшись, как представитель семейства кошачьих перед прыжком, мягко переступая, направился к девушкам. Подойдя, наклонился к Таниному уху и стал что-то ей говорить.

Метелин подался весь вперед, пытаясь уловить слова разговора, но Иванова стояла у противоположной стены зала, и в общем гуле ничего было не разобрать. «Леопард» находился в полуоборота к Метелину и, плотоядно, как Сереже казалось, улыбаясь, что-то говорил и говорил Тане, пожирая ее взглядом. Вот-вот он прыгнет и вонзит в жертву свои когти и клыки! Брось сейчас Таня на Метелина взгляд мольбы о помощи, он, наверное, бросился бы спасать ее от «леопарда». Но Иванова совсем не походила на «жертву», которой грозило оказаться в лапах хищника. Она с явным интересом слушала «леопарда». Улыбка не сходила с ее лица. Ее веселый взгляд рассеянно блуждал по залу, но ни на миг не задержался на Метелине.

Перерыв между танцами кончился, зазвучал еще один любимый Сережин танец – «Маленький цветок». «Леопард» галантно склонил перед Ивановой голову. Она ответно кивнула, взяла его под руку и прошествовала с ним на середину зала. Зал быстро заполнился танцующими, но Метелин видел только их двоих. Танины руки вольно лежали на плечах «леопарда», а он то слегка отпускал Иванову, то притягивал к себе, то легкими движениями рук скользил по ее спине к бедрам. Как кошка с мышкой — пришло в голову Метелину. Но тут же вынужден был признать, что и в танце «леопард» хорош: красив и грациозен. И вспомнил себя на его месте. Как неловко и неуклюже топтался возле Тани, не зная куда деть и что делать со своими конечностями. Было это ровно два года назад, здесь же, на таком же восьмимартовском вечере. Какое удивительное совпадение!

Но кто он и откуда взялся этот самоуверенный нахальный «леопард»?

«Ты что — не знаешь Славку Артюхина?» — удивился его вопросу стоявший рядом Сережин одноклассник, из школьных старожилов, учившихся здесь с первого класса.

Метелин не очень-то интересовался жизнью школы и перипетиями уличного бытия этого микрорайона. И там, и там он был на отшибе, один. Компаний ни с кем не водил, с местным хулиганьем и шпаной не знался. Потому и про никакого Артюхина не слышал, хотя и тянулся за ним шлейф сомнительной славы…

Славка Артюхин был года на четыре старше ребят Метелинского выпуска. Он тоже когда-то учился здесь и был грозой школы и кошмаром учителей. Десятый класс Славка не успел окончить. Накануне последнего звонка его арестовали прямо в школе — совершил с подельниками разбойное нападение. Как несовершеннолетний к моменту преступления Славка и срок получил то ли минимальный, то ли вообще условный. Теперь вот надумал навестить родное учебное заведение.

Весь вечер Артюхин не отходил от Ивановой. Это не осталось незамеченным. Девчонки, косясь на них, шушукались, парни многозначительно переглядывались. Такое внимание только тешило Славкино самодовольство. А Таня, казалось, и не замечала ничего вокруг, устремленная только к Артюхову, ловя каждое его слово, жест.

Зато Метелин жестоко страдал. Страдать, когда рядом с Ивановой никого не наблюдалось, было куда легче и спокойней. Во всяком случае, оставалась надежда, что его пока просто отодвинули в тень до лучших времен, и все еще перемелется. Но теперь…

Не дожидаясь конца вечера, Артюхин с Ивановой пошли на выход. Метелин в полном смятении смотрел им вслед, не зная, как же ему быть. А потом бросился за ними.

В вестибюле у раздевалки их уже не было. Метелин торопливо оделся, выскочил на улицу. Парочка маячила в полусотне метров от школы по дороге к дому Ивановой. Таня держала «леопарда» под руку, тесно прижавшись к нему. Неужели она уходит навсегда? Мысль эта подхлестнула Сережу, сбросила с крыльца и погнала наперекор обычной нерешительности вослед удаляющейся парочке. Безрассудность отчаяния несла его сейчас на превосходящего по всем статьям «леопарда». Так, наверное, не добившись ничего другими способами, бросаются на амбразуру.

Догнав их, Сережа дернул Артюхина за рукав. Тот резко повернулся и удивленно воззрился на Метелина:

— Те чё надо, пацан? Закурить, что ли?

— Ты это… — задыхаясь от бега и возбуждения, сказал Сережа, — уйди… Не трогай ее… Она не твоя…

— Кто это? — удивленно повернулся Артюхин к Тане, молча наблюдавшей за происходящим.

— Так… — равнодушно ответила она.

— Понятно, — сказал «леопард» и коротко, без замаха ткнул кулаком Метелину под дых.

Небо поменялось у Сережи местами с землей, сознание отключилось, а когда он пришел в себя, рядом никого уже не было. Он с трудом поднялся. Голова кружилась, его мутило. Зато теперь не оставалось сомнений, что ударом этим в их отношениях с Ивановой поставлена окончательная точка.

Славка, кстати, оказался нормальным пацаном. Некоторое время спустя сам подошел к Метелину.

— Извини, — сказал, — что так получилось. Не знал, что ты с нею до меня был. А со мной она сама пошла. Силой не тянул. Но третий, сам знаешь…

Неожиданное благородство Артюхина Сережу растрогало, и он больше и не держал на Славку зла.

Метелин не раз замечал их, гулявших в обнимку на тех же парковых аллеях, где когда-то сам бродил с нею. Видеть это Сереже не доставляло радости, но он смирился. Третий должен уйти…

Говорили, что Славка собрался экстерном сдавать экзамены на аттестат зрелости, а Иванова ему в этом взялась помогать. И наверное, не только она. Артюхин подходил после уроков к учителям, что-то спрашивал, ему что-то объясняли, писали на доске формулы… А сердечная Танина подруга Валя Осипова, с которой у Метелина с первых же дней знакомства сложились доверительные отношения, по секрету сообщила ему, что у Ивановой с Артюхиным бурный роман, что Танька совсем потеряла голову с этим бандюганом, и все идет к тому, что он ее окольцует.

Метелин и сам видел, как преобразилась Таня. Глаза ее сияли. Счастливый румянец алел на смуглых щеках. Она не двигалась – парила. В выражении ее лица, да и во всей фигуре тоже, появилось нечто, свидетельствующее о постижении ею какого-то нового состояния. Метелин догадывался — какого…

И получил однажды косвенное тому подтверждение. Закончился урок. Народ рванул к выходу. Метелин чуть задержался, а когда стал выбираться из-за своей парты, почувствовал толчок в спину и короткое «ой». Обернувшись, увидел Иванову. Она сидела на корточках рядом с упавшим пластиковым пакетом (тогда они еще только входили в обиход, и из всей школы только Иванова использовала его вместо портфеля), из которого вывалилось содержимое. Метелин извинился за свою неловкость и присел рядом, чтобы помочь собрать книжки и тетрадки. Глаза их встретились. Давно уже Сережа не видел так близко ее лица. Тем более такого счастливого. И опять тяжело ворохнулась обида.

— Цветешь и пахнешь?

— А то! — с уничтожающей дерзостью парировала Таня.

— Чем же он лучше меня? — вырвалось у Метелина против воли (он вовсе не собирался выяснять сейчас отношения), но именно это он все время и хотел все время после их разрыва спросить.

— А он не размазня!

Подхватив пакет, Иванова рывком поднялась и умчалась, а у Метелина в голове помутилось почти как от Славкиного удара тем памятным вечером.

Выпускные экзамены Артюхин сдавал вместе с ними. Таня все время была рядом. Она повторяла с ним билеты, что-то советовала, а то и успокаивала нервничавшего Славку, гладя по плечу. Потом ждала, когда он выйдет с экзамена. Она жутко переживала за своего «леопарда», и Метелин ему так же жутко завидовал.

На выпускном вечере Иванова появилась в умопомрачительном нежнейше розовом платье, со струящимися по плечам смоляными локонами. Она снова показалась Метелину сказочной принцессой и разом затмила всех выпускниц. Пришла Таня вместе с Артюхиным. Подтянутый и элегантный, в новом, ладно сидящем на нем костюме, он хорошо смотрелся рядом с ней. И весь вечер не отпускал ее от себя ни за столом, где пили шампанское и легкое полусухое вино, ни когда пошли танцы.

Метелин тоскливо подпирал стену, исподлобья наблюдая за ними, и думал, что завтра начнется уже другая жизнь, в которой, может быть, и не доведется ему с Ивановой встретиться никогда…

Так, в общем-то, и получилось. Жизнь действительно пошла иная, с новыми заботами и проблемами. Сережа поступил в водный институт на факультет портовых и гидротехнических сооружений. С одноклассниками он практически не общался. Видел однажды Иванову в центре города возле строительного института с большим подрамником под мышкой. А осенью, уже на втором курсе, повстречал Осипову. Она долго рассказывала, кто где и чем занимается. Не забыла, конечно, и подругу свою Иванову.

Со Славкой они поженились. Танины родители и раньше-то от их связи были не в восторге, а теперь и вовсе. Но с упрямой дочерью совладать не смогли. Молодые чуть ли не тайком расписались и ушли жить к Славкиной матери. Таня поступила на архитектурный факультет. Славка перебивался разными шабашками, потому что на постоянную работу из-за его бурного прошлого никуда не брали. (Армия, впрочем, по той же причине ему также не грозила.) Вряд ли ему где-то хорошо платили, но, тем не менее, деньги у него водились, и Славка время от времени водил молодую жену в рестораны.

В этом месте своего рассказа Осипова восторженно округлила глаза – вот, мол, как надо относиться к возлюбленной, и Метелин невольно потупился, словно виноват был, что сам до такой простой вещи не додумался.

В институте, не в пример школе, Сергей учился с желанием. Отличником не был, но и «хвостов» не имел. «Основательным станет инженером», – отозвался о нем один из преподавателей. Не чурался Метелин и обычной студенческой жизни. Мог посидеть с однокурсниками, выпить при случае, пивка попить. Но все-таки слова известной песни «от сессии до сессии живут студенты весело» были не про него. Не заносило его, как некоторых, не срывало с тормозов, не разбивало на порогах соблазнов. Вряд ли его можно было назвать очень расчетливым, прагматичным. Но здоровая доброкачественная рациональность в нем присутствовала как корабельный балласт, придающий судну необходимую остойчивость.

Семестры, сессии, производственные практики… Студенческие годы летели быстро. Распределили Метелина в Якутию, на строительство самой северной и уникальной в стране гидроэлектростанции…

…Метелин встал с дивана, прошел к окну. За окном буйствовала тополиная метель, а ему виделось, как из клубящегося, словно пар в кипящей кастрюле, морозного утреннего тумана вырастает огромная железобетонная плотина. Уходящая в незримую глубину под углом стена водослива делала ее похожей на укутанную облаками гору. Когда же к обеду туман рассеивался, она начинала смахивать на египетскую пирамиду, зажатую в тисках холодных северных сопок…

Сергею здесь нравилось. Стройка была в самом разгаре. Сюда съехались молодые ребята со всей страны. И это создавало особую дерзновенную, азартную, романтичную атмосферу. Не оставляло прекрасное и возвышающее ощущение непосредственной причастности к большому делу. Что помогало переносить тяготы нескончаемой работы, которая оставляла мало времени для отдыха. Впрочем, в здешних величественной красоты северной природы местах его вполне хватало для того, чтобы зарядиться свежими силами, бодростью и энергией. Метелин пристрастился к рыбалке. Поэтому даже в отпуске не спешил на материк. За все время работы на стройке он только один раз и появился в родном городе.

Подремывая в самолетном кресле, Сергей предвкушал скорую встречу с родными. Он вез кучу разных подарков вплоть до расшитых бисером оленьих торбасов и дефицитной дубленки для матери. А что – зарабатывал он с северными надбавками хорошо, мог себе позволить! И неожиданно пришла мысль: а ведь он сейчас, пожалуй, мог бы не хуже Славки, по крайней мере, повести Иванову в лучшие рестораны…

А дома узнал — Ивановой в городе нет. С Артюхиным она успела развестись, вышла замуж за какого-то питерского архитектора, с которым познакомилась еще во время преддипломной практики, и теперь живет и работает в Ленинграде.

Информацию об этом Метелин получил, можно сказать, из первых рук — от самого Артюхина. Они столкнулись с ним прямо посреди шумной улицы. Славка обрадовался Сергею как родному, сходу предложил попить пивка, и Метелин не отказался. Они расположились в укромном уголке одной из летних кафушек и, потягивая прохладное пиво, проговорили до вечера.

Говорил, изливая душу, в основном Славка. Самолюбивый Артюхин был, конечно, страшно горд, что сумел покорить такую красавицу, умницу и многих талантов девушку, как Иванова. Пришел, увидел, победил… Утер нос всем ее малохольным одноклассникам. Но если кто и покорил кого, то скорее — Таня его. Она отдалась ему без всяких взамен обещаний. Но и без них Славка сразу же понял, что пропал, ухнулся с головой в бездонный любовный омут, что теперь он готов пойти куда угодно и сделать что угодно, шевельни только Таня пальцем. Ничего подобного Славка, никогда не страдавший недостатком внимания со стороны противоположного пола, доселе не испытывал. Он и замуж ее уговорил, чтобы обратной дороги не было, чтобы на законных основаниях она принадлежала ему одному.

Только вот плохо он знал Иванову. Сергей, расставаясь с ней, успел понять, что принадлежать кому-то Таня может, пока видит в нем что-то новое для себя, необычное. Она и за Артюхина пошла, потому что это было вопреки родительской воле и не походило на обычное бракосочетание с фатой, дурацкой куклой на капоте свадебного автомобиля, многолюдным застольем с пьяными возгласами: «Горько!» До Славки это дойдет слишком поздно.

А тогда он был ослеплен и оглушен молнией любовного удара. Под его впечатлением и находился в начале их супружеской жизни. Славка по мере своих возможностей старался сделать ее нескучной. А поскольку его понимание «нескучной жизни» было ограничено в основном киношкой и выпивкой, то и предложения были соответствующие: фильм на вечернем сеансе и, если появлялись деньги, ресторан.

Таня пыталась вовлечь его в круг своих интересов — музеи, выставки, театры, концерты, студенческие тусовки, но Артюхин там откровенно скучал, и Тане стал скучен он сам.

— Тебя вспоминала, — рассказывал Славка.

— Меня? — встрепенулся Сергей и удивился:— Зачем?

— В пример ставила. Говорила, что вот Метелину нравилось вместе с нею по всем этим интеллигентским завлекаловкам шастать.

Метелин промолчал, но на душе потеплело от того, что Таня хоть как-то его помнит. А Славка продолжал свою нерадостную исповедь…

Учеба, разнообразная и увлекательная жизнь архитектурного факультета, где Иванова опять-таки была не последней фигурой, еще резче оттеняла скудость их супружества. И то, и это сосуществовали как некие «параллельные миры». И в мире институтском Таня задерживалась все чаще, вызывая бессильную ярость у Славки. Сам же он учиться дальше категорически отказался, как ни настаивала Таня. Школьный аттестат был для него пределом, которого он и достиг только благодаря случившемуся с ним «любовному удару».

Приличной работы ему при отсутствии профессии и наличии уголовного пятна в биографии тоже не находилось. А на вагонах с углем и прочем «бери больше – кидай дальше» сильно не разживешься.

— На какие же шиши по ресторанам водил? — спросил Метелин.

— Да… — замялся Артюхин. — Находились источники…

Серегей догадался, о каких источниках речь, и не стал уточнять.

Трещина, разлада между тем росла. Все чаще возникали беспричинные на первый взгляд ссоры, которые Таня обычно и начинала, раздраженная каким-нибудь пустяком, например оставленной Славкой на краю пепельницы дымящейся сигаретой. На какое-то время их мирило супружеское ложе, но и оно чем дальше, тем помогало меньше.

Не добавляли прочности их семейным узам и родственники. Родители Ивановой Артюхина зятем своим категорически не признавали и вообще их супружескую связь демонстративно игнорировали. Славкина мать, в свою очередь, к невестке относилась настороженно, интуитивно ощущая, что сыну она «не по Сеньке шапка». Да и Таня, выросшая в другой среде и атмосфере, тяготилась простоватой полуграмотной свекровью, всю жизнь проработавшей на швейной фабрике.

Но, как бы там ни было, большую часть Таниного студенчества они со Славкой просуществовали совместно.

А потом была преддипломная практика, которую везучей Ивановой довелось проходить в одном из ленинградских проектных институтов, занимающихся архитектурными проблемами.

Когда она вернулась домой, Артюхин неприятно поразился произошедшей в ней перемене. Она светилась каким-то только ей ведомым счастьем. И свет этот электросварочной дугой полосовал Славкино сердце, исходящее ревностью и зловещим предчувствием. Хорошо «приняв на грудь» (а поддавать с тоски он в последнее время стал все чаще), Артюхин устроил жене «разбор полетов». Впрочем, ходить вокруг да около не стал, а сказал прямо в лоб — что, хахаля завела? И в сердцах грязно выругался. И если бы Таня начала оправдываться, убеждать, что он ошибается, и тому подобное, все, пожалуй, на том бы и закончилось. Но она не проронила ни слова, только вскинула горделиво голову и прожгла Славку взглядом, в котором презрение мешалось с брезгливостью. И он сорвался – впервые за их супружескую жизнь поднял на Таню руку. Он ударил ее. Она отлетела к стене и стала спускаться по ней на пол. Он мгновенно протрезвел, испугавшись, бросился к ней, поднял на ноги, стал взахлеб молить о прощении, заглядывая ей в глаза. И увидел в них ненависть.

Таня тут же собралась и ушла из квартиры Артюхиных. К Славке она больше не вернулась. Домой тоже не пошла. Кантовалась то у верной Осиповой, то у подруг в общежитии. Славка встречал ее в институте, пытался уговорить. Все было тщетно. Таня подала на развод, и в положенный срок их развели. В мае Иванова прекрасно защитила диплом и, получив (вероятно, не без помощи своего нового избранника) направление в Ленинград, распрощалась с родным городом.

— Я вот только одного не пойму: ну что ей вообще было надо? — горестно подперев свою голову, спрашивал Метелина Артюхин. — Ведь она не жадная, на деньгах, вещах, тряпках не помешана. Тут у нас никаких проблем не возникало, даже если я и на мели сидел. Как мужик я вроде тоже ничего — и до нее никто не жаловался, и она сама подтверждала… Рылом, что ли, не вышел? Так объясни мне, какое рыло ей надо было, коли ни я, серое, ни ты, светлое — ее не устроили?

Метелин только пожал плечами в ответ, но про себя вдруг подумал, что предложи Славка ей своей подельницей стать да вместе на «гоп-стоп» ходить, то, поразив ее тем самым еще раз, наверное, и реабилитировался бы. Правда, надолго ли? И получается: не размазня — а результат тот же…

С той встречи Метелин Артюхина больше никогда не видел. Одни говорили, что спился, сошел с круга, другие утверждали — снова сел и надолго. Верить можно было и тем, и другим.

А Метелин, утолив жажду северной романтики и отработав (даже с лихвой) положенные после института годы, вернулся в свой город. Насовсем. К тому времени и остроты ощущений поубавилось, и стройка, пройдя свой пик, начала понемногу затихать. Но была еще причина, по которой пришлось расстаться с Севером.

Там, на Севере, Метелин женился. Случилось это как-то тихо, незаметно. Познакомились они с будущей супругой «в рабочем порядке» – трудились на одном участке. И жили в одном общежитии. Домой со смены частенько вместе возвращались. На общей кухне каждый со своим чайником или кастрюлькой сталкивались, словцом перекидывались. Потом стали ходить вместе в клуб в кино, на  концерты заезжих артистов. Все больше сближались и привязывались друг к другу. Валентине было далеко до харизматической яркости Ивановой. В сравнении с нею смотрелась она этакой серенькой мышкой. Но в душе ее горел ровный спокойный свет, и от этого Метелину было с ней легко и просто.

В тот единственный северный отпуск, проведенный в родном городе, Сергей уже через неделю остро ощутил, как не хватает ему Валентины, и едва дождался его окончания. Вернувшись, он сразу же отправился к ней. По пути, как всегда, заколебался, решимость начала стремительно убывать, а когда перешагнул порог ее комнаты, и вовсе приблизилась к нулю, но он, все-таки  себя пересилив, сказал: «Валя, давай вместе…» Сказал чуть ли не шепотом, невразумительно, но она услышала, поняла и лишь молча согласно кивнула в ответ.

Свадьбы у них фактически не было. Съездили в райцентр, расписались, потом в столовой общежития узким кругом друзей и подруг это дело отметили. Администрация стройки выделила им комнату в только что отстроенном доме. Потом родилась дочь…

…Метелин с улыбкой вспомнил, как бережно, боясь зацепиться за какой-нибудь угол или косяк, вносил он свернутое в конвертик одеяло, из которого выглядывало розовое личико малышки. Малышка давно выросла, стала взрослой, живет теперь своей семьей отдельно от них, и у нее есть уже собственное продолжение…

Именно дочь стала главной причиной их расставания с Севером. Болезненной слабенькой девочке здесь был явно не климат. Чтобы сберечь ребенка, они вернулись на материк. Там, в родном городе Метелины купили приличную по тем временам кооперативную квартиру. Северных денег хватило и на обстановку, и на поездку с ребенком к теплому морю с отдыхом  и  лечением  на  прекрасном детском курорте. И это была едва ли не самая счастливая в семейной жизни Метелина пора.

А потом Сергей устроился в проектный институт по своему профилю, и началась обычная рабочая рутина с проектами, командировками, отчетами, производственными совещаниями и прочей текучкой, которая не только давала средства к существованию, но и позволяла чувствовать себя полноценным гражданином общества. Валентина тоже работала, хотя главные заботы о семье и дочери были на ней. В общем, жили они как большинство обычных нормальных советских семей накануне черной полосы разных там перестроечных процессов, о которых пока даже не подозревали.

Об Ивановой Метелин почти не вспоминал. Лишь иногда на краешке сознания промелькивал смутно ее образ, но тут же и гас. Информация о ней тоже была скудной. Сам он ее в городе никогда не видел, тем более что жил теперь совсем в другом районе. Но Осипова говорила, что Таня иногда навещает мать и сестру (отец у них умер). От нее же Сергей узнавал при их тоже редких встречах и новые факты существования Ивановой. Самым значительным был тот, что со своим вторым мужем-архитектором она через ряд лет совместного существования тоже рассталась.

Тут-то почему? — сам себя спрашивал Метелин. — Одно дело, одни интересы. И мужчина, по утверждению Осиповой, бывавшей у них в гостях, замечательный: интеллигент, умница, эрудит, прекрасный специалист, плюс масса других положительных качеств. Не без его помощи и поддержки Таня сумела немалого достичь. Снова скучно стало?..

Метелину скучать особо было некогда. Семья росла (за дочерью появился сын), забот прибавлялось. Зарплаты не хватало, хотя и дорос он до ГИПа (главного инженера проектов). Но это был, он знал, его потолок. А тут в последнее десятилетие уходящего века пошел в стране жуткий раздрай, напоминавший Метелину ледоход со страшным треском и грохотом взламывающегося льда. Вокруг, говоря словами поэта, «все было мрак и вихорь». Терялись ориентиры и перспективы. Прежняя жизнь стремительно разваливалась, а взамен ничего путного не вырисовывалось. Ставший вдруг ненужным государству, которое теперь уже ничего не строило, развалился и их ГИПРО, разлетелся на осколки фирмочек. В одну из них ударной волной разрушительного процесса занесло и Метелина. Дела здесь (особенно поначалу) складывались тяжело и трудно, с заказами был большой напряг, да и за уже сделанное клиенты расплачиваться или не спешили, или пускали в ход разные бартерные схемы. Ну, в общем, как и почти везде и всюду в то время. И Метелину еще повезло: многих других его сослуживцев просто смело, выдуло, словно пыль, на улицу.

В последний раз об Ивановой Метелин услышал лет за десять до сегодняшней встречи в аэропорту. Его пригласили на юбилей школы. Сергей Васильевич пошел. Одноклассников собралось мало. Кто болел, кого не было в городе, а кто и в мир иной ушел. Да и присутствующие выглядели не лучшим образом, потрепанные жизнью и придавленные грузом проблем. Стали рассказывать, кто где и как выживает в нынешнем хаосе и бедламе. И особо похвастаться никому было нечем. И тогда кто-то из ребят сказал:

— Только Ивановой и подфартило.

— А почему Ивановой? — удивился Метелин.

— Как, ты не знаешь? Она же замуж за американского миллионера вышла и в Штаты укатила. Говорят, своя фирма у них там.

— А ничего другого от Ивановой и ожидать нельзя было, — завистливо вздохнула одна из одноклассниц.

«Ну, вот, – подумал тогда Метелин, — и нашла себе Таня то, что искала…»

С тех пор ничего больше Метелин об Ивановой не слышал.

И вот эта неожиданная встреча: живая Иванова, собственной персоной…

Часть II

Надо позвонить Валентине, — спохватился Метелин. Обычно он оповещал  жену о своем приезде прямо из аэропорта, а тут… Метелин начал набирать ее номер, но на полпути остановился, извлек из нагрудного кармана  визитку. Тонкий запах дорогих духов защекотал ноздри. Метелин смятенно вглядывался в ряд телефонных цифр, не зная, что же предпринять. Все-таки позвонил по заведенной привычке супруге.

— Я со вчерашнего дня в отпуске, — сказала она.

— Тогда почему не дома? — удивился он.

— А тут горящая путевка в санаторий образовалась — один из наших отказался. Путевка льготная, всего за тридцать процентов. Вот я и решила в кои веки организованно отдохнуть. Так что три недельки тебе придется поскучать, дорогой. Котлет я тебе на пару деньков нажарила, продукты в холодильнике есть. В общем, хозяйничай. Прости, что заранее не смогла предупредить. Так получилось — сама не ожидала…

Поговорив с женой, Метелин долго ходил по квартире, продолжая размышлять, звонить или нет Ивановой. С одной стороны, интересно, конечно, встретиться с первой своей любовью, рассмотреть поближе, узнать, как она живет, а с другой… Столько воды утекло! Считай, целая жизнь прошла. Стоит ли возвращаться в прошлое?

…Метелину осталось набрать последние цифры, как вдруг пришло в голову, что он совершенно не помнит ее отчества и вообще не знает, как к ней, этой чужой заграничной даме, обращаться. Может быть, миссис Иванова, или как там у них, в америках полагается? Но пальцы его автоматически завершили набор, и из трубки раздалось грудное сочное:

— Алло!

— Это Метелин, — севшим от накатившего волнения голосом отозвался он.

— Сережа! — обрадовались на другом конце. — Как у тебя со временем? Мне сейчас в одно место надо сбегать, а часика в три мы могли бы вместе пообедать.

— А где?

— Один мой институтский товарищ держит ресторанчик с красивым названием «Лазурит». Это рядом с кинотеатром «Современник».

— Понял.

— Тогда в три. Жду.

Ровно в три Метелин спускался в полуподвально помещение ресторанчика. И в работе, и в отношениях он всегда был точен, аккуратен, исполнителен. К его удивлению, Иванова была уже здесь. Она сидела за столиком в глубине небольшого зала между декоративным деревом в кадке и расписанной причудливыми узорами стеной, и это было, пожалуй, самое здесь уютное и удобное для интимных бесед место. Иванова тоже заметила Метелина и призывно помахала рукой.

Пересекая зал, Метелин лихорадочно соображал, как он должен сейчас себя повести: пожать по-товарищески руку или галантно поцеловать ее? А может, просто сказать – привет? Но Иванову, похоже, вопросы этикета совершенно не волновали. Она порывисто поднялась навстречу Метелину и бросилась ему на шею. И он вновь ощутил на себе знакомый с детства горчичный жар ее тела.

— Ой, какой ты стал, — приговаривала она, осыпая его поцелуями, — красивый, представительный, сексуальный — вау! Вон в какого красавца-лебедя вырос! Как в сказке.

От такого чувственного напора обычно сдержанному Метелину сделалось неловко. Он бросил украдкой взгляд в зал. В полупустом помещении никто не обращал на них внимания, и Метелин несколько успокоился.

Иванова усадила его напротив себя. К ним тут же подскочила официантка и вопросительно взглянула на нее.

— Можно подавать, — кивнула ей Иванова (было видно, что их ждали) и, повернувшись к Метелину, потребовала:

— Рассказывай! Как ты тут?

— Да как… — замялся Мтелелин. — Живу… Как и все.

— Хорошего мало, если как и все, — нахмурилась Иванова. — По сестре моей, Надьке, можно судить. Если б я не помогала, то…

— Да нет, сейчас еще более-менее. Работаю в фирме, заказы есть. Раньше хуже было. Да ладно, что про меня! — махнул рукой Метелин. — Лучше про себя расскажи. Ты ведь теперь гостья зарубежная.

— Зарубежная, — легко согласилась Иванова, молодо и озорно сыпанув искорками золотисто-карих глаз, и на какой-то миг он снова увидел перед собой пятнадцатилетнюю девочку Таню, так поразившую его когда-то.

Они просидели в кафе допоздна. Потом Метелин, посадив Иванову в такси, вернулся домой и долго переваривал в густеющих вечерних сумерках подробности их рандеву.

Говорила больше Иванова. Он только вкратце описал свою предшествующую жизнь, которая самому ему казалась слишком обычной и малоинтресной, особенно в сравнении с головокружительными перипетиями Таниной, да изредка задавал вопросы.

И в первую очередь спросил про Артюхина.

— А что Артюхин? — нервно передернула Иванова плечами. — Молодая глупость. Романтика на пустом месте. Рядом с вами, мальчишками, он тогда настоящим мужчиной поблазнился. На понты его клюнула. Потом оказалось, что даже поговорить с ним не о чем. Пока поняла окончательно, что не ему мое поле топтать, несколько лет жизни потеряла.

— Но он тебя любил.

— Тоже мне — герой-любовник! — раздраженно сказала Иванова. — И давай больше не будем о нем. Не стоит он того, ей-богу! Но в одном я невольно Славке благодарна: на его контрасте смогла кое-что важное для себя увидеть и понять…

Довольно быстро осознав, что такому драгоценному камню, как она, нужна и оправа совсем другая, Иванова, хоть и тяготясь, продолжала жить с Артюхиным. По единственной причине: стыдно было возвращаться в родительский дом, откуда бездумно умчалась, закусив удила, юной горячей кобылкой, толком не понимая, с кем придется ей свое «поле топтать». Блудную строптивую дочь, конечно же, немедленно простили бы и возрадовались, что вернулась на круги своя, но Таню такой вариант с добровольным ущемлением собственной гордыни не устраивал, поэтому и после, порвав с Артюхиным, домой она не вернулась. Благо, на носу была преддипломная практика, и Ивановой как отличнице светил один из столичных проектных институтов. Со столицей, правда, в том году не получилось, но достался Ленинград, что для нее, с большим пиететом относившейся к старинной архитектуре, было еще и лучше.

Месяцы, проведенные в этом удивительном городе с его неповторимой красотой и архитектурной гармонией, стали для Тани волшебным сном. И когда она вернулась с практики домой, родной город, молодой индустриальный гигант со своей типовой урбанистической физиономией показался ей совершенно безликим и унылым.

Волшебный сон навевал Ивановой не только сам Ленинград. В экспериментальной проектной мастерской, куда она попала, собрались в основном недавние выпускники вузов — талантливая, интересная, творчески дерзкая, фонтанирующая самыми подчас невероятными идеями молодежь. И атмосфера была соответствующей. Студентка Иванова сразу же вписалась в коллектив и чувствовала себя здесь совершенно в своей тарелке. Но, что ей особенно льстило и возвышало в собственных глазах, — на Таню обратил внимание руководитель их мастерской. Сначала просто как на способную дипломницу, а позже…

У него, седеющего красавца с почти античным профилем, обрамленным черной бородкой, и имя было библейское – Давид. Прожитыми годами Давид Яковлевич Голембовский подходил к полосе среднего возраста, но на это намекало лишь пробивающееся в смоляно-черной курчавой шевелюре серебро седины, которое, впрочем, только еще больше украшало поджарого, юношески стройного до сих пор потомка богоизбранного народа.

Давид Яковлевич происходил из семьи потомственных петербургских архитекторов, которые корнями своими уходили тоже чуть ли не к петровской эпохе. Он рано проявил разносторонние способности, с отличием окончил школу, потом Московский архитектурный институт. Его дипломный проект сразу же взял приз одного из международных конкурсов. И еще не раз после будет он лауреатом престижных смотров зодчих. Его имя быстро приобрело известность в архитектурной среде и внутри страны, и за ее пределами. Не менее успешно продвигался он и по служебной лестнице. В возрасте Христа молодой кандидат архитектуры возглавил только что созданную экспериментальную мастерскую и за несколько лет руководства привел ее ко многим творческим успехам.

Обо всем этом Иванова узнала от ребят, едва переступила порог мастерской. А вскоре и сама поняла: в том, что молодежь мастерской своего начальника боготворила, нет ничего удивительного. Несмотря на должность и регалии, Давид Яковлевич оставался своим среди своих, равным среди равных, демократичным и доступным. Во всяком случае – старался. К нему запросто шли с возникшими по ходу работы вопросами, осенившими вдруг идеями. Вокруг него постоянно клубился народ, дверь кабинета не закрывалась. Но и самого чаще можно было увидеть не за начальническим столом, а среди кульманов. Охотно участвовал он и в коллективных посиделках по поводу либо праздника, либо чьего-то дня рождения, либо еще какого события. И был душой компании, блистая остроумием и белозубой обаятельной улыбкой.

На одном таком междусобойчике между ними и пробежала «искра». Давид Яковлевич в этот вечер был особенно в ударе: искрометно шутил, рассказывал анекдоты и смешные истории и вообще был красноречив как никогда. Вместе со всеми Иванова с удовольствием слушала его, смеялась и весь вечер ловила на себе его взгляды. Словно открывая для себя Таню заново, Давид Яковлевич смотрел на нее без обычной отстраненности, создающей дистанцию между руководителем и подчиненным, а с откровенным мужским интересом. От этого взгляда у нее загорались щеки и начинало сосать под ложечкой в неясном, но уже волнующем предощущении. Боясь оказаться легкой добычей, а заодно и проверить, не ошиблась ли она в своем предчувствии, Иванова, не дожидаясь, пока коллеги начнут расходиться, незаметно покинула вечеринку.

Она не ошиблась. Давид Яковлевич действительно «положил глаз» на нее. Он все чаще задерживался у ее кульмана или вызывал Иванову в свой кабинет – «для обсуждения деталей ее дипломной работы». На детали времени уходило минимум, дальше шли легкие разговорчики ни о чем, в ходе которых Давид Яковлевич ласкал и грел Таню любовным взглядом. И с каждым разом температура его повышалась. Начали встречаться они и за стенами института. Сначала Давид Яковлевич подвез ее на собственной новенькой «Волге» (немалая по тем временам редкость для рядовых граждан), потом пригласил на концерт модной зарубежной знаменитости, на которую очень не просто было достать билеты, затем в ресторан…

Ухаживал он красиво, галантно. И женщины при их появлении (парочку эту теперь можно было нередко увидеть в театрах, на модных выставках, различных мероприятиях питерской творческой интеллигенции, где Давид Яковлевич был своим человеком) обязательно обращали и на Таню свой оценивающий взор. А Таня купалась в лучах этого отраженного внимания. Тешило самолюбие уже одно то, что она вот так запросто может на зависть многим куда более зрелым и опытным особам идти под руку с этим взрослым видным импозантным мужчиной. Сознание же того, что благодаря ему она теперь может иногда окунуться в атмосферу мира избранных, и вовсе наполняло ее восторгом и гордостью.

В мастерской их отношения тоже заметили. За спинами начались пересуды, поползли слухи. Кто-то попытался «открыть» ей глаза, сказав, что «мастер-то женат». Иванова в ответ пожимала плечами. Что с того? Отношения у него с женой очень натянутые, и как он сам говорит, сосуществуют они с супругой под одной крышей чисто номинально. А с другой стороны, даже в такой ситуации он ей не изменяет.

В последнее мало кто верил, но так оно и было: отношения Мастера и студентки, становясь все ближе, теснее, оставались тем не менее чуть ли не платоническими, если не считать объятий и поцелуев на свиданиях. О семейных своих делах Мастер говорил неохотно, а Таня на подробностях и не настаивала. Ей пока хватало того, что между ними было. Тем более что и сама-то — птичка несвободная. Но при мысли о неминуемом возвращении домой, к Артюхину, о том, что красивой питерской сказке придет конец, и все останется только в воспоминаниях, Тане становилось тошно.

Скорый, но, по сути, безрезультативный финиш их связи не радовал, вероятно, и Давида Яковлевича. Где-то за неделю до Танинного отъезда он неожиданно пригласил ее к себе в гости. Прочитав на лице Тани немой вопрос, объяснил, что жена в заграничной командировке.

— И случилось то, что должно было случиться… — опуская глаза, поспешно сказала Иванова, дойдя до этого места в своем рассказе,.

— Что случиться? — не врубился сразу Метелин.

— Нет, ты не изменился, — засмеялась Иванова. — На лету по-прежнему не схватываешь.

— А… — догадался Метелин и задал еще более глупый и бестактный вопрос: — Ну, и как?

Но Иванова отнеслась к нему спокойно.

— Как тебе сказать… — задумалась она на секунду. — Во всяком случае, особого восторга не испытала. Скорей, обыкновенно. До того момента все у нас было гораздо интереснее, романтичнее и даже чувственней. Но, знаешь, тогда вовсе не это было главное…

Главное было определиться в перспективе их отношений. И Давид Яковлевич перед расставанием пообещал обязательно вернуть Таню после окончания института к себе в мастерскую. А за это время утрясти свои семейные проблемы и устранить все помехи для его с ней соединения.

Мастер свое слово сдержал. Новоиспеченный архитектор Иванова с красным дипломом на руках той же осенью снова оказалась в Ленинграде. Правда, потом почти два года, пока у Давида Яковлевича длилась бракоразводная тяжба, ей пришлось пребывать в не очень приятном статусе сожительницы. Но понемногу все наладилось, вошло в колею. Они расписались, стали законной семейной парой.

— Работе семейственность не мешала? — спросил Метелин, вспомнив, как страдал от этого один из его сослуживцев, трудясь в одном отделе с женой.

— Да нет, скорее помогала…

Естественно, что при своих связях и авторитете в профессиональных кругах Давид Яковлевич протежировал молодой жене, где только мог. Но за это грех в него было бросить камень, поскольку и собственные творческие возможности Ивановой были совершенно очевидны, особенно в различных конкурсных проектах, в которых она активно и небезуспешно участвовала. При такой совокупности усилий Иванова быстро росла и все прочнее утверждалась как самобытный оригинальный зодчий с весьма обнадеживающими перспективами.

— Снова дома-ракушки, фантастические особняки проектировала? — вспомнил Метелин.

— Не забыл, — улыбнулась Иванова. — Нет, это будет позже. А тогда все больше дворцы культуры, кинотеатры, соцкультбыт всякий, вокзалы, станции метро… Много чем занималась Только вот типовуху терпеть не могла.

Для окружающих они были, несмотря на большую разницу в возрасте, блестящим альянсом. Внутри него тоже долгое время царило если не гармония, то согласие. Давид Яковлевич был по характеру человеком покладистым и терпеливым, умеющим сносить женские капризы и даже стервозность. А если прибавить сюда любовное обожание, с каким он относился к молодой супруге (чем не мог похвастаться в отношениях с первой женой) и которое не истаивало со временем, то можно было смело предположить, что их брачному союзу уготована долгая жизнь.

Они действительно прожили вместе почти полтора десятка лет.

— Четырнадцать, если точнее, — сказала Иванова.

Наверное, жили бы и дальше. Все вроде бы у них для счастливого семейного бытия имелось: и чувства (особенно со стороны Мастера), и достаток, и общие интересы, и друзья, которыми всегда полна была их квартира.

Не хватало одного — детей. У Давида Яковлевича не было их и в первом браке. Не выходило и во втором. То, что не «выходило», Иванова поняла не сразу. Когда жила с Артюхиным, прилагала все усилия, чтобы избежать беременности, которая была нежелательна, по тогдашнему ее убеждению, и для учебы, и их совместного со Славкой сосуществования, все больше тяготившего ее. Став женой Мастера, Таня перестала беречься, положившись на волю природы и судьбы. Но судьба и природа словно забыли про нее.

В первые годы, увлеченная своим жизнеустройством в северной столице, Иванова об этом как-то не задумывалась, но чем дальше, тем настойчивей ее женское начало требовало исполнения главного своего предназначения. Давид Яковлевич, когда она говорила ему о своем желании, или отмалчивался, или переводил разговор на другую тему. Таню это обижало. И настораживало. Но поначалу она подумала, что дело в ней самой. И пошла провериться. Гинеколог никаких отклонений в ней не нашел и заверил, что рожать она может пачками. Значит, дело в Додике. И он, когда Таня насела на него, вынужден был это подтвердить, что, впрочем, проблемы не решало.

— А мне так хотелось тогда от него ребенка! — вздохнула Иванова. – Тем более что и время мое стремительно уходило — уже за тридцать, а у меня всё пусто-пусто. Сестра Надька и та меня обскакала, давно дочь родив…

Давид Яковлевич предложил компромисс: взять ребенка из детдома, но Таня идею категорически отвергла: не надо ей чужого «кота в мешке» — только свое!..

Однако «свое» оказалось несбыточным. Получалось, что Давид Яковлевич обманул ее ожидания, лишил той ни с чем не сравнимой новизны материнства, перед которой меркнет и тускнеет их прежняя сверкающая радужная жизнь, обнажая за собой зияющий провал и пустоту. Насколько, если отбросить физиологический, медицинский аспект, лично виноват в том (и виноват ли вообще) ее муж — значения для Тани не имело. Существовал непреложный факт, и этого достаточно.

Они еще жили под одной крышей, вместе появлялись на людях, как и прежде казались для окружающих прекрасной семейной парой, но трещина разлада, из которой тянуло холодом отчуждения, становилась все больше. Продолжая совместное сосуществование, они (и в первую очередь Таня) словно ждали подходящего порыва ветра, который сорвет их с общего гнезда и разнесет в разные стороны.

А по стране гулял «ветер перемен». Многое из того, о чем раньше и думать-то было противопоказано, сейчас становилось возможным и реальным. Появились первые кооперативы. В сфере торговли и обслуживания в основном. Иванову свежие веяния волновали и пьянили, как беговую лошадь, которую впервые после долгого времени морозных холодов вывели из зимнего стойла на дорожку весеннего ипподрома и которой хочется пуститься в галоп по еще не просохшей земле прямо вот так — без упряжи и наездника на спине. Иванова к этому времени сама возглавляла мастерскую, организованную не без помощи Давида Яковлевича. Но ей уже было тесно в рамках государственного института с его громоздким и основательно проржавевшим административным механизмом. Хотелось вольного простора собственного дела. И она рванулась туда, даже не представляя того, что может ждать ее на этом просторе.

На исходе восьмидесятых Иванова с группой молодых архитекторов из ее мастерской организовала едва ли не первый в Питере проектный кооператив с красивым названием «Лотос». Кооператив специализировался на малоэтажном строительстве и малых архитектурных формах.

— Вот там коттеджики всякие и начались, — сказала Иванова.

— И находились желающие? — удивился Метелин, вспоминая пустые магазинные полки тех лет, талоны на продукты, огромные унылые очереди и впечатление всеобщей нищеты.

— Находились, конечно. Люди и тогда очень разные были. Кто-то-то куска колбасы купить не мог, а для кого-то никаких материальных проблем не существовало. У них другая забота была — деньги хорошо вложить. А недвижимость, сам знаешь, — вложение надежное. Потом, когда капитализм по стране пошел полным ходом, особняки и вовсе стали вроде визитных карточек у новоиспеченных наших нуворишей. Так что расчет оправдался, и на отсутствие работы мы не жаловались. Тем более что какое-то время нас никто не подпирал, и пенки, естественно, были наши…

Иванова рассказывала про свое кооперативное детище, из личинки-куколки которого появилось потом более современного пошиба малое предприятие, а Метелин дивился ее смелости, решительности и деловой интуиции, позволившей Тане не промахнуться в густом тумане тогдашнего бизнеса.

Он вспомнил свое паническое настроение тех лет и то катастрофическое ощущение, какое владеет пассажиром падающего с огромной высоты самолета в ожидании последнего удара. Привыкнув чувствовать себя винтиком большого отлаженного механизма, Метелин, оказавшись вне его, когда тот пошел вразнос, растерялся, потерял опору и долго не мог перенастроиться на какой-то другой лад…

К середине девяностых дела фирмы Татьяны Ивановой, правда, пошатнулись. Вставляли палки в колеса расплодившиеся конкуренты, наезжали братки-рэкетиры, не лучше их были менты, налоговики и разные прочие обуянные алчностью чиновники, которые тоже требовали «делиться». Не сладко было и с заказчиками. Приходилось подлаживаться под их вкусы, а они у «новых русских» были подчас «ниже плинтуса» – и какое уж тут архитектурное искусство, если важнее всего для них забабахать дворец круче и навороченней, чем у такого же ходячего кошелька! Это Иванову особенно угнетало. И даже заставляло подумывать, а не свернуть ли дело и не заняться чем другим.

Она, возможно, так и сделала бы, имей что-нибудь адекватное взамен. Обнаружив в себе, кроме других талантов, несомненные менеджерские способности, она не пропала бы и в любой другой сфере бизнеса, но хотелось продолжать заниматься любимым делом.

Неизвестно, как пошли дела и жизнь Ивановой дальше, если б не встреча с Майклом.

Как ни странно, с американским предпринимателем и миллионером Майклом Дворжецким Татьяну познакомил сам Давид Львович на одной из светских тусовок с участием иностранных бизнесменов.

Дворжецкий был потомком старинного шляхетского рода, несколько поколений которого до Октябрьской революции 1917 года жили в России, а после, спасаясь от большевиков, эмигрировали кто на историческую родину, кто за океан. В числе тех, кто еще совсем детьми оказались в Америке, были и родители Майкла. Здесь же, в Штатах, родился, вырос, получил архитектурное образование, а потом пришел в бизнес и он сам.

Несмотря на то, что в строительной сфере практически все было «схвачено» и поделено, он сумел найти свою нишу и некоторое время весьма успешно в ней развивался. До той поры, пока не стало очевидно, что без выхода на внешние рынки двигаться дальше уже нельзя. И Дворжецкий активно взялся за поиски этих выходов: побывал во многих странах, оценивая местные возможности, организовал ряд филиалов.

В начале девяностых Майкл обратил свой взор на Россию. Рынок здесь, конечно, был безбрежным и бездонным, но и жутко рискованным среди того мутного вешнего разлива, который захлестнул тогда российские просторы. Надо было искать надежную опору, искать, на кого можно положиться. Сначала Дворжецкий прощупал почву в Москве, затем поехал в Петербург. И здесь ему повезло. В Питере он повстречал Давида Голембовского. В молодые годы, когда Россия еще была страной Советов, они, подающие тогда надежды архитекторы, не однажды пересекались на международных конкурсах и конференциях то в Париже, то в Риме, то в Лондоне. Рассказав старому приятелю о цели своего визита в Россию, Дворжецкий посетовал, как трудно в их стране найти надежного компаньона. Вот тогда Давид Львович и порекомендовал Иванову, аттестовав ее самым лестным образом, умолчав, правда, об их недавней супружеской связи.

— Он втюрился в меня с первого взгляда! — воскликнула Иванова и чему-то своему вздохнула.

— Кто бы сомневался! — отозвался Метелин и констатировал с неожиданной для самого себя резкостью: — И ты, конечно, своего шанса не упустила.

— Какой там шанс! — не обратив внимания на его тон, отмахнулась Иванова. — Я сама от этого американского шляхтича глаз не могла оторвать.

—Высокий, статный, красивый, элегантный, импозантный, с иголочки одет. Американский миллионер, к тому же. В общем, мечта всех российских золушек, — не удержался и опять съязвил Метелин, испытывая нечто похожее на приступ запоздалой ревности.

—Довольно похоже описал, — улыбнулась Иванова. — Только я даже в самые трудные для меня времена Золушкой не была. И увидела тогда перед собой вовсе не спонсора для бедной девушки, а просто очень интересного мужчину.

— Принца… — попробовал Метелин продолжать в том же тоне, но Иванова на сей раз довольно жестко пресекла его новую попытку.

— Я, знаешь ли, и сама в то время не хуже любой принцессы была, — с отрезвляющей гордостью сказала она.

— А сейчас ты просто королева! — поспешил исправиться Метелин, в душе сомневаясь, что Таня вообще нуждается в комплиментах.

Впрочем, если разобраться, то он сказал чистую правду. В абрисе ее лица, в котором с годами отчетливей проступили черты сербской красавицы, горделивой осанке и изящных линиях не потерявшей стройность фигуры и в самом деле угадывалось нечто королевское.

— …А когда поговорили, пообщались, я поняла, что мы созданы друг для друга. И как мужчина с женщиной, и как деловые партнеры.

«Ну, что ж, — подумал про себя Метелин, — рыбак рыбака, выходит, увидел издалека…».

— Какое-то время я оставалась в Питере, организовывала наше совместное предприятие. Дела наладились. Он приезжал в Россию, я — в Штаты, Мы были деловыми партнерами и любовниками в одном флаконе. Потом он сделал мне предложение, и я уехала к нему в Санта-Монику.

— Где это?

— Это недалеко от Лос-Анджелеса. Майкл купил здесь землю на берегу океана, построил дом. А офис у нас был в самом Лос-Анджелесе. Сорок минут на машине. Очень удобно.

Америка поразила Иванову еще в самые первые ее визиты по делам их совместного с Дворжецким предприятия. Здесь всё и во всех смыслах рвалось в высоту, и всё, по сравнению с Россией, виделось Ивановой особенным, необычайным. И чем больше она узнавала эту страну, впитывая ее могучую энергетику, тем сильнее обольщалась ею. Здесь было где и в чем выразить себя, раскрыться. Иванова быстро и настолько органично вписалась в атмосферу американской жизни, что вполне можно было говорить, что они с нею, как и с Дворжецким, тоже «созданы друг для друга».

Ну, а Дворжецкий стал для нее неким живым воплощением «американской мечты», образцом настоящего бизнесмена. Не обманул он ее ожиданий и в другом плане. Иванова была не первой его женой, но по той нежной и страстной чувственности, которую он к ней проявлял, в это не верилось. И Голембовский при всех других его достоинствах здесь явно проигрывал.

Впрочем, куда важнее стало не это. С Дворжецким Иванова сошлась уже на подходе к «бальзаковскому» возрасту, когда проблема деторождения становится для женщины все более острой. Как и Голембовский, Майкл был значительно старше ее, но у Татьяны теплилась надежда. Тем более что у него уже было две дочери в прежнем браке.

И Майкл ее ожидания оправдал: вскоре после ее переезда в Санта-Монику у них родился сын. Благословенная Америка помогла реализоваться Татьяне и как полноценной женщине!..

— Сын большой уже? – спросил Метелин.

— Да почти четырнадцать Джону.

— А почему Джон? Почему не Вацлав какой-нибудь? На польский манер.

— Это Майкл так придумал. Сказал: назовем Джоном в память о том, что ты в прошлой жизни была Ивановой.

— Оригинально, — усмехнулся Метелин и спросил: — А Марьяна Николаевна, интересно, как отнеслась к американскому имени внука с русским подтекстом?

— Мамы к тому времени уже не было. А папа умер еще раньше, — глубоко вздохнула Татьяна, и Метелин устыдился, что он, живя с ее родителями в одном городе, ничего не знал об этом.

Рождение сына привнесло в существование Татьяны Ивановой, теперь уже миссис Дворжецкой, то недостающее звено, которое делало узор ее жизни гармоничным. Сейчас у нее было все то, о чем обычно мечтает любая российская женщина, стремящаяся выйти замуж за преуспевающего иностранца, — деньги, вилла на берегу теплого океана, муж-миллионер и венец всего этого счастья — сын, при славянских корнях своих – гражданин великой Америки. А мальчик, унаследовав черты обоих родителей, удался на славу.

Кто другой на месте миссис Дворжецкой, наверное, полностью и безраздельно сосредоточился бы на своем семейном гнезде, но сидевшая в ней беспокойная и деятельная натура Тани Ивановой активно противилась этому. Малышу еще и полугода не исполнилось, а Татьяна уже снова была «в строю». Благо, Дворжецкий содержал целый штат прислуги, и проблемы, на кого оставить ребенка, не вставало.

Семейный бизнес четы Дворжецких шел хорошо. Сын подрастал и радовал. Казалось, что под щедрым калифорнийским солнцем так будет всегда. Но идиллия закончилась так же внезапно, как меняется подчас погода над океаном. Еще каких-то полчаса назад вокруг безоблачное небо с палящим солнцем до горизонта, но вдруг все начинает стремительно затягиваться черными тучами, которые вскоре разразятся грозой… Ничто не предвещало беды. На здоровье Майкл не жаловался. Если и недомогал когда, то в постели не валялся. Он и тогда, когда это случилось, просто прилег на диван отдохнуть, вернувшись из Лос-Анджелеса после напряженного дня, и уже не поднялся – остановилось сердце.

— Легкая смерть, — сказал Метелин.

— Легкая, да не для меня. Я совершенно не готова была к такому повороту. Майкл был мне и мужем, и партнером, и каменной стеной, за которой я чувствовала себя спокойно и комфортно. А после его смерти я растерялась. Что делать, куда мне теперь деваться в чужой стране? Возвращаться домой? К кому и зачем? Мамы с папой нет, у Надьки своя жизнь, да и разные мы совсем, хоть и сестры.

— А Голембовский?

— Думала и об этом. Но сомневалась, сложатся ли у нас заново отношения, тем более что не люблю я возвращаться к тому, что было. Да и сын… Это для меня Россия — родина, а он-то родился и вырос в Штатах. Совсем другая среда обитания. Оставался еще и наш совместный с Майклом бизнес. Его я тоже не могла и не хотела бросать. Так что осталась.

— И как тебе без «каменной стены»

— На первых порах очень тяжко пришлось. Началась дележка наследственного пирога, суды-пересуды. Возникли с большими претензиями первая жена и дочери. Куча других претендентов объявилась. Как всегда и везде. Наследственные дела — вообще штука грязная, а тут еще вдова-иностранка. Хорошо, что Майкл предусмотрительно составил завещание. По нему большая часть всего состояния — а это фирма, усадьба в Санта-Монике, другая недвижимость, несколько десятков миллионов долларов на счетах — отходила мне с сыном. Родственники попытались завещание опротестовать. Столько помоев на меня было вылито, чего только не наслушалась! Но ничего, выстояла, отсудила все, что мне полагалось. Правда, со всеми рассорилась и осталась совсем одна.

— А сын?

— Если хочешь точности — то одна с сыном. Да и Джона иногда подолгу не вижу. Он рано самостоятельным стал. Мы с Майклом в разъездах, а он дома один… с прислугой. Сейчас в Калифорнийском университете учится. Там же в основном в общежитии и живет. Домой только наезжает время от времени. Так что — одна…

Иванова прерывисто, словно у нее вдруг перехватило дыхание, вздохнула и уперлась в Метелина долгим взглядом, в котором таились тоска и еще нечто такое, что заставляло учащенно биться сердце и ощущать смутное беспокойство.

Уже несколько часов минуло с их свидания. Метелин смотрел в открытое кухонное окно на заснувший в душной истоме короткой летней ночи город и никак не мог отрешиться от этого необъяснимого беспокойства.

Оно не покидало его и весь следующий день. А с ним эхом отдавалось в ушах это тоскливое, но вместе с тем и на что-то намекающее, как будто что-то ему обещающее – «одна…»

Надо было срочно отчитываться по командировке, да и куча других дел накопилась, однако все у Метелина валилось из рук, хотелось побыстрее вырваться из прокаленного солнцем офиса, но время словно застыло. Страшно хотелось позвонить Ивановой, и он несколько раз порывался, но тут же и останавливал себя, не представляя, что он ей скажет, кроме дежурных фраз типа «как ты там…», «чем занимаешься…» или «что ты делаешь сегодня вечером?..» Впрочем, последнее его как раз очень интересовало.

Часа в четыре пополудни Иванова позвонила сама. Метелин выскочил из-за своего рабочего стола и под удивленные взгляды сослуживцев помчался в коридор.

— Привет! — услышал он в трубке знакомый голос. — Что делаешь? — И следом, не дожидаясь ответа на вопрос: — А я успела о тебе соскучиться.

У Метелина сладко заныло в груди.

— Я тоже! — радостно откликнулся он и услышал после короткого Таниного смешка:

— Тогда нам надо вместе поужинать. Ты как смотришь?

— Да, да, конечно! – поспешно согласился Метелин.

Ужинали снова в «Лазурите». И даже столик был тот же. Они пили французское вино, название которого Метелин тут же и забыл, поскольку в винах мало смыслил. К тому же лично для него весь этот изысканно сервированный стол (к их приходу опять явно готовились) был всего лишь гарниром к главному для него блюду — Тане Ивановой. Из-за вечернего времени народу в ресторане по сравнению со вчерашним прибавилось, но им никто не мешал: пальма в кадке как бы отгораживала их от остального зала, за столиком предусмотрительные хозяева заведения оставили только два стула, так что подсесть к ним тоже никто не мог.

Они сидели друг против друга, и Метелин в приглушенных тонах неяркого ровного освещения мог хорошо рассмотреть Таню. Ему и накануне никто не мешал делать этого, но вчера он был слишком поглощен рассказом Ивановой о перипетиях ее судьбы. Да и чувствовал себя подобно человеку, глядящему на жаркое солнце и вынужденному то и дело опускать или отводить в сторону взгляд. Но сегодня «солнце» уже не слепило глаза, во всяком случае, так остро, как вчера, этого не ощущалось, и Метелин мог спокойно рассматривать свою визави.

Удивительное дело, но время словно бы обошло Иванову стороной: оно не только не состарило ее, но и внешне почти не изменило. Только тверже и резче стали черты лица, да появились расходящиеся веером из уголков глаз тонкие морщинки. Зато в волосах – ни единой сединки, и глаза оставались удивительно молодыми. Окунаясь в них, Метелин переносился в то уже далекое теперь время, когда солнечным морозным днем любовался в классе янтарным на фоне замерзшего окна профилем Ивановой и ждал, когда она полуобернется к нему, и ее карие глаза сыпанут в него золотистыми искрами…

— Что-то у меня не так? — перехватив его взгляд, забеспокоилась Иванова, доставая из сумочки зеркальце.

— Нет-нет, — успокоил ее Метелин, — ты прекрасно выглядишь! Просто… — чуть помялся он, — я восьмой класс вспомнил, когда мы познакомились.

— Ты знаешь, а я не помню, как мы с тобой познакомились, — призналась Иванова.

— Была физкультура, лыжи, а я варежки забыл. Ты мне тогда свои отдала. Сказала, что у тебя руки никогда не мерзнут. Выручила, а я рукавички забыл вернуть. Они у меня до сих пор хранятся… Как память о тебе.

— Да-а… — удивленно и в то же время взволнованно отозвалась Иванова. — Выходит, ты все это время не забывал меня?

— Выходит…

— А знаешь, я и сейчас в любые холода с голыми руками хожу. Не выношу перчаток, рукавиц.

— Да какие в вашей Калифорнии холода! — сказал Метелин.

— Но я иногда и в холодную Россию приезжаю. И здесь вдруг встречаю человека из далекой моей юности, который, оказывается, помнит меня еще девочкой. Это страшно приятно…

Теперь уже Иванова не спускала с Метелина глаз. Она смотрела на него с тем жадным интересом, с каким разглядывают после долгого отсутствия знакомые места: что-то, конечно, просматривается и прежнее, но все-таки как все здесь изменилось!.. И трудно узнать теперь в этом привлекательном седеющем мужчине нескладно-угловатого мальчишку-старшеклассника из ее школьной юности.

Видения той поры одно за другим стали вспыхивать в ее сознании.

— Таня, что с тобой! — вывел ее из забытья голос Метелина.

— Ой, да ничего, ничего! — тряхнула она головой, приходя в себя. — ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4