«ПОЛИТИКА – МЕРЗОСТЬ, КОТОРОЙ Я НИКОГДА НЕ

ЕЛЕНА  ЛАВРОВА

МИРООЩУЩЕНИЕ  МАРИНЫ  ЦВЕТАЕВОЙ

Часть третья

«ПОЛИТИКА – МЕРЗОСТЬ, КОТОРОЙ Я НИКОГДА НЕ

ПОДЧИНЮСЬ»

1. «Революцию создал Дьявол»

Когда произошёл октябрьский переворот 1917 года, М. Цветаева, сидя в вагоне поезда, везущего её из Крыма в Москву, пишет черновое письмо мужу: «У меня всё время чувство: это страшный сон. Я всё жду, что вот что-то случится, и не было ни газет, ничего. Что это мне снится, что я проснусь». М. Цветаева сразу поняла, что случилось что-то страшное и непоправимое. Отношение М. Цветаевой к революции спрессовано в короткой фразе: «Революцию создал Чёрт». До настоящего времени нет ни одного исследования на интересующую нас тему. Единственно, чем мы располагаем, так это предисловия к первым советским изданиям сборников сочинений М. Цветаевой. Авторы предисловий снисходительно писали, что М. Цветаева революцию 1917 года не поняла и поэтому не приняла. Отъезд М. Цветаевой за границу обыкновенно интерпретировался с семейно-бытовой точки зрения: мол, поехала к мужу для воссоединения семьи.

Советским читателям был подан образ политически малограмотной домашней хозяйки, наделённой поэтическим даром. Можно было бы принять это представление о М. Цветаевой за хитрый дипломатический ход (чтобы произведения напечатали), если бы не полная искренность авторов. Они верили в то, что писали, в чём мужественно признаётся, например, В. Швейцер: «доказать, что М. Цветаева приняла или хотя бы примирилась с советским строем, невозможно. В обход этого существует формула: М. Цветаева революцию не поняла и поэтому не приняла. Горько и грустно признаться, что и сама я так писала и – что ещё горше – думала. Но, вчитываясь в М. Цветаеву, стараясь проникнуть в логику её мыслей, чувств, поступков – в самую логику её жизни, убеждаешься: М. Цветаева сущность революции поняла и потому принять революцию не смогла». Написав это, Швейцер поступила честно. И она совершенно права. Говорить сегодня о политической недальновидности, безграмотности и слепоте М. Цветаевой ‑ абсурд. Прежде, чем начать приводить доказательства прозорливости М. Цветаевой в области политики, нам необходимо уточнить, какой ещё смысл скрывается за фразой – «не поняла и не приняла революцию». М. Цветаева действительно не поняла революцию так, как хотелось идеологам советского режима. Она поняла революцию именно так, как она того заслуживала ‑ поняла её антинародную, антигуманистическую природу. М. Цветаева осознавала, что надо бежать из Советской России при первой возможности. М. Цветаева не просто хотела уехать. Она жаждала уехать. И единственно, чего она боялась, что её не пустят за границу большевики. Или не пустит «в себя» сама Европа, ибо М. Цветаева цену знала, как большевикам, так и Европе. Однако жестокая Европа была всё-таки предпочтительнее, чем жестокая Советская Россия.

В 1921 году М. Цветаева пишет И. Эренбургу о своих хлопотах связанных с отъездом из Советской России. М. Цветаева высказывает опасение: «Чует моё сердце, что там, на Западе люди жёстче. Здесь рваная обувь – беда или доблесть, там – позор. <…> Примут за нищую и погонят обратно. – Тогда я удавлюсь. – Но поехать я всё-таки поеду, хотя бы у меня денег хватило ровно на билет». «Удавлюсь», потому что не встречусь с мужем, или «удавлюсь», потому что придется остаться в Советской России? Четыре года М. Цветаева прожила при режиме большевиков и вот её заключение: «…четыре года живу в Советской России (все до этого – сон, не в счёт!) я четыре года живу в советской Москве, четыре года смотрю в лицо каждому, ища – лица. И четыре года вижу морды (хари!)». Жить человеку – женщине – поэту среди морд и харь – невыносимо. Не забудем, что поэт – утысячерённый человек, как сказала М. Цветаева; его органы восприятия действительности чрезвычайно чувствительны. Если обычный человек воспринимает разрушение привычного мира, в котором он жил, как трагедию, что должен чувствовать поэт? В те же дни другой русский писатель Бунин вёл дневник, в котором рассказал, что встретил старого знакомого, поделившегося с ним своими мыслями и чувствами: «Я теперь всеми силами избегаю выходить без особой нужды на улицу. И совсем не из страха, что кто-нибудь даст по шее, а из страха видеть теперешние уличные лица. Понимаю его как нельзя более, испытываю то же самое, только, думаю, ещё острее».

Не только М. Цветаева видела вокруг морды и хари в дни революции, на которых была написана злоба, ненависть и готовность убить. Всякий нормально чувствующий и мыслящий человек ужасался тому, что видел вокруг, тому, что происходило с людьми. Бердяев напишет в 1923 году в своей книге «Философия неравенства», что лица людей, захваченных революцией, говорят о падении духовной жизни. Эти лица выражают злобу и одержимость, они не одухотворены, на них нельзя прочесть ни углублённых мыслей, ни благородных чувств. В этих лицах чувствуется падение до самых низин материального мира. Князь Е.Н. Трубецкой в своей работе «Смысл жизни» пишет об озверении духа, о том, что звериный лик становится страшен. Взглянувшая в этот звериный лик М. Цветаева, почувствует себя счастливой только тогда, когда окажется за границей. В письме к Ходасевичу она пишет, что сын её поступил в гимназию: «У меня было два неотъемлемых счастья, что я больше не в гимназии и что я больше не у большевиков – и вот, одно отнимается!». Увы, в 1933 году М. Цветаева ещё не подозревает, что счастье не быть у большевиков у неё тоже отнимут.

Как реагирует юная М. Цветаева на первую русскую революцию 1905-1907 гг.? По воспоминаниям современников это реакция романтически настроенного подростка, который, несмотря на своё недюжинное интеллектуальное развитие, не имеет ещё жизненного опыта, мало знает человеческую психологию, не подозревает о человеческой низости, и недостаточно читал об ужасах предшествующих революций в других странах. В. Перегудова, гимназическая подруга М. Цветаевой, рассказывает, что юная Марина «преклонялась перед борцами революции», «мечтала и сама принять участие в борьбе за свободу и светлое будущее людей» [49, 24]. Вспоминает Перегудова также какие-то «революционные книжки», которые приносила ей почитать М. Цветаева. О том же вспоминает ещё одна школьная подруга Генерозова. В 1908 году М. Цветаева пишет Юркевичу, другу детства, что очень хочет жить и совершенно серьёзно добавляет: «Единственно ради чего стоит жить – революция. Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства. Подумайте: флаги. Похоронный марш, толпа, смелые лица – какая великолепная картина. Если б знать, что революции не будет – не трудно было бы уйти из жизни. Поглядите на окружающих, Понтик, обещающий со временем сделаться хорошим пойнтером, ну скажите, неужели это люди? Проповедь маленьких дел у одних, ‑ саниновщина у других. Где же красота, геройство, подвиг? Куда девались герои?». Эти наивные строки подростка, жаждущего героических дел, могут вызвать только улыбку. Революция, представляемая в виде толп народа, развевающихся флагов, похорон героя, борьбы за абстрактную свободу, это виртуальная революция. Она рождается в воображении романтически настроенного подростка, готового обрушиться с критикой на любую действительность, и готового немедленно изменить её, такую скучную, серую, пошлую, обыденную. Ясно одно, что такая романтически-героическая революция нужна юной М. Цветаевой не для решения глобальных общественных проблем, а для решения своих лично-интимных проблем, соблазняющих на самоубийство. Вопрос ставится ребром: революция или самоубийство?! Революция! – говорит  юная М. Цветаева. Кто из нас, будучи подростком, не думал о чем-то подобном?! Это вопрос психологии подростка, но никак не вопрос политического убеждения. Скоро это увлечение революцией у М. Цветаевой пройдёт вместе с подростковым возрастом. В письме к Розанову от 1914 года М. Цветаева сообщает: «С 14-ти до 16-ти я бредила революцией». М. Цветаева точно выбрала глагол «бредила». Больше она никогда не будет упоминать о своём юношеском увлечении. Так каждый из нас стремится забыть о своих подростковых глупостях. Что собою представляет М. Цветаева в период с 1910 до революции 1917 года? Будем условно считать, что подростковый период заканчивается с наступлением восемнадцати лет. В этот период жизни М. Цветаева углублена в свой внутренний мир, вслушивается в себя. Её душа терпеливо и кропотливо работает, созревая. Условия созревания её души с точки зрения материального достатка благоприятны. Семья Цветаевых жила не в роскоши, но имела ту степень обеспеченности, когда можно не думать о хлебе насущном и свободно удовлетворять свои физические и духовные потребности: обучение, воспитание, книги, поездки за границу, театры и.т.п. Наконец, первая любовь, устроение семейного очага. Период с 1912 по 1917 год протекает также в условиях весьма благоприятных. М. Цветаева может позволить себе купить дом, или снять квартиру (и не маленькую!), держать прислугу, няньку для ребёнка и.т.п. Надо признать, что «дореволюционная» М. Цветаева не только обнаруживает в себе поэтический дар, но и хозяйственную жилку. Она заботится обо всех сторонах бытового устройства. Письма М. Цветаевой 1912-1916 гг. разным адресатам полны не только сообщениями о текущих семейных событиях, о ребёнке, но и изобилуют хозяйственной информацией. Например, М. Цветаева любовно описывает снятый особняк на Собачьей площадке. Она радуется, что нашла хорошую честную преданную прислугу: кухарку и няню. М. Цветаева явно гордится, что в её доме всё в порядке, всё хорошо организовано. Она хвастает своей новой шубой, описывает её фасон. В другом письме рассказывает, какие подарки купила на праздники, как ходила с С. Эфроном к нотариусу и в банк, оформляя покупку дома, не забывает рассказать о расторопном дворнике, о собаках и коте, дочери. Милые, уютные бытовые подробности, живо занимающие молодую хозяйку дома. Впрочем, они не мешают думать ей и о главном ‑ о поэзии. Устройство домашнего очага событие важное, но не главное: «Душе, чтобы писать стихи, нужны впечатления». Впечатлений хоть отбавляй! В эти годы М. Цветаева бурно увлекается многими людьми. К 1917 году жизнь кажется, устоявшейся, прочной, налаженной, несмотря на начавшуюся в 1914 году войну. Война протекает где-то далеко и не мешает. Тема первой мировой войны почти отсутствует среди поэтических тем, волновавших воображение поэта в то время. Но наступает февраль 1917 года. Есть в жизни М. Цветаевой день, когда она хотя бы на одну минуту восхитилась если не самой политикой, то той силой политической страсти, владеющей людьми, которая показалась ей самой природной стихией. Речь идёт о московских событиях 5 июля 1917 года. Волей случая М. Цветаева в этот день оказалась на Тверской, где толпа людей освистывала большевиков, несущихся мимо на автомобилях. Раздался чей-то крик, толпа побежала, началась паника. Выстрелов, правда, не было. Большевики, вооружённые до зубов, на свист не реагировали. Во время паники М. Цветаева со своей спутницей упали ничком на асфальт, опасаясь стрельбы. В эти-то мгновения М. Цветаева пережила то, что условно можно назвать «экстазом политических событий», хотя, кроме автомобилей, свиста и паники событий никаких не произошло. Но было напряжённое ожидание их. На другой день М. Цветаева пишет: «Москва – какой я её вчера видала – была прекрасной. А политика, может быть, ‑ страстнее самой страсти». Если это высказывание принять за комплимент в адрес политики, то он у М. Цветаевой первый и последний. Единственный! Может быть, это было всё, что могла вместить и понять в политике М. Цветаева – страсть. Все остальные черты политики неизменно будут внушать М. Цветаевой глубокое отвращение. Внешняя канва событий, как общественных, так и личных, в 1917 году такова: 28 февраля – революция, 2 марта Император отрёкся от престола, 13 апреля у М. Цветаевой родилась дочь Ирина, юнкер С. Эфрон находится в Нижнем Новгороде для прохождения первоначального военного обучения. О чём пишет М. Цветаева в 1917 году? Пишет о цыганской экзотике, о Дон Жуане, о Степане Разине, о страсти. Все эти темы далеки от революции, разве только воспоминание о Стеньке Разине явилось не случайно, а революцией навеяно. Есть среди всех стихотворений два примечательных. Одно из них написано 2 марта, в день отречения Государя. Позже оно будет включено в цикл «Лебединый стан». Это стихотворение о революции: «Над церковкой – голубые облака, / Крик вороний… / И проходят – цвета пепла и песка – / Революционные войска. / Ох, ты барская, ты царская моя тоска! / Нет лиц у них и нет имен, - / Песен нету! / Заблудился ты, кремлёвский звон, / В этом ветреном лесу знамён. / Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!».  («Над церковкой…»)

В этом стихотворении совершенно отчётливо выражено отчуждение поэта от революционной толпы. Вот – я с моей барской и царской тоской, а вот – они, большевики. Цвет пепла и песка здесь выбран не случайно, как и сама материя (пепел и песок); они символизируют бесплодность и пустоту. И «ветреный лес знамён» не случаен, потому что «дурные вожди ‑ ветра», как сказала М. Цветаева в другом стихотворении. Вывод, к которому приходит М. Цветаева, неутешителен и не оптимистичен: М. Цветаева прощается с Москвой. Будет другая Москва, в другом государстве. Чужая Москва. Москва юности М. Цветаевой умирает. М. Цветаева это сразу поняла. В 1921 году она записывает в дневнике: «С первого дня революции (28-го февраля) я уже знала: всё пропало! И поняв, не сопротивлялась (NB! Не отстаивала)» [49, 60]. «Не отстаивала», «не сопротивлялась» в том смысле, что не стала настаивать на своих правах. Второе стихотворение написано 2 мая 1917 года: «Так и буду лежать…». Тема стихотворения: смерть, которую можно превозмочь, если захотеть: «Захочу – хвать нож! / Захочу – и гроб в щепки!»

В этом стихотворении важна последняя строфа. Всё дело в том, что превозмогать смерть – не хочется: «Дело такое: / Стала умна. / Вот оттого я / Ликом темна. / Да нет – не хочу, / Молчу».  («Захочу…»)

Видение себя в гробу, нежелание вырваться из оков смерти – глубоко символическое видение. М. Цветаева как бы подводит итог: всё кончено, всё утрачено. 1917 – год стремительного созревания духа М. Цветаевой. Её созревший дух помог ей сориентироваться во времени и событиях, и дать им точную, безошибочную оценку. Ум М. Цветаевой, её интуиция, воля, как стрелки компаса, указали два полюса: «добро – зло». Ничто не поколеблет более эти стрелки, и это удивительно и достойно глубокого уважения и восхищения, ибо сотни тысяч людей были соблазнены, обмануты, растлены. М. Цветаевой в 1917 году всего только двадцать пять лет. Она сознавала рождающуюся в ней силу духа. Не один раз М. Цветаева будет повторять, что у неё трезвый ум, и что она многое знала, отродясь. Революция ускорила духовное созревание М. Цветаевой. Революция дала нам качественно новую М. Цветаеву. Я имею в виду новые творческие силы, разбуженные в художнике внешними обстоятельствами, потрясшими душевно-духовные глубины его естества. Это вовсе не означает, что не случись революции, М. Цветаева остановилась бы в развитии. Конечно, она бы духовно росла, но время её духовного развития растянулось бы на больший период времени. Революция жестоко и насильственно вырывает М. Цветаеву из привычного и уютного мира семьи, воображения, грёз и фантазий. Обнаружив, что у революции не лицо, а злобная и отвратительная не то морда, не то харя, М. Цветаева вынуждена высвободить из-под спуда ту остроту наблюдательности, ту силу холодного и беспощадного ума, которые растрачивались до этого по пустякам. Наблюдательность, трезвый ум, интуиция, воля – защита М. Цветаевой от тлетворного дыхания революции. Сама того, не ведая, революция отрясла с души М. Цветаевой всё ненужное, временное и обнажила главный нерв художника, напрямую соединяющий Сердце и Ум. Существует мнение, что М. Цветаева ничего в политике не понимала, не интересовалась ею. В книге Лосской приведены свидетельства современников о политической позиции М. Цветаевой: «никакой политической позиции не было», «в области политики более непонятливого человека я никогда не видел». Современники подчёркивали, что у М. Цветаевой не было «никакого пафоса революции». Некоторые утверждали, что она стояла на твёрдых антисоветских позициях. Что М. Цветаева, вопреки утвердившемуся мнению, имела вполне определённые политические взгляды, видно из её письма Гулю от 5-6 марта 1923 года. В этом письме она комментирует пожелание Геликона, чтобы её книга «Земные приметы» была бы вне политики: «Два слова о делах. Геликон ответил, что условия великолепные…но: вне политики. Ответила в свою очередь. Москва 1917 г. – 1919 г. – что я, в люльке качалась? Мне было 24-26 лет, у меня были глаза, уши, руки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я слышала, и этими руками я рубила (и записывала!), и этими ногами я с утра до вечера ходила по рынкам и по заставам, ‑ куда только не носили!

Политики в книге нет: есть страстная правда: пристрастная правда холода, голода, гнева. Года! У меня младшая девочка умерла с голоду в приюте, ‑ это тоже «политика» (приют большевистский). Ах, Геликон и Ко! Эстеты! Ручек не желающие замарать! Пишу ему окончательно, прошу: отпустите душу на покаяние! Пишу, что жалею, что он не издаст, но что калечить книги не могу. <…> Это не политическая книга, ни секунды. Это –‑ живая душа в мёртвой петле – и всё-таки живая. Фон мрачен, не я его выдумала». По М. Цветаевой правда жизни и есть настоящая политика. В том-то всё и дело, что мрачный фон с живыми душами в мёртвой петле создали большевики, и правдивое описание этого фона есть та самая, что ни на есть, политика. М. Цветаева знала о революции главное, что революция будит в человеке тёмную и злую стихию, что революция сеет хаос, смерть, разруху, голод, озверение духа, нисхождение в низины подлости и преступления. М. Цветаева знала, что революция не даёт освобождения, но напротив ставит всевозможные преграды на пути всех мыслимых видов свобод. Своё отношение к политике большевиков М. Цветаева выразила совершенно недвусмысленно. Политика, которая из лиц делает морды и хари, политика, которая ведёт к массовому истреблению населения и культуры, эта политика была для М. Цветаевой неприемлемой. Публично говорить страстную правду о том, что сделали со страной и народом большевики, означает выступить против большевиков и их политики. Выступить против, значит, обнаружить свои политические воззрения, прямо противоположные большевизму. В одном из стихотворений 1921 года М. Цветаева отчётливо выскажет своё неприятие революции и большевизма: «Непереносным костром в груди / Вражда – вот пепл её, на бумаге. / Непереносны на площади / Чужие гимны, чужие флаги. / Непереносно, когда рождён Сыном, сыновнейшим из сыновних, / Святые ризы делить с жидом / И миновать её гроб на дровнях. / И знать, что тело её черно, Что вместо матери – тлен и черви. / О, будьте прокляты вы, ярмо / Любви сыновней, любви дочерней! / И знать, что в каждом она дому, / И что из каждого дома – вынос. / Непереносно! – и / Да будет проклят – кто это вынес!».  («Непереносным…»)

Смысл стихотворения – гибель родины и проклятие большевикам, ибо не только вынесли эту гибель, но сами её и подстроили. Кто смог такое стихотворение написать, у того в сердце горели гнев и ненависть к преступникам, погубившим собственную родину-мать.

Октябрьский переворот принёс помимо голода, холода и разрухи ещё и красный террор, убил надежду М. Цветаевой на восстановление государства. М. Цветаева воспринимает переворот, прежде всего, как бунт бессмысленный и беспощадный. Одним из самых красноречивых свидетельств того, что М. Цветаева целиком и полностью была на стороне белых, является цикл стихотворений «Лебединый стан». В «Лебедином стане» образ Свободы из Прекрасной Дамы маркизов и русских князей превращается в дни октября в образ гулящей девки на шалой солдатской груди. Та же Катька из «Двенадцати» Блока! Взбесившаяся, ошалевшая, очумелая от извращенно понятой свободы, чернь – солдаты, матросы и их девки ‑ бесчинствуют, грабят, пьют, убивают, снова пьют, превращают храмы в стойла. М. Цветаева называет эту чернь «единоверцами грошей и часа – корыстолюбивыми временщиками». Им противопоставлены Белые Лебеди – Добровольческая армия, в которой М. Цветаева видела спасительницу России. Это была её последняя надежда. Что потеряла М. Цветаева за время революции? – Всё! Прежде всего, финансовые потери: капитал в банке, проценты с которого обеспечивали возможность прилично содержать дом и семью. М. Цветаева оценивала свой капитал, доставшийся ей в основном от матери, в 100 000 царских рублей, плюс небольшое имение в Тарусе, доставшееся от бабушки, два дома в Москве и Тарусе, золото, драгоценности, меха. Капитал и недвижимость будут утрачены сразу. М. Цветаева остаётся одна, с двумя маленькими детьми, без средств к существованию и единственно на что может поначалу рассчитывать это на то, что осталось в доме и что можно продать. Но и золото, и драгоценности пропадают зря, потому что М. Цветаева, понадеявшись на знакомых, сдавала им на руки золото и драгоценности для продажи, и знакомые бесследно исчезали вместе с драгоценностями. Революция в одночасье превратила М. Цветаеву из состоятельной женщины в нищенку. В такой степени нищей и бесправной сделала М. Цветаеву революция, в какой до революции не была ни кухарка, ни нянька, ни крестьянка. Но далее потери будут страшней, чем потери материальные. Оставшись без средств к существованию, т.е. будучи революцией ограбленной, М. Цветаева не в силах прокормить двоих детей. По совету одного знакомого врача она отдаёт детей на время  в детский большевистский приют, где ей обещано, что детей будут хорошо кормить. Но младшая дочь Ирина умирает в приюте. Не странно ли, что в приюте, предназначенном для спасения детей, они умирают именно от голода?! Что представляет собою большевистский приют? О нём нам рассказала Гиппиус в своём дневнике: «Бесплатное питание! Это матери, едва стоящие на ногах, должны водить детей в «общественные столовые», где дают ребёнку тарелку воды, часто недокипячёной, с одиноко плавающим листом чего-то. Это посылаемые в школы «жмыхи», из-за которых дети дерутся, как зверёныши». Поскольку маленький ребёнок пожаловаться не мог, скорее всего, его и вовсе не кормили. Гиппиус делает вывод: «это целое поколение русское, погибшее духовно и телесно. Счастье для тех, кто не выживет».

Среди революционных утрат М. Цветаевой можно считать и С. Эфрона, ибо четыре года о нём нет вестей. М. Цветаева не знает, жив ли он? С. Эфрон жив. После разгрома Добровольческой армии возврата ему в Советскую Россию нет. Таким образом, революция отняла у М. Цветаевой деньги, имущество, ребёнка, разрушила семью, и поставило под вопрос само существование. Разумеется, что эти утраты, из которых самой страшной является смерть ребёнка, не могли вдохновить М. Цветаеву на лояльное отношение к разрушителям и насильникам. Мир для М. Цветаевой разделился на чёрную кость и белую кость. Белые лебеди против чёрных воронов – вот формула политических взглядов М. Цветаевой в те годы. Были ли у М. Цветаевой какие-либо мысли относительно нового государственного устройства в России, если бы Белая армия вошла в Москву? Белая армия должна была сделать главное – победить красных, ибо красные были невыносимы и непереносимы. Красных просто не должно было быть. Пока они были, жизнь походила на кошмар. Что справедливость должна была восторжествовать, в этом М. Цветаева не сомневалась. А если бы Белая армия победила, то жизнь сама собою устроилась бы. Вопрос верховной власти – царь? император? президент? - видимо волновал её в меньшей степени, чем главное – победа белых. Тот миропорядок, при котором она существовала прежде, должен был возвратиться хотя бы в общих чертах. Что М. Цветаева не была индифферентна к вопросам политики, мы видим из её сочинений этого периода. Кроме того, есть свидетельства современников, подтверждающие заинтересованность М. Цветаевой в политике. И. Эренбург, встречавшийся с М. Цветаевой в Москве в начале 20-х гг. обнаружил, что: «она оказалась увлечённой политикой, говорила, что агитирует за кадетов». Будет ошибкой предположить, что М. Цветаева возненавидела революцию вместе с большевиками только за то, что у неё всё отняли. Думать так, значит не понимать М. Цветаеву. Она всегда говорила, что на деньги ей плевать. М. Цветаева не могла не понимать, что жизнь полна превратностей и в царской России банк, в котором лежали её деньги, мог лопнуть. Да мало ли что могло случиться! М. Цветаева относилась к утрате материальных ценностей вполне философски. В 1926 году она пишет Тесковой: «Потеряв 100 тысяч царских рублей, в Гос. Банке (революция), я не горевала ни минуты, ибо, не будучи с ними связана, не считала их своими, они в моей душе не числились, только в ухе (звук!) или в руке (чек), на поверхности слуха и руки. Не имев, их не теряла». Другие утраты до революции тоже могли иметь место. Ребенок мог умереть от неизлечимой болезни, муж мог уйти из семьи. Но до революции во всех этих гипотетических потерях можно было бы винить только случай, или стечение обстоятельств, или личную судьбу. Революция насильно и цинично отнимает у человека сразу всё: то, что у него есть, то, чем он дорожит.

Кое-что большевизм М. Цветаевой «дал». Понятно, что об этих «дарах» большевизма М. Цветаева говорит с тонкой иронией, намекая на труд Соловьёва «Оправдание добра»: «Хочу – в самый сериоёз – написать статью (первую в жизни, ‑ и это, конечно, будет не статья!)  ‑ «Оправдание зла (большевизма).

Что, отнимая, дал мне большевизм.

1) Свободу одежды (возможность маскарада 24 часа в сутки), слова (нечего терять!), смерти когда угодно (стоит только выйти на площадь и крикнуть: Vive le Roi!), ночёвки под открытым небом, – всю героическую Авантюру нищенства.

2) Окончательное право презирать своих друзей (не пришедших мне на помощь в 1919 г)

3) Окончательное подтверждение того, что небо дороже хлеба (испытала на собственной шкуре и сейчас в праве так говорить!)

4) Окончательное подтверждение того, что не политические убеждения – ни в каком случае не политические убеждения! – связывают и разъединяют людей (у меня есть чудесные друзья среди коммунистов)

5) Уничтожение классовых перегородок – не насильственным путём идей – а общим горем Москвы 1919 г. – голодом, холодом, болезнями, ненавистью к большевизму и.т.д.

6) Подтверждение всей бессеребрянности моей любви к прежнему (готова быть крепостной любому помещику – лучше Ноздрёву, ‑ у него шарманки красного дерева и собаки!)

7) Усугубление любви ко всему, что отнято (парады, наряды, маскарады, имена, ордена!)».

Если перевести всё сказанное с языка иронии на язык без иронии, то большевизм просто «задарил» М. Цветаеву (и миллионы других людей) нищетой, страхом сказать лишнее, страхом насильственной и внезапной смерти, разрушением естественных человеческих привязанностей.

А истинные дары большевизма в шкале ценностей М. Цветаевой это ‑ ненависть к большевизму, и всему, что он несёт, и любовь к уничтожаемому им миру, государству, культуре, и цивилизации.

М. Цветаева не может любить революцию, потому что М. Цветаева – психически нормальный человек. Любовь к революции есть любовь противоестественная, извращенная. Любовь к революции есть любовь к палачу, срывающему с тебя одежды, и насилующему, прежде чем отрубить тебе голову. М. Цветаева была человеком душевно и нравственно здоровым. Нет, она не любила ни революцию, ни большевизм. Антигуманную, антиобщественную сущность революции М. Цветаева распознала тотчас же, как революция свершилась. Всякий мыслящий человек в то время понял, что такое революция и что она несёт людям и государству.

Философ Аскольдов дал точную и исчерпывающую характеристику революции: «государственный переворот октября 1917 г. имел в себе очень мало «социального». Он был противообщественным во всех отношениях, ибо, нарушая все основные условия общественной жизни – собственность, функции управления, международные обязательства, суд, все основные права свободы, выбивая из жизненного строя под злобной кличкой «буржуев» все неугодные крайним демагогам классы и слои общества, он останавливал жизненные функции государства. <…> По существу под флагом социализма медленно происходил процесс анархического разложения». Что означает остановить жизненные функции государства? Это значит ввергнуть страну в бездну хаоса, что собственно и произошло. Хаос лишал человека главного – человеческого достоинства. Позже большевики, захватившие власть, добавили к этому главному лишению – лишение человека всех мыслимых видов свобод: экономической свободы, свободы передвижения, свободы совести, свободы слова, свободы чувствовать себя защищенным и свободным. «Революция оказалась не прогрессивной и не творческой, а реакционной, дающей явное преобладание элементам тьмы над элементами света». М. Цветаева поняла это сразу. И самое главное, что превосходно поняла М. Цветаева о революции, что она движется чёрной завистью ко всякому возвышению, ко всякому качественному преобладанию, к более высокому духовному уровню, что вершится она не ради хлеба насущного, а «ради проклятых денег». Сравним это высказывание М. Цветаевой с высказыванием Аскольдова, исследовавшего религиозные истоки русской революции: «Если политическая революция февраля совершилась во имя принципов свободы, равенства, братства, то социальный октябрьский переворот произошёл исключительно во имя материальных благ и интернационализма, вся суть которого в данный момент сводилась к освобождению от тяжёлой войны». Бунин более резко, чем Аскольдов, отозвался и о февральской революции: «…сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода». М. Цветаева понимала, что, встав на сторону белых, она заняла позицию против большевиков, недаром в одном из писем она скажет: «Нельзя сделать шаг во имя чего-то, не сделав его против чего-то». Когда о М. Цветаевой говорят, что она была аполитична, что она была как бы «над схваткой», то говорят о М. Цветаевой тридцатых годов. Начиная с 1917 года, М. Цветаева занимает вполне определённую политическую позицию: против революции, против большевиков, против социализма и коммунизма, против советского режима. Другими словами политическая позиция М. Цветаевой в те годы есть контрреволюционная позиция. Эту позицию М. Цветаева выражала ей доступными средствами: прежде всего в своём творчестве, а также через эпатаж и ненависть. Что касается ненависти, что М. Цветаева подчёркивала иное качество своей ненависти к большевизму по сравнению с ненавистью других белоэмигрантов: «Эмигранты ненавидят за то, что отняла имения, я ненавижу за то, что Бориса Пастернака могут (так и было) не пустить в его любимый Марбург, а меня – в мою рождённую Москву». М. Цветаева ненавидела большевиков, прежде всего, за то, что они отняли свободу, за насилие, за навязывание своих идей и ценностей. М. Цветаева пишет Колбасиной-Черновой, что получила письмо от еврея-коммуниста, который спрашивает её, почему она уехала от большевиков: «Отвечаю ему, что первым моим ответом на октябрьскую революцию был плевок на флаг, задевший меня по лицу. 1917 – 1925 г. – 8 лет, флаг выцвел, плевок остался. <…> Нужно быть идиотом <…>, чтобы после «Георгия», стиха к Ахматовой и «Посмертного марша» в Ремесле не увидеть ‑ кто я, мало того: вообразить, что я с «ними». Чтобы правильно ориентироваться в разгулявшейся стихии революции и дать ей правильную и адекватную оценку, нужна была свобода духа, свобода от одержимости этой стихией. Критерии оценки М. Цветаева черпала из божественной глубины, а не из мирского источника. В М. Цветаевой не было рабства духа и идолопоклонства перед стихией. М. Цветаева поняла, что революция несёт хаос и несвободу, и, прежде всего, несвободу слова, несвободу творчества, а там, где нет свободы, там есть двусмысленность и ложь.

2. «Я слишком любила белых…»

Резко отрицательное отношение поэта к революции и большевизму не было окрашено слепой ненавистью и непримиримой злобой по отношению к носителям большевистских идей. Размышляя о своём отношении к большевикам, М. Цветаева писала: «Москву 1918‑1922 гг. я прожила не с большевиками, а с белыми. (Кстати, вся Москва, моя и их, говорила: белые, никто – добровольцы. Добровольцы я впервые услыхала от Аси, приехавшей из ушла на любовь к тем. На ненависть – не осталось. (Любить одно – значит ненавидеть другого. У меня: любить одно – значит не видеть другого.) Большевиков я ненавидела тем же краем, которым их видела: остатками, не вошедшими в любовь, не могущими вместиться в любовь – как во взгляд: сторонним, боковым. А когда на них глядела – иногда их и любила. М.б. (подчеркиваю!) – любить: не коммунизм (настаиваю!) а могилы командиров войны с Польшей и многое другое мне помешала моя, заведомая, сразу, до-Октября любовь к белым, заведомость гибели – их и их дела, вся я до начала была замещена <сверху>: заполнена. Любить большевиков мне не дала моя – сразу – до начала – вера в окончательность их победы, в которой столько раз – и так сильно – сомневались они». Говоря о том, что, глядя на коммунистов «иногда их и любила», М. Цветаева пытается быть объективной. Разумеется, эта «любовь» к отдельно взятым большевикам качественно иная, чем любовь к белым – всем. Эта «любовь» есть попытка отдать должное достойным личным качествам, если таковые имеются, данного индивидуума. М. Цветаева старалась, ненавидя идеологию большевиков, разглядеть в них, прежде всего, людей. Каждый отдельно взятый коммунист, с которым встречалась М. Цветаева, ненависти в ней не возбуждал, как существо лично ей ничего плохого в настоящий момент не причинившее. Таким «милым душкой» показался М. Цветаевой, например, А. Луначарский, с которым её свела судьба. В первый раз М. Цветаева увидела А. Луначарского 7 июля 1919 года во «Дворце Искусств» (детище А. Луначарского) на поэтическом вечере, где она читала свою пьесу «Фортуна». А. Луначарский тоже читал стихи швейцарского поэта Карла Мюллера. М. Цветаева оставила словесный портрет А. Луначарского: «Весёлый, румяный, равномерно и в меру выпирающий из щеголеватого френча. Лицо средне-интеллигентское: невозможность зла. Фигура довольно круглая, но «лёгкой полнотой». (Как Анна Каренина). Весь налегке». Именно на этом поэтическом вечере М. Цветаева с усладою прочла монолог дворянина (Лозэна) – в лицо комиссару и пожалела, что одному Луначарскому, а не Ленину, и не всей Лубянке. В этот вечер М. Цветаеву и Луначарского не познакомили. Познакомятся они при иных обстоятельствах. Прошло два года. Вторая встреча М. Цветаевой с Луначарским произошла в Кремле, куда её вызвали вместе с драматургом М. Волькенштейном. Поводом к встрече явилась просьба М. Цветаевой о помощи голодающим писателям Крыма. М. Цветаева описала встречу с Луначарским в письме к Волошину: «Ласковые глаза: «Вы о голодающих Крыма? Всё сделаю!» <…> Ласков, как сибирский кот (не сибирский ли?), люблю нежно. Говорила с ним в первый раз». Комиссар по культуре настолько обворожил М. Цветаеву обхождением и готовностью помочь голодающим писателям, что М. Цветаева даёт прямо-таки восторженный отзыв о Луначарском: «В Москве азартная жизнь, всяческие страсти. Гощу повсюду, не связана ни с кем и ни с чем. Луначарский – всем говори! – чудесен. Настоящий рыцарь и человек». М. Цветаевой как-то даже и в голову не приходит, что этот самый «чудесный человек» и «рыцарь» вместе с другими такими же «рыцарями» этот самый голод и устроил. М. Цветаева настолько счастлива и довольна, что её миссия удалась, что она готова в порыве великодушия приписать часть своих достоинств кому попало. Впрочем, так было с нею всегда, ибо она-то и обладала подлинно рыцарским характером. Но встреча с Луначарским, обворожившим М. Цветаеву, разумеется, не сделала её лояльнее к большевизму в целом. Размышлению о встрече с А. Луначарским навеяно стихотворение М. Цветаевой 1920 г. «Чужому»: «Твои знамёна – не мои! /  Врозь наши головы. / Не изменить в тисках Змеи / Мне Духу – Голубю. / Не ринусь в красный хоровод / Вкруг древа майского. / Превыше всех земных ворот – / Врата мне – райские. / И будем мы судимы – знай –  / Одною мерою. / И будет нам обоим – Рай, / В который – верую».                                   Пообещать Рай – Луначарскому М. Цветаева могла только от чрезмерной своей доброты и великодушия. Как бы ни был «обворожителен» и «ласков» А. Луначарский, но М. Цветаева превосходно осознавала, что это ласки и тиски Змия-соблазнителя. И все соблазны не заманят в «красный хоровод», потому, что её хоровод – белый. Надо отдать должное М. Цветаевой: в комиссаре, в большевике видеть, прежде всего, и поверх всего хорошую черту – готовность помочь. На это способен далеко не каждый. В характере врага, прежде всего, ищут не достоинства, а обратное им. М. Цветаева не судит предвзято, она не предубеждена. Каким Луначарского в данный момент увидела, таким и запечатлела. Голодая сама, заботясь о голодающих писателях в Крыму, вряд ли М. Цветаева задумалась, кем был Луначарский на самом деле. Гиппиус оставила нам характеристику комиссара по культуре: «Но вот прелесть – это наш интернациональный хлыщ – Луначарский. Живёт он в сиянии славы и роскоши, этаким неразвенчанным Хлестаковым. Занимает, благодаря физическому уничтожению конкурентов, место единственного и первого «писателя земли русской». Недаром «Фауста» написал. Гёте написал немецкого, старого, а Луначарский - русского, нового, и уж, конечно, лучшего, ибо «рабочего». Официальное положение Луначарского дозволяет ему циркулярами призывать к себе уцелевших критиков, которым он долго и жадно читает свои поэмы. Притом безбоязненно: знает, что они, бедняги, словечка против не скажут – только и могут, что хвалить. <…> Будь газеты, Луначарский, верно, заказывал бы статьи о себе. До этого не доходила и писатели самые высокопоставленные, вроде великого князя К.Р. (Константина Романова), уважая всё-таки закон внутренний – литературной свободы. Но для Луначарского нет и этих законов. Да и в самом деле, он устал быть «вне» литературы. Большевистские штыки позволяют ему если не быть, то казаться в самом сердце русской литературы. И он упустит такой случай? Устроил себе, в звании литературного (всероссийского) комиссара, и «Дворец Искусств». Новую свою «цыпочку», красивую Р., поставил комиссаром над всеми цирками. Придумал это потому, что она вообще малограмотна, а любит только лошадей». Марк Алданов оставил потомкам тщательный критический анализ драматургических опусов комиссара Луначарского. Этот анализ невозможно читать без смеха и чувства стыда за «утончённого большевистского эстета». Марк Алданов не случайно вспомнил об Игнате Лебядкине, которому Луначарский утёр нос по части стиля. Алданов беспощаден к графоману Луначарскому: «Этот человек, живое воплощение бездарности, в России просматривает, разрешает, запрещает произведения Канта, Спинозы, Льва Толстого, отечески отмечает, что можно, что нельзя. Пьесы г. Луначарского идут в государственных театрах, и, чтобы не лишиться куска хлеба, старики, знаменитые артисты, создававшие некогда «Власть тьмы», играют девомальчиков со страусами, разучивают и декламируют «гррр-авау-пхоф-бх» и «эй-ай-лью-лью». Кстати, сочинения графомана-комиссара по культуре публиковались в государственных издательствах на роскошной и прочной бумаге (напомню, что М. Цветаева в те годы, не имея никакой бумаги, воровала оную на службе). Вряд ли М. Цветаева читала книгу Луначарского «Революционные силуэты», в которой комиссар рассыпает направо и налево комплименты революционным вождям. Самые горячие комплименты Луначарский приберегает для «чарующей, ни с кем другим несравнимой, подлинно-социалистической высокой личности Владимира Ильича», «его альфреско колоссальной фигуре, в моральном аспекте решительно не имеющей себе равных». Моральный-то аспект особенно интересен, потому что понимает его Луначарский специфически: «Его гнев тоже необыкновенно мил. Несмотря на то, что от грозы его, действительно, в последнее время могли гибнуть десятки людей, а может быть и сотни, он всегда господствует над своим негодованием, и оно имеет почти шутливую форму. Этот гром, «как бы резвяся и играя грохочет в небе голубом». Кем надо быть, чтобы написать такое? Какое извращенное понятие о морали надо иметь, чтобы восторгаться «шутливой формой» гнева диктатора и тирана, погубившего сотни тысяч людей, представленного А. Луначарским в роли опереточного Зевса-громовержца! Цинизм и безнравственность комиссара по культуре ещё больше раскрывается в его работе «Интеллигенция в прошлом, настоящем и будущем». Товарищ комиссар Луначарский полагает, что интеллигенции не нужно никаких идей: «Такого рода человек тем ценнее при данных условиях, чем он безыдейнее. Так и мы: если у спеца какого-нибудь, например, инженера, много идей, это хуже, ибо эти идеи мешают использовать в достаточной мере для работы такой элемент. А вот когда у него нет никаких идей, тогда его можно пустить в работу». Весьма специфическую лексику применяет комиссар по культуре, говоря о людях: «элемент», «пустить в работу». С точки зрения большевика-комиссара, конечно, замечательно, когда у интеллигенции нет никаких идей, как у роботов. Ими легче управлять. И легче внушить им коммунистические идеи. Программа воспитания не думающей, легко управляемой и послушной интеллигенции для советского режима была одобрена и принята как инструкция к исполнению. Но это ещё далеко не всё о «душке» Луначарском. Он обожал устраивать народу революционные праздники. Бунин описывает один из таких «праздников», имевших место в те дни, когда обезумевшие от голода люди пожирали мертвецов, когда телами расстрелянных большевиками людей кормили диких зверей в зоопарке. Бунин пишет: «возле Соборной площади порядочно народу, но стоят бессмысленно, смотрят на всю эту балаганщину необыкновенно тупо. Были, конечно, процессии с красными и чёрными знамёнами, были какие-то «колесницы» в бумажных цветах, лентах и флагах, среди которых стояли и пели, утешали «пролетариат» актёры и актрисы в оперно-народных костюмах, были «живые картины, изображающие «мощь и красоту рабочего мира», «братски» обнявшихся коммунистов, «грозных» рабочих в кожаных передниках и «мирных пейзан» – словом, всё, что полагается, что инсценировано по приказу из Москвы, от этой гадины Луначарского». Луначарский, бывало, и сам выступал на этих праздниках. Так, например, выступив 19 апреля 1919 г. комиссар сказал, что если Советской власти придётся оставить Петербург под натиском Белой армии, то интеллигенции не придётся радоваться приходу Колчака, потому что он, Луначарский, прежде, чем большевики отступят, устроит интеллигенции кровавую баню. Привыкшие к насилию, большевики никаких иных методов, кроме насилия, не признавали. М. Цветаева записывает в дневнике удачное, с её точки зрения, высказывание одного из своих знакомых о большевиках: «Каторжане – и перенесли сюда всю каторгу». Между прочим, кровавую баньку Луначарский обещал таким, как М. Цветаева, помыслившей, что комиссар по культуре «неспособен к злу». Комиссар, живущий в роскоши и погрязший в разврате, пообещал позаботиться о голодающих писателях Крыма. Это-то и подкупило М. Цветаеву. Худо, что комиссару по культуре самому в голову не приходило, что творческая интеллигенция вымирает от голода. «Ласковый», «милый», «настоящий человек», «рыцарь», впрочем, он же Змий – всё это внешнее, напускное. Личина, под которой прячется морда хищника. Мережковский в те дни писал: «…хитрость диавола в том, что он никогда не показывает истинного лица своего, лица Зверя, а прячет его за тремя личинами, тремя подобиями Божескими. Первое подобие – разума: насилие власти оправдывается разумною необходимостью; <…> Второе подобие – свободы: внутренняя личная свобода каждого ограничивается и определяется внешнею общею свободою всех; <…> И, наконец, третье, самое лукавое, подобие – любви; <…> диавол учит людей жертвовать личной свободой всеобщему равенству и братству». М. Цветаева увидела третью личину диавола - подобие любви. Но интуитивно поняла, что под нею – Змий, лукавый обольститель и растлитель душ. М. Цветаева встречалась не только с высокопоставленным комиссаром по культуре, но и с рядовыми большевиками. Она изо всех сил старается сохранять объективность, когда речь идёт об одном отдельно взятом большевике. Она пишет Е.Л. Ланну (переводчику) об одном юном коммунисте, с которым её свела судьба: «18 лет. – Коммунист. – Без сапог. – Ненавидит евреев. – В последнюю минуту, когда белые подступали к Воронежу, записался в партию. – Недавно с Крымского фронта. – Отпускал офицеров по глазам. – Сейчас живёт в душной – полупоповской, полуинтеллигентной контрреволюцонной семье (семействе!) – рубит дрова, таскает воду, передвигает 50-пудовые несгораемые шкафы, по воскресеньям чистит Авгиевы конюшни (это он называет «воскресником»), с утра до вечера выслушивает громы и змеиный шип на советскую власть – слушает, опустив глаза (чудесные! 3-летнего мальчика, который ещё не совсем проснулся!) <…> Слывёт дураком. Наружность богатырская. Малиновый – во всю щёку – румянец, вихрь неистовый – вся кровь завилась! – волос, большие, блестящие как бусы чёрные глаза, прелестный невинный маленький рот, нос прямой, лоб очень белый и высокий. Косая сажень в плечах, ‑ пара – донельзя! – моей Царь-Девице. Необычайная – чисто 18-летняя – серьёзность всего существа. - Книги читает по пяти раз, доискиваясь в них СМЫСЛА, о котором легкомысленно забыл автор, чтит искусство, за стих Тютчева в огонь и воду пойдёт, - любимое – для души – чтение: сказки и былины. Обожает ёлку, службы, ярмарки, радуется, что есть ещё на Руси «хорошие попы, стойкие» (Сам в Бога не верит!) <…> с благоговением произносит слово «товарищ». Это ещё не вполне коммунист, а набросок. Но мальчик с чудесными глазами проснётся. Скоро проснётся. М. Цветаева увидит его таким, каков он есть на самом деле. А на самом деле он вот какой: «Суббота, 9-й – по-новому – час. <…> …слушаю <…> ещё молодого красноармейца (коммуниста), с которым дружили до Вашей книги, в котором видела и Сов. Россию и святую Русь, а теперь вижу, что это просто зазнавшийся дворник, а прогнать не могу. Слушаю дурацкий хамский смех и возгласы вроде: «Эх, чорт! Что-то башка не варит!» – и чувствую себя оскорблённой до заледенения, а ничего поделать не могу!» Объективность – это хорошо, но быть объективным – дело разума, а сердцу всё-таки не прикажешь относиться к коммунисту-дворнику, как к равному. Коммунист-дворник, вначале знакомства был робок и скромен, и производил благоприятное впечатление, а потом вошёл во вкус, распоясался и стал тем, чем он и был – хамом, Шариковым, которого из дома и выставить нельзя, ибо опасен, ибо пришли времена хамов. «А ничего поделать не могу!» – М. Цветаева пала жертвой собственной объективности. Каково ей было выслушивать дворницкие разглагольствования и дурацкий смех, видно из записи в дневнике: «Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст – столь омерзительна из дворницких». «Княжеские уста» – уста князя Волконского, с которым общается в то время М. Цветаева. Князь проповедует идею равенства по-княжески: возвысить всех до своего уровня, в том числе и дворника. Дворник проповедует равенство по-дворницки: унизить всех до своего, дворницкого, уровня, в том числе и князя, и поэта. Равенство по-дворницки (коммунистическое равенство) для М. Цветаевой омерзительно, ибо оно означает попрание человеческого достоинства, лишение человека всех свобод, низведение человека до низшего уровня существования. Старый миропорядок, при котором дворник знает своё дело и своё место, М. Цветаевой понятнее и ближе, чем новый, при котором дворник, принимая на себя не соответствующую его положению роль, поучает всех и каждого – как жить. М. Цветаева помнила и записала в дневник определение своей матери, данное революции и социализму: «Когда дворник придёт у тебя играть ногами на рояле – тогда это – Социализм!. М. Цветаеву устраивает тот миропорядок, при котором каждый занимается своим делом, ибо так положил Бог. Ильин возлагает ответственность за лозунг «свобода, равенство, братство» на французскую революцию, которая распространила этот вредный предрассудок, будто люди от природы «равны» и будто вследствие этого со всеми людьми надо обходиться «одинаково». И. Ильин пишет: «На самом деле люди не равны от природы и не одинаковы ни телом, ни душою, ни духом». Сущность справедливости И. Ильин усматривает в неодинаковом обхождении с неодинаковыми людьми. Космическая жизнь, говорит Н. Бердяев, иерархична. Это относится и к общественной жизни. Всякое разрушение космической иерархии атомизирует бытие, разрушает реальность общего и реальность индивидуального. Революция, совершаемая под лозунгом «свобода, равенство, братство», разрушает космическую иерархию, посягает на разрушение человеческой личности как иерархической ступени. В революции совершается посягательство на царственное место человека в космическом строе, ибо это место добывается неравенством и выделением. Недаром в пьесе М. Цветаевой «Фортуна» главный герой аристократ-республиканец Лозэн произносит: «Шальная голова, беспутный год, / Так вам и надо за тройную ложь / Свободы, Равенства и Братства!».  «Фортуна»

10 ноября 1917 года появился декрет ВЦИК об отмене сословий и  гражданских чинов. М. Цветаева пишет, что после революции стала вне классов: ни дворянка, ни благоразумная хозяйка, ни простолюдинка, ни богема. Не дворянка, потому что нет ни гонора, ни горечи. Не благоразумная хозяйка, потому что слишком веселится. Не простолюдинка, потому что слишком образована. Не богема, потому что страдает от грубости, нечищеных башмаков. Деклассированный элемент, так определяет М. Цветаева свое социальное положение: вне профессии, вне ранга, вне сословия. «За царём – цари, за нищим – нищие, за мной – пустота».

Именно уничтожение сословий в революцию заставило М. Цветаеву задуматься о социальной иерархии. Она высказывает ряд глубоких мыслей об аристократах и аристократизме, мещанах и мещанстве, буржуа и крестьянах, а также о равенстве, провозглашаемом революционерами.

С детства М. Цветаева питает пристрастие к верхушке социальной иерархии: королям и царям, принцам и цесаревичам, аристократам, людям с голубой кровью. Это пристрастие отражено в юношеских стихотворениях поэта. М. Цветаева никогда не забывала и всегда с гордостью писала своим адресатам, что её бабушка по линии матери, Мария Лукинична Бернацкая, принадлежала к польской знати. Среди предков М. Цветаевой по линии матери был даже кардинал, один из двух кандидатов в папы. У Бернацких был герб – мальтийская звезда с урезанным клином. М. Цветаева гордилась также, что в жилах её мужа течёт кровь русских аристократов Дурново. М. Цветаева считала своё происхождение (на формальном уровне) ниже происхождения не только своего мужа, но и собственной дочери Ариадны. В М. Цветаевой был от природы ум, склонный к самокритике, трезвой оценке своих достоинств. Она записала в дневнике: «О хамстве своей природы: Никогда не радовалась цветам в подарок. <…> Если хотите сделать мне радость, пишите мне письма, дарите мне книжки про всё, кольца – какие угодно – только, господа, не цветы! Страсть к цветам (прекрасно-бесполезному!) признак расы. Аля, Серёжа». Видимо, то, что дед М. Цветаевой со стороны отца был бедным священником, дало повод поэту думать, что её происхождение ниже, чем происхождение С. Эфрона. Между тем, М. Цветаева забывает, что С. Эфрон по отцу тоже отнюдь не аристократ. М. Цветаева написала стихотворение о своём «двойственном» происхождении: «Обеим бабкам я вышла – внучка: / Чернорабочий – и белоручка!». («У первой бабки…»)  «Руку на сердце положа: / Я не знатная госпожа!».  («Руку на сердце…»)

«Чернорабочий» и «белоручка» суть символы происхождения. В М. Цветаевой был не наследственный, а духовный аристократизм, который гораздо выше наследственного. На первом месте для М. Цветаевой было всегда чувство собственного достоинства. Потом – всё остальное: «Моя самая сильная и самая драгоценная мне страсть – страсть собственного достоинства и ранга. Забота об имуществе – далеко позади,…». Отец М. Цветаевой, И.В.°Цветаев, был профессором Московского университета и основателем Музея изящных искусств имени императора Александра III. По роду своей деятельности профессор был вхож в рабочий кабинет Государя с отчётами и предложениями по поводу строящегося Музея. Со сдержанной гордостью М. Цветаева пишет в очерке «Лавровый венок», что незадолго до открытия Музея отцу «за музей» дают «почётного опекуна». Звание почётного опекуна Музея, разумеется, дал Государь. М. Цветаева упомянет несколько раз по разным поводам, что они с сестрой могли бы стать в этот период времени фрейлинами, но не стали по причине уже состоявшегося замужества. Данный несостоявшийся, но могший иметь место факт, весьма важен для М. Цветаевой, иначе она просто не упоминала бы об этом в своих дневниках и письмах. Сорокалетняя М. Цветаева, в своём очерке «Открытие Музея», большую его часть отведёт описанию сановников и Царской Семьи, присутствовавших на церемонии открытия в мае 1912 года. Тогда ей было двадцать лет. Она живописует нарастающее волнение, охватившее всех присутствующих на церемонии, при появлении Государя. Каким М. Цветаева увидела его? «Бодрым ровным скорым шагом, с добрым радостным выражением больших голубых глаз, вот-вот готовых рассмеяться, и вдруг – взгляд – прямо на меня, в мои. В эту секунду я эти глаза увидела: не просто голубые, а совершенно прозрачные, чистые, льдистые, совершенно детские» («Открытие музея»). За Государем следуют Великие княжны. В эмиграции М. Цветаева напишет: «Сонм белых девочек…Раз…две…четыре…/ Сонм белых девочек? Да нет – в эфире / Сонм белых бабочек? Прелестный сонм / Великих маленьких княжон…».  («Сонм белых…»)

После церемонии Государь беседует с И.В. Цветаевым. Оба улыбаются. Рядом с ними – никого. Свита стоит поодаль. Это – великий час Ивана Владимировича, и не только потому, что Музей – открыт, но ещё и потому, что на глазах у всех он – рядом с Царём, обласкан им, и отмечен его уважением и признанием. Нам неизвестно, насколько это было важно самому М. Цветаеву. Скорее всего, профессор принимал это как само собой разумеющееся, ибо на этом празднике он, а не Император, был первым лицом. Но двадцатилетней дочери М. Цветаева это важно, ибо отцом гордится, делом его гордится. И сорокалетней М. Цветаевой это важно, иначе не написала бы этого очерка. После церемонии, дома, Марина Ивановна выпытывает у отца, о чём они говорили с Государем. И, выслушав ответ, с гордостью признаётся отцу, что Государь на неё посмотрел. Отец философски замечает, что надо же было Государю куда-нибудь смотреть. М. Цветаева не забыла взгляд Государя, в котором она увидела доброту, голубизну, льдистость, прозрачность, чистоту, детскость. Ничего негативного. М. Цветаева относилась с пиететом ко всем помазанникам Божьим. Недаром в её стихотворениях (особенно в молодости) так часто упоминаются принцы, короли, дофины, императоры. Долго и преданно любила М. Цветаева Наполеона и его сына, чья трагическая судьба волновала её не меньше, чем трагическая судьба его великого венценосного отца. Королевская тема пронизывает первые сборники стихотворений М. Цветаевой «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь». Есть эта тема и в стихотворениях зрелой М. Цветаевой. Молодую М. Цветаеву волнует всё аристократическое, неординарное, благородное, утончённое: «Как я люблю имена и знамёна, / Волосы и голоса, / Старые вина и старые троны / Каждого встречного пса! – / Полуулыбки в ответ на вопросы, / И молодых королей».  («Встреча с Пушкиным»)

Молодую М. Цветаеву интересует тайна власти, данной от Бога, ничуть не меньше, чем тайна дара, ниспосылаемого Богом. В конце концов, она свяжет одно с другим, власть и дар, короля (царя, императора) и поэта в поэтической формуле: доколе поэты – дотоле престолы. М. Цветаева смолоду была убеждена, что человек должен знать высшее и тянуться к высшему, а высшее и лучшее всегда было воплощено в венценосных монархах и аристократии. Аристократизм веял на М. Цветаеву, по её выражению, очарованием рода и крови. Аристократизм, как его понимала М. Цветаева, «враг избытка. Всегда немножко меньше, чем нужно». «Аристократизм – замена принципов – Принципом. (Le grand principle). Если отнять у человека Бога, если всех объявить равными, как предлагал дворник-коммунист, знакомый М. Цветаевой в революционной Москве, к какому высшему идеалу будет тянуться человек? Для М. Цветаевой аристократия – идеал благородства, породы, великодушия, чести, честности, высших качеств человеческой натуры. Недаром она приписывала все эти качества своему мужу, С.Я. Эфрону, чья матушка происходила из аристократического рода Дурново, игнорируя тот факт, что Е. Дурново отреклась от своего высокого происхождения, уйдя к народовольцам и выйдя замуж за еврея Я. Эфрона, народовольца-террориста. С.Я. Эфрон был более наследником отца, чем матери, что впоследствии и доказал своими неблаговидными поступками. М. Цветаева идеализировала своего мужа именно потому, что идеализировала аристократию и монархизм. На её муже как бы лежал отблеск высокого происхождения его матери, чем М. Цветаева не могла не плениться. В действительности, истинной аристократкой – аристократкой духа ‑ была она сама. Аристократия, говорит Н. Бердяев в своей книге «Философия свободы», сотворена Богом и от Бога получила свои качества. Возможен лишь природный аристократизм от Бога. Всякое желание возвыситься из низшего состояния до аристократического по существу не аристократично. Истинное призвание аристократии – служить другим. Аристократия жертвенна. Аристократия – цвет нации и цвет культуры. Аристократия должна подавать пример остальным, неукоснительно соблюдая кодекс чести. Гений и талант, безусловно, принадлежат к духовной аристократии. Духовная аристократия имеет ту же природу, что и аристократия социальная, по происхождению. Это привилегированная раса и она должна существовать в мире для того, чтобы были выражены черты душевного благородства. В аристократизме есть божественная несправедливость, божественная прихоть и произвол, без которых, невозможна космическая жизнь, божественная красота Вселенной. Каждый социальный слой вырабатывает свою аристократию и должен вырабатывать. Простой человек может иметь черты настоящего аристократизма, когда он никому не завидует. Дух зависти к аристократии есть низший плебейский дух. Для М. Цветаевой аристократизм и благородство, и жертвенность, т.е. безупречность поведения – суть синонимы. Размышляя о Наполеоне, оставленном на о. Св. Елены и его второй супруге, австрийской принцессе, М. Цветаева говорит: «Людовик XVI должен был бы жениться на Марии Луизе (fraiche comme une rose и дуре); Наполеон – на Марии Антуанетте. Авантюрист, выигравший Авантюру, и последний кристалл Рода и Крови. И Мария Антуанетта, как Аристократка, следовательно – безукоризненная в каждом помысле , не бросила бы его, как собаку, там, на скале…». Впоследствии она сама поступит так, как по её мнению поступила бы безупречная аристократка и королева Мария Антуанетта – она не бросила, как собаку, С. Эфрона, уехавшего в Советскую Россию, и, хотя не хотела возвращаться, последовала за ним. Помимо благородства, служения другому и жертвенности, М. Цветаева включает в понятие благородства также любовь к бесполезному, например, любовь С. Эфрона и А. Эфрон ‑ к цветам. Что М. Цветаева понимает аристократизм совершенно в духе Н. Бердяева, т.е. ценит не столько наследственный аристократизм, сколько духовный, видно из её высказывания: «Крестьянин, любящий кошку не за то, что ловит мышей, уже аристократ».

         Размышляя, в чём разница между героизмом и аристократизмом, М. Цветаева приходит к выводу, что разница в качестве усилия: «Героизм: пересилить голод. Аристократизм: не заметить его. Аристократизм: laissser aller благородства. В аристократизме повинны предки, в героизме – собственная душа. Аристократизм: тело, делающееся духом. Героизм: дух, делающийся телом». Последняя фраза говорит о том, что между аристократизмом (наследственное) и героизмом (личное) разницы, в общем, почти нет. В сущности, героизм есть духовный аристократизм (Бердяев). Идеализация М. Цветаевой аристократического ‑ это жажда безукоризненно-высшего, за которым уже сразу – Бог. Недаром М. Цветаева говорила: «я в мире люблю не самое глубокое, а самое высокое». Стремление к высшему не означает, что М. Цветаева не видела реальности во всей неприглядности. Напротив, реальность она видела лучше многих и адекватно оценивала её: «Моя беда – бодрствование сознания». Через десять лет М. Цветаева напишет другому адресату: «У меня бесконечная трезвость, до цинизма. Я всё знаю наперёд и всё знала и на этот раз». Как в ней сочетались романтизм и трезвость – тайна, но если мы вспомним великих романтиков Гофмана и Байрона, то перестанем удивляться. Возможно трезвость и есть обратная сторона романтизма.  Размышляя о том, что существует в природе, например, у собак, М. Цветаева говорит: «чтобы была порода, нужна не-порода». В породе собраны лучшие черты вида. Недаром же слово «аристократос» переводится как «лучшее». Что касается отношения М. Цветаевой к интеллигенции, то в письме к Пастернаку М. Цветаева рассуждает: «Борис, не люблю интеллигенции, не причисляю себя к ней, сплошь пенснейной. Люблю дворянство и народ, цветение и корни». По М. Цветаевой, интеллигенция – между народом и дворянством, ни то, и не другое, что-то посередине, любви не достойное. Интеллигенция, по определению Д.Н. Овсянико-Куликовского, есть «…образованное общество, в состав которого входят все, кто так или иначе, прямо или косвенно, активно или пассивно принимает участие в умственной жизни страны». Отчего же так недовольна М. Цветаева интеллигенцией? Скорее всего, по той же причине, по которой недоволен ею был Н. Бердяев. Размышляя в своей статье о русской интеллигенции разных периодов XIX века, философ делает заключение, что: «интересы распределения и уравнения в сознании и чувствах русской интеллигенции всегда доминировали над интересами производства и творчества». По Бердяеву, русская интеллигенция чрезмерно увлекалась материалистической философией ‑ самой низкой и элементарной формой философствования, социальными проблемами, решаемыми в духе материализма, т.е. распределения и уравнения, творчество было в загоне, и, более того, к идеологии, которая в центр ставила творчество, она относилась подозрительно. «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу, парализовала любовь к истине, почти что уничтожила любовь к истине». Интеллигенция, с подозрением относившася к творчеству, заменившая религию позитивизмом и материализмом, и не могла быть любима М. Цветаевой. Фразу М. Цветаевой «интеллигенция сплошь пенснейная» не следует понимать буквально. Эта фраза символическая. Она означает духовную слепоту интеллигенции. Любя дворянство и народ, цветение и корни, М. Цветаева любит самоё культуру. Культура есть древо. Цветение кроны – высшая культура. У народа тоже есть своя культура, без которой невозможно цветение кроны: «Дерево не растёт в воздухе, чту корни, но <…>в корнях легко увязнуть: корни – и родниковые воды, да, но и: корни – и черви. И часто: начав корнями, кончают червями. И ещё мне хочется сказать: корни (недра) – не самоцель. Корни – основа, ствол – царство, цвет (свет) – цель. Корни – всегда ради». Большевики нарушили природный порядок вещей, обрезав крону и, объявив, что древо без кроны растёт ради корней. Такая культура безблагодатна, зациклена на самой себе, на прославлении самой себя. Такая культура не знает света, ибо не растёт ввысь ‑ к Богу. Презрение М. Цветаевой к дворнику-коммунисту не есть презрение к народу. Это презрение к той части народа, которая, забыв природный порядок вещей, объявляет ненужность кроны и уничтожает её, ради корней. Древ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5