Друг мой Васька...

                               Друг мой, Васька.
                                               Рассказ.

«Никогда не верь пьянице, моряку и женщине. Пьяница, ничего не помнит, моряк – рано или поздно утонет, ну а женщина – женщина все равно обманет».

   С пьяницами я в ту пору не общался, по причине своего малолетства,  моряков видел только на картинках, а насчет женщин, довольно здраво рассуждал с высоты своего шестилетнего возраста. Наверняка еще с молоком матери я впитал в себя недоверие и неверие к противоположному полу и, как показала дальнейшая жизнь – народная мудрость была очень права.
   Я очень много писал о своей малой родине, о Коми АССР, где прошли мои незабвенные детские и юношеские годы, где я встретил свою первую и последнюю любовь с изумрудными, таинственными глазами и откуда я призвался в армию. Это потом, после службы, жизнь пошла кувырком, а тогда... Стояла морозная, северная зима. Наш большой, пятистенный дом, обдуваемый всеми ветрами, стоял на самой окраине деревни. Дальше – бани на берегу и безжизненная равнина намертво замерзшей реки.
    Я был единственным ребенком в семье, а рождение младшей сестры еще только рассматривалось моими вечно занятыми родителями. Наша довольно небольшая деревушка имела на своем статистическом балансе полуразрушенную церковь, построенную по приказу Екатерины, дабы обратить наивных и доверчивых комяков в христианство. Возле церкви, как цыплята возле наседки, – клуб, магазин и школа, куда осенью я должен пойти в первый класс. В школе, где обучали до четвертого класса, училось всего девять человек, преимущественно, препротивные девчонки, и я должен был быть десятым, единственным учеником в первом классе. Ввиду малочисленности учеников все занимались в одном кабинете, что было весьма удобно, потому что требовался всего один учитель, коим и являлся строжайший Василий Иванович.
   Так что друзей – сверстников в деревне у меня практически не было и все свое время я посвящал рытью землянок в углу огорода и игре в войну... с курицами. К тому же я готовился к школе, усиленно изучая буквы и цифры с помощью мамы, которая работала бригадиром на ферме.
   Итак, стояла зима. В средней полосе России давно и широко шагала весна, потому что был конец марта, а у нас трещали сорокоградусные морозы. Но, как известно, – холода жизни не помеха и в самый пик холодов у нас опоросилась свинья. Восемь розовых, забавных шариков, которые совали свои вездесущие пятачки во все щели сарая, не давая покоя огромной мамаше своим пронзительным визгом. А морозы становились все свирепее и мама, посовещавшись с отцом, решила занести поросят в избу, в тепло, благо, дом у нас был очень большой.

Хлопот у меня сразу прибавилось. Теперь я должен был выносить бешено визжавших поросят к свинье Симке, на кормежку. Первый раз, когда я, пыхтя от усердия притащил ей ее детенышей, Симка недовольно заурчала, но затем успокоилась и с блаженным стоном, осторожно завалилась на бок.
   Поросята быстро набирали в весе, потому что я, пользуясь оказанным мне доверием, таскал их в насквозь промерзший сарай  каждый час. Они уже запросто выпрыгивали из закутка, который отец отгородил им в углу теплого чулана, и, дробно постукивая копытцами, носились по избе, сбивая табуретки и сгребая в кучу половики.
   Особенно мне нравился один, шустрый, нахальный, с дерзкими белесыми глазками и постоянно грязным пятачком, которого я, да и мои родители ласково звали Васькой. Любопытный, наглый, он, скорчив недовольную физиономию, обычно  сидел под столом,  истерически повизгивая, и успокаивался только тогда, когда ему давали кусок хлеба, а предпочитал он белый, пшеничный. Затем, довольно похрюкивая, он лихо, с разгону запрыгивал на мою кровать и нахально укладывался на подушку, спрятав свой пятак между передними ножками.
   Однажды ночью я проснулся от непонятной возни в углу комнаты и, усевшись в кровати, спросил темноту хриплым, испуганным шепотом:
- Кто тут?
Ответом мне было сопенье, шорох, теперь уже совсем рядом и, протянув руку я наткнулся на теплый, волосатый бок.
- Это ты, Васька, - я облегченно вздохнул и затащил поросенка под одеяло.
- Продавать поросят надо, - я снова распахнул глаза, услышав тихий голос мамы. – Большие уже стали.  Одного оставим, а остальных утром на рынок увезу, - так же вполголоса ответил ей отец.
- Ваську оставим. Наш сорванец вон как к нему привязался. Друзьями стали, - усмехнулась мама.
Дальнейшего разговора я не слышал, потому что уснул, крепко прижав к себе своего друга.
   Утром я проснулся от тишины и, не открывая глаз, прислушался. «Мама на работе, отец уехал на рынок продавать поросят» - лениво размышлял я, вспоминая ночной разговор. 
- А Васька! – я резко вскочил и наступил на безмятежно спящего боровка, который развалился на коврике возле моей кровати. Тот ошалело хрюкнул и бросился к двери, но врезавшись в нее пятаком, тупо уставился на меня сонными глазенками.
   Я не знаю почему, но в нашей деревне преобладало преимущественно женское население, а с приятелями, повторюсь еще раз, сверстниками было совсем туго. У бабки Маши жил, правда, внук, Колька, который учился в нашей школе, в третьем классе. Его отец жил в Сыктывкаре, в столице нашей автономии, да еще был летчиком и по этой причине Колька относился к нам, деревенским, свысока, с некоторым пренебрежением. В поселке у меня, конечно, были знакомые пацаны, но до поселка два километра и это будет потом, через четыре года. А пока... Поросенок Васька стал для меня самым настоящим другом и единомышленником.
   Весна, как это бывает на Севере, наступила неожиданно и бурно. Буквально за две недели раскаленное солнце растопило снег, оставив его жалкие и рыхлые обноски только в затененных оврагах. Утром, по обыкновению, меня разбудил истошный Васькин визг из сарая, куда его переселили после того, как он стащил со стола скатерть с ведерным самоваром. На этом терпению мамы пришел конец, и поросенок поменял место жительства.
   Я не спеша оделся и направился к своему другу, прихватив ведерко с Васькиным завтраком, приготовленным с вечера. Пока поросенок аппетитно чавкал в небольшом загончике, не спеша поедая свой ланч, я, наспех выпив стакан молока, нашел в сенях корзину и, сунув в нее серп, вышел на улицу, где в нетерпеливом ожидании топтался Васька.
   «Все таки я мужик и должен помогать матери с отцом», – рассуждал я, отпирая дверь загона. Васька с радостным визгом крутился у меня под ногами, всем своим видом выражая полную готовность к предстоящему путешествию. Мы собрались на конюшню, где под трухлявыми, бревенчатыми стенами, на солнцепеке росла особенно сочная крапива, любимое Васькино лакомство. А еще, там была огромная, никогда не просыхающая лужа. Вот к ней то и стремился поросенок, шустро семеня впереди короткими, толстыми ногами, и поминутно оглядывался, поворачиваясь всем корпусом.
   Конюх, дядя Коля, давал мне большие брезентовые рукавицы и я не спеша принимался за работу, выбирая самые лучшие стебли, а Васька забирался в лужу по уши и, прикрыв глаза, кряхтел от удовольствия. Когда корзина наполнялась, поросенок со счастливым видом выбирался из грязевой ванны и трусил к бочке с водой. Я брал щетку, которой дядя Коля чистил лошадей и тщательно мыл своего друга. Васька очень любил водные процедуры, да и вообще, он был очень чистоплотным и аккуратным поросенком, если не брать в расчет его пятачок, нет, теперь уже чрезмерно любопытный и вечно грязный пятак. Потом мы шли обратно. Теперь уже я шел впереди, степенно неся корзину с крапивой, а Васька, обреченно плелся сзади.
   Он ходил со мной купаться на речку, где с радостным визгом, залихватски задрав кверху пружинку хвостика, носился по мелководью. На рыбалке он молча и терпеливо ожидал, когда мне надоест смотреть на неподвижный поплавок и сочувственно сопел мне в спину, когда мы возвращались домой без улова. Мы были неразлучны.
   Лето закончилось и первого сентября, когда я вышел из дома в белой рубашке, с ранцем за плечами, Васька, ожидавший завтрак, вытаращил глаза и возмущенно захрюкал. Мой друг словно почувствовал, что у меня начинается совсем другая, взрослая жизнь. Да и сам он за прошедшие вольготные месяцы превратился в довольно упитанного борова. У калитки я оглянулся. Поросенок тоскливо смотрел на меня. Я проглотил комок, положил огромный, приготовленный мамой букет желтых астр на лавочку и отправился постигать науку.

Незаметно пролетел сентябрь и наступил октябрь, напоминающий скорее середину августа. Шел урок. Окошки в классе были распахнуты настежь. Монотонно гудела муха, готовящаяся к зиме. Я сидел за партой и сосредоточенно рисовал закорючки в тетради, когда за окном раздался грохот, истошный визг и на подоконник взгромоздилось свиное рыло моего друга. Я оторопел от неожиданности. Увидев меня, Васька жалобно завизжал высоким фальцетом. Он заверещал так пронзительно, что зазвенели стекла, а девчонки заткнули уши.
- Это что за явление? – раздался грозный голос Василия Ивановича. Васькино завывание оборвалось на самой высокой ноте, и он с недоумением, а я с испугом уставились на строгого учителя, который смотрел на меня, приподняв очки. Если бы я был постарше, то, конечно, заметил бы веселые искорки в его глазах, а теперь...
Я медленно встал и низко опустил голову.
- Я еще раз спрашиваю, что это такое, уважаемый! – у Василия Ивановича, когда он сердился, все были «уважаемые».
- Это... друг мой... Васька, - невнятно пробормотал я, чувствуя, что мои глаза наполняются слезами. Васькина ушастая голова исчезла. Зловредные девчонки захихикали, Колька – летчик надменно улыбался...
- Я знаю, что это твой друг, - послышался необычайно мягкий голос учителя. Я поднял голову. Василий Иванович, улыбаясь, смотрел на меня.
- Так вот. Забирай своего приятеля, и отправляйтесь домой. Скажи своей маме, что вечером я к вам зайду, - я шмыгнул носом. – Иди, иди, - ободряюще кивнул учитель.
   Когда я вышел из школы, Васька, ожидавший меня возле крыльца, участливо ткнулся в мою руку влажным пятаком.
- Пошли, - я расстроено потрепал поросенка за ухо, и Васька, виновато пряча глаза, потрусил за мной.
   Василий Иванович, как и обещал, пришел к нам поздно вечером, когда мать и отец были уже дома. Я делал уроки в своей комнате и, услыхав знакомый голос, прильнул ухом к двери. Они разговаривали долго, но тихо, и несмотря на мои тщетные попытки что-нибудь услышать, я улавливал только отдельные слова и обрывки ничего не значащих фраз.
   Утром на дверях сарая, где жил Васька, висел замок.
- Жаловался на тебя Василий Иванович, - тихо ответила мама на мой немой вопрос. – Урок сорвал твой Васька. Я боюсь, как бы он сарай не разворотил. Вон,  какой здоровый стал, - мать через силу рассмеялась, а я угрюмо побрел в школу.
   А так – все было по-прежнему. После уроков, наспех перекусив, я бежал к своему другу, где в углу сарайчика была навалена куча чистой соломы. Я до сих пор не знаю, есть ли у поросят способность к аналогическому мышлению, но Васька никогда не позволял себе лечь на солому, предпочитая отдыхать в противоположном углу. Встречая меня радостным повизгиванием, Васька  своим грязным, ободранным пятаком подталкивал меня к моему, как он считал законному месту, а когда я усаживался, он ложился рядом и положив свою тяжелую голову мне на колени, закрывал глаза. Я, почесывая его за ухом, обстоятельно рассказывал своему другу все деревенские и школьные новости, объяснял ему, о чем сегодня на уроке рассказывал Василий Иванович и что показывают по телевизору. Васька внимательно слушал меня, изредка открывая глаза, и облегченно вздыхал.
   Незаметно летели дни, недели и с наступлением холодов, когда я был в школе, зарезали свинью Симку.
- Старая стала, - коротко объяснил мне отец. 
   Приближался Новый Год, а вместе с ним и долгожданные каникулы, на которые у меня были свои, особенные планы. По телевизору я видел, как на крайнем Севере оленеводы ездят на собаках, и теперь загорелся мыслью во что бы то ни стало запрячь в санки Ваську.
«Он умный и вон,  какой здоровый!», – размышлял я, неумело протыкая дырки в неуклюжем подобии упряжи, и ежечасно бегал в сарай, чтобы примерить сбрую на Ваське. Тот недоуменно косился на меня, но терпел, стойко перенося мою очередную прихоть. А в мечтах я уже видел себя мужественным полярником, отважно несущимся по заснеженной деревне, на зависть девчонкам, которых я, конечно же, никогда не прокачу, и бабкам-сплетницам...
   Но все грезы разрушились с появлением тети Вали, двоюродной сестры отца, которая жила в поселке.
- Погостишь у нас, в клуб, на елку сходишь, с ребятами погуляешь, - певуче уговаривала она меня, наливая очередную чашку чая.
- Что тебе в деревне две недели сидеть, а у нас все-таки поселок, - многозначительно и горделиво добавляла она, кладя в чашку несметное количество сахара, а у меня на душе скребли кошки.
- Конечно, сходи, сынок, - поддержала мать тетку, придвигая гостье вазу с конфетами.
   Пролетели новогодние праздники. С елкой, с хороводами, с подарками, и я засобирался домой.
- Дойдешь один-то, племянничек, - тетя Валя заботливо завязала тесемки ушанки у меня под подбородком.
- Дойду, - буркнул я и, подгоняемый неясными, нехорошими предчувствиями, побежал в деревню. Мимо кладбища, по,  до блеска укатанной дороге, которая виляла вдоль реки.
   Калитку... рывком... Дверь сарая  - открыта... В ушах у меня зазвенело.
- Васька, - робко позвал я. Тишина. 
- Васька! – это был уже крик отчаяния, хотя я все понял и горько заплакал.
- Ведь еще совсем недавно мы сидели здесь, на этой соломе, - всхлипывая, шептал я, а память услужливо рисовала умные, понимающие глаза моего друга, речку, где мы провели благодатное, незабываемое лето.
- Друг мой, Васька! – прохрипел я и, рухнув на кучу соломы, зарыдал.
- Поплачь сынок, поплачь, - раздался тихий, родной голос. Я поднял голову и сквозь пелену слез разглядел встревоженное лицо мамы, отца, стоявшего сзади, а в проеме двери виднелась фигура Василия Ивановича, нашего учителя.
- Ты же большой, сын. Ты - мужик, - отец подошел и опустившись на корточки, положил руку мне на плечо. – А мужики не плачут. Успокойся,  и пойдем домой, нам надо поговорить.
   Я тяжело вздохнул и поднялся, вытирая шапкой слезы. Конечно же, я знал, какая участь ожидает моего Ваську, а приход к нам учителя тогда в октябре, только утвердил мои предположения, но чтобы вот так, неожиданно...
   В теплой кухне отец усадил меня за стол, а сам, усевшись напротив, заговорил, тщательно подбирая слова:
- Тут вот какое дело, сын. Ты достаточно взрослый и должен меня понять, - отец, не отличающийся особой разговорчивостью, говорил медленно, не сводя с меня пытливого взгляда. – Понимаешь, какая тут штуковина, сынок. Каждая вещь, каждое живое существо на земле призвано служить человеку. Например, стол, - он хлопнул рукой по дубовой столешнице и я, внимательно слушая его, вздрогнул от неожиданности. – На нем мы едим. Корова – ест траву и дает нам молоко, свинья – мясо, - отец замолчал, давая мне возможность осмыслить услышанное.
- Немного потеплеет, и я возьму тебя на рынок. Обещаю! – твердо заверил он, заметив искорку недоверия, промелькнувшую в моих глазах, и, потрепав меня по вихрастой голове, вышел.
   Он сдержал слово и сумрачным мартовским утром мы окунулись в кипящую суматоху базара. Не догадываясь, зачем отец притащил меня в такую рань, я  с трудом пробирался сквозь толпу, боясь отстать и потеряться. Вдалеке послышался поросячий визг и папа, обернувшись ко мне, ободряюще подмигнул.
- Пришли! – отрывисто бросил он, и мы вышли на небольшую площадку, уставленную одинаковыми ящиками с продаваемыми поросятами и машинами, с которых продавали мешки с отрубями.
- Давай, сынок, выбирай сам. 
Я неуверенно затоптался на месте, а замерзшие продавцы, открыв свои ящики, с надеждой уставились на нас. Поросят было много и, несмотря на воскресный день, торговля шла довольно вяло. Мы медленно двинулись вдоль ряда, заглядывая в каждую коробку. Ничего подходящего. Одинаковые пятачки, измученные мордашки и охрипшие от визга, разинутые пасти... Возле последнего ящика стояла здоровенная тетка, до самых глаз укутанная теплым платком.
- Боровки есть? – еще издали спросил отец.
- Один остался! – откликнулась тетка хриплым голосом и деловито прикурила папиросу.
   Мы заглянули в ящик. Два упитанных поросенка нахально развалились посередине тесного закутка, заняв все свободное пространство, а последний, третий...
В груди у меня что-то сжалось. Маленький, грязный, с нелепыми коричневыми пятнами по бокам, он сиротливо забился в уголок и тоскливо смотрел на меня затравленными глазенками.
- Вот... Его! – я сразу принял решение и ткнул рукой в пятнистого поросенка.
- Да ты что, сын? – опешил отец. – Мы же его до дому не довезем.
- Нет, только этого, - упрямо повторил я, чувствуя, как на глаза навертываются слезы.
- Ай да мужик! Сразу видно – хозяин! – засуетилась тетка, не чаявшая продать свое пятнистое чудо, и, ловко вытащив боровка, сунула мне в руки.
- Породистый! Себе хотела оставить, да ладно уж... Век будешь бабку Любу помнить, - она тараторила еще что-то, но я уже не слушал ее. Крепко прижав к груди свое приобретение, я побежал к выходу. Осознавая своим, пока еще коротким поросячьим умишком, что в его жизни происходят значительные, кардинальные перемены, боровок тыкался мне в подбородок холодным пятачком и пытливо заглядывал в глаза.
   - Все будет хорошо, Васька, - прошептал я и, расстегнув пальто, сунул его за пазуху. Тот, почуяв тепло, радостно хрюкнул и, сунув морду мне под мышку, засопел, ровно и спокойно.
- Все будет хорошо, Васька! – громко повторил я и счастливо улыбнулся.

 Геннадий Перминов