Грешен наш путь...

Алексей ГОРШЕНИН

ГРЕШЕН НАШ ПУТЬ…

Повесть

У этого питейного заведения, занимавшего часть некогда большого заводского общежития, не имелось, как полагается, на входе вывески, приглашавшей заглянуть сюда желающих с такого-то часа утром до такого-то вечером. Впрочем, о его существовании и распорядке работы окрестные завсегдатаи и так были прекрасно осведомлены.

К открытию на высоком железном крыльце в несколько ступенек, ведущих к массивной металлической входной двери, обычно уже томилось с десяток страждущих поправить подорванное накануне чрезмерным возлиянием здоровье. Народ терпеливо ждал продавщицу, и когда ровно в восемь утра она, провернув два раза ключ в замке, отмыкала дверь, с облегченным вздохом устремлялся за нею…

«Наливайка»

Официально, по документам, заведение значилось просто закусочной — одной из нескольких, входивших в состав общества с ограниченной ответственностью «Виночерпий», занимающегося продажей на разлив алкогольных напитков. Посетители же называли заведение, как кому заблагорассудится, но чаще всего «наливайка» или, с оттенком седой старины, — «шинок».

Когда-то общежитие выходило своим фасадом прямо на оживленный проспект, а левым крылом на пересекающую его улицу, ведущую к заводоуправлению крупного предприятия. По другую сторону улицы расположилась районная администрация. Но на волне предпринимательского бума, наплодившего массу разного рода павильончиков, ларьков и прочих временных сооружений малого бизнеса, между общежитием и тротуаром проспекта, возле остановки общественного транспорта возникла под одной, пластиковой, крышей череда торговых точек. Выкрашенная в зеленый цвет, она напоминала гусеницу. Были здесь и продуктовый  магазинчик, и пекарня, из которой разносились на всю округу запахи свежих лавашей и булочек, и чебуречная, и столовая, и мясная лавка, и даже цветочный киоск.

Всем этим заворачивал кавказец Казахмед. Место для своей «гусеницы» он выбрал удачное. Одна только остановка общественного транспорта уже обеспечивала его торговые точки необходимой клиентурой. Лаваши, чебуреки, беляши, выпечку народ, часто далеко не местный, транзитный, покупал охотно. А в маленькую, но уютную столовую Казахмеда, в обеденное время заходили перекусить работники близлежащих организаций и даже чиновники районной администрации. Не пустовали и магазинчик с цветочным киоском.

Общежитию же «торговый центр» Казахмеда вид на проспект загородил. Но, может, и хорошо, что загородил. А точнее спрятал от посторонних глаз ту нетрезвую публику, которая постоянно клубилась на асфальтовом пятачке возле крыльца «наливайки», дымно и шумно перекуривая на свежем воздухе перед принятием очередной дозы вожделенного зелья.

В отличие от Казахмедовского ТЦ, местоположение шинка, напротив, могло показаться весьма неудачным. Хотя бы потому, что слева на него строго и осуждающе взирали окна администрации, куда не зарастала «народная тропа», по которой шли и шли со всего района люди: старики-пенсионеры, молодые мамаши с детьми на руках, за руку и в колясках, люди разных возрастов, занятий и национальностей. А в правом крыле общежития, всего в полутора сотнях метров от «наливайки», разместилось отделение вневедомственной пультовой охраны, оберегающее от незаконного проникновения квартиры граждан.

Соседство, на первый взгляд, неприятное для алкогольного заведения, ничего хорошего ему не сулящее. На самом же деле, все трое, плюс загородивший своим ТЦ Казахмед, соблюдали по отношению друг к другу толерантность и сохраняли вполне добрососедские отношения.

И ничего, в общем-то, удивительного тут не было. Хозяева закусочной помещение арендовали на законных основаниях, что подтверждали соответствующие бумаги, подписанные через дорогу в районной администрации. То же происхождение имели и разрешительные документы Казахмеда, откусившего для своего бизнеса лакомый кусочек районной землицы. А полицейским было и вовсе наплевать, кто с ними рядом. Они охраняли квартиры, а не общественный порядок. Да и сами иногда заглядывали в шинок инкогнито пропустить на скорую руку «соточку».

В общем, географическое положение почти никаких неудобств заведению не создавало. Недовольными были только жильцы общаги. И не раз жаловались в администрацию как на «наливайку», так и на Казахмедовскую» «гусеницу». Первая раздражала их беспокойным непрезентабельным контингентом, вторая — рычанием моторов и выхлопными газами машин, подвозящих товар в магазинчик, муку в пекарню и чебуречную, картошку, овощи и мясо в столовую. А все это вместе, по убеждению жильцов, приводило к нездоровой обстановке и большим неудобствам в проживании на их придомовой территории.

Но к жалобам жильцов и в районе, и даже в мэрии, куда они тоже иногда долетали, оставались глухи. Бумаги у предпринимателей были в порядке, законность соблюдена (с помощью каких «подручных средств» — вопрос уже другой). Что касается жалоб, то жаловаться у нас нынче любят, очень любят. Да и невозможно сделать так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты…

Две женщины в «амбразуре»

Закусочная делилось на две неравные части. Одна, побольше размерами, была залом для посетителей, стоя угощавшихся за четырьмя высокими круглыми одноногими столиками на массивных для устойчивости тумбах; другая, поменьше — производственным помещением с запасами алкоголя (разливное вино в огромных пластиковых канистрах и напитки покрепче в разнокалиберных бутылках, зазывавшие посетителей яркими этикетками с настенных полок) и нехитрой, «моментальной», как окрестил ее кто-то из завсегдатаев, закуской (дольки лимона и апельсина, карамельки и шоколадные конфеты, пирожки, разогреваемые желающим в микроволновке). Разгораживала обе части стена с «амбразурой» посередине и широким прилавком, который некоторые клиенты использовали при необходимости еще и как дополнительный столик.

Справа от «амбразуры» висело нечто вроде доски объявлений, поверх которой красовалась напечатанная на принтере большими черными буквами надпись: «Уголок потребителя». На ней была вывешена копия лицензии на право торговли спиртным и другая информация о заведении. Правда, однажды какой-то шутник попытался покуситься на чинность «доски», пририсовав толстым фломастером всего одну букву. Теперь, натыкаясь взглядом на нее, посетители покатывались со смеху. Продавщица Лена сначала никак не могла понять, что их так веселит, пока, сгорая от любопытства, не вышла посмотреть, над чем смеются клиенты. И увидела кривоватую, явно нетвердой рукой выведенную букву «у», прислонившуюся к «п», привносившую в первоначальный смысл названия уже несколько иной смысловой оттенок

— Юмористы доморощенные! Я вам покажу «уголок употребителя!.. — рассердилась Лена и сняла доску с испорченной хулиганской рукой надписью.

Она была женщиной строгой и такого глумления над официальным, можно сказать, «сайтом» своего заведения допустить не могла.

Обслуживали шинок две продавщицы. Работали по трое суток кряду, столько же потом отдыхали. Трое, в общем, через трое. По разным обстоятельствам обеим такой график был удобен и, наверное, не в последнюю очередь и поэтому работали они здесь, меняя друг друга на «боевом посту»  не один год.

Впрочем «боевым» их пост был, пожалуй, и без кавычек. Но об этом позже…

Сменщицу Лены звали Надеждой. Но это для публики хорошо ей знакомой и близкой по возрасту. Молодое поколение обращалось к ней либо по отчеству — Надежда Федоровна, либо просто «тетя Надя». Она уже перешагнула пенсионный рубеж и абсолютному большинству этой алкогольной молодежи годилась в матери. Невысокая, полноватая, вся в мягко перетекающих округлостях, с круглым же добродушным лицом, она и впрямь походила на многодетную мамашу, которая с улыбкой наблюдает через свою «амбразуру» за веселой возней пьющих «ребятишек».

А может, они и правда казались ей пусть уже и взрослыми — непутевыми и с вредными привычками, — но детьми. По старой памяти и привычке. Ведь Надежда Федоровна в прежней жизни была воспитателем детского сада и отдала этому делу более четверти века.

В отличие от нее Лену, Елену Алексеевну, в заведении редко кто называл по отчеству, тем более «тетей». Наверное, потому, что и выглядела она значительно моложе напарницы, хотя разница в возрасте у них была невелика. Да и немудрено при такой стройной и легкой, прямо-таки девичьей фигуре, выглядеть по-иному. Тонкий нос с горбинкой и чуткими ноздрями на продолговатом узком лице вызывал ассоциацию с гордыми античными красавицами. Некоторые очарованные ею посетители, бывало, и называли ее Еленой Прекрасной.

В шинок Елена Алексеевна пришла несколько позже Надежды Федоровны, но тоже уже давно. Правда, в отличие от напарницы, пришла не из системы образования, хотя, глядя на Лену, строго-неприступную, несколько даже надменную, вполне можно было принять ее за бывшую учительницу старших классов, умеющую держать своих недорослей в ежовых рукавицах, а из банковской сферы. Случилось так, что у банка, в котором Лена проработала многие годы после окончания экономического факультета, отобрали лицензию, он прекратил существование, а большинство сотрудников осталось не у дел. Банки лопались, как мыльные пузыри, выбрасывая на улицу все новые порции безработных финансовых служащих, и найти новое место становилось все сложнее. Труднее еще и потому, что сзади напирали только что получившие дипломы выпускники, которых ощущалось  явное перепроизводство. Помыкавшись, Лена по рекомендации старой знакомой пришла в ООО «Виночерпий», надеясь перекантоваться здесь какое-то время, пока не найдет себе что-нибудь более подходящее. И задержалась…

…Первый вал страждущих откатывался быстро. Продавщицы едва успевали наполнять одноразовые пластмассовые стаканчики, двигавшиеся по прилавку непрерывной ритмичной чередой, как по ленте конвейера. Да и чего  время занимать. Притушил горящие колосники — и шагай себе с богом, не мешай следующему сделать то же самое. Унылая согбенная очередь, с потухшим безжизненным взором, держась на ногах из последних сил, до самой «амбразуры» двигалась, в тяжелом болезненном молчании, словно боялась расплескать в словах остатки уходящей из тела мочи. Зато потом, за пределами прилавка, когда стаканы пустели, взоры начинали загораться и оживать, плечи расправляться, прорезываться голоса. Взбодренная вином жизнь налаживалась, входила в привычное русло…

Но то была только утренняя прелюдия к большому питейному дню. Основной контингент, «кадровые», так сказать, укротители «зеленого змия» подтягивались ближе к полудню.

Эти никуда не спешили и простаивали за столиками часами. Здесь все были друг с другом знакомы, и едва ли не каждый входил сюда, как в дом родной. Да «наливайка» для большинства из них и была вторым домом. Ну, или «клубом по интересам», которые в начале третьего тысячелетия вошли у нас в большую моду. Интерес же был у посетителей шинка один, общий — связующий и сплачивающий — выпить и поговорить «за жизнь», пожалиться на судьбу-злодейку и уронить на грудь собутыльнику прожигающую, как серная кислота, алкогольную слезу.

Шинок был общей для всех его клиентов жилеткой, но каждому тут находилась и жилетка индивидуальная. Роль таких жилеток для утомленных змием плакальщиков нередко выполняли продавщицы заведения. Им плакались даже охотнее, чем сотрапезникам. Плакались на стервозных жен, всегда готовых подставить подножку родственников, подлых друзей-товарищей, сволочных начальников, гадов-ментов, (переиначенных народом после преобразования милиции в полицию в понтов), так некстати оказавшихся на пути из «наливайки» к дому, да и вообще на всю эту поганую и нескладную жизнь, от которой только здесь, в шинке, и спасение. Надежда с Леной терпеливо выслушивали, утешали, подбадривали, давали советы и походили в проеме амбразуры на католических священников, исповедующих через специальное оконце свою грешную паству.

Всякой твари по паре

Народ в шинке собирался разный. Подобных заведений в городе было раз, два и обчелся, поэтому стекались сюда с разных его концов. Но преимущественно — с окрестных улиц, зажатых с одной стороны чередой выстроившихся в затылок друг другу заводов, а с другой — овражистой поймой грязной речушки, давно уже превратившейся в городскую сточную канаву.

Район был промышленный, игравший в советское время значительную роль в экономической жизни города, но сейчас, после всяких перестроек, перетрясок, смены курсов и формаций почти все его предприятия «лежали на боку» и являли собой жалкое зрелище. Их замечательные когда-то труженики большей частью оказались на улице и, выживая, промышляли, чем могли. А вот наиболее сообразительные и ушлые командиры производства и в рыночной стихии не растерялись, быстро найдя способ жить безбедно и бесхлопотно — сдавали заводские помещения коммерческим и прочим желающим структурам под их нужды. От нужд этих иной раз потягивало весьма ощутимым криминальным душком, но бывших отцов-командиров советского производства это не смущало — деньги-то ведь не пахнут!..

— Нет, ты глянь, что эти гниды творят! — возмущался в «наливайке» по сему поводу долговязый, сухой, как жердь, остролицый очкастый мужик с седой шкиперской бородкой.

По паспорту был он Алексеем Михайловичем Тихоновым. Но в шинке его чаще всего звали просто Тишайший. Склонный к философствованию и чтению исторических романов, Тихонов часто рассказывал собутыльникам про своего средневекового тезку царя Алексея Михайловича, которого, по преданиям, подданные за мягкость характера и недеятельную натуру окрестили Тишайшим. Тихонов тоже был мужиком смирным, беззлобным, неконфликтным, можно даже сказать, слабохарактерным. Потому, наверное, и к нему прилепилось то царское прозвище.

Инженер-технолог в прошлой жизни, Алексей Михайлович много лет проработал на том самом заводе, руководство которого предавал сейчас анафеме. Года три оставалось ему до выхода на пенсию, как попал он под каток сокращений. Уволили быстро, без проволочек. Словно подсек Тихонова и выдернул из привычного родного водоема неведомый хитрый рыбак. Забился, затрепыхался Алексей Михайлович, не понимая, что происходит. На завод Тихонов пришел сразу после института, места работы больше не менял, и, оказавшись не у дел, страшно растерялся, не представляя, что же делать дальше. Но поскольку массовые сокращения шли и на других предприятиях, где ему, опытному производственнику, можно было бы попытать счастья, а ничего другого — ни торговать, ни воровать он не умел — Алексей Михайлович затосковал и запил. И жизнь его стала сползать под откос. Жена, отчаявшись увидеть супруга прежним — при стабильной зарплате и премиях за хорошую работу, уважаемым в коллективе человеком, приличным семьянином — махнула на него рукой. У взрослых детей была своя жизнь, которая вполне вписывалась в жизнь окружающую. Бывшие друзья-товарищи были заняты собственным спасением.

Впрочем, кое-кто из его сослуживцев сюда, в «наливайку», тоже наведывался. Общаясь с ними, Алексей Михайлович понял, что, слава богу, не одинок —  таких, как он, вышвырнутых за ненадобностью из одной жизни и не нашедших себя в другой — на самом деле много. Это приносило облегчение и некоторое успокоение. Всплывало даже из глубин минувшего забытое, было, ощущение коллективизма.

Не давал этому чувству снова угаснуть и пропасть окончательно один из постоянных собутыльников Алексея Михайловича — Беспалый. По паспорту Федор Огородников, он работал на том же заводе, только в соседнем, кузнечно-прессовом цехе. А Беспалым его прозвали после травмы, когда однажды оттяпало ему, глубоко похмельному, механическим молотом четыре пальца на левой руке.

— Ничего, Михалыч, не боись! — бодро говорил Беспалый, отхлебывая из стакана вино. — Прорвемся! — Будем держаться друг за друга — и прорвемся!

Кто за кого должен держаться, куда прорываться — не пояснял, да это было и не важно. Сам настрой Беспалого, его оптимизм Алексея Михайловича грел. Он вообще здесь, в «наливайке», грелся. И в прямом смысле — посредством винопития, и в переносном. И не он, конечно, один. Многие спешили сюда, чтобы отгородиться от суетного бытия внешнего мира, забыться в окружении себе подобных в винных грезах. А кто-то, подчас, и спрятаться от посторонних глаз, отсидеться, пережидая шухер.

Как делал это время от времени уркаган Ваня Битюг. Крупногабаритный, почти квадратный в широченном размахе мощных плеч, с коротко стриженной лобастой головой на бычьей шее и грубой лепки лицом, он в точности соответствовал своей кличке, которую, впрочем, сам не жаловал и морщился, когда кто-то называл его так. «Здесь не зона», — говорил он. Завсегдатаи «наливайки» об этом знали и старались звать его просто по имени. Или, как ему больше нравилось, на грузинский манер — Вано. Хотя за  кавказца его принять можно было с большим трудом. Разве что в темноте.

Битюг тоже с удовольствием «грелся» в «наливайке» между «ходками» на зону, коих у него за три с половиной десятка лет бурной разбойно-воровской жизни набиралось не то пять, не то шесть. Впрочем, о них Вано-Битюг особо не распространялся. Поговаривали за его спиной, что он хоть и со стажем рецидивист, но звезд особых на своем поприще не хватал, иначе не лакал бы здесь вместе со всеми дешевую бормотуху.

Судимостями были отмечены и некоторые другие завсегдатаи шинка, но это фактически никак не влияло на общую атмосферу заведения и взаимоотношения его посетителей, которые в целом были уважительные и вполне доверительные. О чем говорила хотя бы такая деталь его будничной жизни. Табачный дым в помещении «наливайки» был вне закона. Следили за этим строго. Поэтому перекурить выходили в любое время года на улицу, или на крыльцо. Выходили, смело оставляя на столиках недопитые стаканы. Здесь не крысятничали и у своих не воровали. Тем более — спиртное. Кому не на что было выпить либо решали проблему тут же, у амбразуры, сшибая по рублю, по два, либо на улице с помощью сердобольных граждан, готовых «войти в положение».

Кто наливает, тот и за порядком наблюдает

В силу специфики заведения народ здесь собирался, естественно, только пьющий. Выпивалось много, но, за очень редким исключением, домой клиенты добирались на своих ногах. Во многом благодаря продавщицам, зорко следившим за состоянием подопечной публики. Они точно угадывали, когда тот или иной посетитель доходил до кондиции, а тем более опасно приближался к «красной» черте, и незамедлительно на это реагировали.

— Так, Вован! — кричала со своего рабочего места вглубь зала Надежда (или Лена — смотря чья была смена). — Давай-ка, завязывай! А то уже дребезжишь — скоро посыпешься.

— Да все нормально, теть Надя! — пробовал возражать Вован, заранее, впрочем, зная, что бесполезно.

Если тот же Вован продолжал упрямиться, продавщица, не напрягая голосовых связок, спрашивала со значением:

— Может, тебе помочь с доставкой на дом? Вызовем машинку с синей мигалочкой. Домчит с ветерком…

Каким бы пьяным ни был, намек упрямец понимал и, уже больше не переча, шел, пошатываясь, к выходу.

Действенна была и другая применяемая продавщицами превентивная мера. Заметив, что клиент начинает «дребезжать», ему переставали наливать. И бесполезно было упрашивать плеснуть хотя бы полстаканчика «на посошок». Не проходили также попытки доброхотов взять этот «прицеп» как бы на свою долю. Зато и домой клиенты доходили без эксцессов и приключений на свою…

Находились, конечно, и особо упертые и куражливые, которые стремились продемонстрировать во что бы то ни стало свою «самостийность» и «незалежность». Тогда Надя (или Лена) выходила из рабочего помещения «на линию огня» и с холодным металлом в голосе обещала:

— Будешь выступать дальше — дорогу сюда можешь забыть. Мы тебя (подразумевалась напарница) даже на порог не пустим.

В шинке повисала тишина. Буян, собиравшийся продолжить кураж, с пьяной ухмылкой поворачивался к собутыльникам, ища моральной поддержки, но наталкивался на глухое молчание. А кто-то из пожилых уже мужиков, потрепав по плечу, говорил ему:

— Ты и в самом деле… того… Отдохнул бы чуток… А то ведь, — кивал на продавщицу, — и правда не пустит.

Предпринимая последнюю отчаянную попытку сопротивления, буян вдруг и как-то не очень к месту заявлял:

— А вот ученые доказали, что выпивать не вредно. И даже полезно…

— Выпивать, а не пить, и в дозах гомеопатических, а не идиотических, — жестко парировала продавщица.

И буян окончательно сдувался, как проколотый шарик, и осторожно бочком обходя Надю (или Лену), ретировался.

Продавщицы, казалось бы, при этом сильно рисковали. Ведь пьяный человек часто агрессивен и непредсказуем. Но, во-первых, Лена с Надей были женщинами смелыми и решительными, из тех, которые коня на скаку остановят, не говоря уж об ослабленных алкоголем посетителях «наливайки», а во-вторых, они уже по самому статусу своему стояли как бы «над схваткой» и были «по умолчанию» неприкосновенными для посетителей «наливайки». Как когда-то пианисты-таперы в ковбойских салунах, над головами которых висело предупреждение: «Не стреляйте в пианиста. Он играет, как может».

Когда-то, на заре существования ООО «Виночерпий» в его заведениях имелись штатные охранники. Но себя они не оправдали. Были ленивыми, трусоватыми и, увы, неравнодушными к зелью. Перебравших клиентов и дебоширов трогать не решались, исчезая в самый ответственный момент, зато угоститься за счет присутствующих были очень даже не прочь. Большую же часть дня проводили они в укромном уголке рабочего помещения, подремывая на стульчике. Зато настойчиво требовали прибавки «за вредность». В конце концов, убедившись в их бесполезности, хозяева ООО своих «блюстителей порядка» сократили, переложив их охранные функции на хрупкие плечи продавщиц. И они с ними неплохо справлялись…

Некоторые хлопоты доставляли «залетные», местных порядков не знавшие. Но и с ними Лена с Надей без особого труда справлялись. За столиками «залетные» часами не простаивали: быстро и деловито выпив, бросив за щеку карамельку, уходили. Иногда возвращались, чтобы повторить, но не напивались. Пресекать приходилось, главным образом, их попытки закурить по незнанию в помещении. Им объясняли, что здесь «вагон для некурящих», и инцидент исчерпывался.

«Залетными» были обычно рабочие окрестных предприятий, дождавшиеся после двух-трех месячной задержки зарплаты. Они выпивали пару стаканов, набирали про запас вина в полиэтиленовые «полторашки» и спешили осчастливить получкой семью.

Но когда на пороге заведения возникал незнакомый субъект уже в состоянии полного непотребства, красивая, женственная, изящно тоненькая, как статуэтка, Лена, обычно спокойная и выдержанная, преображалась вдруг в злобную фурию и пронзительно, так, что стекла звенели, орала из амбразуры:

— Куда же ты прешься, конь педальный, чмо синее?!.

Публика в шинке испуганно втягивала головы в плечи. Находящийся на грани полного бесчувствия «конь педальный» не сразу понимал, что происходит. Но уже через несколько мгновений Ленин окрик «прожигал» его пьяную «броню», доходил до сознания и заставлял убираться восвояси.

За словом в карман Лена никогда не лезла. Но однажды от удивления и она не смогла найти, что сказать.

Потомок великого Чингисхана

Заскочил как-то в ее смену в «наливайку» здоровенный, крупнее даже Битюга, широкоскулый узкоглазый мужик.

— Налейте мне большой стакан водки, — попросил. — И дольку лимона на закуску.

Лена с сомнением посмотрела на азиата — большой пластиковый стакан вмещал пол-литра жидкости, а заказал-то мужик не бормотухи слабенькой, а водки, но, ничего не сказав, налила.

Азиат поднес к носу стакан, понюхал содержимое.

— Водка не паленая, качественная, — поспешила успокоить Лена.

Ничего не ответив, азиат выдохнул и, не отходя от амбразуры, приложился к стакану. В горле его несколько раз булькнуло, стакан на глазах изумленной Лены опустел. Азиат швырнул в рот следом дольку лимона, глянул мельком на посетителей и снова обратился к Лене:

— Еще полстакана.

Подошедший за очередной порцией вина Вован уж, было, стал протягивать в амбразуру деньги, да так и застыл от удивления. Завороженная азиатом Лена зависшую руку Вована даже не заметила.

Распочав новую бутылку водки, она отлила половину ее содержимого необычному посетителю. На этот раз ему хватило всего двух глотков. Глаза у Лены стали квадратными. А мелочь посыпалась из руки Вована и, подскакивая, со звоном покатилась  по прилавку.

— Ты откуда такой? — приходя в себя от увиденного, спросил Вован.

— Земля моих предков — Монголия.

— А много ли монгол может выпить? — поинтересовался Вован.

И монгол, расправив плечи, сверкнув прорезями глаз, с невероятной гордостью ответил:

— Да сколько угодно! Для потомка великого Чингисхана пределов нет!

И так же неожиданно и стремительно, как появился, исчез.

Сначала Вован подумал, что, наверное, допился уже до глюков и вот мерещатся всякие видения в облике монгола, лакающего водку в количествах и скоростью неимоверных. Но питейный день сегодня для него только начинался, и до видений, по идее, было еще далековато.  Тогда Вован решил проверить себя на детекторе трезвости — Лене.

— Ты этого… монгола сейчас видела? — спросил он, боясь услышать «нет», а с ним и отлучения сегодня от выпивки, но Лена утвердительно кивнула головой:

— Ну и здоров же, черт!.. — восхищенно констатировала она, не находя больше никаких иных слов.

Другим здесь не климат

Алкогольные персонажи в «наливайке» встречались разные. А вот носители других тяжких пороков — наркоманы, там, гомики, или, не дай бог, педофилы — сюда не совались. Им тут был и не климат. Ими в лучшем случае брезговали.

Как и самыми темными, отстойными пьянчугами, грязными, ниже плинтуса опустившимися бомжами. Да они и сами появлялись здесь чрезвычайно редко. По той, прежде всего, простой причине, что им не хватало денег даже на то непрезентабельное пойло, которым здесь торговали. Эти довольствовались все больше фанфуриками со спиртосодержащими жидкостями для гигиенических целей типа «Настойка дуба», или «Настойка боярышника» которые всегда и в любом количестве, дешево и сердито можно было приобрести в парфюмерном или хозяйственном отделе промтоварного магазина и даже в газетном киоске.

Не тусовалась в «наливайке» и сопливая молодежь. Народ тут обретался в основном взрослый, поживший, много чего повидавший и испытавший. Разве что Санёк был моложе остальных здешних завсегдатаев, хотя, с другой стороны — судя по всему, тоже судьбой не балованный, битый.

В документах (как потом выяснилось) он значился Александром Никифоровым, но все в шинке звали его Санёк. Откуда и как появился здесь этот худой белобрысый голубоглазый паренек, никто не знал, не помнил. Даже вездесущие продавщицы. Возник незаметно и также незаметно в этих стенах существовал. Любимым его местом была неглубокая ниша в кирпичной стене с батареей отопления. Зимой здесь было тепло и уютно, а летом — прохладно. Тут днями напролет Санёк и подпирал чугунную батарею, рассеянно взирая на гомонящую публику, а иногда, уставая стоять, устраивался прямо на полу под нею и, привалившись спиной к ее ребрам, засыпал. Иногда пропадал на день-другой, снова возвращался. К этому привыкли, и место в его любимом проеме никто не занимал.

О себе Санёк не распространялся. Знали только, что сирота, бывший детдомовец, а в настоящее время перебивается, чем придется. Жалели пацана, сочувствовали, а кто-то и выпить-закусить за свой столик приглашал. Санёк охотно соглашался, особенно закусить, поскольку голодный был всегда. Сердобольные продавщицы тоже подкармливали. И даже в нарушение всех правил в крепко морозные зимние ночи оставляли его в шинке ночевать на невесть откуда взявшемся здесь надувном матрасе под той же батареей. Впрочем, ничем особо они при этом не рисковали. Дневная выручка ежевечернее забиралась. А рабочее помещение, где хранился алкоголь, оставалось под замком за крепкой стальной дверью. Тем более что воровскими наклонностями Санёк не отличался. А вот на заботу откликался благодарностью: к открытию «наливайки» зал для посетителей сиял чистотой. И пока сменная продавщица управлялась с первыми клиентами, Санёк прибирался на улице: в зависимости от сезона то снег на территории сгребал, то подметал.

В общем, прижился Санёк в шинке настолько, что без него заведение и представить себе уже было невозможно. Кто-то из завсегдатаев однажды назвал его «сыном шинка», и Санёк словно бы новый социальный статус себе обрел.

К полудню шинок бывал уже полон. За столиком в дальнем от окна его углу располагались те, кому было пятьдесят и за, старпёры. Их связывали свои интересы, воспоминания (чаще всего ностальгические) о жизни ушедшей, их выпестовавшей, свое видение сегодняшней. Сопоставление «века нынешнего» с «веком минувшим» было главной темой их бесконечных застольных разговоров. Но, конечно, не единственной. Не брезговали и текущим моментом. Народ, как ни крути, был грамотный, из разных источников информированный о том, что творится в мире. Как тут не порассуждать о политике и политиках, о Европе и Америке, разногласиях в арабском мире и международном терроризме, с которым никто, кроме России, фактически не борется… А какому мужику не любо, да еще за стаканом, поговорить о таких сугубо мужских увлечениях, как рыбалка или охота? Своя рыбацкая или охотничья история имелась у каждого. Не обходилась стороной и семейная жизнь. О ней вспоминали часто и дискуссии на эту тему вспыхивали нешуточные.

За столиком у окна кучковались более молодые — пацаны. Эти, перебивая друг друга, густо уснащая и без того убогую речь громкими матами, все больше хвастались своими «подвигами». Один, как киношный герой Джеки Чана, на днях легко разогнал целую толпу уличной шпаны, пытавшейся преградить ему дорогу. Другой проявил себя намедни настоящим половым гигантом, осчастливив за ночь сразу нескольких красоток. Третий утверждал, что он запросто переплывал реку, на которой стоит их город, а она без малого километр шириной… Да про что тут только по пьянке не «заливали»! Зная друг друга давно и хорошо, никто никому не верил, но и сомнений не высказывал. В своей-то истории, которая рвалась наружу, правды было не больше.

Когда уставали «токовать», переключались на игры. Играли в кости, нарды, перекидывались в картишки.  Играли когда просто так, бескорыстно, иногда на интерес — по маленькой денежке. До больших выигрышей или проигрышей не доходило, но азарт перехлестывал через край, и продавщицам иной раз приходилось, высовываясь чуть ли не по пояс из амбразуры и повышая громкость голосовых связок, урезонивать игроков.

Столики в середине шинка оживали уже когда день подходил к зениту. Появлялись строители из соседних строек, разный другой пришлый народ.

Любовь зла…

Наконец, возникали на пороге последние завсегдатаи «наливайки», как бы завершая своим присутствием ее групповой портрет.

Один из них, военный пенсионер Фадеев (или просто Фадеич) — пожилой коренастый мужчина простоватого, но строгого обличия, приходил в шинок с внешне чем-то с ним схожей собакой по кличке Мальчик — обычной, однако  очень дисциплинированной, беспрекословно слушавшейся хозяина дворнягой.

Прихрамывая, Фадеич шел к амбразуре, здоровался с продавщицей и, слегка улыбаясь одними губами, просил плеснуть им с Мальчиком.

Надя, если была ее смена, ответно понимающе улыбалась и, пока наливала Фадеичу большой стакан вина, успевала поинтересоваться о его здоровье, житье-бытье, посетовать на погоду и произнести еще столько слов, сколько хозяин Мальчика не слышал за весь сегодняшний день.

Если хозяйничала Лена, то Фадеича с Мальчиком она встречала бурной радостью. Схватив какой-нибудь предназначенный на закуску клиентам пирожок или беляш, она выскакивала из рабочего помещения и бросалась к собаке, начиная гладить и прижимать ее к себе. Собаки были большой слабостью одинокой безмужней Лены. Мальчик вежливо забирал из ее ладони беляш и благодарно вилял хвостом. Лена трепала напоследок Мальчика за ухом и бежала наливать Фадеичу. Потом оба — человек и собака — неспешно шли к столикам, на ходу отыскивая свободное местечко.

Обычно оно находилось за столиком старпёров. Мужики приветствовали неразлучную пару и наперебой спешили оказать Мальчику внимание: кто погладить, кто лапу у пса попросить, а кто и угостить, чем бог послал. Находились шутники, которые даже вино в стакане к собачьему носу подносили. Мальчик позволял себя погладить, нехотя, но подавал желающим лапу. От угощения — кусочки хлеба, сала, колбасы — отказывался. То ли хозяин так воспитал, то ли сам брать у кого попало брезговал…

Когда дело доходило до вина, которое подсовывали ему шутники, Мальчик нюхал, морща нос, сердито фыркал и угрожающе рычал, словно говоря: «Сам травись этим дерьмом, дурака кусок!» Шутник испугано отдергивал руку со стаканом и удивлялся:

— От хозяина тем же самым пойлом пахнет? На него ж не рычит!

— Сравнил… — возражали ему. — Хозяин верному псу в любом виде хорош. Потому что он — хозяин!..

Фадеич потягивал из пластикового стакана вино, слушал разговоры соседей, иногда перекидывался с ними словом-другим, а Мальчик терпеливо ждал, когда, наконец, хозяин двинется в обратный путь. Фадеич мог простоять за столиком, смотря по настроению и обстоятельствам, и полчаса и даже час, а Мальчик все это время спокойно подремывал у его ног. Хозяин находился рядом, значит, и волноваться не о чем.

Наконец, Фадеич прощался, Мальчик вскакивал, и они покидали «наливайку». По пути Фадеич заходил в столовую Казахмета. Выпитое подогревало аппетит, пора была еще обеденная, а кормили здесь неплохо и вполне по пенсионерскому карману. Тем более что готовить одинокому Фадеичу было все равно некому. Фадеич скрывался за дверью столовки, а пес оставался на улице. И чем дольше сидел хозяин где-то там, за стеной, скрытый от его взора, тем сильнее беспокоился Мальчик. Он начинал поскуливать, взлаивать, потом метаться возле столовки, пугая прохожих. Но вот Фадеич, сытый и довольный, выходил, пес с облегчением бросался к нему, счастливо колотя хвостом по земле, и оба продолжали прерванный путь к дому…

Почти следом за Фадеичем появлялась в шинке еще одна колоритная парочка — гусь да гагарочка. Он — среднего роста лысоватый мужичок, она — на голову выше своего спутника гренадер-баба с топором вытесанным лицом и сиплым, почти мужским басом. Они шли под руку, хотя со стороны казалось, что он просто висит на ее локтевом сгибе, а она волочет его за собой.

Ее зовут Маша, его — Вася, и он, как Мальчик Фадеича, слушается ее беспрекословно. Они поднимаются по крыльцу шинка. Ступеньки жалобно скрипят под их грузной поступью. Так же, не расцепляясь, подходят они к амбразуре, раскланиваются с продавщицей как добрые знакомые.

— Леночка, накати, пожалуйста, нам с Васильком по соточке водочки и лимончик, — рокочет Маша в амбразуру.

Лена наливает, подает стаканы.

— Оттаскивай, Василек! — командует Маша, а сама, пока он ковыляет, приволакивая ногу, к одному из средних столиков, неспешно рассчитывается.

Постоянные клиенты встречают их приветственными возгласами, рукопожатиями. Чувствуется, они здесь свои.

Василек — весьма эрудированный мужик по части различных природных чудес, и каждый раз, появляясь в шинке, спешит рассказать, что успел прочесть или увидеть по телевизору за время недолгого с собутыльниками расставания.

— …Представляете, мужики! — округляя глаза, сообщал он. — Пиранья эта самая — смотреть не на что: голова да хвост, а какая хищная и страшная! Руку в воду сунь — обгложет, как собака кость!..

— И чо там какая-то пиранья? — осаживала Василька Маша. — На себя лучше глянь — голова да тыкалка. Даже хвоста нет.

— Зато тыкалка какая! — гордо расправлял плечи Василек.

— Какая? — насмешливо гудела Маша. — Как напьешься, и протыкнуть чо надо, не можешь…

К амбразуре за время их визита Маша делает несколько подходов, а в перерывах между ними парочка выходит на крыльцо покурить.

Наконец, когда Маша появляется у амбразуры в очередной раз, Лена, с сомнением оглядывая отяжелевшего, навалившегося грудью на столик Василька, говорит:

— А не пора ли нам, Маня, пора? Василька кроватка зовет…

Маша оборачивается, некоторое время смотрит на Василька, словно видя его впервые, потом согласно кивает головой:

— Щас, Леночка, пойдем. С него хватит. А мне на дорожку — пятьдесят.

Эти пятьдесят она выпивает крадучись, чтобы не заметил Василек, прощается с Леной и зычно командует:

— Василек, пошли! Сеанс окончен.

Закемаривший, было, Василек вздрагивает, отлепляется от столика, некоторое время держится за его край, боясь остаться без опоры. Но Маша уже рядом, и он снова повисает на ее спасительной руке.

— Маша, не оброни его по дороге! Лучше на плечо закинь, сподручней будет!.. — незлобиво зубоскалят вслед собутыльники.

— Ничо, еще ни разу не потерялся… — добродушно откликается прокуренным басом Маша.

Они не муж и жена, просто сожители. Оба пьющие и курящие. Странное впечатление производят они вместе — настолько внешне разные. Но, с другой стороны — прямо-таки, наглядная иллюстрация великой объединяющей силы любви — и к алкоголю тоже.

— Ты, Машка, его, наверное, и поколачиваешь дома? — предположил как-то Вован.

— Ты чо! — возмутилась Маша. — Это какого другого мужика я могу, если надо, и в бараний рог согнуть, а своего-то… — И вдруг, озарившись внутренним светом, призналась с неожиданной гордостью: — А вот он, бывает, так ли еще мне по щекам отхлещет …

— Дак ты ж Васьки на голову выше! Он ведь до щек-то твоих и не достанет.

— А он подпрыгивает. Или на табуреточку встанет.

— И ты терпишь?

— Когда любишь — стерпишь! Да и какое это битье? Щекотка одна…

Кикиморы и иные особи женского рода

Заполнявшийся пьющим людом шинок разноголосо гудел, как заводской цех в разгар рабочего дня. Этот ровный и несколько даже монотонный гул иногда нарушался резкими, выпадающими из общей тональности звуками — будто на одном из токарных станков цеха с визгливым скрежетом ломался резец. Значит, между посетителями, чаще всего игроками, вспыхивала перепалка. Или же только что рассказанный кем-то анекдот венчал  бурный взрыв смеха.

Эмоциональная подоплека могла быть разной, но носила обычно мирный характер — до драк, как правило, дело не доходило. Если они вдруг и случались, то отношения выясняли уже за пределами «наливайки». А так жизнь этого питейного заведения текла в основном размеренно и спокойно, можно даже сказать, чинно и благородно. До тех, правда, пор, пока не появлялись тут некоторые особи женского пола.

Вообще гостями шинка женщины были не столь уж редкими. Но, как говорится, женщина женщине рознь. Одни, стесняясь, заскакивали на минутку-другую, чуть не крадучись, избегая любопытных взоров, выпивали и спешили убраться восвояси. Другие, напротив, чувствовали себя довольно уверенно, охотно составляли мужчинам компанию, подолгу простаивая с ними за столиками. И оказывали в какой-то мере благотворно-смягчающее влияние. Во всяком случае, речь собеседников в присутствии дам становилась заметно цензурнее, громкость убавлялась, а из разговоров улетучивались скабрезность и грубость, столь характерные для чисто мужских посиделок.

Но время от времени возникали в «наливайке» и особы, а вернее особи совсем иного рода…

Они врывались в заведение, как вихрь, как смерч, как стая саранчи. Едва умытые и плохо причесанные, но густо накрашенные, кое-как одетые, с пропитыми и прокуренными голосами, развязные и циничные, они мало походили на прекрасную половину человечества. Наполняя шинок визгом, гамом, забористо-подзаборной руганью, эти особи неопределенного возраста и пола видом своим и ухватками ассоциировались скорее со слетающейся на шабаш болотно-лесной бесполой нечистью и нежитью. Завсегдатаи их так и звали за глаза — «кикиморами».

Обычно их было трое — Люси, Ирэн и Мэри, как сами они себя называли. А проще — Людка, Ирка и Машка, как без лишних наворотов обращались к ним в шинке. Несмотря на то, что держались вместе, подругами они не были. Просто одной компашкой пили да куролесили. Тишайший называл их «троителями», имея ввиду «соображать на троих».

«Кикиморы» устремлялись к столику у окна, вешались на шею пацанам, ломая ритм их общения, пытались «расколоть» на халявную выпивку. Они уже и так были «на воздухах», но неугомонная алкогольная душа требовала «продолжения банкета».

На пацанов женское присутствие действовало в противоположном, в отличие от степенных старпёров, направлении. Громкость резко прибавлялась, словам цензурным места оставалось все меньше, а пьяного куража и выпендрёжа становилось все больше. И так это сильно походило на современные телевизионные ток-шоу, где все разом что-то говорят, а точнее — орут благим матом, заглушая друг друга, и никто никого не слушает, что у случайного посетителя «наливайки» невольно возникало желание нашарить под рукой пульт и поскорее выключить «ящик».

Повинуясь «основному инстинкту», мутнеющие сознанием пацаны распускали перья перед «кикиморами», которые с каждой новой порцией выпитого становились для них все краше. Совсем как в классической формулировке записных пьяниц: «Некрасивых женщин нет — мало водки!»

Потом спутанным клубком «кикиморы» с пацанами выкатывались наружу покурить, и шабаш продолжался на свежем воздухе — то на ступенях крыльца, то перед ним, пугая случайных прохожих и вызывая очередной взрыв негодования жильцов общежития. Лишь труженики Казахметовской «гусеницы», привыкшие к шумным соседям, спокойно и равнодушно взирали на шоу с «кикиморами».

— Шалавы! — ругалась Надежда. — Как вас только земля носит, твари?

Лена относилась к ним сдержанней, но тоже не жаловала. От праведного гнева продавщиц «кикимор» спасало только то, что в шинке они долго не задерживались и с таким же трескучим шумом, как и появлялись, улетучивались.

Заглядывала время от времени в «наливайку» и дурочка Нюша. Натуральная дурочка, с соответствующей справкой, выданной психбольницей, откуда ее иногда выпускали под надзор родственников, а потом забирали опять. Обнажая розовые младенческие десны в беспричинном смехе, она корчила рожи, показывала язык и, как птица крыльями, взмахивая руками, кружилась по свободному пространству шинка. Очутившись у амбразуры, Нюша останавливалась, переводила дух, потом запускала в карман потертой дубленки руку, извлекала горсть монет и высыпала их в пластмассовую тарелочку для мелочи в углу амбразуры. Ей наливали вина. Она пила, словно горячий чай, дуя на него и швыркая. Допив, утирала губы рукавом дубленки и снова начинала кружиться.

У столика пацанов тормозила, какие-то мгновения молча разглядывала их, потом заливалась смехом и кричала:

— Эй, пацаны, кто моим женихом будет? И, уже таинственным полушепотом: — У меня и квартирка есть. Заживем!..

У нее и правда была отдельная квартира, которая досталась ей от какого-то умершего родственника. Здесь и жила во внебольничные периоды под присмотром бабашки с матерью, которые чуть ли не ежедневно навещали ее.

Пацаны охотно отвлекались от игры в карты или кости, предвкушая веселое шоу от Нюши, наперебой приглашали девушку за свой столик.

— Сначала скажите, кто на мне жениться будет, — капризничала Нюша.

— А вон Вован, — предлагал кандидатуру Битюг.

— Я б с удовольствием, — откликался Вован, — да у меня уже Валька есть.

— Ну и что? — щерился во весь рот Битюг. — Будешь сразу с двумя жить. Как в гареме. Вальку старшей женой назначишь, а Нюшку — любимой. Красота!

— Хорошо, конечно, — соглашался Вован, — да только не уживутся они вместе. Валька Нюшку порвет.

— Нет, мне холостого надо, — говорила Нюша.

—Тогда вон Паштет, — как рефери на ринге выбросил Битюг вверх руку стоявшего рядом с ним длинного худощавого кадыкастого парня с нервным лицом и желтой фиксой во рту.

— Не, я молодой еще, мне нельзя, — стал отказываться Паштет.

— Так ненадолго же! — продолжал ломать комедию Битюг. — Женишься, поживешь недельку-другую, потом ее в дурдом поправлять здоровье отдашь, а сам в это время хату продашь и свалишь с бабками, куда глаза глядят.

— Не, — помотал головой Паштет. — Ты же, Битюг, знаешь — я по грабежам больше… А мошенничество — не мой профиль. Не подписываюсь.

— Во, бля, что делается! — картинно изумлялся Битюг. — Такую красавицу-невесту, да с прекрасным приданым, и никто замуж не берет?..

— А ты меня и возьми, — предлагала Нюша.

— Да я бы со всей душой! — пламенно восклицал Битюг и тут же гаснул, словно о чем-то вдруг важном вспоминая: — Только не получится, любовь моя, ой, не получится! — И чуть ли не слезу горючую в стакан ронял.

Восторг в бездумных Нюшиных глазах уступал место удивлению. Она слушала Битюга с широко отрытым ртом, а он, между тем, называл причину своего «не получится»:

— Не смогу я, красавица моя, насладиться нашей с тобой любовью. Другие, казенные, квартиры мне светят. «И, может, старая, тюрьма-а-а Центральная, меня парнишечку по новой ждет! — неожиданно приятным баритоном пропел Битюг. И уже своими словами завершил начатую мысль: — А дальше судья зачитает приговор, защелкнут на моих рученьках браслеты стальные и погонят по этапу в край непуганых медведей лет на двадцать. Вот и прикинь: могу ли я на такой срок жену свою молодую оставлять одну? Лучше совсем не жениться, чем медленно чахнуть от тоски в разлуке…

Стоявшая недвижным истуканом во время тирады Битюга Нюша вдруг заливалась слезами. Не ожидавший такой реакции Битюг, ненадолго терялся, а потом принимался успокаивать девушку. Нюша уткнувшись мокрым лицом в его плечо, затихла.

— Деньги есть? — вкрадчиво интересовался у нее Битюг.

Нюша утвердительно кивала.

— Тогда давай выпьем по стакашку? За любовь.

Нюша вытирала рукавом глаза, запускала руку за пазух и протягивала Битюгу сотню. Наливая на всю сотню четыре стакана, Надежда выговаривала Битюгу.

— Зачем дурочку обираешь? Она не соображает, а ты пользуешься.

— Никого я не обираю. Попросил ее — она дала. Сама же с нами и выпьет.

— А ей, как раз, больше бы и не надо. Еще немного выпьет и совсем шифер посыплется.

— Ладно, — соглашался Битюг. — Прослежу.

Он и в самом деле минут через пятнадцать выводил Нюшу на свежий воздух, прощался и слегка подталкивал в сторону  ее дома:

— Туда, Нюша, иди, туда…

Нюша послушно шла, но как только Битюг исчезал за дверью шинка, разворачивалась на сто восемьдесят и направлялась к остановке транспорта. Хмель действовал все сильнее. Хотелось петь, плясать, что-то кому-то говорить. А на остановке много людей, есть перед кем выступить. Шоу Нюши продолжалось на улице.

Наконец, сморившись, она ложилась на скамейку остановочного павильона и с блаженной улыбкой засыпала. Когда было тепло и без осадков, ее не трогали. В осенне-зимние холода ее будили и сажали в автобус.

Месяц-другой ни в шинке, ни в его окрестностях Нюшу не видели (то ли под домашним арестом находилась, то ли в больнице отлеживалась), затем примерно в том же духе повторялось все сначала.

После очередного Нюшиного визита Тишайший философски заметил:

— Без дураков мир не полный.

— Почему? — удивился Беспалый.

— Они помогают баланс в жизни сохранять.

Появлялась в их компании время от времени еще одна особь. Представлялась она при знакомстве Юлей и внешне заметно отличалась от «кикимор». Миловидная, еще не утратившая свежесть лица и стройность фигуры, с хорошо развитой грудью, она способна была вызвать неподдельный мужской интерес не только у пацанов. Поглядывали на нее и мужчины серьезнее. Чем Юля небезуспешно время от времени и пользовалась. Однако при всей своей внешней привлекательности, отличалась Юля отъявленной скандальностью и стервозностью. Задирала пацанов, хамила старпёрам и даже, случалось, дерзила продавщицам. Но стоило ей «положить глаз» на какого-нибудь заинтересовавшего ее мужчину, Юля преображалась в невинную овечку, томную романтическую барышню, словно изумленную, каким-таким ветром ее могло занести в этот пьяный гадюшник.

И ведь клевали некоторые — знакомились, заводили разговоры, сочувственно вздыхали, слушая придуманные ею на ходу печальные истории о несчастной Юлиной судьбе , угощали, давали денег, а  то и уводили для «продолжения отношений»…

В какое время года в «наливайке» было меньше народу — сказать трудно. Возможно, летом, когда народ разбредался кто по дачам, кто на разные сезонные работы «сшибать копеечку» на дальнейшее пропитание. Поздней же осенью, подкопив жирок, завсегдатаи снова слетались в шинок и в его уютном тепле блаженно оттягивались в товарищеском кругу. В предновогодние и посленовогодние дни наступало временное затишье (семейный, все-таки, праздник, который полагается проводить дома), но с середины января «наливайка» снова функционировала на полную мощность.

Впрочем, в любое время года жизнь здесь не замирала. Люди появлялись и исчезали. Чаще всего незаметно. Как бы ниоткуда возникали, а со временем тихо, «по-английски», уходили, не возвращаясь, в никуда. Тишайший по сему поводу заметил, что такая циркуляция происходит по двум обстоятельствам: одни расстаются с «наливайкой», бросая пить, во что верится с громадным трудом, другие, что гораздо реальнее, окончательно сраженные зеленым змием, завершают свой грешный алкогольный путь. А сам процесс этой «прибыли-убыли», делал вывод Алексей Михайлович, есть косвенное подтверждение физического закона сохранения массы (если в одном месте убыло, то в другом прибыло), еще три века назад открытого Ломоносовым и Лавуазье.

Явление седого ботана

Где-то в середине января и появился в заведении этот странный субъект…

Время было обеденное, зал почти полон. Все шло привычно заведенным порядком.

Один из столиков в середине шинка оккупировали «джентльмены строительной удачи», обсуждавшие виды на грядущий шабашнический сезон.

Другой — среднего возраста мужички, в фигурах которых еще угадывались остатки былой спортивной стати. А их разговоры подтверждали, что общаются бывшие спортсмены. Профессиональные боксеры — если конкретнее. Бойцы вспоминали минувшие дни: турниры, бои, тренеров, сотоварищей, с которыми бились на рингах или выступали вместе единой командой. Вспоминали, словно поминали безвозвратно ушедшую спортивную молодость — прекрасную пору, где они хоть и не достигли сияющих драгоценными металлами побед вершин, но которая осталась для них первой и единственной на всю жизнь любовью.

На них посматривали с опаской и уважением. Но им ни до кого не было дела и ни на кого они не обращали внимания. Они кайфовали уже от самого ностальгического общения друг с другом.

За столиком старпёров Тишайший философствовал на тему человеческого счастья:

— Вот говорят: все мы — кузнецы своего счастья, — вещал он, подняв вверх указательный палец. — А я бы уточнил — кузнечики. Кузнечики своего счастья.

— Почему кузнечики? — удивлялись собутыльники.

— Видите ли… — задумчиво подпирал Тишайший тем же пальцем дужку очков на переносице — Все зависит от молота, которым счастье куется. Чем тяжелее молот, тем лучше — счастье весомей.

— Ага, тогда кувалдой надо херачить! — смеялся Беспалый.

— Можно и кувалдой, — соглашался Тишайшей. — Если кувалда по силам. А поскольку люди мы очень испитые, с подорванным здоровьем, и большие тяжести нам неподъемны, то и молоточки счастье свое ковать предназначены теперь не большенькие. Потому и кузнечики мы, а не кузнецы. А настоящих-то кузнецов сегодня мало, очень мало. Даже среди трезвых.

— Откуда тебе знать? — возражал Беспалый. — Молодежь вон, поди, нонче, как и в наше время, сразу за кувалду хватается. Да и себя вспомни: не с молоточка ж начинал…

— Не с молоточка, — кивал Тишайший. — Но просто за кувалду схватиться — проку мало. Ее еще удержать в руках надо…

— Ага, — поддерживал Беспалый. — Удержать и научиться ковать, а не махать попусту.

— Именно! — поддакивал Тишайший. — А это далеко не каждому дано. Поэтому и молот, которым счастье начинаешь ковать, усыхает со временем до маленького молоточка, а сам ты из кузнеца превращаешься в кузнечика. Да и вообще, — делал несколько неожиданный для темы своего рассуждения вывод Алексей Михайлович.— В молодости мир бесконечен, а к старости сужается до стакана вина в такой вот «наливайке».

Тишайший отхлебывал из стаканчика, собирался сказать что-то еще, но его внимание отвлек взвизг открываемой входной двери и новый посетитель, появившийся на пороге в клубах морозного пара.

Вошедший огляделся и двинулся к амбразуре. В своей поношенной синтепоновой зимней куртке, меховой шапке с потертым кожаным верхом и козырьком, прозванной в народе «кастрюлей», в черных растоптанных ботинках, где-нибудь в уличной толпе он был бы просто незаметен. Да и здесь среди публики шинка мало чем выделялся.

Задерживало внимание только его лицо. Высоколобое, продолговатое, с профессорской бородкой клинышком, правильными чертами, глубокими носогубными складками, придававшими одновременно и аскетизм, и благородство, и интеллигентность, оно казалось нездешним, выпадающим из общего контекста местных физиономий.

Впечатление усиливали искристая седина волос, матовая бледность и налитые глубокой живой синевой глаза. Лена позже признавалась, что если в них смотреть пристально, они затягивают. Как в омут. Но Лена увлекалась изотерикой, поэтому у нее были свои, особенные ощущения.

Пока же, положив обе руки на прилавок, посетитель смотрел на Лену ясным доброжелательным взором.

— Голубушка, — заговорил он мягким, приятным, чуть надтреснутым баритоном. — Чем попотчуете озябшего путника?

Лена, для которой комплименты клиентов давным-давно стали не более чем комариным жужжанием, на кое она не обращала никакого внимания, впервые за годы работы в шинке вдруг засмущалась. Никто в этих стенах не называл ее столь старомодно, но и красиво — голубушка!.. От этого обращения веяло теплом и лаской, которой так не хватало одинокой Лене.

Она встрепенулась и, разгораясь румянцем, торопливо взялась перечислять ассортимент своего заведения:

— А на закуску могу разогреть пирожки — с капустой, с луком-яйцом, картошкой. Есть еще чебурята.

— Как-как? — переспросил посетитель.

— Это такие… ну, как бы мини-чебуреки, — пояснила Лена.

— Надо попробовать, — решил клиент и попросил к чебурёнку стакан вина.

Приняв от Лены стакан и закуску, он ступил на шаг в сторону и быстренько, чувствуя себя явно не в своей тарелке, выпил вино и расправился с чебурёнком.

— Неплохо! — промокнув губы платочком, похвалил он не то выпивку, не то закуску, а не то все сразу. — И уютно у вас тут, — добавил, одарив продавщицу милейшей улыбкой, которой окончательно вогнал ее в краску.

— Заходите, — ответно улыбнулась Лена.

— Обязательно! — пообещал посетитель и, бросив исподлобья прощальный взгляд на публику, поспешил к выходу.

О пришельце, не вписывавшемся в общую картину заведения, тут же забыли и не вспомнили бы, наверное, больше никогда, не объявись он в «наливайке» следующим полднем вновь.

— Ты глянь-ка? — удивился Вован. — Опять этот престарелый ботан пришкандыбал.

Как и накануне, тот бочком пробрался к амбразуре, поздоровавшись, попросил налить стаканчик вина. Как и вчера, торопливо осушил его, достал из кармана сухую галетку, похрустел ею. Подумав, взял еще стакан, выпил уже не спеша, маленькими глоточками. И ушел под недоуменными взглядами завсегдатаев.

Появился «ботан» в шинке и на другой день. И прямо в дверном проеме налетел на Вована, рвавшегося на улицу покурить.

— Извините, — сказал ботан, уступая дорогу.

— Извините… — передразнил Вован. — Ты, дорогой, дверью случайно не ошибся?

— Что так? — удивился старичок.

— А то, — стал заводиться Вован. — Люди сюда, между прочим, пить ходят, понял?

— А я, молодой человек, по-вашему, ссать сюда хожу? — срезал Вована старик.

Вокруг одобрительно засмеялись. Вован, не ожидавший от седого ботана такой дерзости, пулей выскочил на крыльцо…

Старик с той поры стал наведываться в шинок регулярно, все сильнее разжигая своею персоной любопытство аборигенов шинка.

Вообще-то к старикам в «наливайке» относились уважительно, и если бы ботан встал со своим стаканом за один из столиков да рассказал о себе алкающей братве, излил душу, все бы вопросы, наверное, сами собой отпали. Но, не отходя от прилавка, он явно не стремился к общению с «братьями по стакану», чем только сильнее подогревал любопытство и подозрения.

Уже само появление его казалось подозрительным. Не засланный ли казачок, не сексот какой? Потягивает винцо и наблюдает за ними втихаря, а потом передает, куда следует, утверждал Вован. Однако Тишайший с ним не соглашался:

— Да кому мы где нужны! Если и сболтнем лишнего — что с того. Не те времена. В Интернет зайди — какую хренотень там только не гонят, кто чего на кого только не наговаривает, какие помои только не льют!.. Самого президента полощут — будь здоров! И ничего.

— Так там никто своими именами не подписывается. Сплошные псевдонимы. В лучшем случае — «пользователь», «гость»… А мы-то здесь живьем, собственными персонами и под своими именами.

— А он у тебя, у меня или у кого другого из нас имя-фамилию, анкетные данные  спрашивал? Он вообще к нам не подходит.

— Может, у него в кармане шпионское какое устройство, и он все записывает и снимает на расстоянии.

— Ага, видеокамера в пуговице. Да проще этих устройств по стенам вокруг понатыкать и засылать шпионить никого не надо.

— Ну, тогда получается, что этой белой вороне просто пойло здешнее нравится? — развел руками Вован.

— Ой, да не бери в голову! — сказал Тишайший. — Какие только чудики сюда не заглядывают!

— Да уж… — пробормотал Вован.

Тему эту он больше не поднимал, но червь сомнения продолжал его глодать. Наконец, Вован не выдержал и однажды прямо в лоб спросил у Интеллигента (так промеж себя завсегдатаи стали называть старичка):

— Вот, все-таки, скажи, уважаемый, почему ты здесь?

— А что, разве вход сюда только избранным?

— Нет, конечно, но ты, извини, смотришься тут как-то…

— Э, милый мой, перед этим делом, — Интеллигент звонко щелкнул себя по кадыку, — как голые в бане, все равны.

— Оно так, — сказал Вован, — только ведь одни пьют в шикарных кабаках дорогие вина, а другие эту вот бормотель, — поскреб он ногтем по пластику стакана.

— Намек понял, — сверкнул нержавейкой вставных зубов старик. — Тут, любезный мой, все от кармана зависит. Позволяет карман — наслаждаешься французским коньяком и фруктами в уютном зале хорошего ресторанчика, а не позволяет… — Интеллигент помял рукой отворот куртки Вована. — Эх, любезный ты мой, если бы мне, карман позволял, я бы тоже, наверное, совсем другой ассортимент и в другом месте употреблял. Но, видишь ли, миллионов я не нажил, а хилая моя пенсия вынуждает довольствоваться вот этим демократическим напитком, — поболтал Интеллигент стакан с недопитым вином.

Старик теперь появлялся в «наливайке» практически ежедневно. К нему привыкли, перестали смотреть как на нечто чужеродное и относились уже почти как к своему. Несколько смущало, правда, других ветеранов шинка, что Интеллигент не вливается в их ряды, а торчит на отшибе, словно чурается, но и к этому привыкли — мало ли у кого какие «тараканы» в голове.

Да, в общем-то, никого старик особо и не чурался. С завсегдатаями раскланивался. В чужие беседы не ввязывался, но и совсем от них не уходил, если сильно уж докучали. Иногда в чем-то поправлял старпёров в их бесконечных дискуссиях на любые темы, порой что-то подсказывал, дополнял — ума у него, оказывается, была палата! Пытались «тестировать» его каверзными кроссвордными вопросами — бесполезно: ходячая энциклопедия, а не старикан. Одно слово — Интеллигент!

Впрочем, Интеллигентом в глаза почти не называли. Выведав у продавщиц, что имя-отчество старика Арсений Ильич, так в основном его и называли. А старпёры как люди близкие ему по возрасту — чаще просто Ильич.

Отличался Интеллигент и процессом пития. Каждый свой приход он употреблял одинаковое количество вина — шесть пластмассовых двухсотграммовых стаканчиков в три захода по два стакана за каждый. Первый стакан выпивал быстро, в несколько крупных глотков и протягивал опустевшую тару в амбразуру для повтора. Пока продавщица наливала, грыз сухую галетку. А другой стакан потягивал уже не спеша, разглядывая публику. Допив, шел на улицу, и с полчаса отсутствовал. Видели его чаще всего задумчиво стоящим возле Доски почета районной администрации. Она была закрыта с тыла высокими елями, и даже в самые ветреные дни здесь было тихо. Подышав свежим воздухом, старик возвращался, выпивал по той же схеме новую порцию, снова проветривался, а потом делал третий, завершающий заход. На этом визит Интеллигента в шинок заканчивался. Продолжения не следовало ни при каких обстоятельствах. Арсений Ильич прощался с продавщицами до следующего раза.

— Надо же! — удивлялся, наблюдая за ним, Тишайший. — Четко по системе пьет.

— Как отмеряно, — уважительно кивал Беспалый.

А Лена хвалила и ставила Интеллигента в пример другим постоянным клиентам:

— Молодец, мужчина! Свою меру знает. Не то, что вы, проглоты: лакаете не до упору даже, а до усёру!..

В поисках спонсоров

Выбранное Интеллигентом место было не совсем удобным для спокойного возлияния и созерцания. Старик хоть и в сторонке стоял, но все равно как бы на перекрестке путей между входной дверью, амбразурой и столиками. Интеллигента то и дело ненароком задевали, даже, бывало, толкали. На что он попросту не обращал внимания. Реагировать поневоле приходилось на шаромыг. Эти терлись возле прилавка постоянно. Денег своих у них никогда не было — угощались «на шару». Интеллигента как потенциального своего спонсора они, разумеется, не могли они не заметить. Каждый раз, завидев его, кто-нибудь из них обращался к нему со стандартной просьбой:

— Братан, войди в положение, выручи…

И дальше называлась сумма — от рубля и выше — в зависимости от потребности, аппетита и наглости шаромыги. Одни просили со слезой в голосе, другие с ухмылкой, третьи и вовсе с шуткой-прибауткой типа вот этой: «Чтобы мужичку воспрять, нужно пятачок достать».

Интеллигент поначалу «входил», «выручал». Потом, когда все завертелось по следующему кругу, понял, что процесс бесконечен, и начал объяснять этим убежденным захребетникам, что существует он на небольшую пенсию, не имея никаких иных доходов нет, а вот им, достаточно еще молодым мужикам, на стакан можно было бы и заработать.

Шаромыги картинно обижались, жаловались, подкрепляя жалобы красочными примерами из собственной жизни, что если бы не судьба-злодейка, лишившая их любимой работы, сбережений, жилья, здоровья (ассортимент в любых вариантах был у них весьма богат), то разве стали бы они тут беспокоить добрых людей?.. И один за другим, осознавая, что старик для них потерян, отставали от Интеллигента.

Окуляр, видимо, до такого понимания еще не дозрел, когда в очередной визит Интеллигента в шинок подкатился к нему с сакраментальным «выручи, братан».

Окуляром этого сорокалетнего рыхловатого и мешковатого мужика прозвали за поблескивавшие на носу очки. Интеллигентности и солидности они ему, в отличие, скажем, от Тишайшего, не прибавляли нисколько, зато поводом для погоняла были замечательным. Окуляр ошивался в шинке от открытия до закрытия, путался под ногами и старпёров, и пацанов; ни те, ни другие в свои компании его не жаловали (был безнадежно туп и занудлив), а шибко пьяного и вовсе гнали от себя взашей.

Кто он был в прошлом, никто не знал, да и знать не хотел. «Наверное, как и я — бывший интеллигентный человек», — предположил однажды Тишайший. «Не, по-мое... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4