Остановки (роман)

Однажды, в небольшом немецком городке Шайзе, в семье мастерового жестянщика Ганса Белума, родился долгожданный наследник. Жена – набожная,  католичка, по странному видению во сне решила безапелляционно назвать отпрыска несвойственным для этих удалённых от больших городов мест именем – Пара. Впрочем, объяснив онемевшему от счастия мужу, что им пришла пора иметь ребёнка. Вот так и началась жизнь Пара Белума.

- Ах, - вздыхала фрау Ангелина, рассматривая улыбающегося и пускающего слюнки Пара, - ты посмотри, какого чудесного ребёночка послал нам Господь!

- Действительно, - прятал в пушистые усы счастливую улыбку герр Белум, - действительно.

- Я чувствую, у него будет чудесная и радостная жизнь, - обнадёживала фрау Ангелина, кокетливо поправляя чепчик на своей хорошенькой головке.

- И у него будет такая же замечательная жёнушка, как ты, - подхватил герр Белум, ласково поглаживая полную спину жены.

- Вы баловник, - краснела Ангелина и давала увести себя в спальню.

Пара не болел, не плакал, хорошо ел, много спал и радовал своих родителей своим цветущим видом, необременительностью в ухаживании, нетребовательностью и весёлым нравом. Пойдя в школу, Пара получал только положительные оценки и приносил домой отличный табель и благодарственные листы, оттиснутые на мелованной бумаге, украшенные золотом и витиеватыми подписями попечителей учебного заведения. Но, как это часто бывает, долгое счастие  ведёт к глубокому несчастию.  И несчастье не заставило себя ждать.

В одно воскресное, обычное воскресное утро, когда маленький Пара с матерью был в церкви, в мастерской отца что – то зашипело тревожно, а потом взорвалось. В результате последствий взрыва герр Белум впал в беспамятство, в котором и скончался спустя три дня в местной больнице от множественных ожогов, переломов и внутренних кровотечений.

А одно несчастие несёт за собой следующее. Вместе с мастерской был разрушен и дом, а вместе с домом погибло всё нажитое за долгие годы имущество. Вдова Белума осталась без средств к существованию. И тогда экс фрау, как ни тяжко далось ей это решение, решила отправить маленького Пара к своей двоюродной сестре, в далёкую и снежную Россию.

Родственница Ангелины жила в Москве, имела доход со сдаваемых внаём комнат в четырёх своих домах, которые ей достались в наследство от скончавшегося от апоплексического удара мужа, который в первую же брачную ночь попытался достичь вершин оргазмуса неестественностью позы. До фрау Белум доходили кое-какие смутные слухи об этом происшествии, но она была выше досужих домыслов и сплетен. Ведь известно, что сплетня потому и сплетня, что её сплетают.

Списавшись с сестрой, Ангелина получила согласие её, и, скоро собрав немногочисленные пожитки, поплакала, посадила Пара в пульмановский вагон и отправилась в монастырь. И дальнейшая судьба сестры Ангелины – как стали звать её в монастыре – была отдана служению роли христовой невесты.

Пара сразу, как только поезд тронулся, уселся у окна и стал разглядывать появляющиеся пейзажи. Это было его первое путешествие, кроме Шайзе он не бывал нигде. Смерть отца была воспринята им своеобразно, Пара замкнулся и на все вопросы начинал смеяться, чем очень сильно пугал мать и окружающих.

В купе кроме Пара ехала семья одного коммерсанта, по делам фирмы вынужденного переехать на в другое место жительства, а точнее туда же, куда направлялся и осиротевший Белум, - в Россию, в Москву. Это немного ободрила Ангелину, когда она на вокзале выяснила всё про соседей и ненавязчиво попросила об одолжении присмотра за мальчиком до тех пор, пока его не встретит Елизабета, далёкая сестра.

- Аминь! – сказал глава семейства и продолжил чтение толстого фолианта с названием «Что нужно знать о России».

Маленькая девочка слезла с коленей матери, потянула Пара за рукав курточки.

- Ты почему такой грустный?

Белум засмеялся. Девочка беззубо улыбнулась.

- Идите, поиграйте в колидоре, только не шумите, - мать девочки как-то странно посмотрела на мужа, - нам нужно кое-что обсудить.

- Меня зовут Агния, мы раньше были французами.

Девочка смущённо встала за спиной молчаливого Пара.

Казалось, Белум был мысленно в другом месте, ничего не замечая окрест, даже хорошенькую беззубую Агнию, её новые шёлковые ленточки, так празднично и красиво украшавшие новенькое платьице из сребристого флакшепута. И действительно, Пара Белум мысленно был далеко.

Мысли Белума: Я уже почти взрослый, мне десять лет и два месяца с небольшим. Я стал сиротой, но из книг, прочитанных ранее, известно, что это не самое большое горе. Тётя Елизабета - сестра моей мамочки, и значит, хороший человек. Я вырасту и заработаю много специес-таллеров, куплю новый дом и мамочка сможет вновь улыбаться мне по утрам. А чтобы заработать много денег, нужно хорошо учиться и потом получить место где-нибудь в городской управе. Со временем горожане заметят моё усердие, честность и бескорыстие и обязательно выберут меня бургомистром. Все прохожие будут улыбаться, и кланяться мне при встрече… «Доброе утро, герр бургомистр! Как поживаете? Не пропустить ли нам вечером кружечку чёрного пива «Делайзер»? Или вы предпочитаете светлое «Организайтер»?  Что нового в благоустройстве нашего благочестивого Шайзе? Ах, какие милые и весёлые ваши детки, какие прекрасные костюмчики на них! А у вашей жены такой замечательно белый цвет лица. К нему так идут эти изумительные серёжки с топазами».

Пара мог бы ещё долго так грезить наяву, но поезд резко затормозил, и мысли исчезли. Дверь купе плавно отъехала в сторону и мама Агнии, с чуть нарушенной причёской и слегка помятым платьем, выглянула в коридор, поднесла платок к губам, кашлянула.

Мальчики сидели в тёмной комнате на столе. Светловолосые. Светлолицые.

 - А ты знаешь, что меня Глеб душил?

- Нет. А за что?

- Он считал, что его любят меньше, чем меня.

- А папа видел?

- Видел.

- И что он сделал?

- Он очень больно ударил Глеба, тот аж побелел. А потом бабушке рассказывал, что папа его избивал. Он и меня бил.

- Кто, папа?

- Нет – Глеб, я его боюсь, особенно, когда никого нет рядом. Вова, а давай, когда вырастем, станем сочинять сказки, как наш папа?

- Давай.

- Тогда ты начинай…

- Нет, лучше прочти письмо от папы, где он меня с днём рождения поздравляет.

- Так темно же.

- А я фонарик взял, -  и младший мальчик спрыгнул со стола, откуда-то снизу вынул планшет, и, подсвечивая себе фонариком, протянул планшет брату.

- Включай.

«Володенька! Камешек мой ненаглядный! Ты уж извини, что не видались так давно, так уж выходит. Сегодня тебе исполняется пять лет, и скоро ты станешь совсем большим и умным, послушным и разумным. Не перечь бабушке и деду, они хотя и строгия бывают, но желают тебе только самого замечательного, что можно пожелать. Помогай и слушайся братьев, а уж маму люби крепко накрепко, так как ничего на свете лучше вашей мамки нет, и не будет, и даже когда ты станешь большим, люби и береги её. На самом деле мамка ваша – самая настоящая волшебница, только мало кто об этом знает, и я ни знал до поры до времени. А в подарок тебе маленькая сказочка.

«У далёкого тёплого и огромного моря, которое называли Чёрным, на самом берегу лежало множество разных камешков. Когда-то они были огромными, с острыми краями, каменюгами, об которые царапались растения и птицы, но постепенно ласковое море их округляло и сглаживало уголки, и они превращались в самые настоящие волшебные камешки. Когда ты окажешься на море, то сам увидишь, какие они разные и красивые. Взрослые приезжали на море отдыхать, иногда с детьми, и дети собирали камешки и ракушки, привозили их домой, но постепенно забывали о них, а иногда закидывали в самую гущу игрушек. Камешки страдали и терпели и только по ночам, когда все уже засыпают, камешки переговариваются между собой и вспоминают ласковое и далёкое море, где они были счастливы. Если проснуться зимой, под самый Новый год, то можно услышать их разговоры. Правда со временем, взрослея, дети перестают их слышать и уж став совсем старыми, они случайно их обнаруживают, достают, гладят руками и снова что-то далёкое и милое начинается чудиться в их шелесте и постукивании. И тогда взрослые плачут, но не от горя, а от того счастья, которое забыли…».

Каждый поступок, это следствие движения мысли, чаще всего – ошибочной.

Вышла курочка гулять,
Свежей травки пощипать,
А за ней ребятки, жёлтые цыплятки.

Ко-ко-ко-ко, ко-ко-ко,
Не ходите далеко,
Лапками гребите,
Зёрнышки ищите.
Вот нашли они жука,
Дождевого червяка,
Выпили водицы, полное корытце.

Через час я буду на месте. Точнее на станции, от которой ещё нужно будет ехать. Интернет великая вещь – и в добре и во зле, но это и понятно, смотря на что, обращён твой внутренний взор. Если хочешь отомстить, наберись терпения, жди, мучайся, терпи. На самом деле, отомстив - покоя ни приобретаешь, скорее сам себя оправдываешь и скользишь дальше в крапивный ров безумия. А со стороны – нормальный и порядочный, только в глаза стараешься ни смотреть, чтобы не напугать окружающих, не заставить их обратиться в бегство от страха увиденного внутри зрачков, обращённых во внутреннюю пустоту. В песок, что был когда-то величественными горами, в каменный уголь, который был когда-то живым, в небо ночное, южное, когда звёзды сначала печалят томно, а потом пугают …

Почти пустая комната. Многих вещей нет. Стол выдвинут на середину, он уставлен закусками, бутылками. Виолончелистка говорит по телефону. Она стильно одета, слегка подкрашена, от чего сделалась ещё красивее.

- Да всё уже собрала. Завтра приеду. Не скучай ты так, завтра же увидимся. И я тебя нежно. Нет, не звонил. Знает. Нет, где остановлюсь, не знает. Про тебя тоже. Скажу. Позже. Хорошо. Уже собираются потихоньку. Да с работы и с Консерватории. Позвоню. Не скучай, миленький.

В комнату заходят три девушки и парень. Обнимаются, раздеваются, рассаживаются за столом.

Здравствуй, радость моя! Заглянула в свою почту, ничего нового не обнаружила, затем в твою, там мои вчерашние непрочитанные письма, и чуть-чуть расстроилась. Вчера, ты неожиданно исчез из чата, я пошла тебе звонить, как договаривались, и телефон вновь почему-то был занят. Я уже говорила тебе, что здесь меня постоянно колбасит между двух состояний. С одной стороны, жуткое раздражение и злость на весь этот проект и на всё, чем мы занимаемся. С другой, новые впечатления, новые мысли, которые в радость, ты в первую очередь радость для меня. Ты действительно во многих своих домыслах по поводу нашей работы здесь был прав. Я уже строю планы, как бы смыться отсюда по прошествии трёх месяцев. Более всего напрягает то, что мы абсолютно не распоряжаемся собственным временем и не можем строить никаких планов. Я так понимаю всю эту систему:  посредническая контора, что нас пригласила - в её интересах как можно чаще пихать нас во всевозможные дыры, поскольку за посредничество они рубят бабки, и в таком случае любая халтура для нас исключена. Все деньги за эти периодические всплывающие халтуры опять-таки получает контора. Потому они и заинтересованы в том, чтобы мы как можно больше выступали за свою строго зафиксированную зарплату в 800 у.е.… Вот такая, правда, которую ты хотел знать. Потому мы и не в курсе, что будет завтра и всё время должны, как ты говорил, находиться, будто в армии, в полной боевой готовности. При всём при том репетиционное время в расчёт не идёт. Первая же не состыковка была сразу же по нашему приезду. Первый концерт должен быть 17 марта (6 произведений), на отработку которых отводилось 11 дней, а мы сделали 5 произведений за три дня и уже 10 марта выступали. Как мы всю эту программу собрали, и в каком напряге, этим никто из руководства не интересовался, не считая того, что мне пришлось осваивать новый инструмент. Так как играю стоя, это новая постановка рук, пальцев и т.д.… Вот такое злое письмо получилось теперь у меня. Я ведь тоже о многом думаю, анализирую и делаю выводы, и весьма многое здесь напрягает, но ты ведь хотел знать…. Прости меня. Я, правда, не хотела, чтобы ты за меня сильно переживал. За последние два-три года я привыкла не жаловаться, когда мне трудно, стало привычкой, я не люблю показывать свои слабости, я боюсь показывать свои слабые места, свои страхи…. Думаю о тебе весь день, хочу, чтобы ты поскорее приехал ко мне. Я, и это правда, хочу убедиться, что ты способен на это ради меня, я хочу доверять тебе во всём и быть уверенной в том, что ты можешь найти выход из любой сложной ситуации. Конечно, я и сама могу за себя постоять, но если бы ты знал, как я от всего этого устала! Устала доказывать своим родителям, что я не такая уж неудачница, как они думают, устала выглядеть «железной леди» для окружающих, устала напрягаться, чтобы заработать себе хотя бы на еду. Миленький мой мальчик, ты прости меня за это письмо, но ты просил писать тебе обо всём, что я думаю. Прости меня, пожалуйста! Я, наверное, тебя люблю….

- Ну, начнём праздновать мой отъезд.

- И тебе радостно?

- Смена обстановки меня всегда радует, это же прекрасно.

- И сколько туда лететь?

- Девять часов.

- Обалдеть.

- Разливай.

- Начнём с повышения или с понижения?

- Лучше повышать градус.

- А мне все равно. Я буду водку.

Звонит телефон.

- Да. Сейчас. Я сейчас, вы наливайте пока,

Выходит.

«А вам самим время – жить в домах ваших украшенных, тогда как Дом сей в запустении?». Книга пророка Аггея. Гл. 1 стих. 4.

Подвал. Капает вода, откуда то звучит музыка. В углу, на остатках прогнившего дивана, лежит старуха. На ногах у неё полиэтиленовые пакеты, на которых спят две облезлые кошки. Рядом с диваном металлический ящик из-под молочных бутылок. На столике несколько  бутыльков из-под спиртосодержащей настойки.

«Я скоро умру. Про таких как я вспоминают только когда юбилеи или когда мы попадаем в сводку убийств. И то только тогда, когда милиционеры уже не могут скрывать факт нашего существования и нашего исчезновения, когда это становится жизнью. Я преподавала литературу в Грозном, мои родители, мои бабушка и дед были богатыми людьми. Да, я знаю, сейчас это модно выискивать в своей родословной предков, чьи фамилии благозвучны. Смешно. Мой дед, которого я ещё помню, строил дома приюта для нищих, а сейчас меня не пускают туда только потому, что у меня прописка в Чечне. Дети мои погибли под бомбёжкой в 1997 году. Я в это время ушла за молоком внуку. Лучше бы я не уходила…».

На ступеньках у входа в подвал сидит, полузакрыв глаза, мальчик в майке с надписью «СВОБОДА, БЛЯ!», в открытую дверь подъезда виден индустриальный пейзаж, где-то неподалёку работает экскаватор или бульдозер. Мальчик вдыхает клей из полиэтиленового пакета. На лице у него следы ожогов.

«Уже и не помню, как меня вынесли из дома. Очнулся уже в лагере для переселенцев, потом отправили в детский дом, потом я сбежал и добрался в Москву на перекладных товарняках. Здесь жить можно. Тут люди богатые. Особенно часто подают приезжие, а вот москвичи обычно жадные, суки, короче. Сиротой хорошо быть, никто не учит жизни. Наверное, хорошо, что вся моя семья сгорела в доме. Иначе бы меня там убили. Мать пила, отец сидит. Поёбщики матери иногда давали чонить поесть, а так воровал у соседей, особенно хорошо зимой было. У меня были затырены ножницы на длинных ручках, ими ветки обстригали на деревьях. А я ими сумки продуктовые срезал с окон. Раз за окном продукты висят, значит, холодильник полный, так что вроде как они делились со мной. Вот тут в подвале бабка лежит, на мою, похожа. Я её, правда, плохо помню, помню только запах домашних пирожков. Больше, я таких, нигде ни ел, даже в Макдональдсе. Сейчас посплю немного, да пойду куплю чегонить бабке, а то она, поди, голодная. Она сказки мне читает иногда, люблю слушать. Красиво всё там. Эх, попасть бы в сказку».

Возле открытой подъездной двери сидит женщина лет 50, закутанная в дырявую шаль, курит.

«У меня только фотография осталась с конкурса первого. Я тогда не первое, а второе место заняла, красивая была. Молодая, глупая. Доверчивая. А как же людям не верить то? Я и сейчас верю. Это ничего, что со мной такое случилось. Сама виновата, всё понимаю, а сделать с собой ничего не могу, да и не хочу, наверное. Мне ведь всего 28 лет. Только об этом одна я и знаю. И родители живы, ищут меня, а как я могу к ним вернуться в таком виде, ведь моя мать выглядит моложе меня. Да и зачем я им? Когда сюда приехала из Сибири, жизнь закружила так, что и передохнуть некогда было, машины, любовники, фотографии, сессии, подарки, пьянки, наркота, а потом всё реже стали приглашать, тоска началась. Вот с наркоты спрыгнула, а с пьянки не хочу. Пусть всё катится туда, куда катится. Тут вот мальчишка один в подвале появляется, так я иногда представляю, что это мой сын. Смышлёный такой, добрый, учиться только бы ему, из него толк бы вышел. Взрослый уже такой мужичок маленький. Ну, иногда даже тянет к нему по-женски. Только, наверное, ему ещё рано это».

Из окна выселенного дома на Женщину плюнул мужчина с бритой головой, вернулся в комнату и залез под грязное одеяло на старом диване. Рядом с ним зашевелилась девчонка лет 15.

- Малахольная опять сама с собой разговаривает.

- Тебе то что? Пусть говорит, она же тебе не мешает.

- Ненавижу сумасшедших. От них все беды. Ну, чо, ещё разик по быстренькому?

- У меня уже всё болит.

- На-ка, выпей.

Мужчина протянул девочке бутылку с тёмной жидкостью. Девочка отхлебнула. Мужчина отнял бутылку, обнял девочку, начал мять её, пристраиваясь, сделал несколько движений и замер.

- Чего-то быстро как-то.

- Устал, наверное.

- Я спать хочу.

- Пошла вон отсюда, спать она хочет, давай пиздуй отсюда.

- Ты обещал заплатить.

- Те, бляди, кроме денег ничего не надо.

- Я тебя люблю.

- Ты ебёшься со мной, а не любишь.

- Пошла!

Мужчина выталкивает девочку из кровати, она собирает разбросанную одежду, выходит из запущенной комнаты, обставленной полуистлевшей мебелью. Мужчина закуривает из пачки, вынув её из-под дивана.  Закидывает руки за голову.

«Здесь лучше, чем на нарах, красота. Жрачка, тёлки, сигареты, выпивка. Что ещё нужно? Каждый, наверное, из людей к этому стремится. Качество другое, а желания у всех одни и те же. Пожрать, пошпилиться, покурить, поспать и ничего при этом ни делать, ни вкалывать как папа Карло. Я своё отвкалывал. Теперь главное что бы от пьянки башню ни снесло, как в прошлый раз.  Я ведь даже не помню, как у меня в руках молоток оказался и занафига я Серёгу мочканул.  Ляпнул, падла, чонить. А я ж гордый, обидчивый. Характер у меня. Эхма.  Ведь почему мне, например девки молоденькие нравятся? Я ведь когда первый раз сел, на воле оставил свою маруху первую Наташеньку, ей тогда лет 14-15 было, вот с тех пор как заноза во мне она. Как увижу малолетку, так всё внутри переворачивается, её вспоминаю. Ебу девку, а сам представляю, что Наташеньку люблю. Фрейд, блять. Хорошо на зоне сейчас с книжками полегше.  Я читать-то люблю, у меня тут даже библиотека собрана, книг пятьсот, наверное, только прятать приходится, а то местная публика живо их по осени растащит на печки. Скоро холодать начнёт, нужно будет окна полиэтиленом заделать, да дров напасти. Ещё в соседнем подъезде несколько квартир не разобрал. Жизнь продолжается. Блять, я чо то же стал сам с собой говорить? Точно. И у меня скоро крыша съедет. (Смеётся) И будет полный дом сумасшедших».

Мужчина встаёт, одевается, подходит к окну, выглядывает. Женщины уже нет. Пасмурное небо. Накрапывает дождь вперемежку со снегом. Звук работающего трактора или экскаватора смолкает.

Девочка сидит на подоконнике в подъезде. Курит.

«Плохо быть женщиной. Я делала уже два аборта, вычистили всю, и теперь у меня не будет детей. Хоть это радует, не хотелось бы, что бы мои дети жили так же как я.  Я бы вот всю жизнь лучше прожила в детском доме. Жалко, что комнату потеряла. Да я не одна, вон в соседнем доме есть подружка моя по детскому дому, она на год раньше меня выпустилась из детского дома, так она вообще и пяти дней не прожила в комнате, как её охмурили, и оглянуться не успела, как лишилась жилья. Это целая мафия. У них везде свои люди и там, где выдают комнаты, и в паспортном столе, и в ментуре. Как только узнают куда расселяют, сразу начинают подъезды свои всякие. Интересно, хоть кому-то удалось жильё сохранить? А нет жилья, нет и будущего. Заработать на него не возможно. При этом удивляет, что всё строят и строят, строят и строят. Кто вот покупает это жильё? Кем работают и сколько получают, если однокомнатная на окраине стоит  около полсотни тысяч долларов? Все воруют. Честно заработать столько нельзя. Только не все попадаются, попадаются такие как я. А если я и краду, то это такая мелочь. Но за мелочь можно получить по полной программе, а в тюрьму только один раз попади. Уже оттуда не выйдешь. Эх, голова болит. Что за гадость я сегодня пила?

Сходить к подружке что ли? Может, у неё есть чем голову поправить?»

Девочка тушит сигарету о стену, спрыгивает с подоконника, спускается по лестнице, на втором этаже она заходит в квартиру, проходит коридором, в одной из комнат пробита дырка в квартиру из соседнего подъезда. Она проходит через всю квартиру, открывает дверь и оказывается в соседнем подъезде. Дверь напротив железная и вся изрисована. Девочка стучит в неё.

Квартира, в которой разрушены почти все перегородки, превращённая в мастерскую художника. На окнах деревянные щиты, не пропускающие свет, горит несколько театральных прожекторов, расставленных по углам, псевдоуют, возле мольберта лежит мужчина неопределённого возраста. Он просыпается от стука в дверь. Садится на полу, на четвереньках подползает к столу, заваленному тюбиками, кистями, банками с растворителем, палитрами, гвоздями и прочим мусором, который присутствует почти в каждой мастерской, независимо от ранга и положения художника. Художник опирается о стол, поднимается, разгребает мусор, находит шприц, резинку, перетягивает ногу, заправляет шприц из металлической кружки, ширяется. Опускается во вращающееся кресло, откидывается на спинку, расслабляется, постепенно дрожь проходит, лицо слегка розовеет.

«Все разбираются в искусстве, все говорят, что понимают в нём. Только враньё всё это. Никто в нём ничего не понимает. Даже сами художники. Вот что за профессия - искусствовед? Тьфу, на них. И кто решает, что это талантливо, а это безобразно? По каким законам композиции происходит в мире движение признания? Почему одни признаны при жизни, а о других вспоминают спустя долгие десятилетия, а то и столетия. А скольких просто забыли навсегда? А сколько были признаны при жизни своей, а потом канули в безвременье? Вот как это происходит? Понять бы. Хотя, что мне с этого понимания? Легче не станет. Так, белила заканчиваются, и краплака надо банку взять. А на что? Всё дорого. Вот персоналку бы организовать, а не торчать на улице, на улице много не заработаешь, да ещё эти поборы за место, за крышу, ментам. Всюду дай, дай, дай. Я типа, что ли деньги рисую? Хотя да, я рисую деньги, только не в виде денежных знаков, а виде части своей души, которую и продаю постепенно. Скоро совсем ничего не останется. Как не остаётся кармической связи с моей миленькой.  Сосёт ща, поди, у галериста, хорошо бабой быть. Пососал вот тебе и квартира, еда, выпивка, деньги, любовь. Всё на продажу. Все продаются, всё покупается. А раз так, то и жалеть не о чем и какая разница, знаменит я или нет? Есть ли у меня огромный особняк или жалкая лачуга? Всё просто зависит от количества денег, которое даёт просто другое качество жизни. Отлично».

Художник накинул куртку, открыл входную дверь и вышел в подъезд. На лестничной клетке между вторым и третьим этажом дремал одноногий инвалид. Художник порылся в карманах, достал мелочь, положил её в протянутую руку инвалида и ушёл.

Инвалид открыл глаза. Осмотрелся. Заметил в руке мелочь.

Инвалид: «Сон в руку». Смеётся.

Инвалид пересчитал мелочь, достал откуда-то из глубины грязного восточного халата полиэтиленовый пакет с мелочью, высыпал монетки на ступеньку, предварительно очистив её рукой от мусора, пересчитал. Ссыпал деньги обратно. Убрал пакет, пошарил за пазухой, достал другой полиэтиленовый пакет, развернул его, вынул смятые ассигнации, пересчитал. Убрал. Достал третий пакет, развернул, на ладони тускло сверкнул орден Красной Звезды.

«За Кандагар. Будь он не ладен. Там-то всё и закончилось. И счастье, и надежды, и любовь, и семья, всё. Кому нужен инвалид? Я вот полгода по госпиталям валялся, пока моя Настюха валялась по чужим кроватям. А обещала ждать, письма такие читала, что думал всё, вот оно вечное счастье, как в книжках, как в сказке. Я ведь с ней знаком был с первого класса, в соседних дворах росли, она давно мне нравилась, а вот поцеловал её только в десятом, на выпускном. Она-то сразу в Москву укатила, поступила в театральный, а я куда? Надо было мать больную с отцом кормить, пошёл работать, а через год в армию призвали. Это сейчас косят, как могут, а тогда думали все, как это, от армии откосить? Ни по-мужски. Долг. В садике должен воспитателей слушать, в школе учителей, в институте преподов, в армии командиров, вообще мать с отцом, сплошное послушание, мать его, монастырь какой-то». Смеётся.

«Вот. Укатила, значит Настюха, да видать не зря говорят, что Москва калечит, совсем другая у неё жизнь началась, а я-то изводился весь, испереживался. Удалось, только перед самой армией раз увидится. Лучше бы она тогда ничего мне не обещала, не клялась. Да ладно, дело другое. Я ж злой был после госпиталя. На всех злой. На себя, на Настю, на государство, которое меня кинуло, на родителей, которые померли, пока я их защищал, на сеструху младшую свою, которая меня без квартиры оставила. Нет хуже врага, чем родственники, друзья и любимые. От них самое зло. Ну да ладно, родители сами померли, сестра от рака сгорает, а Настеньку-то я сам, вот этими руками и порешил. Не мне, так никому. Так и живу с камнем этим. А не чувствую раскаяния. И никто не знает, никто не подумает на меня, менты-то дело на кого-то повесили в довесок». Смеётся. «Ничего, вот поднакоплю ещё немного, памятник ей поставлю и себя порешу. Смысла жить больше не будет. А и был ли он»? Инвалид спустился на второй этаж, выглянул в окно, откуда-то сверху раздался вой. Инвалид поднял голову.

«Баба Таня буянит».

Инвалид закурил, и дым сигареты устремился вверх, прямо туда, откуда нёсся вой. Возле входа на чердак, в продавленном кресле сидит закутанная в плед толстая женщина.

«Нда. Эта песнь теперь воем зовётся. А ведь я певунья знатная была, если бы не эта моя жадность. Всё думала разбогатеть. Вот разбогатела, теперь только выть и остаётся что. Говорят, что бог есть, только где он? Почему он пирамидчиков этих, властелин мэмэшэк и хапёрщиков, не карает? Как-то однобоко он всё распределяет. Может он только для богатых и существует, для хапунов, воров. Гадов всяких? Как посмотришь, как они живут, в каких хоромах, так и понимаешь – бога-то нет. Али ослеп он, сердешный? Тоже видать ему златом всяким глаза застило, церквей пооткрывалось ужас, и у попов рожи больше чем моя задница, голодают видать по всему».

Поёт.

Это было давно,

Лет пятнадцать назад.

Вёз я девушку трактом почтовым.

Круглолица, бела,

Словно тополь стройна,

И покрыта косынкой шёлковой…

«Не то.…И в церкви мафия. Раньше пришёл, сел, тебе подаяния всякие, а сейчас и там за место нужно платить. И коммунизма, судя по всему, уже не будет. И зачем я столько лет в колхозе провкалывала? Зачем поверила дочери и в Москву эту проклятущую приехала, дом продала? Жила бы у себя в Перепёлково, воздух, природа, благодать. А тут? Тут газы!»

Достаёт из кармана бутылёк, отхлёбывает.

«Ох! Вот зелье то, прости господи. Придумал же кто-то. Интересно, а кто придумал то? Поди, дьявол, что бы человечество низвергнуть с пути чистого и ясного, погубить весь рассейский народ. А иначе, зачем же столько пить? Ведь удержу нету, все пьют, куда ни глянь, и старики и молодёжь. И уже, сколько времени пьют!  Лучше молочка домашнего, парного, нету, тутошнее молоко – вода сплошная. И картошка, мороженная, не рассыпчатая, не вкусная, говно, а не картошка, я такой только свиней кормила. И мясо говно. И морква, и капуста, всё говно пизди… пизда… пиздуцидное. Тьфу». Чихает. «Не выговоришь. И ещё удивляются, что мутанты всякие, там, инопланетяне, рождаются. Эх, травят, травят русский народ, а он всё никак не поляжет. Сионисты всё, евреи. Правильно их Сталин изничтожал, ох, и вредный корень эти евреи, от них все и беды. Ещё масоновцы, я их сама не видела, но слышала много, тоже враги наши. Тут вот, давеча, видела иностранцев, это вообще невообразимо, как у себя дома. И черножопые. Хотя и среди них есть ничего черножопые. Тоже, поди, не сладко там, раз к нам сюда. И всё воруют, грабят, насилуют. Куда мы катимся? Мне-то что? Я своё пожила. За молодёжь обидно. Ни комсомола, ни пионеров нет у них, эх беда, беда. Пришла беда, раскрывай ворота. А всё горбатый, чёрт пятнистый, вот уж нехристь! Нахапал себе и счастлив. И Райка жена его, стерва та, прости господи, что так о покойнике. А что, не так, скажите? Так». Кашляет. «И никому моя, правда, не нужна. И где вот сейчас моя кровинушка, доченька моя ненаглядная? Куда делась то? После того как квартиру продали, так и сгинула. Может, и в живых нет её? И зачем я тебя послушала, все деньги в МММ вложила? Ох, несчастная я не счастная-я-я-я…. Ох судьбинушка-а-а моя-я-я горькая-я-я-я…» Плачет. Засыпает.

Из глубины квартиры, находящейся справа от квартиры Бабы Тани, выглядывает девочка лет десяти. На ней яркое, грязное платье, некогда белые, а теперь серые колготки и рваный бант, на ногах туфли на каблуках, которые ей явно велики.  На губах яркая помада, глаза и ресницы неумело накрашены, а на щеках слишком красочный румянец.

Поёт: «Мамы с папой, дома нет, дочь устроила банкет, был банкет, банкета нет, были целки, целок нет. Встань, встань, встань с меня, слышишь ты, устала я, встань подлец, уйди зараза, ты спустил четыре раза».

«Я обязательно буду актрисой. Стих я уже знаю, песню меня баба Таня научит, отрывок из драматического произведения у меня ещё не готов, зато дядя Вова обещал за пару минетов научить меня читать басню Крыловского. Актрисой хорошо, много получают, самое главное в актрисах - это уметь любить мужчин, а я умею, меня научили, мне даже первый раз было не больно, я даже не плакала почти. Только почему говорят, что это приятно?

Мне вот как-то все равно. Но может это потому, что я ещё маленькая, а мама называет меня дауном? И маму вылечу, у ней голова постоянно болит. Как папа её ударил, она в больнице лежала долго, пока я у бабушки была, а потом не вылечилась и с тех пор голова болит. Иногда сама с собой разговаривает. Я так поняла, что она с каким-то сыночком говорит. Бабаушка сказала, что мой братик в животе у мамы умер, после удара папы. Папа сильный был, боксёр, он теперь в колонии сидит. А из дома мы ушли, путешествуем, вот теперь тут, временно. Тут художник один живёт, он маму за еду рисует иногда голой, похоже. Да и я научилась зарабатывать отношениями с мужчинами. Не все, правда, платят, но я иногда и в долг могу, мне многие тут должны уже. Вот долг отдадут, мы с мамой торт Прагу купим и уедем в Ташкент, к бабушке. У ней там собака есть и дом и фрукты».

Девочка поправила на Бабе Тане одежду и ушла обратно в квартиру, подошла к лежащей на картонке и тряпках женщине, присела рядом.

- Мама, я пойду, погуляю.

Уходит. Женщина на картонке повернула голову в сторону уходящей девочки. Как только та ушла, она тяжело поднялась, оперлась о стену спиной. Закрыла глаза.

«Сейчас не люди, сейчас звери. И моя, когда вырастет, такая же станет, если не умрёт где-нить.

Женщина достала из кармана полиэтиленовый пакет, развернула кусок хлеба. Пахнет то как. Сейчас печь не умеют. Разбодяживают муку, пересортицу делают, и помол плохой, и преет, и температуру не выдерживают, и забродить, как следует тесту, не дают. Не, не умеют, потому что цены этому хлебу не знают. Свиней кормят, выкидывают, а я до сих пор как увижу корку, сердце кровью обливается. Да что говорить хлеб, жизнь человеческая пустяком стала. Если бы не дочка. Одна она у меня и радость. Только судьбина у неё похлеще моей выходит, я хоть детство, какое-никакое застала, радость была в детстве, пустячная, а радость была, надежда на что-то. А сейчас? Ни радости, ни надежды. Вот тебе и Путин, вот тебе и СССР. Сколько же людей за это время сгинуло, сколько без крова осталось, сколько померло, скольких по миру пустили? Что с людьми деньги делают. Откуда только такие берутся? Кто ж рожал их? И ведь никто за это ни ответит, никого не накажут, ни страха божьего у людей ни осталось, ни совести, ни чести, ни достоинства. Да и я, наверное, такая же. Почему, наверное? Такая. В Ташкенте, дома, никто не ждёт, мать больная, еле-еле концы с концами сводит, и уехать некуда ей. Я вот всё дочке говорю, поедем, там тепло, красиво, фрукты. Так там русских не любят, скольких знаю, почти все уехали. Что у нас за народ такой? Вон во время войны без разницы кто ты, все советские были, а сейчас не то. А может правда уехать в Ташкент? Здесь жизни тоже никакой не стало, и чем тут, в Москве этой гадкой лучше, чем там? И здесь отношение не лучше. Свои же русские, а как враги. Сердце в последнее время ноет и ноет, болит жутко, аж сознание теряю. А в больницу кто меня возьмёт? Ни страховки, ни документов, всё платное, а где деньги взять? И на работу нормальную не берут без документов. Сейчас бы к печечке, к формочкам, промазал маслицем, тесто уложил, заформовал ряд, а там следующий, и пахнет хорошо и радость. Домой возвращаешься, а на тебя все в транспорте оборачиваются, хлебом вся пропахнешь. Поначалу-то я его и есть не могла, а потом обвыкла, наоборот, стало не хватать духа хлебного. Сыро становится, зимой запахло. Дожди через день, холодает. Скоро конец. Точно, поедем с дочкой в Ташкент, хоть умру там, где родилась. Ведь родина она не там где сейчас, а там где родился и вырос. Так? Так. Вот и ладно. А документы в приюте справлю, хоть какие, пусть хоть справку дадут, да помогут уехать, ведь депортируют за государственный счёт? Вот пусть и потратятся на нас, отправят за казённый счёт. Сколько времени-то? Темнеет. Только бы сегодня не было дождя, а то что-то температурит меня. Ну, надо сходить к станции, может, подадут чего на пропитание».

Женщина поднялась с картонки, отряхнулась. Вышла в подъезд, посмотрела на Бабу Таню спящую, поправила на ней одежду, спустилась на первый этаж, вышла на улицу. На воздухе было прохладно, и накрапывал дождь.

Нельзя чихнуть с открытыми глазами.

Спи сыночек, не гляди
Довезёт трамвай к отбою
До конечной нас с тобою
Дальше некуда идти.
Только ты и я всю землю
населяем - обойдём,
и найдём, сыночек, дом.
но потом, всё спить чтоб жить
Если даже волк не дремлет
Я сумею защитить.
Спи, не помнишь, - пусть присниться
Как наш кот любил урчать
Жаль, что сном, но пусть явится
Мама, сына укачать.

Прибыл. Стою на станции. Тут стоянка одна минута. Никто кроме меня не вышел. Какая-то нищенка маячит у вокзала. Пьяный мужик огромного роста выскочил из здания вокзала и исчез. Щемит в груди. Что-то уже виденное. Былое, всплеск минувшего, вернувшегося умирающей волной обратно, к самым ногам, погружённым в снег. А если представить, закрыв глаза, что это Коктебель, осенью… Вокзал.

Комната с оттоманкой, стол с двумя компьютерами возле окна. Вечер. За столом сидит Мужчина. Он говорит по телефону.

- Ладно, не буду мешать. Много не пей. Завтра уже увидимся.

Кладёт трубку, включает монитор. Из смежной комнаты приходит доберман, упирается головой в колени Мужчины. Поскуливает.

- Ща пойдём. Не колготись.

Разозлил ты меня по телефону, сама не могу понять причину злости своей…. Но сейчас читала твои письма и вновь улыбалась. Тихо-тихо так сидела с глупым, как всегда, лицом. Кстати, слово «шибко» я у тебя не перенимала, сколько себя помню, всегда им пользовалась, так что это не плагиат. Твои письма чУдные, так они греют меня, радуют невероятно, поддерживают здесь! Другое меня беспокоит: знаю по своему опыту, что когда один человек делает для себя смыслом всей своей жизни другого человека - добром это может, не кончится, хотя, это, может быть, напрасный страх? Всё равно, переживаю за тебя. Ты хочешь всё-всё-всё знать обо мне: но всё равно, есть такие глубокие уголки моей души, куда я не могу, да и не хочу тебя впускать, пойми меня правильно! Мне думается, у каждого человека есть внутри такая территория, это как комната, куда даже самым близким входить нельзя, нельзя это трогать, это то, что делает меня самой собой, то место, где я могу быть наедине с собой, чтобы себя ни потерять. Думаю, и у тебя внутри есть такой уголок, помнишь, ты говорил мне, что у тебя будет кабинет, куда мне будет входить запрещено? Прости, что обидела своим, НАВЕРНОЕ. Просто за свои 27, почти 28 лет я чувствую себя какой-то опустошённой, столько всего позади, столько пережито. Кому-то хватило бы этого и на всю жизнь. Потому я себя иногда чувствую уставшей, поистратившейся, перегоревшей, а может это просто защитная реакция, что бы внутри не зашкалило, не перегорело совсем и навсегда. Иначе, как бы я переносила несколько лет разлуки с Хлебушком? Поэтому я иногда такая холодная, хочу, что бы ты понимал это. Может со временем, когда не надо будет ежеминутно переживать, тосковать о сыне, я вновь внутри оттаю. Пожалуйста, пойми и прими это! Потому и боюсь говорить тебе «люблю тебя», не хочу просто так эти слова произносить, они для меня очень важны, ты правду хотел… Кстати, теперь уж мои письма не похожи на беременные смс, как ты их называл, хотя моя скорость напечатывания, оставляет пока желать лучшего. Ещё не хочу, что бы ты меня к моим друзьям ревновал, так с ленинградцем было: «с тем не общайся, с той не дружи, по улице с другим мужчиной не смей идти и разговаривать, не дай бог, кто увидит и что подумает» и т.д... Я слушала его, а потом, в один прекрасный момент выяснилось, что мне даже некому позвонить, поболтать, не к кому сходить в гости, потому что ленинградец сделал всё для того, чтобы ограничить мой круг общения исключительно самим собой! В тоже время, именно в его отсутствие мне помогали люди, которых он терпеть не мог, и не желал, чтобы я с ними как-либо пересекалась! Я тебе рассказывала, как в Городе с перевозкой вещей, с поиском денег помогли. Не хочу, что бы это вновь произошло. Миленький мальчик мой, что-то у меня опять какое-то злое письмо получается, это нехорошо, в твоих письмах столько радости, нежности столько! А от меня одни глупости приходят, или сомнения никому не нужные. Ещё после сегодняшнего звонка хотела тебе сказать, что когда у нас будут такие моменты недопонимания, или нахождения на разных уровнях восприятия, лучше я буду куда-нибудь уходить. Никак понять не могу, почему это так на меня действует, боюсь я тебя в эти минуты, мне казаться начинает, что ты агрессивный очень, так что ли, не знаю, я в такие моменты сразу начинаю вспоминать, как ты меня в Городе напугал рассказом своим о десантниках. Очень-очень хочу, чтобы ты побыстрее приехал, скучаю по тебе, прикосновений твоих нежных хочу. Вспоминаю тебя, руки твои, губы, и тоже тёплую волну внизу сразу ощущать начинаю, так, как когда и письма твои читаю. Не знаю, как это чувство к тебе назвать, но ты мне нужен больше чем чуть-чуть, гораздо больше! Тысячи раз тебя обнимаю и целую везде-везде!

В комнату Мужчины заходит небольшого роста Женщина. Она закутана в полотенце, сушит голову, забирает чайник, выходит, возвращается через какое-то время, одевается. Возвращается Мужчина, снимает с собаки ошейник, раздевается. Садится за компьютер. Закуривает.

- Нам нужно поговорить.

- О чём?

- Я хочу с тобой развестись.

- Давай.

- Я в конце весны съеду отсюда.

- Нашёл себе молоденькую? Скотина ты.

- Никого я не искал.

- Неблагодарный ты. Ничего. Тебе это ещё аукнется.

- Мне это уже давно аукается.

- Можешь собирать вещи и убираться.

- Не надо кричать

- Я не кричу.

- Это все равно произошло бы раньше или позже.

- Ты как всегда умеешь выбирать момент.

- И чем этот момент отличается от другого?

- Не важно.

- Я буду давать тебе денег. Я заплачу за квартиру.

- Я здесь жить не стану.

- И куда ты пойдёшь?

- Тебя это не должно волновать.

- Почему же? Всё-таки мы почти 9 лет вместе прожили.

- Спасибо за заботу.

- Не злись.

- А может мне радоваться?

- Ты же все равно только мучилась со мной.

- Всё. Я не хочу больше говорить с тобой. Я сегодня соберу вещи.

- Живи тут со своей молоденькой. Трахайтесь.

- Глупая ты.

- Хорошо, что ты умный.

Женщина заходит в смежную комнату, закрывает за собой дверь.

Ты куда стираешься из моей головы? Ты зачем стараешься стать незаметным, как отблеск каплей на окне? Ты для чего овладеваешь мастерством невидимой картошки? Про то, что я тебя люблю.… Забыл? Про то, что ты мой сын.… Помнишь? Про то, что ты после меня второй мужчина.… Знаешь?

Картошкин смотрел на ромовую бабу и мысленно боролся с собой. Борьба была мучительна и быстра. Картошкин вздохнул, почесал ягодицу левую и укусил бабу. Баба была напуганной и отказывалась быть вкусной – это тогда, когда сумрачный папа вернулся из темноты в освещение кухни. Отец смотрел на Картошкина и скалил кариесные зубы, кусал обрывки ногтей, а за спиной стояла тенью мать.…И пришлось, есть ромовых, но родители не знали, что Картошкин специально не ел перед сном, надеясь, что его накажут поеданием баб. Съел. Улыбнулся и пошёл спать, сытый сладостью. И, уже засыпая, услышал… Он, ничего не понял.…Сами вы ничего не поняли – вздохнул Картошкин и уснул.

Открытая веранда, накрытый стол, на одном конце сидит Барышня лет 25, одетая в платье начала ХХ века. Напротив неё в почти сломанной перспективе от падающих лучей солнца - мужчина лет 40. Едят молча, почти не слышно уничтожая мелкие порции. Утончённость, граничащая с нищетой.

В углу веранды открытая дверь. Видно увядающий запущенный сад. Оттуда вдруг ворвался ветер, внёс несколько листьев желтушно-краснушных. Мужчина замер, Барышня опустила глаза в тарелку, но видно, что еда её перестала интересовать и она прислушиваться начала к звукам заверандным.

- Ты кого-то ждёшь?

- Да.

- Кого?

- Я вам вчера говорила.

- А.…Да.

Мужчина комкает салфетку, бросает на стол, поднимается.

- Ненавижу осень.

- Раньше вы её любили.

- Раньше и ты меня любила. Извини. Мне пора.

- Когда вы вернётесь?

- Я же просил.

- Я просто хотела отпустить прислугу.

- Делай что хочешь.

- Вы позвоните?

- Да.

Кабинет ресторана с бархатными занавесками, на кожаном диване полулежит Мужчина, манжеты валяются на столе среди разрушенных произведений кулинарного искусства. Мужчина курит папиросу. В кабинете уже сильно накурено. Мужчина стряхивает пепел, и в это время в кабинет заходит Барышня.

Барышня присаживается к столу, снимает шляпу с вуалью. Оглядывается.

Мужчина смотрит на неё.

- Вас не было дома неделю.

- Да.

- Саша плачет.

- Отчего?

- У него прорезаются зубки.

- Чудно.

- У нас нет денег.

Мужчина достаёт из нагрудного кармана огромный кожаный портмоне, кладёт его перед Барышней. Барышня открывает его.

- Возьми всё.

- Я так больше не могу. Вчера приходил хозяин квартиры и сказал, что бы мы съезжали.

- Отчего?

- У нас не уплачено за два месяца.

Мужчина наливает из штофа водки, выпивает, закусывает щепоткой соли. 

- Там на полгода хватит, и вот что ещё.… В моём кабинете, в верхнем ящике лежит пакет, я же тебе говорил.

- Я думала, вы шутили.

- Ты же нашла меня не за тем?

- Я вас люблю.

Мужчина протянул руку к шнуру, висящему справа от него, дёрнул.

- Я вам больше не нужна?

В кабинете появляется сумрачная личность.

- Звали?

- Я тебе что говорил?

- Так я…

- Проводи.

- Вы меня гоните?

- Я тебя отправляю домой.

- А где он, дом, и есть ли он?

Мужчина налил водки, выпил, закурил папиросу.

- Тебе пора домой. Передай привет мама и папа.

- Им сказать, чтобы они не приезжали?

- Они же 18-го будут?

- Да.

- Я встречу.

- Извините.

Сумрачный выходит, Барышня как-то отчаянно смотрит на Мужчину, стремительно наливает себе водки, выпивает, вынимает из пальцев Мужчины папиросу, несколько раз затягивается, тушит её в рюмке.

- Когда-нибудь я вас убью.

Уходит.

- Когда-нибудь я этого дождусь.

На тёмном уличном свете умирающего фонаря отбрызг из лужи кусочками застывшего льда. На изсеревшем от дней куске деревянной ограды пар от только что отнятой ладони. От упавшей капли крови в первую сыпь снега прожиг. От захлопнувшейся форточной рамы сгиб увядшей герани. У виолончельной струны хлопья канифоли. Застывающий жир на сковороде. Гаснущий, еле тлеющий фитиль свечи. Тлеющие всполохи старых фотографических карточек, и тени от всполохов качаются по направлению их поворотов лиц.

Барышня сидит в неуклюжей чугунной ванне, вокруг затемнено, только её руки и часть лица. Шум воды. На животе полугодовалый ребёнок сосёт грудь, засыпает, сосок выскальзывает из его рта, он просыпается, кривит губы и быстро находит источник питания. За шумом воды слышен выстрел. Ребёнок вскрикивает.

- Не бойся. Это папа стреляет ворон.

Мужчина на веранде, всё покрыто снегом, он укрыт пледом, из-под которого видно ружьё.

- Папа, можно я возьму велосипедную машину?

- У тебя же есть своя машина.

- Папа, можно я возьму велосипедную машину?

- Где мама?

- Папа, вы забыли?

- А, да, ты к ней?

- Если можно?

- Странно, я только что видел тебя во сне.

Барышня смотрит в окно, но за окном только стволические сосны, снег, и Барышня поправляет шаль, сидя за столом, на столе стакан чая в серебряном подстаканнике, пар. Угол полуоткрытой двери с одинокой цепочкой следов, словно кто-то прыгал на одной ноге. «Тебя папа зовёт». Барышня подняла голову на звук, оглянулась. Никого. Пустая веранда. Барышня подняла с колен, укутанных пледом, руки с фотографической карточкой с изображением Мужчины – он держит на руках кулёк, с ребёнком, и смотрит в сторону.

Выстрел, взлетают вороны, тишина оглушающая. В снегу бьётся  угибающая ворона. Пробегают две собаки, борзые, притормаживают, возвращаются к угибу и удивлённо смотрят на ворону. В застывших бусинках глаз птицы отражаются две собаки, исчезают, потом появляется лицо Мужчины, рывок, и отражение от шагов, движений, смазок и потом отражение открытой веранды, на которой: накрытый стол, на одном конце сидит Барышня лет 25, одетая в платье начала ХХ века, напротив неё в почти  сломанной перспективе от падающих лучей солнца мужчина лет сорока. Едят, молча, почти не слышно уничтожая мелкие порции, утончённость, граничащая с нищетой. В углу веранды открытая дверь, через которую видно увядающий запущенный сад. Оттуда вдруг ворвался ветер, внёс несколько листьев желтушно-краснушных. Мужчина замер, Барышня опустила глаза в тарелку, но видно, что еда её перестала интересовать и она прислушиваться начала к звукам заверандным.

Мужчина отводит взгляд от чучела вороны.

- Да…

Непосредственно перед актом самоубийств, человек как бы «приводит в порядок» свою жизнь: отдаёт долги, закрывает счёт в банке, просит прощения у давних врагов, затевает генеральную уборку в квартире, совершает прощальные визиты к знакомым, раздаёт друзьям и родственникам свои вещи, подарки на память

Ложкой снег мешая,
Ночь идёт большая,
Что же ты, глупышка, не спишь?
Спят твои соседи,
Белые медведи,
Спи и ты скорей, малыш.

Мы плывём на льдине.

Как на бригантине,
По седым суровым морям.
И всю ночь соседи -
Звёздные медведи.

Светят дальним кораблям.

Хорошо, что сейчас можно взять машину напрокат без проблем. Раньше это казалось бредом. До нужного места можно было бы добраться и на автобусе, но лучше быть независимым, ведь никогда не знаешь, что тебя ждёт в том месте, откуда ты был изгнан. Вот и мелькнула за стеклом отметка «38 километр» – сверкнула в свете фар и исчезла, умерла до какой-нибудь следующей машины. Уже не долго, скоро поворот.

Мужчина сидит за компьютером. Звонит телефон.

- Да? А, ты, привет. Нет, всё нормально. Да работы полно. А ты куда пропала? Новая работа? И кем? Класс. А плата какая? Ну,…нормально, если конечно не напрягает. И учиться успеваешь? Ну, ты молоток. Сейчас? Да вот, с тобой говорю, а так, ничего особенного не делаю. Не, я же говорил, я разведён. Холостой я, милая, на сегодня. Да хватит уже с меня семейной жизни. Хочешь приехать? Может лучше я к тебе? А то у меня завтра рано утром встреча, а тут, ну, соседи, сама понимаешь. Гут. Во сколько? Чего взять? Ну, вино ты сама пей, я же только водку. В аптеку за десертом заехать? Не, нафиг, я не пользуюсь презервативами. Ну, всё, выезжай, я сейчас собаку выгуляю и приду к метро тебя встречу. Давай, я ставлю картошку вариться и режу сало. И я тебя.

Мужчина кладёт трубку, выключает компьютер. Набирает номер.

- Я собаку выгулял. Да, она завтра приедет, я тебе деньги передам послезавтра. Хорошо. Всё. Пока.

Почему-то у меня после вчерашнего такой осадок внутри нехороший остался. Понимаю, тебе отдохнуть надо, но звонок этот ночной, лучше бы я не звонила. Не понимаю я тебя такого. А ещё возникло ощущение, как будто ты и не хочешь, что бы я звонила тебе. Ничего не понимаю. Как будто и вправду сбывается высказывание твоё о том, что радость твоя обо мне может составить конкуренцию самой мне. Грустно и малость раздражённо от таких мыслей. Как будто реальность уплывает вновь, почва уходит из-под ног, и я теряю опору. Образ мой, на отдалении, важнее будто бы для тебя, чем мои звонки. Может, ошибаюсь? Разубеди меня, пожалуйста! Вот и сегодня почта пуста, а телефон вновь занят, но я буду сегодня звонить тебе, пока не дозвонюсь, хотя с утра было желание после вчерашнего не звонить тебе, хотя бы сегодня. Вот такое у меня сегодня странное, далеко не безмятежное настроение. Буду ждать весточки от тебя.

Мужчина сидит за столом в кресле, рядом с ним девушка лет двадцати. На столе закуска, две бутылки водки, одна из которых на половину пуста. Мужчина разливает водку в рюмки со скошенным дном.

- И где ты с ней познакомился?

- В чате.

- Прикольно.

- С тобой я же тоже там познакомился.

- И часто ты так знакомишься?

- Бывает. Выпьем?

- А ты вина не взял?

- Взял. Но лучше водка. Будь.

- И ты.

Пьют. Закусывают.

- Надеюсь, в наших-то с тобой отношениях ничего не изменится? Мы с тобой уже сколько знакомы?

- Пять лет, я в 10 классе училась.

- Точно. И я был у тебя первым и не единственным.

- Я любила тебя.

- А сейчас?

- Сейчас мне хорошо, что ты есть. Ты же знаешь. Как только ты зовёшь, я приезжаю.

- А что в тоне слышится презрение?

- Нет. Меня всё устраивает. Ты собираешься на ней жениться.

- Она замужем.

- А я не спрашивала, я констатирую факт.

- С чего ты взяла?

- Не увиливай, я уже давно тебя знаю, и стольких твоих баб перевидала, так что не стоит.

- Что ты хочешь?

Поругаться?

Избавь меня от сцен, они по жизни мне надоели, и от тебя мне их не надо.

Тебе же хорошо?

Хорошо.

Чего тогда парится?

- Да ты влюбился в неё.

- Любви нет.

- Есть, я же любою тебя.

- Ты говорила, что любила, а не любишь.

- Не цепляйся к словам.

- Возьмёшь у меня в рот?

- Возьму.

А почему ты никогда не предлагал мне пожить с тобой?

- Потому, что я старше тебя в два раза.

- Ну и что?

- Твои родители не поймут меня.

- Я взрослая уже.

- Я нравственный. У меня есть принцЫпы.

- Тебе было бы хорошо со мной, ты не жил бы в этой конуре, папа купил бы нам квартиру.

- Вот именно.

- Ну, хочешь, я поговорю с родителями?

- О чём?

- О ком. О нас.

- Ты на втором курсе?

- Не переводи стрелки.

- Знаешь, за что ты мне нравишься?

- Знаю.

- С тобой хорошо, но трудно, мне иногда кажется, что ты моя совесть.

- Ты поэтому всегда стараешься меня споить?

- Совесть-алкоголичка.

- Ты испытываешь комплекс из-за того, что мои родители богатые, а ты не можешь себе заработать даже на приличный компьютер?

- У меня нормальный комп.

- Ты чего сегодня изворачиваешься?

Точно, ты влюбился.

- Женская логика, сродни мужской интуиции.

- Я хочу от тебя ребёнка.

- Я бесплодный.

- Неправда. Ведь ты говорил, что твои жёны беременели.

- Только ни одна не родила.

- Я рожу.

- Какая-то опасная тема началась.

Может, сменим?

- Выпьем.

Девушка сама налила. Выпила, ещё раз налила, выпила. Встала на колени, расстегнула ширинку на штанах Мужчине.

- Мне надо душ принять.

- Да ладно, какая разница?

Тебе же все равно.

- Перестань.

- А я хочу.

- А я нет.

Ты напилась, что ли?

Ну чего ты, девочка моя, чего не так?

- Не бросай меня.

Плачет.

- Я и не бросаю тебя. Давай пить. Водка должна веселить и бодрить.

Девушка садится на место.

- Я тебя убью.

- Сегодня?

- Нет. Попозже.

- Теперь я знаю, как выглядит смерть, а то всё врали, что она с косой и в белом.

- Я хочу в душ.

- Полотенце чёрное.

- Я знаю.

Выходит. Звонит мобильный. Мужчина посмотрел на определитель, отключил, потом выдернул штекер стационарного телефона, перенёс закуску на столик возле кровати, туда же взял водку, включил музыкальный центр и вышел. Бах. Фуги. Будем надеяться, что ты никогда об этом не узнаешь. А даже если узнаешь, то не поверишь, а если поверишь, то простишь, а если не простишь, то позабудешь, а не забудешь, то переживёшь, а не переживёшь, тогда будем считать, что я тебе должен. Курит. Возвращается Девушка, закрывает дверь на замок, подходит к Мужчине, снимает с себя длинную майку. Мужчина затягивается сигаретой, смотрит на её тело.

- Знаешь, почему мне с тобой всегда будет хорошо?

- Знаю. Потому, что я прихожу к тебе только тогда, когда у тебя меняется жизнь, или когда ты готов умереть. Или ещё почему.

- Ты такая молодая.

И такая умная, почему?

Почему мы не встретились раньше?

- Раньше я была маленькой, в то время когда ты приехал в Москву, я ещё не родилась.

- Ты маленькая блядушка.

- Все женщины бляди, в той или иной степени, явно, или латентно, в мыслях или во снах.

Ты хочешь меня?

- Перед смертью не надышишься.

- Она так тебе не нравится?

- Наоборот. Нравится, но всё это ненадолго, она уезжает в Юкор, есть такая страна.

- Она же вернётся.

- Ложись. Вернётся, только самое смешное, она трахнется там, от усталости, от того, что нет сил, от того, что она сомневается во всём, но скажет мне об этом только после того, как я попрошу её поклясться здоровьем ребёнка.

- А если она обманет?

- Да это не важно.

- Девушка легла рядом с Мужчиной, обняла его.

- Ты не хочешь со мной жить потому, что у меня богатые родители?

- Нет. Я не хочу с тобой жить, потому что я не хочу жить, а с тобой я буду жить. А я не хочу.

- Не проще уйти?

- Я трус. Возьмёшь в рот?

- Конечно. Мне нравится твой образ мыслей.

- Это уже не мысль.

- А это уже не образ.

Мужчина выключил свет.

Люблю, когда на дороге никого нет, когда пусто. И скорость я не люблю, иду себе спокойно под сто, дальняком не слеплю, на встречку не вылажу, правила блюду, как Остап кодекс, голосующих не подвожу, всё чин-чинарём. А вот и поворот. Теперь скинуть скорость и тише, дорога путанная, в колдобинах, рессы сломить, как нефиг делать. Останавливаюсь на обочине, отключаю дворники, закуриваю, приоткрываю окно и плачу. Темно за окном, чуть постанывает движок, шуршит снег по корпусу. Хорошо. Такой приятный свет от приборов, успокаивающий, нежный, словно предназначен только для меня. Он сокрывает мои морщины и поры на лице, шрамы и небритость, и моё отражение в лобовушке даже несколько красиво, словно смотришься в кривое зеркало под определённым углом, когда недостатки фигурости уже не являются таковыми. Уже пора, я открываю дверь, поворачиваюсь на сидении и смотрю вдаль, туда, куда мне, наверное, ещё предстоит доехать. Снег летит в лицо, колет и тает, колет и тает, колет и тает. И вместо слёз счастия – злоба непонятная. Да нет, понятная, ясная, и следы, и откуда она идёт – знаю. Музыка. Та музыка, что после нажатия кнопок появляется сродни внезапному прощению. Я прощён. Я не виновен. Часы показывают «23. 09».

Откуда-то появился звук. Кто-то едет. Я оглядываюсь и вижу дальний свет. Дорога одна. Она ведёт в одно место. Нужно уезжать. Ключ повёрнут, педаль в пол. Люблю автоматы. А звук и свет приближаются. Странно – по такой дороге? Смотрю на спидометр – 60. На такой дороге не каждый сможет, а тот, кто сможет – значит либо часто тут ездит, либо бухой… и я вспомнил. В детстве я лепил пластилиновых солдатиков.… А… ну эти воспоминания, я прибавляю скорость, но тем сзади свет приближается. Хыхы.

Почему когда чего-то очень ждёшь, и это приходит, то либо пугаешься, либо радуешься? Почему, один раз приехав на вокзал, я понял, что никогда не смогу долго жить в одном месте? Почему, однажды поцеловав женщину в губы, я знал, что никогда не поцелую в губы мужчину? Почему совесть моя похожа на губку? Себе не прощаешь того, что легко прощаешь другим. Когда я родился, моему деду было 48 лет. Он был старше меня во много раз, и постепенно я сокращал эту дистанцию. И скоро мы могли бы сравняться…А на что я способен, если меня взять в плен? Раньше, ещё лет 15 назад я бы сказал, что знаю. А теперь – нет. Я в плену. Я в таком плену… Я торможу. Гашу фары. Делаю музыку громче. Закуриваю. Сзади приближается свет.

Мусоросборная машина проезжает вдоль решётки забора, за которым виднеется серое здание школы. К калитке подходит полная, прихрамывающая Женщина лет 50, открывает ключом калитку. Вздыхает, и, проводив взглядом машину, идёт к небольшой пристройке в глубине сада, окружающего школу. Заходит внутрь, но ненадолго. Вскоре она вновь появляется на улице, в руках у неё метла и ведро.

Последнюю неделю мне снятся сны – радостные, красивые, там я исправляю свои ошибки и не делаю поступки, за которые больно. Но стоит только проснуться в радости, в слабой надежде, что этот сон – реальность, как тут же  отблеск монитора в зеркале и глухая музыка возвращает в смутное настоящие. В Наступающую зиму, в предчувствие Нового Года, хотя знаю, что у меня уже его не будет. Возвращает.… В первые дни я ни понимал, отчего это, и только пару дней назад я понял – пришло время. Уже нет желаний, уже нет стремлений, уже ничего изменить нельзя, а счастье, казавшееся таким осязаемым, дети, жена, мечты – всё это уже без меня – я не нужен этому миру, впрочем, и он не нужен мне. Хлеб съеден, вода выпита, сигарета выкурена. Это моя последняя остановка – Лето. Тут меня спас отец, как я сейчас уже знаю – зря. Нужно было позволить мне погрузиться на дно, а вместо этого он меня вытащил и всё же, я погрузился на дно, но только погружение это было долгим, незаметным, и оно могло бы продолжаться ещё бог знает сколько лет. Но смысла тянуть нет. Зачем? Уже светает. Вода Леты темна и ребриста. Я делаю первый шаг. Простите меня…я делаю ещё 2 шага. Забудьте меня – вода по грудь. Теперь уже холодно. Я всегда любил холод. И никогда не любил жизнь…

Милый мой! Так радостно сейчас, есть несколько минуток написать тебе и радостью своей поделиться. Сижу, и вновь улыбаюсь, предвкушая встречу  с тобой, пусть и виртуальную. Ну вот, села за комп, и в голове моей сразу какая-то путаница наступила, от радости непомерной. Опять беременное смс получится, хотя я, наверное, всё в чате тебе скажу, как волнуюсь, словно перед свиданием, как жду, и всё внутри начинает трепетать от этого. К сожалению, в ближайшее время не смогу тебе звонить. Я уже сказала, карточка заканчивается, я сегодня позвонила домой, с папой разговаривала и с Хлебушком, а новую пока покупать не хочу. Так что придётся только через инет. Ну да ладно. Ну, всё. Много много-много раз целую тебя куда попало! Встретимся через несколько минут.

Акт второй. Воздухоплаватель.

Существует легенда, что на Гоголевском бульваре, здесь в Москве, есть в каком-то его месте невидимые ворота, через которые человек может исчезнуть из этого мира, как исчезли уже многие. Только попасть в невидимый этот проход очень трудно: необходимо то ли стать лицом к ним, то ли находиться ещё в каком-то точном положении по отношению к ним, прежде чем войти, - этого я не помню, но легенда эта существует.

Два мальчика стояли и смотрели, как Воздухоплаватель медленно уходит прочь. Блеск его гипнотических глаз все ещё туманил их головы.

Слушай, чего он от тебя хотел?

Мою душу, а от тебя?

Монетку для телефона-автомата, ему срочно надо было позвонить.

Хочешь, пойдём, поедим?

Хочу, но у меня теперь совсем нет денег.

Ничего страшного, у меня полно.

Идея подняться на воздух и, освободившись от тяжести оков, воспользоваться громадным воздушным океаном, как путём сообщения, очень стара. Ещё с глубокой древности начались попытки, хотя большей частью тщетные, плавать по воздушному океану.

«В  качестве основной эмоции рассматривается страдание, а горе считается комбинацией эмоций и аффективно-когнитивных структур. При этом отмечается, что страдание может возникать при чрезмерном уровне стимуляции громким звуком, болью, холодом и т.п. Т.к. эмоция должна возникать в связи с некоторой потребностью, то страданием будем называть эмоциональный тон ощущений. Под термином «горе» будем подразумевать только эмоцию, тем самым несколько сужая бытовой смысл этого слова. Основным источником горя является утрата материальных объектов, привлекательных качеств в себе самом (способностей, самоуважения), отношений с другими людьми. Общим фактором для всех психологических причин горя является ощущение потери чего-либо ценного. Будем рассматривать горе как эмоцию, возникающую при утрате некоторой ценности, способа удовлетворения некоторой потребности. Горе возникает после того как произошло неприятное событие (утрата).  Горе возникает как реакция на утрату возможности удовлетворения потребности, на невозможность ею дальнейшего удовлетворения. Горе является переживанием утраты, подготавливает человека обходиться без утраченного объекта, приводит к как можно более редкому вспоминанию травмирующего события или даже к его забыванию. Наконец, горе возникает в результате утраты возможности удовлетворения личной потребности.

Перечислим некоторые оттенки эмоции горя и чувств, возникающих на его основе, отличающиеся по интенсивности, величине активации, степени готовности к действию и т.п.: печаль, грусть, тоска, сожаление, уныние, скорбь, огорчение».

Сколько прошло времени с того дня, я уже не помню. Время для меня больше не существует. Здесь его нет...Я считал причины, по которым сделал это, вескими. Мне казалось, что это единственный̆ выход. Но теперь я понимаю, что просто не пытался найти другие пути. Я сделал так, как было проще всего, проще для меня. Теперь что-то изменить невозможно. Одним лёгким движением я лишил шансов на счастье не только себя, но и тех, чью любовь я не сумел оценить вовремя. И сейчас у меня нет оправданий...

Ах, как порой томительны качающиеся с плавным упорством ветви деревьев, вплетающие в узорность оледеневшей матовости местности проживания, нахождения, мигности на окне. Как поэтично изнеженно и трепетно душе волнительно они изгибаются под властным, чувственным ветром в светоотражении каплевидного света уличного удава-фонаря. И делается грустно, руки предательски зябнут, стремительные мураши, взрыхливают кожу, хочется горячего напитка – чай, тонкости ласкательной пунктирной эпидермы женских пальцев и губности и страстного пламенеющего дурмана сигаретной распущенности дыма. В такие акварельные моменты вспоминаются редкие брызги радости прошлого, проводами отстукивающего поезда, дальнего, следовательного, воздушно образного.

Так, или может, примерно скупо так, думает Воздухоплаватель, оглядывая декорацию обстановки деревянной дачи, стоявшей на охране окраины сумеречного оттенения смешанного лесного массива.

Bvtyyj 'nj b lf ne ytjghtltkyyjcnm dctve ghjbc[jlzotve, xnj nfr xedcndbntkmyj njkrftn dyenhb, d vtcnt dslj[f, bkb dslj[f, s pfdbcbvjcnb jn bp,hfyyjuj jvtynf , rjulf pfcntrkyyfz jlyjyjubv gkjnybrjv ldthm gjxnb nen ;t hfpktnftncz d hspub ghb dsgfditv cjkytxyjv kext, vtnyeditujcz ,skj dyenhm, yj gjqvfyyjuj b pfgtxfnkyyjuj d gfvznb cdjtq ytbp,t;yjq rhfcjnjq&

«Я готов плыть по воздуху», -  произносит покоритель небесной иллюзорности – и выходит на воздух.

В антрацитовом взблеске леса, поглощающего снежной патокой его, небольшого размера фигура, ловко вписанная в подсветку из открытой, вскрытой дверности электрического. Казалось. Так, наверно, или наверно так как-то мерещатся подрастающим детям злые силы, а женщинам, напуганным движением букв и слов, кажутся похотливые маньяки, дураки, альфонсы и подлые мужья….

Воздухоплавателю – всё равно, ему нет никакого пустячного дела, движения, размышления до того, что о нём думают появляющиеся в эпизодах и массовках челяди – эти странноватые человеко-люди. Значительную часть своего воздушного плавания, он перебирает варианты смешивания конденсаций и лакмусовой стороны бытия и быта, печенья и страстей, вещей и мест постоя, дни и гадости годов, он строит свой воздушный корабль и приближает час отправления. Тот сияет лёгкой сединой, искрит и вздыхает в ожидании отправления, оторванности и стремительности нежнейшего улёта, как в первом поцелуи растворимости кофейного аромат, смешивается с исторгающимся внутри рёберной клетки подвздошья стоном, устремления ввысь. И каждая часть корабля воздушного – его часть. Как и он часть воздуха, его раб и властитель, его страсть влечения и нищенство попрошаек, того бульона, в котором заваривается существование новой жизни, или старой,... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18