Павел Явецкий Жанр прозы:

6 февраля 2019 Драма

посевов хорошо, и травы будет много. Началась прополка сахарной свеклы и весь деревенский люд высыпал от мала до велика в поле. 
          Вера тоже ходила вместе со всеми и без устали гнала, пропалывала свои рядки к линии горизонта под палящим солнцем, с целью заработать денег на новое пальто. За бессчетным мельканием ручного "культиватора" ей казалось, что долгие прогоны никогда не кончатся, а колючее войско неистребимого сорняка становится все гуще. Ближе к вечеру тяпка совсем тупилась и плохо его срубала: при каждом её взмахе поднималась пыль, першило в горле, и остро щекотал в носу млечный запах молочая. Пересыхало во рту, мучила жажда, и она в повязанном по-бабьи запыленном платке то и дело бросала взгляд на дорогу, ожидая - скоро ли появится на лошадке обещанный водовоз с бочонком холодной воды. 
         Ей хотелось сегодня как можно быстрее закончить прополку. Вера ловила себя на мысли, что у неё из головы не выходит Павел, что думает о нем, о их любви, словно воочию видя его - даже походку, речь, взор влюбленных глаз... От работы в поле и безжалостного зноя через некоторое время её руки и лицо так обгорели, что пришлось смазывать их дома холодной сметаной. Сегодня впервые она отказалась выйти на работу - от отцовских пощечин лицо не стало краше и вдобавок распухло.   
          В отношениях с Пашей появилась какая-то невидимая трещинка, которая день ото дня становилась все больше. Девушка потеряла аппетит, стало плохо спать и часто, без причин её глаза увлажнялись от слез. Иногда он не приходил на место свидания, и Вера напрасно ожидала его, до последнего надеясь, что он вот-вот появится.  В этот день они собирались пойти в сторону Каменного лога и нарвать букеты огоньков… Снова моросило, было пасмурно, в небе сегодня, как и на душе у неё, не было ни одного лучика просвета.
          С Павлом в те минуты происходило что-то невообразимое: лежа в полумраке на кровати и уставившись в стенку, до слез сожалел об очередной потерянной для себя прогулке с Верой и свидании в роще, куда собирался, но опять не пошел. "Пусть  так и будет, - смирялся он,  хотя бы ей лишний раз от отца не перепадет." Парня будто переклинило и приковало в четырех стенах: тоска серой гадюкой извивалась на полу и била хвостом. Над ним довлел запрет, спеленавший его по рукам и ногам, который установил вовсе не он, а кто-то незримый и властный. 
          Сердце его замирало и будто рвалось на части, но совладать с этой силой было невозможно. Тогда от бессилия и ярости срывался кулак и глухо впечатывался в стенку - боль на короткий миг возвращала к действительности. "Я вроде и не болен, а встать не могу - кто-то наколдовал, не иначе... А ведь на танцплощадке сейчас в самом разгаре танцы..."   
          Ему явственно виделась Вера в кругу подружек на знакомой скамье, и даже слышались из своего невольного заточения смех, голоса и переборы баяна, на котором наигрывал не кто иной, как Вовка Жутов. Вот сейчас она пристально вглядывается в узкую черемуховую аллейку, на которой с минуты на минуту должен появиться он. А Вера в своей комнате, не теряя надежды, в очередной раз подходила к окну, которое насквозь проглядела, бросить лишний взгляд через дорогу.
          Пашка здорово изменился, стал чаще разгуливать с друзьями, стараясь избегать с нею встречи. Этой осенью ему предстояло идти на службу в армию, а он до сих пор не может решить, что же значит для него Вера… Вербин не выстраивал себе никаких иллюзий, хотя ему порой грезились заманчивые, волшебные океаны любви; он понимал и вполне давал себе отчет, что глыбу, прозываемую отцом ни за что не свернуть с дороги, любимую никогда не назвать невестой, а всему виной этот страшный, ненавистный человек. Размышляя однажды, Павел поразился внезапно открывшейся догадке: Петр Ильич, и подобные ему, напитаны не своим злом, а злом особого порядка, разбросанного повсюду. 
          Сивков же всего лишь покорный слуга чего-то неизмеримого страшного, что выше человеческих норм и морали, и творящего конкретный ад на земле. В голову не вмещалось, невозможно было себе представить это непомерное Горбатое Нечто! Почему, когда и как попадают такие и подобные ему люди в зависимость и кабалу его деструктивных сил и по чьей указке действуют, он не мог себе объяснить.
                
                Глава двенадцатая

    Пограничник и “границы” Пашки Вербина. Фолианты на заставе. Последнее танго. Пролетела Жар-птицей… 

         Неделю тому назад Пашка впервые переступил порог её дома. Петр Ильич с женой уехали в соседнюю деревню хоронить родственницу, а дочь оставили одну хозяйничать в доме. Она с утра и весь день, не чуя под собой ног, напевая и пританцовывая, носилась по двору и по комнатам, хлопоча по хозяйству и готовя на стол. Вера пригласила на вечер Павла и свою подругу с парнем, только что вернувшимся с пограничной службы из знойного пустынного гарнизона. 
         Рабочий день тянулся для него как назло, со скоростью улитки. Этого вечера парень ждал с особенным нетерпением. Чтобы одному не засветиться перед соседями, Вербин в условленный час присоединился к молодой паре, и уже втроем они вошли в дом. Пса, старого знакомца по кличке Гром, Вера перед их приходом заперла в сарае. С шумом и оживлением радостно поздоровались, (подружки защебетали о своем) уселись за накрытый по такому случаю стол, пили молодую бражку, предусмотрительно прихваченную с собой, закусывая малосольными огурчиками, деревенским копченым салом, яйцами вкрутую, батуном и молодой, посыпанной укропчиком картошкой.     
         Специально для дам сердца, расценивая как приятный жест, парни водрузили на стол бутылку “Кофейного” ликера, купленную в складчину с Александром, пришедшим вместе с подружкой молодой хозяйки дома. Содержимое емкости (сладкая противоза!) было абсолютно немужским. Девушки поддерживали кавалеров, отпивая мелкими глоточками вязкий темный напиток из узких рюмок. 
         Павел всякий раз перехватывал взглядом неприкрытую радость в глазах любимой и поэтому чувствовал себя чуть ли не на седьмом небе. Потеребив струны гитары, спел несколько песен, в том числе и про “нейтральную полосу” быстро обретающего популярность Высоцкого. По Вериной просьбе Павел спел песню из репертуара Майи Кристалинской “Горизонт”, где его особенно задевали за живое слова припева:     
       
                “То ль станешь, то ль не станешь судьбой?
                Тревожно вдаль идти за тобой
                Тревожно, словно перед грозой  
                Снова тучи, закрывают, горизонт, горизонт…”                
         
         Вечер удался на славу. Александр завел речь не о чем-нибудь, а о раритетных книгах, пояснив, что в скромной библиотеке на затерянной в барханах песков заставе обнаружил к своему немалому удивлению  еще довоенное, восьмитомное собрание сочинений Уильяма Шекспира 1936 - 1950 годов. Он не только “замахнулся”, а и прочел от корки до корки. Каждый том внушал уважение, имел золотое тиснение на переплетах, был добротно и основательно оформлен.
       - Да, и вот что характерно: даже, несмотря на военные годы, труды Шекспира продолжали регулярно издавать. Мне говорили, этот щедрый дар внесли в порядке шефской помощи погранзаставам Средней Азии от северной столицы, города Ленинграда, - и пошутил: если не применяя оружия огреть таким “кирпичиком” под 800 (!) страниц любого лазутчика-нарушителя, тот сразу склеит ласты и врежет дубака... Правда, - перешел на серьезный тон, - читал урывками, (все-таки прежде служба!) но чтение так захватило, что невозможно было оторваться.  
         Заметив, что девчонки отвернулись и несколько заскучали от их “умного” разговора, Пашка рассказал доброй компании пару интересных историй - страшилок, затем до полуночи играли в карты в “подкидного”. Вера с Павлом уединились в Вериной спальне, а гостей оставили одних на кухне, пожелав им не самой спокойной ночи, благо там за цветной занавеской имелся раскладной диван. Лежа в одной постели и разговаривая шепотом, молодые обнимались и безумно целовались, но чувство ответственности за Веру было сильнее бурных порывов страсти. 
          Их притягивало и воедино смыкало, словно магнитом, жгучее желание соединиться в одно целое, самое возвышенное земное чувство, именуемое любовью. Все теснее и теснее сжимались жаркие объятия, казалось минута, и они растворятся друг в дружке… Искушение было велико. Горячее, прильнувшее к нему девичье тело, сводило парня с ума, но он, превозмогая себя, твердо решил не поддаваться соблазну и не искушать судьбу - отодвинуть безграничную готовность любимой довериться, принадлежать ему без остатка, тут теперь и сейчас. Это казалось безумием и выходило за рамки их прежних отношений, всего того, что довелось им испытать вместе. Только неимоверным усилием воли он заставлял себя отстраняться. 
          В углу комнаты рядом с телевизором возвышалась этажерка с резными точеными ножками. Все четыре полки были заполнены какими-то книгами и брошюрами. Верин гость из любопытства подошел посмотреть. Бросились в глаза несколько томов вождя народов И.В. Сталина с  потертой позолотой тисненых корок обложек и корешков. На видном месте - красная книжица - Устав КПСС, “Блокноты агитатора” и несколько номеров журнала “Коневодство”. Художественной литературой здесь и не пахло. Холодок незримого присутствия Петра Ильича не оставлял Павла и тут. Неожиданно вспыхнул разноцветными огоньками светильник. Послышался щелчок включенной радиолы, замерцал кошачий глазок индикатора, и негромко зазвучала музыка - это было танго Билаша “Серебряная гитара”. 
          Нежные руки девушки обвили Павла сзади, он обернулся: Вера, в коротенькой полупрозрачной ночнушке, почти не скрывающей наготы потянулась к нему. Юноша с душевным трепетом обнял её за талию, вновь близко ощутив пылкое упругое естество девушки. Танго соединило влюбленных в медленном кружении…“Ей только шестнадцать лет, а если узнает отец? Он её просто убьет, узнав о беременности. Тогда он меня засадит за решетку вместо армии, и надолго. Я не могу с ней так поступить, её совсем сживут со свету”, - эти мысли лихорадочно бились в его мозгу, подавляя другие желания. 
          Ни свет - ни заря они вместе с Александром попрощались с Верой и её подружкой-одноклассницей, торопясь по домам. Верины гости, наутро - всё переглядывались, переводя взгляд на Павла и Веру и загадочно, со значением улыбались… Так, в одно мановение ока, озарив волшебным светом, пролетела Жар-птицей та единственная и неповторимая ночь, проведенная влюбленными вместе.
          Дни слагались в недели, месяцы - вот уже не за горами призыв в армию, куда он так рвался и горел желанием поскорее уйти, ведь через два с половиной месяца ему исполняется восемнадцать лет, а в ящике стола давно уже лежит приписное свидетельство. Это оно, времечко - думалось ему, расставит все по своим местам, упорядочит и отсеет лишнее, только оно может сулить надежды и окрылять мечтой. Пашке верилось только в лучшее, поскольку юность, подруга романтики и неизведанных путей, не может обмануть его ожиданий. А сейчас надо гулять и веселиться, чтобы хорошо запомнить последние денечки на гражданке.                

                Глава тринадцатая     
       
       Невероятная гроза. “Я устал за тебя бороться...” Больно резать по живому.
 “Причем тут Сильва...” “Будь, по-твоему...” Вердикт грозы.
        
            Золотом раннего листопада, и шорохом опавшей листвы напомнила о себе осень. Цветники на подворьях и палисадах сельских улиц радовали и притягивали взоры прохожих изобилием и многоцветием георгинов, астр, флоксов и гладиолусов. Капельки холодной росы в игре солнечных лучей, словно жемчуга и бриллианты дрожали, искрясь и сверкая на дышащих свежестью бутонах и листьях.
            Жаркими слитками благородного металла горели и полыхали повсюду золотые шары. Последние дни августа посылали знобящую прохладу, ночи стали заметно длиннее, и все чаще стали проноситься дождевые облака. Все реже слышались из опустевших полей звуки работающей техники. Павел, как обычно около школы, поджидал Веру, нетерпеливо поглядывая на часы. Был он слегка под градусом - отмечали на работе день рождения одного из рабочих. Узнав его издалека Вера подбежала, обрадовано коснулась губами щеки и они, взявшись за руки пошли на свое излюбленное место. Внезапным порывом налетел ветер и закапал крупный дождь.
          - Бежим скорей, - предложил Павел, - я знаю, где нам спрятаться. Сгустившиеся сумерки и дождь, обернувшийся бурным ливнем, ускорили их бег к знакомому укрытию - тенистой крытой беседке неподалеку от детского садика. Тучи прорезала молния, чуть погодя с тяжким ударом, будто надвое раскололось небо: гром ударил с такой силой, что на секунду показалось - они оглохли. Запыхавшись, вбежали внутрь, и в обнимку уселись на скамейку, рассмеявшись и переводя дух.
          - Да уж, разошлась небесная канцелярия! - пошутил Павел, смахивая капли с лица, и крепче прижимая к себе девушку. 
          - Еще бы пара минут, и промокли  до нитки. 
          - Ничего, не сахарные, не растаяли бы… - улыбчиво отозвалась Вера. 
          - Паша, ты где-то выпил, а я не люблю, когда от тебя пахнет спиртным, - добавила она,  слегка отстраняясь. Сегодня отец заявился домой, закатил нам с матерью скандал, с трудом удалось его утихомирить, и ты, туда же… Пашке не понравилось такое сравнение, и он, не найдя что сказать в ответ, полез в карман за папиросами. Заметив перемену в настроении, она тут же села к нему на колени и обняла:
          - Мой хороший, не дуйся, это я так, не всерьез -  для профилактики! И не кури много, вредно ведь...
          - Ну, начались нравоучения, так и до лекции дело дойдет, - сыронизировал Павел, поцеловав её.
          - Вот и женись на такой, - жизнь медом не покажется…
          - И даже медовый месяц, не в счет? А что, и женись, пойду за тебя, не веришь? - белозубо, даже во тьме сверкнула зубками Вера. Сердце у парня сразу же зачастило от волнения. Дождь барабанил по крыше с нарастающей силой. Ветви и верхушки берез поблизости плескались во мраке и раскачивались все сильнее и сильнее. Вязкий от сырости, насыщенный озоном, наэлектризованный воздух сеялся мельчайшей водяной взвесью, густо напитался терпким запахом черемухи и березового листа. И казалось, не было в целом мире такой силы, способной разлучить молодые сердца…
          - Милый мой добрый ворчун, а помнишь ту нашу ночь у нас дома, - прошептала она, щекоча губами ухо Павла, -  я тогда три дня не могла отдышаться, всю её вспоминала по частичкам и по минуточкам… Слушай, что скажу, - продолжила Вера с жаром, выдыхая, - у моей подружки, и у Саши намечается что-то серьезное, я вижу их вскоре мужем и женой.
           - Немудрено - он ведь уже отслужил. Этой осенью и меня труба позовет… Ждать-то хоть будешь? С Китаем у нас не первый год напряженка, почти все деревенские парни служат на Дальнем Востоке, вероятно, и мне им на смену в ту же сторону. Скорее всего, попаду в танковые…
           - Пашенька, дорогой мой, куда же я денусь - не мне одной такая участь, ждать - денечки считать, да письма писать. А если серьезно - хоть тысячу лет, правда, столько люди не живут, - рассмеялась она.
           - Счастливые… Везет же некоторым! Наверное, у Тамары более покладистый родитель, не чета, твоему папаше, - с долей сарказма произнес Пашка. Одному мне, за тебя навязан “вечный путь из боя в бой”, как в той песне про Малую землю, и нет этому конца… Наверное, у Петра Ильича имеется на мой счет новая заготовка? Демоны гнева, выросшие с омерзительными ухмылками за спиной, всемогущи: колючий клубок лютой ненависти обращенный к её отцу, и вспыхнувшей сейчас точно порох, парень частично перенес на любимую. Эти необдуманные слова, словно ковшом ледяной воды окатили вскочившую и примолкшую Веру. Павел уже не мог остановиться:
           - Думаю, ты сможешь меня понять, - на моей “бестолковке” скоро не останется живого места, (он имел в виду голову) впору каску носить - то клубным поленом огреют, то из вашей поленницы  выберут. Вера, послушай, я устал за тебя бороться. Меня в следующий раз просто убьют из-за угла, - и весь сказ... о земле Сибирской. Видя, что словами об отце задел её за живое и чувствуя резкую смену настроения, позвал:
           - Вера, ты что, обиделась, иди ко мне, холодно ведь?.. Как там, у Есенина: “голова моя машет ушами как крыльями птица…” - пошел было на попятную он, решив не обострять и поменять тему разговора, понимая, что и так зашел слишком далеко… Тяжелейшие, почти непрерывные громовые раскаты и чередующиеся вспышки молний, будто бичами полосовавшие небо и землю, заставляли всякий раз вздрагивать девушку, но теперь она к нему не прижималась, сидя в уголке молча и отрешенно. Казалось, само мироздание, негодовало, противилось обрушению основы любви, видя наметившийся и резко очерченный разрыв  человеческих отношений. Павел сейчас, подобно Герострату, собственными руками сжигал последние мосты. 
           - А твою любимую Сильву Капутикян, поэтессу, я и заочно не воспринимаю, хотя и не читал - не понимаю, что ты в ней нашла? Опереточная какая-то твоя Сильва, - даже имя звучит легковесно, да и фамилия её, обрати внимание, не очень-то благозвучна: первые два слога - капут. Но это я так, к слову, (относительно творчества и таланта, Павел, как выяснится позднее, глубоко ошибался). То ли дело у Сергея: “Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины…” - вот где сила образа и правда жизни! Или вот это: “Я хочу под эти взгляды слушать чувственную вьюгу…” 
           - Причем, тут Сильва, Паша, - ты же не об этом. Знаю, ты горишь желанием расстаться со мной, я приношу тебе горе и стала, как понимаю твои слова, для тебя обузой. Пожалуй, так оно и есть. Долгие проводы - лишние слезы. Послушай одно из её стихотворений, правда, боюсь сбиться, - сказала она, легким жестом откинув со лба нависшую челку:                
                
                Не пришел ты…
                И ночь почернела в  тоске.
                Вот и сердце моё как пустой переулок.
                Лишь клюет тишину чей-то шаг вдалеке,
                Чей-то шаг запоздалый тревожен и гулок.
                Я надеюсь еще. Я впиваюсь во тьму,
                Я ловлю как шаги нашу улицу мерят,
                Вот все громче, все ближе к крыльцу моему,
                Вот сейчас подойдут и затихнут у двери.
                Но шаги, удаляясь от двери моей,
                Раздаются в тиши все спокойней и строже…
                И болит мое сердце сильней и сильней,
                Будто топчет его сейчас каждый прохожий.      
      
           - А Есенина я тоже люблю, правда, не всего. Без какого либо нажима и экспрессии стихотворение прозвучало из её уст сильно.
           - Да у тебя талант чтеца, - вот не ожидал, - признался Павел, стихи и впрямь хороши, почти про нас с тобой, чувствуется что-то пророческое, - одобрил он, - и главное, без выкрутас. 
            …Отсекать и резать по живому всегда больно. Саднило, и обмирало сердце парня, но все же он сказал ей роковые слова:
           - Пойми меня правильно Вера: я вижу, как тебе трудно живется с отцом из-за меня, не хочу больше ставить тебя под удары и вызывать родительский гнев, не хочу, чтобы продолжались твои мучения, забудь меня и восстанови мир в семье. Не судьба, видно нам быть вместе… Может, что-то изменится в лучшую сторону, потом… когда отслужу. Обойдемся без бурных сцен, и с этого момента давай прекратим наши встречи.  
             До глубины потрясенная, Вера какое-то время пребывала в недолгом ступоре, все еще до конца не веря тому, что сейчас прозвучало из уст любимого человека. И это произнес он, которого она полюбила больше жизни!.. Тот, которым она восхищалась и безгранично доверяла! Как он посмел вдруг стать чужим и вызвать в сердце неприятный холодок? Да её ли это Пашка?! Только что, вдребезги, с этой чудовищной грозой разбился её мир, где главное место принадлежало только ему и никому больше!
           - Будь, по твоему, Пашенька, - только и нашла она в себе силы вымолвить, уткнув лицо в колени, и горько зарыдав. Видеть  Веру в таком состоянии  ему еще не доводилось. Согбенные плечи девушки судорожно вздрагивали. Пораженный такой неожиданной реакцией парень даже запаниковал.
           - Вера, не надо плакать, успокойся, - после очередного, режущего блика и громового раската, в полной растерянности проговорил Павел, понимая, что его слова потеряли какой-либо смысл. Не вымолвив слова, девушка резко вскочила и, закрыв глаза ладонями, сорванным вихрем листочком пронеслась мимо него во тьму обезумевшей ночи. 
             Она бежала под ледяным дождем, спотыкаясь и заходясь от плача, не видя пути и едва не падая, потеряв себя в пространстве и времени, прямиком через лужи. Ломаными слепящими зигзагами резали небо молнии, вынося свой беспощадный вердикт. Мокрые ветви черемух больно хлестали её по лицу, но она этого не чувствовала. А ливень все лил и лил, не переставая, слезы на глазах девушки, словно в утешение смывало дождем, и очень не хотелось возвращаться в разрушивший все надежды, постылый, с темными окнами родительский дом.
                
                Глава четырнадцатая    
       
      Сивков добился своего. Нечаянная встреча. “Солдат ребенка не обидит...” “Хватит на меня орать!” “Гармонист, поиграй…”
       
          Разлука Павла с Верой длилась больше двух месяцев. За все это время они ни разу не встречались. После долгих душевных метаний, осознав их бесплодность, желая поскорее её забыть и вычеркнуть из сердца, парень начал встречаться с Лидкой Прохоровой, девушкой из соседнего поселка. Отправлялся туда с парой-тройкой друзей, и гитарой почти каждый вечер, ходил с ней в местный клуб и на танцы, провожал домой, целуя и обнимая.
          В отдаленном поселке парни чувствовали себя свободно и более раскрепощенно, нежели чем у себя; не было падких на сплетни  соглядатаев, да и девчата тут иные - гораздо бойчее, отнюдь не рафинированные благочестивые чопорные дочки строгих родителей. Возможность "оторваться", чувствуя абсолютную свободу, здесь была на порядок выше, чем у себя в центре. 
       ...Малодушие и трусость сродни предательству и никогда не приводят к добру: дав слабину, будучи инициатором разрыва, несмотря на укоры совести, он на корню губил свою прежнюю любовь, с горечью сознавая, что сам теперь катится по наклонной. Дрогнув и выйдя из "полосы столкновений", оттолкнув от себя Веру, парень совершил непоправимую ошибку. Пашка был далек от понятия простой истины, что любовь никогда нельзя оставлять “про запас”, “на потом”, - ибо неминуемо улетучится, растворится, или ею воспользуется кто-то другой. Неустанно отстаивать право любить, сражаться изо дня в день за свою избранницу ему, еще толком не обмятому жизнью, попросту не хватило духу. 
          Петр Ильич добился своего и мог теперь торжествовать. Вера неделями не приезжала домой, ночуя в интернате, перестала совсем ходить в кино и на концерты художественной самодеятельности, старалась обходить стороной шумные кампании, где мог ненароком повстречаться Павел. Вначале подобные отлучки родители Веры объяснили излишним рвением к учебе и, обсудив, немало порадовались и даже пожурили за редкие приезды. Пробуя ногтем рыжеватую щетину на подбородке, нутром догадываясь, что с Пашкой она прекратила встречи, Петр Ильич как-то раз с ухмылкой применил пришедшее на ум присловье: 
        - Правильно, Верка: с глаз долой, из сердца вон оторвяжника-хулигана! - и получил в ответ такой леденящий взгляд, что обмер и остолбенел. После той злополучной грозовой ночи и разрыва отношений для Веры будто померк белый свет - она наглухо замкнулась в себе, видя и слыша окружение, но не воспринимая в должной мере. Многие сочли такое поведение странностью.
          Её уже не манило и не влекло, как раньше, родное село, где все напоминало, и было пропитано так жестоко, и безрассудно порушенной  любовью. И все же неумолимо бросались в глаза и заново бередили девичье сердце те излюбленные укромные уголки села, где они встречались, прогуливались и зачастую коротали время почти до рассвета. Они теперь порознь: старательно избегали друг друга, исключая любую вероятность столкнуться лицом к лицу.
          Но, даже осознав себя отвергнутой и отринутой, что у самой вызывало удивление - зла на Пашку она не держала, молчаливо негодуя на повеселевшего и ставшего вдруг чересчур добреньким отца. Данное девушке природой прочное созидательное и материнское начало никак не могло смириться с мыслью, что Павел оказался настолько груб по отношению к ней и неисправим. Вера в глубине души тешила себя надеждой, что он все же образумится и непременно вернется к ней. 
          Она, по чисто женской интуиции, (имела на то основание) представляла себе это примерно так: побегает, нагуляется на стороне её Пашенька, в итоге заявится однажды с повинной головушкой, скажет, пряча долу глаза: "прости меня, заблудшего, окаянного - если сможешь... Вот тогда придется повить из него веревочки - простит, конечно, но… не сразу.
          И, тем не менее, такая встреча с ним однажды произошла. Как обычно, в клубе, в последнем ряду Пашка в толпе парней играл на гитаре. Далее в программе были танцы, и молодежь толпами устремилась в двери. Павел сразу заметил Веру, она была в новом черном пальто с пышным воротником из чернобурки и выглядела старше своих лет, став намного привлекательней, вызывая пристальные взгляды находящейся в зале публики.
          Черный цвет обновки выделял осанку, подчеркивал красоту и белизну её лица, а воротник словно поддерживал гордо посаженную голову статной девушки. Мельком встретившись глазами, они поспешно отвернулись, изобразив некое подобие занятости, будто остерегаясь еще раз напомнить взглядом о своей любви. Павел оборвал на полуслове песню, и направился в фойе под предлогом перекурить. 
          Друзья, догадываясь о мотивах разрыва, с сочувствием смотрели ему вслед, - “что же я, дурачина и обалдуй, натворил!” - клял он себя последними словами, жадно затягиваясь табачным дымом и с тоской поглядывая на двери, за которыми находилась Вера, его любимая, теперь уже недосягаемая Вера. Ему ужасно хотелось подойти к ней, протянуть руку и сказать: “Давай, забудем нашу ссору как нелепую, глупую, легко поправимую ошибку”.
          Только бы снова слышать её голос, видеть рядом характерный поворот головы, ловить каждый вздох и движение!  Она же поймет и простит. Но… глубоко засевшая в добром молодце гордынюшка так и не позволила в этот вечер осуществить ему это благое намерение. Именно она, являющаяся одним из смертных грехов, гордыня, укоренилась и утвердила его в мысли, что нет пути назад, иначе ты можешь потерять лицо.
          По осени, на время уборки зерновых, в деревню своим ходом забросили солдат срочной службы с целью оказания помощи труженикам села. Разместили их на окраине деревни, в наспех оборудованном общежитии, временно выделив для этой цели совхозную баню. Неподалеку от входа, на конструкции из пары  столбиков с прибитой к ним поперечной доской, красовались рукомойники на десяток сосков.
          На машинах ЗИЛ-157 с надшитыми бортами они, загрузившись, отвозили зерно от комбайнов на местный ток, а также зеленую кукурузную массу на бурт под силос. Затем чуть ли не до снегов эстафету принимала сахарная свекла, которую везли в город на сахарный завод. Однажды в центре села, обдав облаком пыли, перед Верой резко затормозила машина. Из открытого окна выглянул молодой симпатичный солдатик и, лихо сбив набекрень пилотку на голове, окликнул её:
        - Садись, красивая, подвезу в любую сторону, не бойся - солдат ребенка не обидит. Девушка от неожиданности сначала отшатнулась в сторону, затем, чуть подумав, вспрыгнула на подножку. Она уже знала, что Пашка не теряет времени даром и по вечерам ходит под ручку с другой. “Подумаешь, ну что ж такого, - назло ему покатаюсь в машине с солдатом”, - решила Вера, устраиваясь поудобнее на сиденье. Они познакомились, служивого звали Сашей, и он оказался довольно порядочным и простодушным парнем, к тому же веселым - без устали сыпал шутками и анекдотами на грани приличия.
          С ветерком, прибавив скорость, укатили в поле, где работали комбайны, и Вера впервые увидела, как убирают зерно. Ей нравилась быстрая езда, она с интересом смотрела, как вдоль обочины стремительно убегает лента лесополосы, как ловко, с нарочитой небрежностью, управляет машиной водитель. В пути парень поправил зеркало над лобовым стеклом кабины, наведя его на девушку. Он откровенно залюбовался её красотой и свежестью светящегося радостью лица. Она, перехватив его взгляд, в смущении потупила глаза.   
          Подогнав машину под бункер комбайна, Сашка ждал, пока кузов наполнится, затем, закрыв его палаткой, они поехали разгружаться на зерновой ток. Грустный осенний запах потерянных, привядших ошметков измельченной кукурузы у обочин, оброненной свеклы, гниющей в придорожной луже и пузырящейся от брожения и сладости, подтверждали истину, что главные события села вершатся сейчас на полях.
          Поездка понравилась Вере, дорога разгоняла все негативные мысли, и на душе становилось теплее. Солдатику удалось уговорить понравившуюся ему девушку покататься и на последующие дни - Вера сначала отнекивалась, но потом дала согласие. Еще пару-тройку раз она прокатилась с Сашкой, но и этого оказалось достаточно - по селу поползли нехорошие слухи. Кто-то якобы заметил, что машина, в которой видели Веру, не подъехала к стоящему с полным бункером зерна комбайну, а свернула в один из многочисленных околков с вполне понятной целью… Эту вопиющую новость одним из первых узнал отец и сразу закатил дикий скандал, многие соседи услышали его рев и всяческие оскорбления в адрес дочери:
        - Ты что, негодница, ополоумела! - орал, побагровев, он, - вконец распустилась!? Хочешь матери и мне в подоле принести дитя безродное? Не нагуляла еще?! Кусты в роще трещат ночами от солдатни с шалавками разгульными!.. Ты хоть знаешь, что в деревне про тебя говорят? Осрамила! Нам с матерью теперь каково моргать!? Что, язык проглотила?.. Не желая слышать крики отца, Вера прервала его:
        - Да замолчи ты, наконец! Успокойся!.. Хватит на меня орать, больше не будет никаких поездок! 
          Про катание Веры с солдатом узнал вскоре и Пашка. Кто-то шепнул ему об этом на ухо, когда он по обыкновению играл возле танцплощадки на гитаре. Небо и земля покачнулись: Вербин так ударил по струнам, что, взвыв, две из них лопнули и едва не разбил любимый инструмент об скамейку.
          Ему до слез стало обидно что Вера теперь не с ним, и виноват в этом только он, и никто кроме. Воспаленное дикой вспышкой ревности воображение, вмиг нарисовало Павлу низменные, эротические картины грехопадения любимой девушки, парализуя волю и не оставляя ни малейшей надежды заново обрести себя в этом мире.
         "Ну, все - хана тебе служивый... До дембеля будешь в больнице валяться! Надо Толику, пожалуй сказать и как следует проучить его и других; будут знать, как завлекать наших местных девчонок", - подумал он и саданул кулаком по стволу березы. Боль от сорванной кожи на суставах пальцев вмиг остудила его горячую голову: парень тут не причем. А-а, да гори оно все синим огнем, скоро на службу в армию идти, а там все забудется.
          Как-то под вечер, прихватив по обыкновению гитару, на которую только что поставил новенький комплект купленных в городе посеребренных струн - предмет особой гордости, он направился в рощу. На знакомой скамейке уже сидели ребята поджидая его. Они встретили его веселыми возгласами. Спев несколько коронных песен, в том числе “Я лечу по огненной земле”, он ненадолго прервал пение и полез в карман за папиросой. Им навстречу из боковой аллеи высыпала веселая гурьба парней и девчат. Одна из них под переборы гармони, на манер “Подгорной” и притопывая каблучками, тонко заголосила глядя в его сторону:

                За твои красивы глазки
                Дома держат на привязке.
                Только ходу молодой 
                На колонку за водой.
       
Прыснув смехом, тотчас подхватила другая:
                
                Тронет ветер лапой ветку,
                Поколышет и замрет.
                Я давно люблю соседку,
                А её солдат везет…
                
         Компания, вместе с гармонистом дружно рассмеялась. Павел чернее тучи поднялся со скамьи и, словно оплеванный, ни слова не говоря, быстрым шагом,  поспешил удалиться…        
                
                Глава пятнадцатая             
       
      Команда “16”. Стрептококк и гланды. Ночь в клубе. “Я тебя ждала…” Лесовоз Пономарева, и “Кирпичики”. Проводы. Не провожайте в одиночку.
              
         В октябре Павлу Вербину исполнилось восемнадцать лет, и буквально через две недели ему принесли повестку. Датой призыва значилось 9 ноября 1968 года, от  руки чернилами указана команда “16”. Промозглая дождливая погода последней декады месяца сменилась вкрадчивым затишьем и сумерками первых дней ноября. Природа будто замерла в ожидании. Пробудившись до рассвета, словно кто-то шепнул ему  “надо вставать”, Пашка почувствовал, что за окном и стенами дома произошли какие-то изменения.
         Наспех накинув на плечи телогрейку и обувшись в черные (прощай молодость!) обшитые кожей матерчатые ботинки, он вышел на крыльцо и оторопел.  Наголо оболваненную “под Котовского” отчимом голову сразу же обдало холодом. Увиденное поразило: пришедшая ночью зима белой пуховой периной застелила все вокруг, снег продолжал падать - снежинки щекотали лицо и таяли на ресницах. Пахнуло дымком - это мать, растопив печь, хлопотала на кухне. Еще ни одного следа, ни одной тропинки не пролегло в этом волшебном безмолвии. Пройдя по глубокому уброду до угла веранды, не утерпел, глянул на ту сторону улицы - в Верином окне вспыхнул свет.
         До отправки в часть ему оставалось провести дома не более двух суток, и как назло у парня разболелось горло - болезнетворный стрептококк, возбудитель ангины, коварно вцепился в гланды. Его стало знобить, поднялась температура. Испытанный рецепт - кипяченое молоко с медом и сливочным маслом на сей раз не оказали своего благотворного воздействия. Все же молодость брала свое, и, несмотря на ангину, он под вечер отправился за три километра в соседний поселок на свидание.
         Вместе с Лидой Прохоровой, (так звали его новую симпатию) посмотрели кино, югославский боевик “Вальтер защищает Сараево”. Молодежи в этой деревушке было немного, но все равно не обошлось без танцев - местный баянист, кудрявый и чернявый паренек, часа полтора развлекал публику, без устали наигрывая вальсы, фокстроты и танго.
         Остриженная наголо голова призывника приковывала всеобщее внимание и вызывала смех и шутливое обсуждение. С местными парнями у него были добрые отношения, и никогда не возникало каких-либо конфликтов. После танцев, незадолго до закрытия клуба, они с Лидкой пошли к ней домой. Её мать, пожилая женщина, подобрев лицом с наметившейся сетью морщин, радушно усадила их за стол, предложила поужинать и почаевничать. Пашка вежливо отказывался, но вынужден был принять участие в беседе и чаепитии.
         В больное горло ничего не лезло, кроме горячего чая, и он имитировал аппетит, усердно ковыряясь вилкой в предложенном ему блюде. Переглянувшись с матерью, Лидка вышла вместе с ней из-за стола в соседнюю комнату, где они несколько минут о чем-то вполголоса переговаривались. Выйдя из комнаты и загадочно улыбаясь, Лидка сказала:
       - Ты, Паша посиди, а я мигом сбегаю к соседке - очень нужно. Павел согласно кивнул. Через пять минут она влетела в двери, с восторгом показывая на ладони ключ, как она пояснила, от клуба. Её округлое лицо со слегка вздернутым носиком-пуговкой, серыми глазами с выщипанными бровками сияло.
        - Если ты не против, то собирайся, пойдем со мной подежурим: там нужно еще и печь протопить, я пообещала. 
          Парню уже ничего не хотелось - горло давало знать о себе, он жалел, что в таком состоянии приплелся на отделение, имея целью хоть как-то убить время. Потом они долго сырыми дровами пытались растопить печь, которая нещадно дымила и наконец им это кое-как удалось. Находясь на сцене за драпированной портьерой, Пашка горел от повышенной температуры, ощущая пустоту и вялость, никчемность происходящего. Лидка не слезала с его колен, несла какую-то непередаваемую ересь и абсолютную чепуху.
          Пашка, не находя в полубредовом состоянии ничего приятного для себя, беззастенчиво тискал и лапал её, заставляя повизгивать и шутливо отбиваться.  Сцена, стены и потолок раскачивались и начинали пестро кружиться - его голова была осью вращения. Ему все время казалось, что за его спиной стоит, сокрушаясь, Вера. Она же будто окликает его, незримо вьется невесомыми снежинками на улице, смотрит на него из тьмы четой заснеженных берез.
          Несколько раз за эти часы он даже назвал Лидку Верой, что она, впрочем, с притворным смешком пропустила мимо ушей. Так, в сумбуре и болезненной невнятице происходящего, с нелюбимой девушкой, прошла его предпоследняя ночь перед отправкой в армию. Под вечер, прополоскав дома содой и солью горло, несмотря на уговоры матери и чувствуя себя уже отрезанным ломтем от дорогих сердцу мест, он опять направился к Лидке. Неожиданно, из соседнего заснеженного переулка ему навстречу торопливо, спотыкаясь, выбежала… Вера.
        - Павлик, а я тебя ждала, чуть совсем не замерзла, - с трудом переводя дыхание, выговорила она. Посиневшие от холода губы её подрагивали.
        - С уроков сегодня из-за этого удрала - знала, что ты обязательно придешь: до утра бы ждала! - жуткий мороз стоит, оделась тепло, но и валенки не спасают. 
          Павел, распахнув без слов “москвичку”, укрыл полами озябшую девушку.
        - Я знаю, куда ты идешь, знаю, что с Лидкой проводишь последние деньки: во имя всего святого послушай меня, не ходи!.. Пусть этот вечер принадлежит мне. Видишь, я все равно пришла - тебе ведь наутро в армию, да? - задышала она прерывисто. “И откуда узнала, - изумился Пашка, - наверное, на колонке  у матери выспросила…" Павел, ошеломленно молчал, обнимая её, и с трудом веря в реальность происходящего.
        - Вот, Паша, возьми - сунула она ему в руку кольцо с серьгами - мне они теперь ни к чему… Парень долго не раздумывал:
        - Не тебе, так и никому! - весной, может, кто и подберет, - и со всего размаха зашвырнул свой подарок подальше в наметенный сугроб. Вера оцепенела от  неожиданности:
        - Ну, зачем ты так? Они были мне дороги…
        - Выходит, что нет, - хмуро возразил Павел, - да ты не горюй - если дождешься, будут тебе и сапфирные, и колечко золотое. - Знаешь, не люблю я её, Верок, мне с ней даже и поговорить-то не о чем. До меня она с Лешкой Ситниковым встречалась. Не знаю, что у них там не срослось. А вообще и в целом - вопрос  развития. Думаю, не ошибусь, судя по всему, она и книжки ни одной не прочитала. Настоящую любовь не обманешь, любая подмена боком выйдет. Так - время проводил, чтобы тебе досадить: как в той песне - её обнимаю, тебя вспоминаю…
        - Ну и чем же тебе она приглянулась? - Вера бросила на парня косой испытующий взгляд.
        - Да так, ничего особенного, неопределенно протянул Павел, - одна форма без содержания, фигуристая... И тут же получил толчок в грудь:
        - Ну, а я?
        - Ты, Верунчик, особый случай, - произнес он с нежностью, - клянусь, никакой разлукой у нас с тобой сроду и не пахло бы, не будь твой отец таким - он не смог сразу подобрать слово, - неподатливым. А тебе, водитель твой, что напрокат брал, хоть письма пишет? - задев болевую струнку, понесло его опять на обострение, - или поматросил, да и бросил?
        - О чем ты, Павлик? - дрогнувшим от обиды и растерянности голосом отозвалась, сжавшись как от хлесткой пощечины, Вера. Девушка попыталась разомкнуть его руки, а по щекам побежали два ручейка непрошеных слез.
        - Я, пожалуй, пойду, - с болью и отчаянием вырвалось у неё, -  как ты мог подумать такое?! И ты меня пойми, - снова рванулась она, - мне-то, что оставалось, я ведь тоже тебе назло села в кабину к солдату - иначе, чем тебя неверного, больше проймешь? Зато нажила сплетен короб и маленькую тележку. Полдеревни смотрят теперь как на гулящую: без вины, а стыдно на людей глаза поднимать.
        - Прости меня, сгоряча ляпнул, думаешь, мне просто было тогда? От такой новости я чуть было с катушек не съехал... И что мы с тобой мерзнем тут посреди улицы, - предложил несколько сконфуженно Павел. Может, пойдем “на кирпичики” - там отогреемся? (так молодежь называла двухэтажные кирпичные дома). Вера, как и в былые дни выразила согласие. Выйдя на дорогу, они вынуждены были отойти в сторону: в сгущающихся сумерках их ослепил свет фар и послышался натруженный гул приближающейся машины.
          Поравнявшись с молодой парой, водитель надавил на сигнал - это был лесовоз Николая Пономарева, с которым по осени Пашка ездил в Еланду на погрузку леса. Парень в ответ махнул ему рукой. Их обдало горячими выхлопными газами и неистребимым запахом смолистой лиственницы, не исчезающим даже зимой.
        - Я ведь чуть не влюбился тогда, - признался Пашка, но это было до тебя, не обижайся: с нами в кабине ехала дочь десятника Сарайкина, примерно наших лет - таежная дикарка неописуемой красоты. Можешь представить мое состояние в том рейсе - этот Пономарев специально подстроил мне сюрприз. Ему-то что, всю дорогу поглядывал на нас, подмигивал и вертел свою баранку… Он знает, что мне идти в армию, и сейчас, встанет под разгрузку. Не бойся, нас он не выдаст - не той породы человек.
        - Вот только когда выясняются твои предпочтения, Паша, - со вздохом вымолвила Вера, отворачиваясь, - не зря ты на “Маяках” предлагал еще летом уехать на лесозаготовки, неплохой любовный треугольник бы вышел!
        - Это не тот треугольник, Вера - у нас с тобой четырехугольник, а жизнь может заставить искать и “пятый угол…” Давай сегодня не будем выискивать причины, отчего с первых дней не задалась у нас с тобой эта …геометрия.
          Проследовав прямой широкой улицей спящего села до центральной площади с потонувшим по пояс в снегу недвижимым пустотелым Ильичом, пара свернула к одному из двухэтажных домов. На верхушке столба около него болтался, раскачиваясь, фонарь-плафон словно подмигивая им и бросая во тьму короткие вспышки света. В пологе темноты, заметно усиливаясь, начал подергивать ветер, замелькал, затрусил из небесного сита мелкий снежок.
        - Как бы опять не забуранило, - покрутил головой Павел. 
          Минуя магазин, попутно подобрал из высившегося табора порожний ящик из-под вина, и, смахнув перчаткой снег, пояснил: “На чем-то же мы должны сидеть”. В облюбованном им подъезде было тепло и чисто - молодые обосновались на второй лестничной клетке у горячей ребристой батареи.
          Внизу у выхода тускло светила лампочка-сороковка, да им и не нужно было яркого света. Разговаривали вполголоса. Вера, словно у себя дома и светясь улыбкой, отогревала озябшие руки. О многом переговорили и вспомнили они в ту ночь - столько накопилось в жизни за период вынужденной, тягостной для них долгой разлуки! Сняв с головы платок и поправив прическу, сидя у него на коленях, она без умолку, со смехом рассказывала о своей учебе, о “спартанских” условиях проживания в интернате. Пашка, прервав её на полуслове, привлек к себе, решив поцеловать, но вовремя спохватился:
        - Боюсь тебя заразить, объяснил он неловкую ситуацию, у меня ведь ангина, а поцелуй - переносчик инфекции.
        - Спасибо, что предупредил, - Вера звонко рассмеялась и сама впилась ему в губы. И снова жаркие объятия и поцелуи заставили их позабыть обо всем, что существует в мире, безоглядно соединив в единое целое. В третьем часу ночи они покинули давший им приют подъезд, и Павел проводил Веру к её дому. На её  счастье в тот день отец уехал зачем-то в одно из соседних сел с ночевкой. У калитки остановились.
        - Паша, завтра тебе уезжать в армию, желаю хорошо отслужить и вернуться. К автобусу я не приду, а буду стоять у столовой - там, где наша улица начинается. Последним аккордом любви последовало объятие и долгий прощальный поцелуй.
          Уезжал Пашка первым девятичасовым рейсом автобуса. Народу проводить собралось немного: мать, Лидка, несколько лучших друзей. Мать, Надежда Алексеевна, угадывая, что путь предстоит неблизкий, расстаралась, приготовила ему в дорогу гуся, фаршированного рисом и яблоками, собрала  увесистую сумку пирогов и прочей снеди. На вопрос Лидки, почему он вчера не пришел, Павел сослался на ангину. Она клятвенно заверяла, что будет ждать и засыпать письмами, пыталась виснуть у него на шее, но он мягко отстранялся, понимая наигранность происходящего.
           Наспех, зайдя за автобус, ребята приняли слегка “на грудь”, предложив  ему посошок на дорожку, наперебой желали доброго пути и хлопали по плечу. Шофер уже завел двигатель, мать второпях благословила, поцеловав сына. Лидка тоже неловко ткнулась ему в щеку, и он зашел в салон. 
           Проезжая перекресток, он прильнул к окну: Вера одиноко стояла в своем лучшем наряде у беленого здания, и, сорвав с головы платок, махала им вослед печально и трогательно. Показалось, по шевелению губ, что через толстое стекло, прозвучали слова: “Вернись обязательно!” У него защемило на сердце. “И все-то, у нас не как у нормальных людей: даже провожать, избегая чужих глаз, украдкой приходится, и по-другому, наверное, уже не будет...”                
       
                Глава шестнадцатая      
      
     “Не отстать...” Всеобщий психоз. Волочаевка, малиновые погоны. “Твой портретик есть”. “Подшейте мне подворлотничок...”

             Несмотря на боль, повышенную температуру и обметенную страшной ангиной глотку парень решил скрыть болезнь - из опасения, что его могут вернуть и отсрочить призыв. Он с трудом разговаривал, не мог нормально питаться, боялся расслабиться, и изо всех сил мобилизовал свои внутренние ресурсы. Ему очень не хотелось отстать от своей команды и сверстников, с которыми ранее успел познакомиться в военкомате и на медкомиссии. 
             А тут еще в городе, во дворе военкомата кто-то пустил слух, что 16 команде прямой путь в радиотехнические войска. Надо было держаться, и он держался, как мог. Неразговорчивым офицерам из сопровождения не было до него никакого дела; никто из них не обратил внимания на его неважное самочувствие, и  Пашка через короткое время уже занял место в вагоне воинского эшелона, который набирая скорость, отстукивал версту за верстой на долгих перегонах, направляясь на Дальний Восток. 
             Фаршированного гуся товарищи по купе помогли ему растерзать сразу же, как только отъехали, под тайком пронесенные горячительные напитки. На верхней полке загулял сквозняк, щели обметывало бахромой белого инея. На целых восемь суток растянулся путь до Хабаровска. За это время горло его очистилось от гнойничков, помогло и полоскание… водкой, которую призывники ухитрялись добывать на станциях всякими неправдами. Зачастую бутылки с водкой отнимали вояки и кололи “злодейку с наклейкой” тут же об рельсы, неподалеку от тамбура. 
             Вечерний звон - жалобный стон! Невольно вспомнился герой кинокомедии в исполнении Юрия Никулина: - “Поллитра?.. Вдребезги?.. Да я тебя!!!” Подобное творилось почти у каждого вагона. Хрупая, бились одна - за одной поллитровки, дезинфицируя пути, впрочем, не все: что-то и оседало, ловко засунутое за пояса команды - им тоже хотелось как-то скрасить дорогу… 
             В одной из таких вылазок Пашка, переменив тактику, поступил более расчетливо: направился с ценным грузом почти до головы состава, нырнув  под  вагон на противоположную сторону. Пробежав по шпалам к своему  купе в хвосте поезда, стукнул ладонью по стеклу. Ребята мигом открыли верхнюю створку окна, благо еще не закрытую на “зимнее хранение” и приняли содержимое сумки. 
            …Горнист уже протрубил сбор, колеса дрогнули, и хотя календарная зима еще не наступила, за окном вновь потянулись убеленные выпавшим снегом необозримые пространства Транссибирской магистрали. В эшелоне была полевая кухня, штабной вагон с рацией и даже врач. Павел впервые отведал блюдо из сушеного картофеля - на вид студенистая серая размазня. Оставляли желать лучшего и приготовленные на ходу каши. Сопровождающие могли теперь расслабиться;  к тому времени на стоянках почти прекратились набеги на ларьки и магазины - деньги у ребят закончились. 
             Путь в неизвестность требовал, очевидно, какой-то разрядки для молодых парней. Где-то под Читой призывники превратились в сущих оборванцев: новобранцев в вагоне захватила эпидемия безумия - начали рвать в лоскуты друг на друге одежду и шумно, с хохотом отплясывать в неописуемых лохмотьях. Никакие  попытки и окрики: “прекратить безобразие!” - приданной им команды уже не могли остановить разгул распоясавшейся вольницы.
             Непреднамеренное варварство с приведением в негодность цивильной одежды говорило о том, что парни окончательно порывали с прошлой гражданской жизнью. Спонтанно вспыхнув в одном из купе, дикая оргия, подобно подожженному бикфордову шнуру, распространилась по всему эшелону. Общий психоз поразил всех поголовно - некоторым особое удовольствие доставляло обращать в клочья дорогие костюмы, в которые опрометчиво обрядились более состоятельные ребята, с треском рвать иные приличные вещи. Многие разгуливали по вагонам в располосованных по швам брюках и рваном трико. Никто не обижался и не протестовал - вакханалия к вечеру сошла на нет. В морозный ветреный день их высадили в Хабаровске.  
             Полураздетых, трясущихся от холода и в немыслимом тряпье, усадили в крытые серым тентом трехосные автомобили и доставили в Волочаевский городок. Затем повели в баню, переодели в новенькую военную форму и разместили по казармам. Курсанты-выпускники в малиновых погонах, петлицах с эмблемой мотострелковых войск, сидя на кроватях, пришивали сержантские лычки к погонам и, умудренные нелегким опытом учебки, с жалостью поглядывали на молодое пополнение:
           - Салажня, хлебнете здесь горького под завязку, не только фунт лиха - небо с овчинку покажется! Но ничего, обомнетесь, пороху понюхаете, настреляетесь вдоволь. Да, вот еще что: не бойтесь гранат - они ведь ручные... “Вот тебе и радиотехнические”, - разочарованно подумал Вербин, и ни за что бы не поверил, что некоторые из этих младших командиров не сегодня-завтра полягут убитыми или будут ранены в мартовских боях за остров Даманский. 
             В проходе по центру казармы кто-то из служивых в окружении нескольких слушателей небрежно терзал струны и пел под гитару. Пашку невольно потянуло туда. Выдержав приличную паузу и прослушав для приличия гитариста, он попросил у него семиструнную. В окружении переглянулись с явным неодобрением. Но большинство поддержало - “пусть споет”. 
             Ему протянули инструмент и потеснились на кровати. Пройдясь по струнам, Пашка подкрутил колки, настроив гитару на нужный лад, и опробовал несколько аккордов. Считая нотную грамоту чистой формальностью, хотя и зная поверхностно ее основы, он всегда “подбирал” понравившиеся ему мелодии и песни на слух. Заметное преимущество в манере исполнения вызывало сочетание ритма, соло и басовых струн одновременно и, конечно же, собственная аранжировка. Производило впечатление применение флажолетов. 
             После того как он спел нескольких песен, вокруг почти на полказармы образовалась огромная толпа восхищенных слушателей, слышались одобрительные возгласы,  типа: “во, дает! Давай еще! А, можешь вот эту...” Он мог: особый фурор произвела песня “Сигнал” на  языке южных славян. В ней было два куплета и на русском: “Окончил жизнь солдатскую, и вот теперь я здесь, и до сих пор в карманчике твой портретик есть. Я жду тебя уж целый час, пою тебе сигнал, из песенки, что я тебе отдал…”
             Павел не знал, что за спиной его наперебой уже “делили” сержанты, каждый норовил видеть этого парня в своем взводе, а низкорослый старшина роты Агуреков сразу негласно определил в ротные запевалы. Романтика, идиллические представления о службе вскоре обратились в шелуху и вздор и быстро улетучились. 
В специфически казенном духе казармы довлели неистребимые запахи мастики для натирания полов, гуталина от сапог и “аромата” не просушенных портянок. Кто-то неподалеку причмокивал и храпел, доносилось тяжелое сонное бормотание. От постоянно хлопающих входных дверей несло резким запахом аммиака и нечистот из ротного, на десять посадочных мест нужника.
             Капкан серого каменного мешка военного городка захлопнулся за вновь испеченным курсантом на долгих полгода, а точнее на пять с половиной месяцев. По росту Пашке достался РПК - ручной пулемет Калашникова, с фигурным деревянным прикладом, длинным стволом, металлическими рогами-сошками и магазином-рожком на сорок патронов. Жесточайший распорядок дня не давал времени расслабиться - каждая минута была на учете и неукоснительно регламентирована Уставом внутренней службы. На личное время отводился всего один час перед отбоем - побриться, у кого росла щетина, почистить сапоги, подшить свежий подворотничок и успеть написать коротенькое письмо. 
             Белке в колесе было не в пример легче - та хоть могла иногда произвольно останавливаться. Ранний подъем, зарядка, шагистика на плацу под барабанный бой, конспекты в учебном корпусе, навыки пользования химзащитой, тактика на местности при полной выкладке в ремнях амуниции (теперь это зовется загрузка) и еще много чего на первых порах страшно изматывали. 
             Как-то раз перед отбоем к Вербину подошел помкомвзвода  старший сержант Федя Пионов. Он с первого появления произвел на Павла отталкивающее впечатление. Вот “губошлеп!”- отметил он для себя. Манера его речи была своеобразной, создавалось впечатление, что во рту у него постоянно перекатываются металлические или пластмассовые шарики: слова округло выкатывались из его рта и, казалось, долго еще подпрыгивали. 
           - Товарлищ, курлсант, подшейте мне подворлотничок, можете пойти в Ленинскую комнату, там никого нет, - шевеля толстыми губами и надувая одутловатые щеки, произнес он, протягивая ему гимнастерку и белый лоскут подшивочного материала. Изначально наживать отказом себе такого врага было бы опрометчиво, и Вербин согласился. Зайдя в святая святых помещение имени вождя пролетарской революции, увешанное всевозможной агитацией и включив свет, он с неохотой принялся за дело. Прежде он оторвал и выбросил в урну старый засаленный подворотничок. Придав нужную форму материи и приложив по месту, сделал несколько стежек “игла в иглу”. 
             В нагрудном кармане гимнастерки, рядом с комсомольским значком и другими регалиями, что-то оттопыривалось и мешало. Павел расстегнул карман и оторопел - оттуда вывалилась колода порнографических карт с голыми дамами в непристойных позах. Такие карты часто предлагали мнимые “немые” в вагонах пассажирских поездов. Заскорузлая от грязи форменная ткань показалась ему змеиной кожей. Его охватило липкое чувство гадливости и отвращения, словно он заглянул в выгребную яму.                
                
                Глава семнадцатая      
      
      Где вы, офицеры? Стон земли. Ночные стрельбы и обкатка танком. Куча мала. Старшина Агуреков. “Сгною до выпуска!”. “Чей скелет?” “И девушка наша...”                
          
             Обжигающие ледяные ветры с Амура заставляли порой облачаться в подшлемники - при минус 17 ничего не стоило обморозить себе щеки, нос и уши, что неоднократно и происходило. Офицеры, командиры взводов  в расположении роты, как небожители почти не появлялись -  Купринская история: видимо их поступки и умы, как и встарь, занимали место прозябание в Доме офицеров, легковесные флирты с дамами, покер, коньяк и шампанское. Командир третьего взвода, молодой “литер” Орешников, за весь курс сподобился снизойти в его расположение не более трех раз. Дуэли в стране Советов были отменены… Лямку за них с превеликим рвением и усердием, как и при последнем императоре, тянули урядники - “серая кобылка”, сержанты и старшины, чего не скажешь о командире их седьмой роты, третьего УМСБ капитане Напальченко. 
             Он, по крайней мере, полностью соответствовал должности офицера, пользовался уважением и редко отлучался из казармы. Через месяц, отстреляв по три патрона, приняли присягу на верность Родине. Каждый воин дает эту клятву один раз в жизни - отныне парни не принадлежали себе, а в большей степени государству, вручившему им оружие на его защиту. Вторично присягают в двух случаях - либо предатели, перешедшие на сторону врага, или при эмиграции в чужую страну: духовные эмигранты здесь оставлены за скобками.
             …По периметру будущих траншей, надев телогрейки цвета хаки без воротников, жгли по ночам бурый уголь, мерзлая неподатливая земля несколько оттаивала: кайлили и выбухивали её на глубину почти под четыре метра. Трудотерапия - наука в обороне вгрызаться в землю. Пашке порой казалось, что земля стонет от боли и нанесенных ей глубоких ран. Находясь на дне траншеи, он услышал наверху скрипучий голос старшины.
            - Ну, как вы там, кроты - еще не докопались до центра земли, магма не обжигает? - с издевкой произнес он.
            - Нет, товарищ старшина, а вот скелет откопали, - вступил в словесную перепалку парень из Исилькуля Володька Трофимов.
            - Чей скелет, курсант? 
            - Неандертальца, кого же еще!.. С каменным топором. Череп пробит. Миллион лет тому назад, еще до Адама, держал здесь оборону. Потные, в заиндевелых телогрейках землекопы рассмеялись.
            - Ну, шутники, если не добьете норму, останетесь без ужина, - обрадовал он, уходя. 
              Вербин поднял голову - увесистый кусок мерзлой глины, упав, рассек ему бровь и чуть не повредил глаз. Заструилась кровь. При помощи ремней-помочей курсанта извлекли из ямы-траншеи и отправили медсанчасть. Рану обработала женщина-медичка и подав ему колбу с какой-то жидкостью, заставила окунать туда часть лица, чтобы из под глазного яблока выходила грязь. Процедура была неприятной и долгой. 
              Караулы, чистка оружия, наряды по кухне и лыжные кроссы с оружием на 15 и более километров, стали для курсантов привычным делом. Однажды познакомили с техникой - это были устаревшие образцы - БТР-152, БРДМ, БТР-40, и совсем секретная! - в то время БМП - боевая машина пехоты, что вызвала особый восторг и обсуждение всем личным составом взвода. В ней находились реактивная, противотанковая установка ПТУРС, крупнокалиберный пулемет и кабина оператора. На двухосном броневике “сороковке” их поочередно стали обучать навыкам вождения. 
              Вскоре последовали поездки на полигон-стрельбище Князе-Волконское на дневные и ночные стрельбы - вели огонь по мишеням боевыми патронами из автоматов, ручного пулемета, гранатомета РПГ-7 “выстрелами” с инертным зарядом. Передвигаться на полигоне разрешалось только бегом, сержанты рвали и метали! - а вот погреться было совершенно негде, промерзшие заиндевелые блиндажи спасали только от ветра. 
              Прорези прицельных планок и мушки оружия предварительно покрыли светящимся во тьме фосфорным составом. Во время ночных стрельб негнущиеся, полуобмороженные Пашкины пальцы с превеликим трудом снаряжали из цинков магазин, чередуя: три обыкновенных патрона, один трассирующий. На огневом рубеже рядом с мишенью в кромешной тьме должна была мигать лампочка - её следовало погасить с одной очереди. Пулемет, с венцом пламени у... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5