Окаменелые сердца, или медуза Горгона, ч. 1, гл. 6

Глава шестая.

  На следующее утро Павел опять проснулся в своей комнате, одетый, грязный, но теперь уже босой, запачкавший грязными ногами половину дивана, на котором он спал, и полкомнаты. Хорошее настроение после пережитого доброго, светлого «сна» быстро улетучилось, когда он осмотрелся. Где же сапоги, которые подарила ему покойная жена, прежде такие красивые, любимые? И он вспомнил, что вчера ему было все равно, на их отсутствие он даже не обратил внимание. Значит, те мужики, которым он доверился вчера и говорил о своей умершей жене, ожидая их сострадания, не только посочувствовали ему, но и обокрали его… Досада и глубокая горечь охватили Павла, но, как он ни ругал себя, а надо было вставать и жить дальше. Из окна и бледного неба опять шла эта проклятая серая муть тоски и отчаяния, но теперь уже такого полного, что Павел понял: без спиртного ему не обойтись опять..  Ласково уговаривая себя, Павел пошел в ванную, налил в таз теплой воды и вымыл ноги, потом руки и лицо водою из-под крана.

  Пора было читать псалмы для спасения Иры, и он, взяв Псалтырь, подошел к иконе Спасителя. Господь смотрел на него так же сочувственно и с тем же пониманием, нежностью, как и раньше. Пересилив свою муть и отчаянную тоску, Павел срывающимся голосом начал читать следующий псалом. Сосредоточиться было чрезвычайно трудно, тем более вникнуть и вчувствоваться в слова, написанные и спетые великим и святым страдальцем. После прочтения двух псалмов, Павел положил Псалтырь на место. Достал зимние сапоги, оделся и проверил ключи во внутреннем кармане пиджака – их не было. Он вернулся в комнату и  со страхом в груди  искал их везде, даже в платяном шкафу, но их не было. Павел хотел открыть входную дверь, чтобы поискать их  в коридоре или на улице, там, где он был вчера, но… дверь была заперта на два замка, на шесть цилиндрических засовов. Кинулся к соседям – их комната тоже заперта. Павел постоял и стал медленно раздеваться. Понятно, что его постоянные пьянки вынудили Аню и Эдда запереть его, чтобы он не напился по-новому. Это конец… Беда одна не приходит: пришла беда – открывай ворота. Растерянный и опустошенный, он сел на грязный диван: к горлу подступала тошнота, желудок и душа, оба, выворачивались наизнанку: только спиртное, хоть капля его, могли теперь спасти Павла.

  И опять эта серая муть захватывала комнату Павла и его самого. Он ненавидел своих «душителей»: людей на поминках, Эдда, мужиков и Аню особенно, хотя и сейчас понимал, что она поступила правильно. Разве? Разве не могла она написать что-нибудь ему, как-то посочувствовать в их, в общем-то, обоюдном горе? Нет, она была чужой, хотя они прожили вместе под одной крышей 21 год, Павел не сделал ее своей, и в этом вина все-таки его, и ничья другая. Он заслужил такое отношение к себе. Но, какой бы ни был, он, тем не менее, человек, муж матери Ани, и с этим необходимо считаться. Такими мучительными мыслями, тоской и отчаянием серая муть начинала действительно душить Павла, заставляя бешено забиваться сердце от ужаса, казалось, неизбежного и скорого конца. Нет, ничто иное не могло спасти сейчас Павла – только спирт, хоть капля… Стоп… ОДЕКОЛОН.   Но это уж последнее дело – одеколон пить, но… когда денег нет, а выпить просто необходимо… когда «некуда больше идти»…  И он у него, кажется, есть… дешевый «Русский лес»… с чудесным цветным рисунком стройных березок и широкого, раскидистого дуба… и замечательным запахом хвои и зелени. Его они покупали вместе с Ирой, несколько флаконов, чтобы он мог чаще обеззараживать руки перед едой, прижигать мелкие ранки.

  Павел медленно встал, открыл дверцу стенки, взглянул на полку, где всегда стояли их с Ирой лекарства, там должен быть и одеколон…. Его не было, он исчез, пропал, испарился. Это они, злые соседи, «спасали» его от злоупотребления спиртным, лишая не только последней радости, но и возможности жить. НЕТ одеколона. Павел опустился в кресло в полном отчаянии… он не знал, что делать….

  Серая муть продолжала поглощать его, медленно проникая в тело, душу и приказывая смириться, заснуть или умереть, все равно, но смириться, подчиниться судьбе или… Богу…. Богу? А ведь Павел обиделся на Него, почти забыл Его после того, как Он отобрал его любимую, последнюю жену, единственного человека, связывающего его с миром людей и жизнью. Может, поэтому так тяжела для Павла потеря жены: он отошел от Бога? Поэтому он не может найти даже флакон дешевого одеколона?..

  КОРВАЛОЛ, ПУСТЫРНИК… они содержат спирт, на нем и разводятся… и ОНИ, кажется, у него остались…. Он опять открыл дверцу стенки: да, флакончик корвалола был почти полон, а пустырника осталось меньше половины.  Дрожащими руками Павел отлил в полстакана воды половину флакончика корвалола и выпил. Обожгло внутренности, Павел лег на грязный диван и через некоторое время почувствовал, как медленно начинает приходить в себя, проходит тошнота, и, наконец, захотелось курить. Серая мгла отступала, но не сдавалась, снова мутила, мучила приступами тошноты, но все-таки стало значительно легче. Курить в доме нельзя, но в коридор выйти невозможно, поэтому он имеет полное право курить в своей комнате. Сигареты он отыскал в кармане плаща: в пачке оставалось всего две штуки.

  Что же теперь делать? Он узник, он не может купить себе даже пачку сигарет, а соседи ушли на работу, в школу - они заняты делом, а он для них просто пьяница, до которого им просто нет дела. Заперли потому, чтобы опять не напился, чтобы не пришлось опять искать его и тащить на себе домой, но ведь «пьянице» нужно есть, курить или просто выйти на улицу и подышать воздухом. Все-таки, как они ни правы, а здесь они думали только о себе, а его вообще за человека не посчитали. Что же теперь делать: без спиртного еще можно прожить, а без сигарет – нет. Павел докурил полсигареты и потушил: надо экономить. Потом выпил еще четверть флакона корвалола. Теперь уже внутренности не жгло, хотя разведенное водой лекарство было противно и опалило горло. Павел пригляделся к пепельнице и вынул из нее несколько окурков, которых могло хватить на две-три затяжки. Потом стал рыться в карманах и обнаружил несколько тощих и коротких чинариков, которые тоже можно было как-то покурить. После спиртового корвалола ему опять захотелось курить, но он запретил себе на долгое время, так как надо было дождаться прихода соседей, а это могло произойти нескоро. Лег опять на грязный диван и стал смотреть в окно, на это неизменное для него серое небо. Большая доза корвалола, седативного лекарства, затуманивала сознание,  в теле появилась приятная истома, и здорово захотелось спать. Это бы было и неплохо: так скорее можно скоротать время до прихода соседей и обретения свободы. И Павел послушно поддался действию усталости и корвалола, он плавно уходил в мягкие, пуховые облака, которые уносили его то ввысь, то опускали вниз, в бездну, но везде там было так хорошо его исстрадавшимся телу и душе: все горькое и злое покинуло их и исчезло из памяти. Он покачивался на этом лилейном, полувоздушном ложе, падая и поднимаясь, но ни мучительных мыслей, ни чувств не испытывал, кроме полного блаженства, эйфории.

  Вдруг хлопнула дверь и заскрежетал замок. Павел очнулся и опять увидел мутные контуры своей одинокой комнаты. Потом понял, что пришел кто-то из соседей – значит, пришла его свобода. Выкурил еще полсигареты, подумал, что это должен быть Дима после школы, и постучался в его комнату.

  - Привет, Дима, - сказал он, когда тот открыл дверь.

  - Здравствуйте, - мальчик ответил сухо, с видимым напряжением, убирая в шкаф свой школьный темно-синий костюм.

  - Дима, мне нужны ключи: я не могу выйти из квартиры.

  - Папа не велел вам давать, - так же сухо ответил он и сел за компьютер.

   Дима был модно пострижен: черные волосы его, короткие спереди, были распущены сзади и лежали на плечах. Большие, черные глаза, аккуратный носик, маленький рот с полноватыми губами. «Красивый мальчик, - мелькнуло в голове у Павла, -  аккуратный такой, выдержанный, у него папа есть, которого он любит и уважает».

  - Дима, пойми, мне надо за продуктами сходить, сигареты купить, так же нельзя со мной обращаться.

  - А где ваши ключи?

  - Потерял, - потупился Павел.

  - Папа не велел давать, - еще тверже и суше сказал Дима.

  Павел ушел в свою комнату, выпил остатки корвалола и докурил последние окурки. Серая муть становилась черной, физически хватала за горло, душила, потом отпускала и опять душила. Стены и потолок приближались все ближе и ближе, лишая воздуха. Павел, задыхаясь, смотрел на них и понимал, что сходит с ума. Все трещало и ломалось вокруг: переломился стол, упала на середину комнаты люстра, взорвались оконные рамы, и стекла с визгом посыпались на пол. Павел рванулся, вскочил и вышиб плечом запертую в замках дверь соседей.

  - Давай ключи, маленький негодяй, давай немедленно ключи!! Ты меня погубить хочешь: разве не видишь, не понимаешь, что мне надо выйти на волю из этой тюрьмы?! Я жить хочу!!

  - Папа не велел… - дрожащим, тонким голоском пропищал Дима.

  - Давай ключи, сволочь, а то я тебя!..

  Дима испугался, схватил мобильник:

  - Я сейчас папе позвоню!.. – и стал набирать номер.

  Папа ответил, и Дима стал докладывать ему оперативную обстановку. Павел закрыл дверь и пошел к себе. Сел на грязный диван и грустно посмотрел на свою прежнюю грязную комнату. Что делать, как быть… что дальше? Долго он так сидел, уставившись в одну точку на стене, а мысли, как мухи, летали по комнате, вокруг него, но ни одна не села, не вошла в голову и душу.

  Полная пустота и отчаяние воцарялись в нем, казалось, навсегда, без мыслей, без чувств, без желаний.  Поэтому он не слышал, как опять заскрежетала дверь, а только увидел, как ворвался в его комнату взбешенный Эдд. Он ударил его в лицо, и Павел повалился навзничь.

  - Ты чего себе позволяешь, скотина: на ребенка полез?!

  Павел почему-то спокойно встал напротив Эдда:

  - Если я сделал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня?[1]

  Эдд сразу осекся, но вдруг опять накинулся на него с прежней злобой:

  - Чего же он плачет, зовет меня на помощь?!

  Павел продолжал так же спокойно:

  - Я не знаю: я ничего худого ему не сделал, а только просил… потом требовал отдать мне ключи, мои ключи… я же не узник.

  Он видел, чувствовал, как гасит своей правдой злобу Эдда, но гордость того не позволяла ему отступить.

  - А чего ты в дверь ломишься, ребенка пугаешь?!

  - Мне нужно выйти на улицу, купить себе хотя бы поесть, купить сигарет. Что ему стоило просто отдать мне ключи? Больше мне ничего от него не надо было.

  - Это я ему запретил.

  - Где же мои ключи?

  - Я не знаю. Потерял что ли?

  - Я их не нашел.

  - Значит, потерял.

  - Тогда скажи Диме, что я пойду в магазин, а он пусть побудет дома.

  - Ладно.

  Эдд  ушел в комнату Димы.

  В кошельке лежали только остатки мелочи. Павел вышел на площадку: никого не было. Позвонил курящему соседу – тот вышел и соврал, что денег у него нет. Старичков не было дома, Павел пошел по остальным соседям и все-таки занял «красненькую».

  Когда вышел на улицу, то свежий весенний воздух взбодрил его. Доведенный до отчаяния, теперь он жадно дышал, наслаждаясь его прохладой и бодростью, чувствовал, как просыпается в нем неиссякаемая жажда жизни, что он хочет жить, жить наперекор всему, всем этим людям и обстоятельствам, которые так упорно хотят сгубить его. И тоска, отчаяние отходили, Павел всем своим нутром ощущал эту жажду жизни в окружающей его природе: в ветре, пружинящей под ногами, оживающей земле, в распускающихся листьях деревьев, даже в вечно сереющем над ним небе. Они тоже были узниками этого твердокаменного, бездушного города, но, тем не менее, они оживали, хотели жить. И душа Павла, все его существо соединялись с ними, обретали в них силу, эту неиссякаемую силу бытия. Да, он опять шел за водкой, но знал, что идет за ней в последний раз, что переломит себя, выйдет из этого отчаянного, бесконечного кризиса, разберется во всем своей новой, трезвой головой и наметит себе путь спасения. И понемногу, медленно начнет двигаться по нему.

  А потом он вернулся домой, спрятав свою бутылку во внутреннем кармане пальто, пожарил Ирино мясо, ждущее его в холодильнике, отнес его в свою комнату и заставил дверь стулом. Включил диск и стал смотреть «Крутого Уокера», методично выпивая рюмку водки и закусывая ее аппетитными кусочками через определенные промежутки времени. Соседи ушли, дверь не заперли, и он спокойно выходил курить на лестничную площадку, не боясь, что они из-за своей «сердобольности» отнимут у него водку, в данный момент, необходимое для него лекарство. Так он дожил до ночи, а потом, опорожнив последнюю рюмку, крепко заснул, как в пропасть провалился.

  Настало утро, яркое, солнечное, и принесли пенсию. Почтальон уже сидела на кухне, выложив на стол маленькую стопку новеньких купюр. А за ней стоял неотвратимый Эдд и чуть улыбался. Павел расписался дрожащей рукой, почтальон ушла, а Эдд сказал, что Павел должен Ане две тысячи за квартиру. Павел отдал и ушел в свою комнату.

  А потом вновь взял в руки Псалтирь и начал читать следующие псалмы 17-й кафизмы царя Давида в поминовение Иры:

      «…Душа моя повержена в прах; оживи меня по слову Твоему».

      «…Душа моя истаевает от скорби: укрепи меня по слову Твоему».[2]

  Павел смотрел на образ Иисуса: Он по-прежнему ласково, с сочувствием отвечал ему, и Павел почувствовал, как душа его вновь устремляется к Господу, но величина горя заслоняла Его от Павла, и обида не становилась меньше, хотя Павел внутренне чувствовал, что Господь не виноват в смерти его жены. Думать и рассуждать сейчас он не мог и продолжал читать, просто исполняя свой долг перед своей женой и Богом.

   Трудно найти сериал, который настолько целиком захватывал зрителя, как американский “Walker – Texas Ranger”, с Чаком Норрисом в главной роли. Walker ловит и обезвреживает преступников, он силен и справедлив, но, в то же время, необыкновенно чуток и добр. Таков и сам Чак Норрис, жертвующий немалые деньги в Детские дома и Приюты.  С трудом, с частыми перекурами Павел все-таки смог увлечь себя сериалом, и постепенно стремление опохмелиться стало ослабевать.

  Через несколько часов пришел Дима, и Павел пошел в магазин, купил концентратов и колбасы, приготовил себе обед и, хотя и с большим трудом, заставил себя его скушать. А потом опять он попал под власть волшебного сериала и так выжил до вечера. Выходя курить, он встретил Эдда, который был с ним почему-то необыкновенно вежлив: спросил о самочувствии, здоровье и добавил, ласково, даже заискивающе улыбаясь:

  - Паша, нам ведь дальше вместе жить, так что давай не будем ссориться, а жить мирно, а?

  - Я всегда за, - ответил Павел.

 - Вот и хорошо. Аня тебя кормила?

  - Нет, я сам кое-что купил и поел.

  - Молодец, не пил?

  - Нет.

  - Молодец. Она сегодня кашу наварила, я ей скажу, чтобы она тебя угостила.

  - Спасибо.

  Павел ушел ошеломленный: это был первый человеческий разговор с Эддом после смерти Иры. Значит, он как-то зависит от него, Павла, хочет жить здесь, с бывшей женой, и понимает, что этого надоевшего старика так просто из квартиры не выкинешь. Ну что ж, тем лучше, значит крыша над головой у него пока есть.

  Аня тоже встретила Павла иначе: улыбнулась доброй улыбкой, поздоровалась, спросила о самочувствии и сказала:

  - Теперь мы только двое с Вами остались владельцами квартиры: Вы да я.

  - Только Эдда не прописывай.

  - Ни за что.

  - Правильно, он тебе может любую пакость устроить…  А жить с ним дальше не собираешься?

  - Не знаю, время покажет.

  - А как со мной думаешь поступить? В Дом престарелых отправишь?

  - Не знаю еще.

  - Мне это важно знать, сама понимаешь.

  - Не знаю, не до этого сейчас… Может, вместе будем жить, может, мы вам комнату найдем….

  - Или Дом престарелых…

  - Да… сами видите, сколько проблем скопилось… не до этого сейчас.

  «Да, ей нет никакого дела до моей жизни, до меня, - подумал Павел, - а мне было дело до нее, когда я жил с Ирой?».

    Следующий раз Павел пошел курить тогда, когда Анина семья сидела за столом и ела аппетитно сваренную гречневую кашу с дымящимися, чрезвычайно аппетитными сардельками. В темном коридоре темной тенью в темном пальто проходил мимо них Павел, но ни одна душа не повернулась в его сторону, никто из них не захотел разделить свою трапезу с бедным и одиноким стариком, хотя,  худо-бедно, он прожил с ними не один год под одной крышей.

  Ну и что ж: мутит теперь намного меньше, меньше туману, светлее стало и на лестничной площадке, а присутствие курящего напротив соседа вводило Павла в привычную атмосферу жизни в этом доме. Поэтому он на обратном пути подошел к Эдду и по-дружески попросил его сделать ключи от квартиры, ведь без них ему никак нельзя. Эдд подумал и сказал, что съездит, постарается, но стоить это будет недешево, потому что ключи компьютерные. Спросил, как ни странно, угостила ли его Аня кашей, хотя Павел только что проходил мимо их обеденного стола и никто его не пригласил, в том числе, и сам Эдд.

  Медленно наступала ночь. Это чувствовалось во всем: в беге времени, когда стрелка еле ползла к двенадцати, в темнеющих углах комнаты Павла, в которой горела настольная лампа, в беспросветной темноте за окном, в которое смотрело беззвездное, темное небо. Павел лежал на диване и глядел в это небо, стараясь осмыслить последние события своей жизни, и понимал, что он просто платит за те грехи, которые совершил раньше. И с Эддом, и с Аней у него могли бы сложиться совсем другие отношения, если бы он пренебрег своей гордостью и постарался как-то войти в жизнь этих ребят, хотя Эдд вел себя замкнуто и отвечал всегда односложно, будто считая себя выше всех. Но Павел мог бы присоединиться к Ире, которая часто беседовала с дочкой, и та была с ней достаточно откровенной. Да и самой Ире сколько он доставил неприятных минут –не перечесть. Все темнее, холоднее и душнее становилось в комнате, как и на душе у Павла.

  Он вышел на лестничную площадку, достал сигарету и, закурив, привычно уселся на свой маленький сундучок. Первую бронированную дверь от своей квартиры он за собой закрыл, а вторая, решетчатая, выходившая на лестничную площадку, общая с соседями, была перед ним, запертая на замок. Так он и сидел в этом маленьком промежутке между двумя бронированными дверями, одна из которых была решетчатая, сидел, как птица в клетке. Тишина вокруг была гробовая, обшарпанные, с облупившейся грязной, темно-синей краской стены и темный, будто сажей испачканный, потолок дополняли мрачный колорит площадки перед Павлом. Медленно, очень медленно угасала единственная здесь лампочка по непонятным причинам, так же медленно уходил воздух, который почему-то не поступал ни с верху, ни с низу лестницы. И еще душу давило чувство вины перед Аней, Ирой и даже перед Эддом и Димой. Это чувство воплощалось в тенях, которые медленно поднимались на площадку снизу и опускались сверху. Одни так и застывали на месте, другие подступали к Павлу, просачивались сквозь решетку и, затемняя жалкий свет лампочки, входили в него, в самую душу, в самую сердцевину души и тела, заставляя ее содрогаться.

  Вдруг он услышал шум от движения лифта, и его кабина мгновенно остановилась на площадке. Дверь почему-то долго не открывалась, наконец раздался знакомый скрежет, двери разъехались в стороны и… никто не вышел. Павел почувствовал, как горло начинал сдавливать страх, по телу пошли мурашки. Вдруг кто-то заскребся в решетчатую дверь, тихонько постучал по железным, крученым прутьям. Павел вскочил и увидел девочку,  в белой, пуховой, с вензелями куртке, она четко, реально стояла прямо перед ним, отделенная этой решеткой. Павел оцепенел.

  - Здравствуйте…  А маму можно?.. – спросила она тонким и почему-то знакомым голосом.

  Павел взял себя в руки и спросил как можно тверже и спокойней:

  - А вы кто будете?

  - А вы меня не узнаете, посмотрите внимательнее.

  Да, ее небольшое лицо очень знакомое, особенно полные губы, сложенные в обворожительную полуулыбку… … Аня?!

  Она будто прочитала его мысли:

  - Она самая, двенадцати лет, когда вы только приехали к нам и начали с нами жить. Вспомнили?

  Павел чувствовал, что тело его немеет: он не ощущает ни рук, ни ног, ни туловища, чувствовал, что не может говорить, видеть, мыслить: все покрывалось той беспросветной серой мглой, которая его преследует уже много дней, только это прошлое, столь реально воплощенное в этой «девочке», и заставляло чувствовать, говорить и мыслить.

  - Да… - с трудом ответил он, - вы… Аня… много лет назад….

  - Так позовите маму, маму позовите … вам же нетрудно позвать ее… скажите: дочь пришла, хочет ее видеть….

  Павел сделал невероятное для себя усилие и выдавил:

  - Ее… н-нет… Она умерла….

  - Что, что вы говорите?!… как умерла?!… почему умерла??

  - От… рака.

  - Не может быть!! – закричало существо и как-то сразу смолкло.

  «Девочка» помолчала некоторое время и тихо, зловещим шепотом сказала:

  - Я знаю, кто ее убил.

  - Она от рака умерла, - с огромным напряжением выдавил Павел.

  Призрак долго молчал и сказал:

  - Вы убивец.

  - Как я?..

  - Вы, и только вы!..  Своими  гулянками, изменами… вы убили ее…

  - Я же сказал, от рака она умерла.

  «Девочка» просочилась сквозь решетку и встала рядом с ним.

  - Вы же сами прекрасно знаете, что именно вы убили ее, но боитесь себе признаться в этом. Разве не так?

  «Двенадцатилетняя Аня» села на сундук, глядя Павлу все время в глаза, и сказала с укором:

  - Рак и рождается от нервных срывов, когда в организме вегетативная нервная система неправильно образует клетки. Вот вы этого и добились.

  Как не велик был испуг Павла, но «доказанное» призраком обвинение его в смерти Иры отрезвило и заставило мыслить. Ему не раз доводилось встречаться с миром потусторонних тварей, которые не раз пытались его довести до полнейшего отчаяния, приводя «неоспоримые» доказательства его полнейшей никчемности или безрассудности поступка. Все это сейчас пришло ему на ум, и он с презрением посмотрел на сидящую рядом с ним ведьму.

  - Врешь, сволочь! Никакая ты не Аня, а натуральный бес, знавал я таких, «совестливых» обличителей! Кровушки тебе моей, стерва, захотелось – не получишь, и проваливай отсюда, пока цела.

  Павел провел через нее руками - и ничего, кроме воздуха и смрада, не почувствовал:

  - У тебя даже плоти нет, чудище, пахнешь только отвратительно, а все туда же, жизнь людям портишь, особенно тем, которые тебя не знают и боятся.

  И «Аня» изменилась: «лицо» ее стало сползать вниз, открывая откровенно свиное рыло со слюнявым пятачком и висячей козлиной бородкой, а над всем этим «великолепием» торчали маленькие рожки с  собачьими ушами. Павел перекрестился – и тварь исчезла.

  «Слава тебе, Боже, слава Тебе!» - еще раз перекрестился Павел и искренне поблагодарил Бога за помощь и сохранение своего человеческого достоинства.

[1] «Иисус отвечал ему: если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?». Евангелие от Иоанна, гл. 18, ст.23.

[2] Псалтирь, каф. 17, пс.25, 28.

 Olen7769