Павел Явецкий Жанр прозы:

6 февраля 2019 Драма

дульного среза дергался на сошках как припадочный, и подпрыгивал - пунктирный веер светящейся трассы выгибало эллипсом. Лампочек не напасешься, да и кто бы их вкручивал, поэтому палили в белый свет как в копеечку… 
              Не без успеха, боясь обжечь пятки, стреляли из гранатомета инертным зарядом по движущемуся макету танка: позади взметало снег - сноп пламени вылетал из трубы метров на пятнадцать. Заряды, коснувшись промерзлой земли в рикошете, проделывали замысловатые скачки и кульбиты. Заряжающий гранатомета Фирюлин, обеспечивая “выстрелы”, хотя и завязал под подбородком шапку и широко разевал рот - не помогло, он едва не оглох. 
              Днем утюжили танком в одиночных мелких окопчиках - в бою они должны были преодолеть танкобоязнь. При приближении бронированной тяжелой громадины нужно было выстрелить по смотровой щели-триплексу, залечь, переждать его проход над собой, и бросить вслед гранату. От движения жирно чадящей выхлопными газами многотонной махины вздрагивала и ходила ходуном  земля. На втором-третьем круге от страха не осталось и следа, ребята с шутками и хохотом встречали прибавивший скорость танк и успешно его “гасили”. 
              На полигоне ждал ночлег в стылой, видавшей не одно поколение солдат казарме - подушки и матрацы были набиты трухлявой измичканной соломой. Обмундирование не снимали. Наброшенные поверх тонких грязных одеял бушлаты и шинели не спасали от холода - зубы, наподобие кастаньет, долго выбивали мелкую дробь. Чтобы заснуть, пришлось сжиматься калачиком, подобно плоду в материнской утробе. Удобства были на улице - еще та задачка, найти местечко среди глыб и сталактитов мерзлых человеческих испражнений. 
              В обед в таком же холодном бараке-столовой кормили обедом: жидкой баландой с жалкими фрагментами капустных листьев и кусочков картофеля, недоваренной гречневой кашей с волокнистыми признаками баранины, чуть подслащенным остывшим чаем. Пребывать в подобных условиях Вербину и его товарищам еще не доводилось, но успокаивало, что на войне, во время боевых действий все могло быть гораздо хуже; кровь, гибель друзей, голод, ночлег в снегу под открытым небом. Солдатам той минувшей войны было не в пример тяжелее. Как ни странно, этот суровый перечень примирял курсанта с нелегким бытом на полигоне.  
              По окончании стрельб подогнали БТР, похожий на стальной гроб со срезанной под конус верхней частью и обтянутый поверху тентом. В его нутро вповалку с трудом уместились два взвода роты. Были рады и тому: все-таки ехать - не топать по морозу пешком. Набились до самого верха, будто селедки в бочку: образовалась дикая куча мала. Моторизованная пехота подверглась жесткому прессу и утруске. Тем, кто влезли внутрь первыми, не повезло, они оказались внизу, им досталось больше всех. Бедолаги стонали и выли в голос, кто-то даже в пути обмочился. По приезде в автопарк городка, с охами и матюгами начали выгружаться - у многих оказались отдавленные разные части тела, а на ногах не было валенок, последний из “пассажиров” выбрасывал их наружу. 
         - ...Враскоряку, царица полей, хвать тебя за ногу, через прясло! - замысловато выругался Володька Трофимов, морщась и растирая затекшую в давке ногу. На следующее утро после умывания и зарядки, как обычно старшина рявкнул: 
            - Рр-ротта-а, выходи строиться на завтрак! Шевелись, пулей на выходе! С шумом и топотом рота выстроилась в колонну у дверей казармы. В сером свете зарождающегося дня закручивала метель - курсантов в одном х/б секло и пронизывало насквозь, они, чтобы сохранить тепло, теснее жались друг к другу. Раздалась команда: 
            - Рр-рот-та-а! Рр-няяйсь! Смирр-на-а! А-атставить! Рр-разговоррчики в стрр-ою-у! И снова: - Рр-рот-та-а!.. 
              Старшина Агуреков, похожий на злобного мелкого карлика не преминул блеснуть красноречием и жестоко на сей раз поплатился:
            - Товарищи курсанты, что носы в ж - пы уткнули?! В столовую бе-его-ом, ма-арш! Кто-то из центра роты успел едко выкрикнуть:
            - Что, Огурец, накопил личный опыт? 
              Заряд хохота содрогнул воздух. Агуреков дернулся, как  ужаленный и заорал на срыве голосовых связок: 
            - Кто там забурел?! Выйти из строя, умник! Я все равно выясню, кто кричал и сгною до выпуска в туалете! После завтрака пять кругов по плацу! Ему ответом было угрюмое молчание. Несмотря на хорошо поставленный командирский голос, на древнеримского центуриона, хотя лез из кожи вон, он никак не смахивал. Радикальных мер сейчас наказать роту принять не мог, и от бессильной злобы вышел из себя - лицо перекосилось: вполне давал  отчет, что неукоснительный регламент завтрака не может отменить даже командующий округом.
              В фойе столовой духовой оркестр полка играл: “И девушка наша в походной шинели горящей Каховкой идет…” Постылая рутина учебного подразделения напрочь выхолащивала все живые ростки былой гражданской жизни, корежила свободолюбивую Пашкину душу, обращала его в безропотный послушный механизм, в живого робота. 
              Он,  хотя и не был маменькиным сынком и пацифистом, чувствовал, что его взгляды меняются - постепенно в нем нарастали внутренний протест и ожесточение. Угнетала сама мысль быть бездушной марионеткой, пресловутым “пушечным мясом” во время реальных боевых действий; вызывало неприятие смириться с фатально-краткой жизнью пехотинца, рассчитанной, согласно суровой военной статистике  на восемь атак. Несмотря на повседневные трудности, выпавшие парням испытания, дружба и взаимовыручка цементировали и сплачивали структуру роты в единый живой монолит, в боеспособное подразделение, готовое решать поставленные командованием боевые задачи.                
                
                Глава восемнадцатая              
        
        С земляками в наряде. В самоход. Шаги “водолаза”. “За родной Алтай!”
 Весточки-письма. “Убил двух “зайцев”.                
         
              С земляками всегда веселее, и стоит дорогого: в одном взводе с Павлом их оказалось двое - Саня Трофименко из Бийска, ранее игравший на ударных инструментах в ансамбле “Любитта”, и Гена Сошников, уроженец одного из сел Зонального района. Бешеный ритм курсантской жизни, муштра и дикий произвол сержантов довели ребят за минувшую неделю чуть ли не до трясучки. И очень кстати помог им разрядиться его Величество - Случай. У одного из ребят выдался день рождения. Отмечать “на сухую” не годилось, и, проявив инициативу, Вербин вызвался сбегать в самоход за водкой, благо обстоятельства к тому располагали. В воскресенье их третий взвод отправили в заготовительный и варочный цеха полковой столовой. 
              Чистили картошку в огромную помывочную ванну, по мешку на живую душу, и без конца с горчичным порошком выдраивали от жира кафельный пол у огромных варочных котлов, куда подавался пар. В мокрых на коленях галифе, в душном пару и чаду ползали, возя по нему  тряпками, подобно грешникам Данте из Божественной комедии. Ничуть не жалея эту острейшую приправу к блюдам и подрывая государственные запасы, старшина-сверхсрочник то и дело вытряхивал её на пол из бумажных мешков. Из скудного денежного довольствия наскребли на один литр и сигареты. Друзья пожелали удачи, без особой уверенности в голосе. 
              Решиться на дерзкий бросок за территорию части, учитывая риски и последствия, по складу характера и неуемной натуре выпадало именно ему. Мера наказания в случае поимки могла быть для него суровой: грозила как минимум арестом и десятью суткам отбывания на гауптвахте, исключением из комсомола с последующим отчислением из части в какой-нибудь захудалый стройбат. Струсить и повернуть назад было вовсе делом скверным. "А-аа, была не была! - назвался груздем, прояви смекалку, ищи выход", - подбадривал себя курсант.   
              Выбраться из военного городка, не зная лазеек, представлялось невозможным - по огромному периметру возвышался высокий бетонный забор, утыканный смотровыми вышками и часовыми у складов, с протянутой поверху колючей проволокой и замурованным вверх острием битым стеклом. Удача, провидение, а может, благоприятное расположение звезд вели его к цели нужным курсом. В одном месте у стыка бетонной стены он обнаружил едва заметный узкий проем и, протиснувшись сквозь снежное месиво, оказался на воле. 
              На стене, снаружи ему бросилась в глаза выведенная надпись:  ДМБ - 1967 Ростов. Выходит, не утратила значения "народная тропа", какой-то лихой брат ростовчанин задолго до него сумел воспользоваться этой лазейкой, но вот насколько удачно? Сердце возликовало - теперь в ближайший магазин! В одном из примыкавших частных кварталов, расспросив у пробегавшего мимо пацаненка, он его и отыскал. Купив то и другое, руководствуясь прежними ориентирами, скорым шагом направился в свое расположение. Теперь, одна сверхзадача - не попасться патрульным и часовым… Но как скрыть две бутылки под шинельным сукном - как ни втягивай тощий живот, а они выпирают? 
              Пашка нашел оригинальный выход: ослабив брючной ремень, опустил в каждую штанину галифе по “белоголовой”, засунув их насколько можно, горлышками в сапоги, благо длиннополая шинель первого срока надежно прикрывала то, что предательски оттопыривалось. Голени сдавило холодное стекло, и походка стала смахивать на шаги водолаза по дну. До казармы оставалось не более двадцати шагов, и он умолял небо - только бы не перехватили сержанты из его взвода! Но… из открывшихся дверей навстречу ему выбежал сержант Яценко из другого взвода. Он с удивлением, щуря раскосые монгольские глаза, посмотрел на курсанта, и прокудахтал: 
            - Вы это откуда и куда, товарищ курсант?
            - Из наряда по кухне, товарищ сержант, разжиться у кого-нибудь сигаретой. Яценко недоверчиво хмыкнул:  "Доложите по службе непосредственному командиру отделения, сержанту Зимину, что я делаю вам должное замечание - болтаетесь без разрешения по территории части. Я проверю".
            - Есть, доложить товарищ сержант, - с облегчением в душе козырнул, вытянувшись Вербин. От его зоркого взгляда не ускользнула странность в походке курсанта: 
            - А что это у вас с ногами, - почти их не поднимаете? "Ну, все, пропал", - похолодел от ужаса Вербин, но быстро нашелся с ответом: 
            - Натер стопы вчера на тактике, товарищ сержант, теперь хромаю. 
    - Понятно, плохо вас научили портянки наматывать, советую обратиться в санчасть. В пустой казарме, кроме дневального и каптера, похоже, никого не было. Рота находилась в карауле и на хоз-работах. Пашка для отвода глаз покопался в своей тумбочке, и спрятал бутылки под матрац, в изголовье. Ребята в столовой, видя по лицу, что дело увенчалось успехом, встретили его чуть ли не с распростертыми объятиями. 
            - Закусь на уровне:  мы тут селедкой, буханкой хлеба разжились,  картохи с лучком добыли, так что живем, - сказал Сошников, потрогав свой недавно прихваченный морозом “античный” нос и посмотрел на часы: "Полтора часа тебя не было, думали, что напоролся на патруль. Хотели еще вареной баранины раздобыть, да старшина-“кусок” не дал такой возможности, - торчал у котлов  неотлучно". 
            - Им сегодня не светило, парни, - я везучий, - отшутился Пашка, - Новый год на сухую встретили, хоть теперь отыграемся: служить в Хабаровске, да местной казенки не испробовать! 
              Геннадий Сошников, выпятив грудь, потребовал минуту внимания и артистично объявил:
            - За выполнение задания, проявленную в разведке находчивость, подавление "огневой точки" в лице сержанта Яценко, наградить курсанта Вербина медалью "За отважный поиск". Вручение временно заменить походными ста граммами. Друзья заулыбались. Завершив через час неотложные дела по кухне и прихватив провизию, боевая троица отправилась в казарму отмечать день рождения, не забыв и три граненых стакана.
              Водку перелили в две алюминиевые зачехленные фляжки, расстелили на полу под сдвинутыми кроватями три шинели, на чистые полотенца разложили “что бог послал” и принялись лежа пировать, поочередно поздравляя именинника. Еще выпили, бесшумно чокаясь, за родных и близких, за своих любимых и жен, у кого они имелись, (у Трофименко дома осталась молодая жена) и, конечно же, за родной Алтай. Вербин выдохнув и проглотив обжигающую жидкость, пока не затуманенным взором, на мгновение переместив себя в пространстве, перенесся мыслями к невероятно далекой теперь, Вере... Долго еще земляки на полевой тактике и полигоне принюхивались к фляжкам и вожделенно вздыхали: - “па-ахнет!”.
              На второй или третий день после именин, когда рота была в сборе, командир роты Напальченко, привыкший заглядывать во все укромные уголки казармы, обнаружил водочную тару. Она находилась в закутке, где хранился разный хозяйственный скарб: ведра, швабры, щетки и дородная “Маруся” - тяжелая чурка с шестом, обтянутая шинельным сукном и служившая для натирания полов. Подобное было делом неслыханным и не имело в полку прецедента.  
              Негодованию его не было предела. Капитан, топая ногами, на чем свет стоит костерил и распекал старшину роты, своего бесценного помощника, грозя снять с должности и разжаловать. Бледный как полотно Агуреков, вытянув руки по швам, что-то нечленораздельно лепетал в свое оправдание. Его любимец, верный служака, правая рука, глаза и уши комроты, был сломлен и фактически, низложен. “Скоты! -  выходя из себя, кричал всегда подтянутый, сухопарый, с лицом аскета капитан, - совсем берега потеряли!? Что за шалман и пьянку вы устроили в расположении?! Мало вам увольнений - скоро шлюх с Красной речки начнете сюда приводить!” - вконец разошелся он. 
             “Я вам устрою скорый дембель, в город больше носа не высунете, мерзавцы!..” - обрушивал на ошеломленного старшину все новые кары, капитан. "Отвечай, кто из сержантов, помимо тебя, водочкой баловался?.. Покрываешь своих? Передай собутыльникам: буду ходатайствовать  об отмене присвоения очередных воинских званий и всех вас поголовно - на полигон, в обслугу!"  Ему и в голову не могло прийти, что кто-то из курсантов мог распивать спиртное в его образцовом подразделении. Опрос дневальных ничего не дал - всех проходящих мимо они за давностью не могли упомнить, не видели и не слышали ничего подозрительного. 
              Писарь Плотников, носатый парень с квадратным, точно кованым лицом, оказался невольным свидетелем инцидента. Он и поведал о нем друзьям по секрету, копируя, комично изобразил эту сцену в лицах. Ребята, переглянувшись, расхохотались. Павла охватило чувство полного удовлетворения, ведь тем походом в самоволку он убил сразу двух зайцев - обеспечил друзьям праздник и отомстил за все про все ненавистнику-старшине; “клещ” опился крови и попал… в опалу. 
              Плотников же, став легендой третьего взвода, был знаменит тем, что носил специально подобранные для него сапоги гигантского 47 размера. Случился курьез: найти этому “малышу” нестандартную обувку в полку долго не могли, и он становился в строй босым, вызывая коллективный хохот курсантов, и нервную суету и беготню командиров. Днем, нарушая распорядок, безучастно сидел этаким Ильей Муромцем на кровати - белые завязки кальсон украшали ступни. Чтобы убрать с глаз долой и дабы сидел не зря, его, несмотря на корявый почерк, определили писарем роты. Наконец сапоги нашлись. Товарищи шутили - “сначала в дверях появляются сапоги, а потом и сам Плотников”. 

             …Письма, солдатские письма и весточки-письма из родимых мест! Как много вы значите и вмещаете в себя необъяснимо дорогого для сердца любого воина, заброшенного вынужденными обстоятельствами за тысячи километров от родного дома. Курсанты, точно дети, радовались каждому приходу письмоносца и тянули к нему руки в надежде получить не одно, а два-три письма. Он произвольно выкликал фамилии, и каждый, с гулко бьющимся сердцем, ожидал, когда и его назовут. Досадно: горькое разочарование охватывало несчастливца, который уходил ни с чем. Письма шли долго - в один конец дней десять по железной дороге, и лишь изредка авиапочтой за пять-семь дней.                
                
                Глава девятнадцатая                
      
      Еще о переписке. Свет любви. Соперницы. Разговор по душам. “Я беременна...” “Все стрелы в меня…” Немаленькая Вера. Буря в душе. “Ты хуже зверя!..”                
        
              Мать писала Пашке часто, от двух и более страниц исписанных красивым убористым почерком: интересовалась его самочувствием, условиями службы, климатом, очень подробно описывала семейные дела, делилась главными деревенские новостями. Каждая желанная весточка от неё придавала ему заряд силы и бодрости, дарила незримый покров оберега. Довольно часто приходили письма и от Лидки Прохоровой, но почему-то оставляли его равнодушным - её чахлой “беллетристики” едва хватало на один неполный листок. 
              Куча грамматических ошибок в письме и коряво построенные предложения коробили и вызывали неприятие. Однажды прислала ему фотографию, где она в клетчатом коротком пальтеце стояла рядом с его матерью и своей дворнягой черно-белой масти, Пиратом. Улыбчивые лица: мать одета в поношенную искусственную шубейку, как помнилось ему - сиреневого цвета. “Ну вот, - подумал он - сговорились, уже и визитами обмениваются…” 
              Он, конечно не оставлял её без ответа, что-то присочинял и царапал без особого душевного подъема, не имея желания и считая необязательной рутиной. Времени вести обширную переписку не хватало, на послания родным, любимым и друзьям курсанты чаще налегали по воскресеньям - в редкие свободные часы. О Вере, конечно, думал, заново вспоминая все те неурядицы, и те безобразия, чинимые её отцом, и закономерно приведшие к разрыву их еще толком неокрепших отношений. Всякий раз возникало жгучее чувство ревности, не давала покоя, неотступно мучила мысль о том солдате, который её раскатывал. Эта мысль резала без ножа и рвала его душу на части. Пашка по-прежнему любил Веру и не мог не думать о ней - её образ постоянно был рядом с ним и отринуть его он был не в силах. 
              В январе, через два месяца службы, он решился написать Вере письмо, на которое быстро получил ответ. Вера с радостью сообщала, что все у неё нормально, учится уже в десятом классе, только вот с отцом совсем перестала разговаривать. “Очень скучаю по тебе, скорее возвращайся. Люблю и целую”, - так заканчивалось её письмо. На обратной стороне был отпечаток Вериных губ. Пашка сразу его поцеловал, обрадовавшись словно мальчишка. Бережно сложив, носил письмо в кармане гимнастерки и перечитывал вновь и вновь, лаская взглядом каждую букву. И опять с этой весточкой от любимой между ними возник незримый мостик, вспыхнуло с новой силой то не угасшее чувство, день ото дня все ярче разгораясь, помогая скрашивать суровые будни и тяготы сержантской школы.
              Еще по зиме несколькими письмами обменялись Павел и Вера. В одном из них он послал ей свою первую армейскую фотку: на лице воина остался отпечаток перенесенной в пути болезни - суровый взгляд запавших, в темных обводах глаз, как влитой сидящий на нем парадный мундир и сдвинутая слегка на бок серая солдатская шапка. Этой фотографией она часто любовалась и даже брала её с собой в интернат - ведь у её одноклассниц ни у кого не было кавалера в армии.         
              Вера находилась на Новогодних каникулах, дома ей оставалось побыть еще два дня и опять отправляться на занятия. Сегодня она по своим расчетам  ждала от Пашки долгожданного письма, но как назло почтальонка где-то задержалась. Нетерпение девушки усиливалось, а её настроение прыгало по синусоиде: от надежды к разочарованию. Через обмерзшее толстым слоем инея окно она скорее почувствовала, чем увидела женщину с большой почтовой сумкой. 
              Всунув ноги в валенки и накинув второпях старенькое пальтишко, девушка опрометью выскочила на улицу. В почтовом ящике уже лежал белый конверт с воинской треугольной печатью. Вмиг озарившись улыбкой и подпрыгивая на бегу от прихлынувшей радости, Вера вихрем влетела к себе в комнату и спрятала письмо под подушку. Мать попросила сходить за водой, поэтому она решила прочесть письмо чуть позже. 
             …Снег крупными ватными хлопьями падал и падал, сыпал и сыпал, стирая очертания улиц, деревьев, домов: вился, кружась и оседая мягко и бесшумно. Слух человека не мог уловить тайного языка снежинок - царила оглушительная тишина, но этой девушке он был доступен, она проникалась чарующей мелодией снегопада, не ведая о том, что в этот злополучный день ей предстоит выдержать от судьбы не один удар. Вера, стоя на скользкой наледи у колонки, набирала второе ведро воды, когда из-за поворота на улицу вывернулась из снежной кисеи рысящая, запряженная в сани-розвальни лошадка, и на них неясная в снегопаде, правящая стоя, по-мужичьи, женская фигурка. Не возникло сомнения - это была Прохорова Лидка.
            - Приветик, сверстница-соперница, - нарочито, с вызовом крикнула она, зло сощурив глаза, резко свернув у колонки и едва не сбив санями с ног Веру. Девушка, оторопев, отступила в сторону. Одно ведро упало и разлилось, оставив в снежной кашице темное пятно. Вера, снова набрав воды, собралась уходить, как к ней, успев привязать лошадь к столбу, подошла Лидка.
            - Давай с тобой по душам поговорим, подруга. Нам необходимо кое-что прояснить. Скажи мне честно - не пишет тебе Пашка или уже забросал письмами?
            - А тебе так важно знать? - отпустила ведра Вера, - если через день бываешь у Надежды Алексеевны, то и Пашка, думаешь, тебе принадлежит? Теперь всем с нашей улицы ясно, зачем ты сюда зачастила...  Я ведь не бегаю по соседям, да и некогда мне.
            - Ты-то, не бегаешь?! Ха-ха! Зато ты ездила с солдатами, в деревне каждый знает, - зацепила она девушку за живое, - а строишь из себя царевну Несмеяну! Пишет тебе хоть твой “кузнечик?” Поди в Саратов, или в Пензу  зовет… А может, скоро за тобой прикатит? Так что не возникай, хотя и твой дом рядом. Молчишь? - разрумянившись и округлив глазки,  грудью напирала она, - а что тебе еще остается?.. Не зря вас с папашей с нашей фермы вытурили, а Павла из-за тебя собака чуть не загрызла, и в суд потащили - тоже из-за тебя, ни за что, ни про что.
            - Хорошо, есть кое-что и для тебя, - вышла из оцепенения перед оголтелой наглостью и напором  Вера, - я не стану с тобой прилюдно ругаться, ты подожди меня тут - я быстро, три минуты, воду только отнесу. Она впервые в своей жизни столкнулась с таким неприкрытым и откровенным злом и натиском, что вызвало у нее невольную оторопь. Девушка вскоре вернулась, держа в руке письмо и фотографию Павла, сунув ей фото под самый нос. 
            - В руки не дам, еще порвешь. Смотри, его рукой написано: “Дорогой, любимой Верочке от Паши - не забывай “Маяки” и наши встречи!” Февраль 1968. Хабаровск. Это не последняя, и к твоему сведению, писем у меня дома от него целая стопа, - слукавила она. Гонора у Лидки заметно поубавилось, но она снова перешла в решительное наступление, решив добить её окончательно некрасивым приемом:
            - А тебе известно, дорогая, что я от него беременна уже на третьем месяце? - лгала она напропалую. Так что с ребенком он меня ни за что не бросит, не имеет права, поэтому засохни, телка яловая!.. Это был сознательный и коварный удар ниже пояса - девушке ничего не оставалось, как повернуться и уйти под насмешливым и победным взглядом Лидки.
            - И не трать больше бумаги на письма! - вослед ей, словно камень швырнула, на что Вера даже не оглянулась, только плечи и руки под тяжестью ведер слегка вздрогнули и больше обвисли. Она по девичьей наивности и неопытности приняла её слова за чистую монету, крайне возмутилась, не столько  беременностью Лидки, сколько скрытностью Павла. “Так вот он оказывается, какой! Клялся в любви и столько времени морочил мне голову…” 
              Шура, беспокоясь за дочь, конечно же видела из протаявшего глазка окна эту неприглядную сцену и догадывалась о серьезном разговоре на повышенных тонах. Вера вернулась домой почти на слезах, очень расстроенная и подавленная и, ни слова не говоря, уткнулась, как в детстве матери в грудь. Так, она еще девочкой всегда обретала спокойствие. Мать Павла, глядя в окно выходящее на улицу, тоже наблюдала за дочерью соседки Шуры и за своей будущей невесткой Лидой, как ей вначале казалось мирно беседующими девчонками.
              А на дворе все так же лепил без устали снег и вязла в глухой безнадеге с опасным креном, ведя обратный отсчет, коротенькая жизнь совсем не “Маленькой Веры”. Удивительное совпадение! - ведь именно так будет называться первый советский фильм с элементами эротики о юной “негоднице” Вере, пресыщенной большим городом и сексуально раскрепощенной, по тогдашним меркам СССР. Как ни странно, фамилия актрисы будет именно Негода. 
              Вынув письмо, она начала читать. Удивление на её лице резко сменилось гримасой отчаяния, и непрошеные слезы быстро-быстро закапали на бумагу. Судорожно скомкав письмо и зажав его в руках, девушка, упав на подушку вниз лицом, громко зарыдала. “Тот еще денек сегодня выпал, все стрелы в меня…” - с  отчуждением и горечью подумала она. Буря негодования в её душе постепенно сменилось полным безразличием ко всему окружающему. Проплакавшись, достала из школьной сумки тетради с учебниками - нужно было готовиться к новой четверти. Но, отшвырнув их от себя в беспорядке, прилегла и забылась спасительным сном. Финальный акт вплотную приблизился к неотвратимой развязке. 
             …Тихо открылась входная дверь, и на пороге внезапно вырос отец.  Быстрым шагом он прошел вперед и словно хищник схватил со стола письмо вместе с Пашкиной фотокарточкой, опрометчиво оставленной ею на столе. Вера, замерев от ужаса, смотрела, как его большие толстые пальцы с остервенением рвут на мелкие кусочки фотографию любимого. Следом та же плачевная участь постигла и письмо. Петр Ильич издевательски захохотал, радуясь своей маленькой победе.
            - Ах, ты так! - вскочив, вскрикнула Вера в бешенстве и, подбежав к портрету отца, висевшему на стене, сорвала его и что есть силы, ударила им об угол стола. Брызнув осколками, зазвенело стекло, и сломанная рамка кусками свалилась на пол. Портрет отца порвался на три части, и она в запале пнула его от себя ногой. Донельзя обозленный невероятным кощунством, отец схватил дочь за волосы и стал осыпать ударами кулака по лицу. Вера в страхе закричала - таким злым и взбешенным она его еще никогда не видела. 
              Вконец осатаневший, Петр Ильич, потоками изрыгая площадную брань и хрипя, таскал её по полу за волосы по битому стеклу, не давая возможности подняться. Шура в это время, покормив кур, перебирала в сарае ящички для рассады, готовя их для посадки, услышала приглушенные крики Веры. В ужасе, забыв обо всем,  мать бросилась в дом и кинулась на помощь дочери, повиснув на руке у мужа. Разгневанный Петр Ильич под горячую руку отвесил жене пару увесистых тумаков, отчего она, цепляясь руками за одежду, со стонами сползла на пол.
            - Ненавижу, ты мне всю жизнь испортил и мать извел! Ты хуже зверя, да будь ты проклят! - вне себя кричала Вера, колко и выстуженно глядя в глаза отцу. На шум прибежал побледневший, перепуганный сосед и кое-как оторвал почти невменяемого Сивкова от дочери. Три дня Вера, не выходя из дома, лечила побои и замазывала синяки и порезы, чтобы вернуть возможность показаться на люди, затем собрала необходимые ей вещи и, не простившись, уехала в интернат. Чаша терпения девушки была переполнена: в родной дом, к отцу, нещадно  избившему её, она поклялась больше не возвращаться.
                
                Глава двадцатая     
        
     “Ты свободна”. Таблетки в шапке. Чертов бумеранг. Отвергнутая Вера.  “Трехгранный русский штык”. Прощание. Солдат страны Советов. “Зачищали тылы...”  Напрасно, атеист…
          
             Через несколько дней курсант Вербин получил письмо от Лидки Прохоровой, которое в гневе порвал и отправил в мусорную урну. В нем, разобиженная после встречи и объяснения с Верой, “спустив всех собак” она в самой грубой и даже нецензурной форме ругала его, упирая на завязавшуюся переписку с Верой. Стерпеть подобные оскорбления означало уронить себя ниже нулевой отметки, и  он твердо решил порвать с ней любые контакты, ведь у него восстановились отношения с любимой девушкой. Его ответ содержал всего несколько слов: “прекрати появляться у моей матери, больше мне не пиши, отвечать не буду. Ты свободна как ветер в поле. Забудь. Павел.” 
             Но… беда не ходит одна, и приоткрытый “ящик Пандоры” подарил не только ему, а всей роте и воинской части новый сюрприз - эпидемию вирусного гриппа. Кто занес заразу в строго замкнутую территорию военного городка, то ли сержанты, ходившие в увольнения, или офицеры, имевшие связи с гражданскими лицами преимущественно женского пола, уже не имело значения. 
             Подразделения полка, батальонов, рот и взводов беспощадно “выкашивали” микроскопические бациллы, передающиеся воздушно-капельным путем. Почти вся рота легла вповалку - Пашка без движения лежал на двухъярусной койке с высокой под 40 температурой. Его бил озноб, трясло, грудь до рвоты терзал кашель, не проходило полу-бредовое состояние - день и ночь катились одним комом. 
Градусников никто не ставил, да их и не было, ему казалось, что от него, как от угля в костре, можно было прикуривать. О принятии пищи не могло быть и речи. Хотя на подоконниках сиротливо лежал нетронутый хлеб с порционными 20 граммовыми кусочками масла. Сержанты, кто был на ногах, в марлевых повязках время от времени разносили какие-то таблетки между рядами кроватей в доверху наполненных шапках. Он брал их и проглатывал, запивая из протянутой кружки.  
             Сильно кружилась голова - слезть с верхотуры и сходить по надобности требовалась помощь. Болезнь у всех проходила тяжело, и был назначен постельный режим. Двух молодых солдат в срочном порядке с диагнозом пневмония отправили в госпиталь, в котором были, как и в медсанчасти, забиты больными даже коридоры. Температура зашкаливала, Вербин метался в жару и что-то неразборчиво бормотал. 
             На следующую ночь наступил кризис, под утро он обильно потел, и все-таки молодой организм справился с болезнью - постепенно наступало улучшение. На сей раз он впервые самостоятельно слез с кровати и, взяв полотенце, покачиваясь, побрел по коридору, чтобы умыться и попить воды. На обратном пути его остановил стоящий возле тумбочки, со штык ножом на поясе дневальный:
           - Тут скопилось много писем, посмотри - все болеют, лежат, им не до чего… 
             Пашка, порывшись в их ворохе, нашел письмо от Веры, отчего сразу расцвел душой. С трудом взобравшись на свою кровать, торопливо вскрыл его и начал читать. На него словно тучка набежала - так резко стало меняться выражение лица - в удивлении приподнялись брови, на лбу появились хмурые складки. Дочитав до конца, поднял над спинкой кровати руку с зажатым письмом, видимо что-то обдумывая и решая для себя, заново “переваривая” прочитанное. 
             Вера, срываясь на резкость, укоряла его за обман, который он тщательно скрывал - о “беременности” Лидки Прохоровой, частично сообщив о встрече и ссоре с ней. Эта новость буквально ошеломила Павла, выбила его из привычной  колеи, ведь о постельных сценах с Лидкой не могло быть и речи. Вдвойне обиднее было осознавать, что его любимая девушка слепо поверила в подобную ахинею, и пошла у неё на поводу. Еще она писала, что Прохорова чуть ли не каждый день открыто приезжает к его матери на лошади и иногда ночует, очевидно, на правах невестки, а добро и “зеленый свет” дает именно он.
             От всего этого пахло клиникой и каким-то помрачением умов - чертов бумеранг злобы, ревности и зависти, вертясь со свистом и визгом, преодолев расстояние в четыре тысячи километров, наотмашь ударил по нему, еще толком не вставшему на ноги, по тому шаткому мостику, который они совсем недавно навели, начав переписку. Это уже перехлестывало через край. Стало тошно до омерзения.  Хотя и косвенно - цепкая длань совхозного конюха смогла дотянуться до него и сюда, в армию, в казарму, выстроенную когда-то еще пленными японцами.
             Вербин был ошарашен и недоумевал, пытаясь осмыслить и найти какую либо логику в словах и поступках еще недавно близких ему людей, понимая, что повлиять на то, что не поддается исправлению, невозможно. Кордебалет, изначально затеянный Петром Ильичом, обретая уродливые формы, уже автономно втягивал в свою орбиту все новые персонажи, сталкивая и накаляя обстановку, и уже никого не выпускал… Не изжитый так называемый юношеский максимализм сработал и проявил себя в полной мере. У Вербина снова взыграло ретивое: приступ дикой ревности, подобно затмению, накрыл собой все светлое и чистое, что было в их любви. “Как она смеет, я ведь ни разу её не упрекнул, не вспомнил в переписке того подвернувшегося ей на уборке солдатика!..” - не на шутку возмутился он. 
             Параллельно опять подскочила температура, его подташнивало, окутывала противная слабость - от истощения кружилась голова, ведь уже шел пятый день, как во рту, кроме сладкого чая, не было ни крошки. Удушливая атмосфера казармы мало располагала к лирике. Без сомнения, болезненный жар, плохое самочувствие подтолкнуло его на необдуманный поступок. Поддавшись губительному настроению, Пашка решил написать Вере прощальное письмо, которое вылилось в беспощадные строки.
            “Вера, - писал Павел, - к твоему сведению, с Лидкой я совсем порвал переписку. То, что она находится в положении, довольно интересно - вот только от кого? Для меня это новость, во всяком случае, спасибо, что сообщила мне об этом. Знай, “недоверие” ко мне ты ранее подкрепила еще тогда “защитником Родины”, с которым открыто, каталась во время уборки урожая, полями-околками и по селу, и помогала ему переключать передачи. Прочной семьи нам уже не создать. Этого солдата я не смогу тебе простить, он всегда будет стоять между нами. 
             Мы не сможем быть вместе, твой папаша костьми ляжет, а не позволит. Мир настроен против нас. Пусть он будет доволен. Ты молодая и красивая, найдешь парня лучше меня. Забудь, если сможешь, в жизни все, что связано со мной. Так будет лучше для тебя и меня. Нам не суждено быть рядом. Я так решил, и другого выбора нет. Прощай, Вера. Целую тебя. Павел”. 
             В ту минуту он даже не задумался, что таким скоропалительным решением ставит рядышком на одну ступень Веру с Прохоровой Лидкой. Заклеив и надписав конверт, подошел к почтовому ящику. Дрогнула рука, помедлив на миг, и все же отпустила письмо. В груди остро шевельнулось запоздалое раскаяние, но было поздно. Теперь выход один - дождаться утра и перехватить почтальона, но удастся ли?  Да и когда та злосчастная выемка? Что же я олух и остолоп, натворил? Что теперь будет, ответит ли она? - эти мысли прочно засели в  голове, и не давали ни на секунду покоя.  
            …Вера, всегда веселая и жизнерадостная, к удивлению подружек вернулась в поселковый интернат в плохом, угнетенном состоянии. Это могло бы насторожить - в ней мало что осталось от прежней Веры. Ходила c потухшим взором, поникнув головой, точно в воду опущенная, погрузившись в нечто, ведомое только ей. Расспросы ничего не дали. В праздничной суматохе и шуточных розыгрышах не приняла никакого участия. Кто-то из подруг обратил внимание на её замкнутость и полную отстраненность. Даже Галя Буравлева, лучшая подруга, не смогла её растормошить. Ближе к вечеру девчонки собрались на концерт художественной самодеятельности, после которого намечались танцы, и позвали с собой Веру, но она отказалась, сославшись на головную боль. 
             На дворе была ранняя весна, 8 марта 1969 года. Оставшись совсем одна, открыла створку навесного шкафчика, где на полке стояла трехгранная, сродни русскому штыку, бутылка с концентрированной уксусной эссенцией.  
Вера тупой стороной ножа торопливо сколола сургуч и, открыв пробку, вылила почти все содержимое в стакан. Острый едкий запах наполнил девичью спальню. У приоткрытой форточки внезапно шевельнулась штора: снявшись с правого плеча, её ангел-хранитель в великой скорби покинул в тот момент Веру. Ни на миг не задумавшись и не давая себе отчета, запрокинув голову, выпила крупными глотками ядовитое пойло и легла на кровать, закрывшись одеялом.
             Она хотела умереть сразу и без мучений, имея целью отомстить своей смертью сразу всем: и отцу, и Пашке, который только что своим письмом подтвердил окончательный отказ от неё. Ей было нестерпимо больно и обидно уходить из жизни, она ведь еще такая молодая, и ей так хочется жить! Но дело сделано, случилось непоправимое - пусть теперь они поплачут на её могиле, она их уже никогда и ни за что не простит! Внутри разгорался и полыхал, нет, не пожар - клокотал настоящий вулкан! 
             Под утро от её стонов проснулись крепко спавшие подруги, Вера уже не могла сдерживаться - кричала от страшной боли, разбудив весь интернат. Обводы у глаз почернели и ввалились, а губы спеклись и были прокушены до крови. Приехала “скорая помощь”, и девушку увезли в городскую больницу. Врачи, собрав консилиум и осмотрев девушку, отправили её сразу в Новокузнецк, (там находилось специализированное отделение) так как сами не надеялись на адекватное лечение. 
             Лучшие врачи города всеми силами пытались спасти юную девушку, но внутренние ожоги были очень велики, и все усилия врачей оказались напрасными. Поражение слизистой желудка, пищевода, почек, печени не давали ей никаких шансов на спасение. Много горьких слез пролили медсестры и сиделки у её постели. Вера редко приходила в сознание, и в бредовом состоянии что-то бессвязно выкрикивала, словно кого-то ругала и кому-то угрожала. Когда её крики становились невыносимы, ей вкалывали морфий, и тогда она ненадолго забывалась. Сильное сердце долго не сдавалось, отстукивая последние удары. 
             Шестнадцатого марта красивая девушка, по имени Вера, тихо ушла из жизни, так и не приходя больше в сознание. В то самое мгновение над родным селом девушки, низринувшись с высоты, и озарив вечернее небо яркой вспышкой, погасла её звезда. Напрасно атеист Петр Ильич молил Бога о выздоровлении любимой дочери, Господь отступил от него. Приехав в город металлургов, он забрал свою единственную дочь, одетую в деревянный саван. На поезде в грузовом вагоне отправил гроб с Верой в Бийск, а сам, сидя в плацкарте, всю дорогу пил водку и жаловался окружающим на жизнь. На конечной станции вагон с телом дочери затерялся где-то в тупиках и его долго искали.
             Родственники с помощью добрых людей отправили скорбный груз в село. Что пережили встречающие тело родные - не передать словами… Её уход из жизни вызвал настоящий переполох: приняв роковое решение, она никого не винила, не оставила даже записки. Но даже мертвой девушке пришлось пройти еще одну унизительную процедуру. Учителя из средней школы таким образом “зачищали тылы”, заподозрив Веру с кем-то в интимной близости, дабы снять “пятно” с коллектива перед районо. Они и настояли на том, чтобы провести медицинскую экспертизу. Тело девушки оказалось чистым и непорочным, и напрасно врачи глумились над ней  мертвой, исполняя капризную волю нескольких ярых педагогов-пуритан. Они могли быть спокойны - с их умудренных голов не упал ни один волос.  
             Хоронили Веру, свою сельскую Джульетту и Офелию в одном лице, в весенний мартовский день: погода выдалась редкостной, будто сама Природа, преклонив колени, извинялась перед невинной девушкой. По-весеннему голубело небо, заветренные сугробы вовсю сочились капелью, снег под коркой льда податливо проседал и уже не скрипел под ногами. Пришли учителя в полном составе, школьники целыми классами подходили проститься с Верой. Полностью приехали и одноклассники вместе с подругами из интерната. На похоронах на улицу высыпало от мала до велика все население деревни, в которой она родилась. 
             Люди были потрясены: такую молодую девушку хоронить односельчанам приходилось впервые. Перенесенные страдания и муки, что удивило и поразило многих, не оставили никакого следа и не смогли исказить её облика. Тело умершей было сплошь закрыто кружевами, открыто было лишь умиротворенное бледное лицо, казалось, что она просто спит. Многие на прощальной церемонии обратили внимание: её голову украшал красивый белый чепчик, но и он не мог скрыть - волосы
 девушки остригли наголо в реанимации. 
             Не высыхали слезы у одноклассниц, у Вериных соседок по улице и у школьных подруг, казалось, они насквозь прожигают снег. Духового оркестра не было, но траурный марш Шопена как будто витал над толпой. По дороге на кладбище горестная процессия растянулась чуть ли не на полкилометра. Мать Веры заходилась от рыданий - с ней отваживались несколько раз. В стороне стоял Петр Ильич с мокрыми глазами, но никто из сельчан не подошел и не выразил ему сочувствие. Народ в деревне прекрасно знал о его жестокости и недобром нраве, и, проходя рядом, люди отворачивали в сторону головы, словно желая оставить его одного наедине со своим нешуточным горем. 
             Он часто смаргивал белесыми ресницами, совсем не замечая катящихся крупными  горошинами слез, не чувствуя и малой толики вины за содеянное им в последний зимний день с дочерью. “Эх, Верка, Верка! - про себя сокрушался он, - так и не удалось мне направить тебя на путь истинный. А теперь вот, выходит, что провожаем и в последний… Как была ты отцу ослушницей, такой и осталась”.
             Петр Ильич охладел к работе, крепко запил, вышел из членов КПСС, и месяца через два после похорон “заболел головой”. Он как-то вдруг спал с лица, усох телом, совсем обезумел, и начал заговариваться. Некогда крепкие нити реальности катастрофически провисли. Дома стал творить непотребство и перестал узнавать даже свою жену Шуру. В конце концов, его отправили в психиатрическую больницу на принудительное лечение - разум покинул его навсегда. Приехав однажды справиться о нем, Шура еле его узнала: дикий взгляд, блуждающий по сторонам и беспричинный смех напугали её до ужаса. 
             Вышедший в заношенном белом халате и приплюснутом колпаке врач объяснил ей, что её муж полностью потерял рассудок и навещать его не имеет больше смысла. Увидев жену, Петр Ильич с прискоком, боком, по-коршунячьи, подскочил к ней и выхватил из рук узелок с передачей. Достав батон хлеба, он со словами: ”Цыпа-цыпа, куть-куть”, - исказив лицо, озираясь по сторонам, начал крошить и разбрасывать на бегу булку, словно он кормил кур. Шуру сильно поразила несвойственная для его возраста прыть. 
             Насмерть перепуганная супруга поспешила из “психушки” со слезами отчаяния и больше не насмелилась приезжать к нему на свидание. Через год Петр Ильич умер. Шура схоронила мужа тихо и скромно, пригласив на похороны только несколько родственников. Она не смогла больше жить в этом доме и переехала в однокомнатную квартиру в центре села. Слишком о многом напоминал ей дом, в котором она когда-то, будучи еще молодой, носила и нянчила на руках маленькую девочку по имени Вера. 
             В конце марта Пашка от матери получил письмо, из которого узнал, что Веры больше нет. Мать в конце просила его: “Сынок, ты только держись. Не наделай  глупостей, ты же сильный. Помни, что у тебя  есть мать и она тебя ждет. Лида по-прежнему тобой интересуется и передает тебе привет”. 
             Слез не было, он точно окаменел и замкнулся изнутри, и это было недобрым знаком. Ночью, стиснув подушку, сорвался и трясся от беззвучных рыданий. Чувство потери любимой было настолько сильным, что не могло сравниться ни с каким горем на свете. В её гибели он винил только себя, без конца повторяя: 
           - Я один виноват в том, что она умерла, только я и больше никто. Я убил её своим письмом. Как же теперь жить? - клял себя Павел, сжимая кулаки до боли и хруста в суставах. После страшной вести о гибели любимой Пашка резко изменился. Мир для него опустел. Из него как будто вынули стержень и выкачали из груди воздух - жизнь потеряла смысл. В него вселилась раздражительность, и отношение его к службе кардинально изменилось. Кидало в крайности - то становился абсолютно бесшабашным и безалаберным, то, действуя чисто механически, перевоплощался в оловянного солдатика, увязшего в рутине повседневного и почти монашеского курсантского быта. 
             Был критический момент, когда Пашка хотел застрелиться, и тайком таскал в кармане шинели три автоматных патрона - один его не устраивал. Что проще? Всего одно шевеление пальцем и все кончено. Жизнь повисла на волоске. Осечки быть не должно. Кроме того, бессонницей и нескончаемыми нарядами он уже был доведен до крайней степени отчаяния. Парню никак не удавалось выбраться из трясины “полосы препятствий”, в которую сам себя загнал.  
             Стреляться прилюдно, во время чистки оружия не хотелось, некультурно, а в караул его боялся брать помкомвзвода Пионов, однажды прямо заявивший: “Весной мне на дембель, а ты меня вдрлуг, застрлелишь…” Вербина это рассмешило - никаких мотивов покушаться на жизнь помкомвзвода ему и в голову бы не пришло. Мысль о том, что же будет тогда с матерью и переживет ли она гибель единственного сына, образумила и остудила безрассудную горячую голову. Без материнской молитвы тут, пожалуй, не обошлось. 
             В тот день взводы занимались тактикой, разворачивались в цепь и атаковали условного противника, дымно стреляя холостыми. На манекенах отрабатывали удары штыком и навыки владеть МСЛ - малой саперной лопаткой. В рукопашной схватке - неоценимое оружие! Наточенной до бритвенной остроты, ею вполне можно раскроить незащищенный череп врага, пробить ему горло, отсечь по локоть руку либо кисть. 
             Хотя повод был, и помкомвзвода Пионов имел на то основание. К такому выводу он пришел на полигоне, когда после учений и стрельб, они взводом брели по апрельскому болоту, измотанные и усталые. Вдалеке на холмах и сухих островках маячил низкорослый дубнячок с жестяной, не облетевшей в зиму листвой. Шли, увязая и сочно чавкая сапогами, будто в тоннеле: по бокам высились стеной сухой рогоз и остролистая пожухлая осока. В сапогах у Пашки хлюпала вода, мокрые портянки сбились и натерли до крови ноги. В магазине РПК оставался один неиспользованный патрон, и Вербин, сняв оружие с плеча, выстрелил в болотную кочку. От неожиданности Пионов подпрыгнул и остановил взвод.
           - Кто стрл-релял? - округлил он глаза и увидел дымок, вьющийся от ствола пулемета курсанта.
           - Я, товарищ старший сержант, остался один в стволе, - признался курсант.
           - Боевым стрл-релял, и куда?
           - Холостым, откуда же боевые, - в этот болотный корч. Пионов подобрал и осмотрел гильзу и, встав на колени, поковырял пальцем в опаленной кочке. Павел успел выжать портянки и переобуться, да и взвод немного передохнул… Наказания за проступок не последовало, а наоборот, принесло избавление от караулов.   
             Служба в учебке, где время расписано до минуты, пошла на перекос: от балагура и отчаянного самовольщика не осталось и следа. Трения со старшиной возникали, когда Вербин - запевала роты - наотрез отказывался петь на строевом плацу. “Курсант Вербин, за-пе-вай!” - уже во второй раз подскакивал к нему серым воробышком выбеленный злобой старшина, - на что, стиснув зубы, курсант никак не реагировал. 
             Подразделения полка, выстроившись в “коробки”, рубили строевым шагом мимо трибун с высоким начальством. Тогда, плюгавый, в короткой шинелишке, Агуреков забегая к нему, крайнему с левого фланга и подпрыгивая, начинал с левой руки садить кулаком под ребра - удар за ударом. Деваться было некуда - рота, твердо чеканя шаг, ждала его голос, и он, морщась от боли,  запевал:
                
                Шагает ночь к рассвету,
                Труба зовет в поход,
                Солдат страны Советов
                О Родине поет.
                
Рота в cотню молодых глоток дружно подхватывала:                
                
                Безусые комбаты
                Ведут своих орля-ат,
                Когда поют солда-аты -
                Спокойно дети спя-ат…                
        
            Чувство слияния с той огромной величиной, что зовется армией, отметая его частности и мелкие обиды, как войсковой единицы, сладко взмывало в душе курсанта на недосягаемую высоту. От содрогания воздуха огромная стая голубей, трепеща крыльями, взвивалась в небо с крыш соседних гражданских строений. Вполне естественно - рота получала высокий оценочный балл, а командир и старшина, 
благодарность в приказе.
                
                Глава двадцать первая         
       
      "Шамбо". Экзамен по огневой. Лили Иванова. “Хорь в норе”. От “а” до “я”. Выпуск.  “Спори погоны и носи…” Домой!         
         
            Даже своим землякам он не открыл, что у него творилось на душе. Нервы были на пределе. Не проходили беспричинные стычки и драки из-за пустяков с товарищами по взводу, он начал дерзить и грубить командирам, за что не вылезал из штрафников, посылаемый на самые черные работы почти до утра. Времени на сон  оставалось с "гулькин нос". Старшина Агуреков изощрялся, лез из кожи вон и за малейший проступок выдумывал для него все новые и новые виды наказаний. Он будто ждал своего часа и опять впился в курсанта, словно болотная пиявка. Ранним субботним утром, придравшись по обыкновению из-за пустяка,  “Авгур”, (так про себя называл его Пашка) влепил курсанту два наряда на работу:
          - Направляетесь на борьбу с нечистотами, вместе с Шестопаловым и Мухачевым займетесь чисткой “шамбо”. Бак, санки, ведра с "кошкой" и веревкой возьмешь в углу, (старшина сбился на "ты") в туалете. По окончанию работ доложить! Не слышу ответа, товарищ курсант? - раздувая ноздри, с помпой форсировал голос Агуреков.
          - Есть, товарищ старшина! - бодро отозвался Вербин. 
            Чистить выгребную яму с фекалиями и надолго отравить себя и товарищей по несчастью, ему очень не хотелось. Пашкину голову озарила спасительная идея. Казарма, кроме штрафников была пуста - рота занималась на плацу. Курсант, погрузив на санки “запашистый” ассенизаторский скарб, вынес его из казармы и резво припустил к оврагу, где с чувством исполненного долга и облегчением выбросил в дальнем конце среди кучи разного хлама. Вымыв тщательно руки, заявился в каптерку и, изобразив на лице недоумение, доложил:
          - Кто-то забрал инвентарь, там ничего нет.
          - Не может быть, - удивился Агуреков, - с вечера все было на месте. А ну, пойдем… 
            Факт был налицо - кандейка оказалась пуста. Озадаченно хмыкнув и изобразив морщинами на лбу мыслительный процесс, старшина через силу произнес: - До вечера можете быть свободны, а сейчас марш - по своим взводам!   
            Подходило время выпуска и сдачи экзаменов по огневой подготовке. За душевными терзаниями и бесконечными мелкими пакостями Агурекова Пашка почти не заметил прихода весны, сержанты лезли из кожи вон, подтягивая по всем дисциплинам вверенные им взводы и отделения “до надлежащего уровня”, гоняли курсантов до седьмого пота, въедливо и придирчиво. Все взводы роты отличились, успешно сдав экзамен и метко отстреляв на полигоне Князе-Волконское. 
            Стрельбы из ручных и станковых пулеметов прошли днем - огонь по мишеням вели на ходу из открытых люков и круглых  окошечек-бойниц, четырехосных БТР-60 П. Грохот забивал уши - горячие гильзы летели веером, вытяжная вентиляция не справлялась: в сжатом броневом чреве-отсеке очереди гремели особенно гулко, было нечем дышать от пороховых газов. 
            Две поясные мишени и “корову” Вербин удачно срезал тремя очередями. Отмечая результат, майор-экзаменатор лишь досадливо морщился. За отличные показатели роту поощрили культурным мероприятием, отправили в увольнение на концерт знаменитой болгарской певицы Лили Ивановой. Звезда мировой эстрады, вояжируя проездом из Токио, осчастливила своим выступлением краевой центр и Дальневосточный округ. 
            Восторгу курсантов-выпускников не было границ! Гибкая, в облегающем платье с серебристыми блестками она выглядела восхитительно. Пела, что примечательно, в живую. О “фанере”, т. е. наложении голоса на музыку быть и речи не могло: собственное оркестровое сопровождение, инструменты и музыканты - высочайший класс! Бурные аплодисменты зала вызвало исполнение с приятным акцентом двух песен на русском языке. 
            Вербина особенно тронуло исполнение молодой певицей песни “Море молодости”, её нежный голос и щемящие ноты заново всколыхнули в душе Павла болевое - недавнюю трагедию с Верой. Популярный, новомодный хит “Шальное сердце” зрители долго бисировали, и она заново повторила его. Шквал рукоплесканий, казалось, обрушит люстры и потолок концертного зала!.. Сидя в удобных креслах обтянутых бархатом, молодые парни радовались как дети - их серый быт хотя бы и на два часа, но развеялся от приобщения к таланту всемирно известной певицы. Но все хорошее когда-нибудь кончается…
            По возвращении в казарму, выстроив личный состав, командир роты зачитал приказ о присвоении курсантам сержантских званий и вручил военные билеты. Отныне в графе специальность значилось: командир стрелкового отделения. У них забрали “сверхсекретные” общие тетради с конспектами и, облив горючим, сожгли под присмотром часового в логу под “суворовской горкой”. Предстояла скорая отправка в линейные части по всему самому обширному Дальневосточному военному округу. 
            Новоиспеченные младшие командиры, как их предшественники, спешно пришивали к погонам по две, реже - по три лычки, к удивлению выпуска взвода самым, что ни есть рохлям и увальням, наводили лоск и полный марафет, готовясь к отъезду. В полку, им на смену со дня на день ожидалось прибытие нового пополнения. Старшину и сержантов в подразделении как ветром сдуло: чувствуя за собой грешки и боясь эксцессов, ни один из них не пришел поздравить ребят с выпуском. Не обмолвившись ни с кем и одним словом, тихой сапой дембельнулся Федя Пионов. А о командире отделения, близоруком и носившем очки сержанте Зимине, было заявлено так - его сразила… дизентерия.
            Зайдя в помещение вещевой каптерки за вещмешком и положенной экипировкой, Вербин обнаружил, что его новый парадный мундир с фамильной биркой подменили, повесив вместо него ветхозаветное желто-зеленое тряпье - китель времен обороны Очакова и правления императрицы Анны Иоанновны. Позади, на двух фалдах-разрезах "камзола", красовались четыре латунные пуговицы. 
            Мстительный старшина и тут подготовил “сюрприз”, не преминув поиздеваться над Павлом. Младшему сержанту очень хотелось поговорить с ним,  по-мужски, но имевший подобный опыт удушливый “хорь” забился в одну из потайных нор и был недосягаем. Затхлая система отбора агурековых не давала сбоя и штамповала ему подобных, как на Монетном дворе. 
            Сержантов распределили проще пареной репы, по алфавиту: выкликали от “а” до “я” и в отдельности указывали конечный пункт назначения. Двум друзьям и Володьке Трофимову повезло - их ожидал Приморский край: Генка Сошников получил направление в Амурскую область, в город Свободный. В ожидании поезда на железнодорожном вокзале Хабаровска Павел заприметил рыжебородого, в обносках, дурно пахнущего бича - бродягу и отдал ему злополучный мундир со словами: “Дарю, спори погоны и носи”. Приняв “обнову” и прошепелявив спасибо, бродяга тотчас удалился. Когда город остался позади и колеса отстукивали бравый речитатив, ребята в окно увидели небо в белых точках парашютов, вырастающих по мере снижения - выбрасывали десант. Вербин не мог тогда предположить, что ему еще предстоит вернуться в этот город и полгода прослужить на одной из военных баз.
            Солдату трудно без писем - свято  место пусто не бывает, утратив Веру и перестав писать Лидке, уже в новой части Павел вступил в переписку с девушкой из Многоозерного, Галиной, знакомой ему по учебе в тамошней школе. Ему было до чертиков обидно за свою горькую нескладную любовь, разбирала досада, что ему никто не пишет, ведь у большинства есть невесты, жены, подруги, которым не успевают отвечать… К тому времени боль и острота невосполнимой утраты постепенно притупились, оставив в душе неизвлекаемую занозу. Вспомнилась школьная влюбленность, так - проводил пару раз, побывал на детском спектакле, где она играла роль матери Чука и Гека. Разочек посидели вместе на киносеансе, с обожанием переглядываясь…
             Демобилизовался Павел Вербин в самом конце декабря. Он возвращался на Родину уже не тем малоискушенным желторотым юнцом и робким новобранцем, каким был призван в армию. Старослужащего и дембеля по праву выделяло и красило новое, ладно подогнанное обмундирование. К демобилизации Павел, как и все его годки, готовился особенно тщательно: подготовил и отутюжил  новую, в меру укороченную шинель с серо-золотистым отливом ворса. 
             Он подобрал под свою ростовку отличный мундир, к тому же разжился кожаным ремнем, офицерской рубашкой и до зеркального блеска начистил еще толком не размятые "прохоря", сообразно армейскому сленгу - сапоги. Без угрызений совести поменялся с молодым своей видавшей виды шапкой на почти еще не ношеную. С большим удовольствием сменил “былинные” портянки на теплые шерстяные носки, связанные и присланные матерью.
             При таком неравноценном обмене никто из молодых не пытался протестовать и выражать возмущение - понимали, что это было бы расценено не в их пользу. Почти новые зимние перчатки вручил ему каптер-сахалинец, которому Вербин преподал несколько уроков на гитаре и переписал в дембельский альбом с десяток хитовых песен. Дело святое: “дедушкам” положено носить самое лучшее, что есть в части. Правда, относительно мундира вышла небольшая накладка: его обладатель, младший сержант Смирнов, слезно просил выслать его с гражданки по приезде домой обратно в Розенгартовку. 
             Дембель, весело поглядывая на “черпака” и снисходительно улыбаясь, заверил, что вышлет. В подарок матери сын вез Дальневосточные гостинцы: три корня женьшеня, напоминающие человеческие фигурки, которые от широты душевной подарил ему шофер лесовоза из гражданских - Серега, с которым Павел сдружился, находясь в таежной роте, а также холщовый мешочек отборных кедровых орехов, с намерением посадить их на родной земле. 
             Его отец сумел вырастить на своем участке из семян маленькую плантацию целебного "корня жизни", что редко кому удавалось. Вербину, и еще троим его сослуживцам, (к большому удивлению) была оказана особая почесть: их, как самых упертых и строптивых, имевшим ходки на гарнизонную “губу”, проводил на вокзал, усадил в подошедший поезд, выдал деньги и проездные документы замполит батальона в звании капитана. 
           - Цените, ребятки, - сказал он на прощанье, улыбаясь и пожимая руки, - непросто было добиться вашей отправки, пришлось похлопотать перед комбатом, слишком он к вам “привык” - не хотел старина ославить наш батальон, некоторых от дисбата уберег. 
             Подтянувшись, и сделав серьезные лица, "олухи царя небесного" дружно выдали:
           - Нашему бате, гип-гип, ура! От избытка чувств один из увольняемых в запас пропел отвальную: “Ты Розенгартовка прощай, прощай наш батя, - мы поедем домой, назад не глядя…” Выбравшись из Уссурийских дебрей на глухой станции, поездом доехали до Хабаровска. В городе интересы парней разделились: он сразу же пересел в автобус, идущий в аэропорт, еще в пути сделав ставку на “крылья Родины”, всецело полагаясь на скорость и комфорт Аэрофлота, и ничуть не ошибся. 
             Его терминалы и этажи были полны народа: среди немногочисленных гражданских лиц преобладали военнослужащие, в большинстве своем, солдаты и флотские в черных форменках. Они сидели, слонялись, толпились в очередях у касс, разгули... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5