Поэт никогда не атеист

ЕЛЕНА ЛАВРОВА

МИРООЩУЩЕНИЕ  МАРИНЫ  ЦВЕТАЕВОЙ

Часть вторая


«ПОЭТ НИКОГДА НЕ АТЕИСТ»


1. От «кори атеизма»   к многобожию, от многобожия   к Богу

Религиозные взгляды М. Цветаевой до настоящего времени не являлись предметом исследования. Есть кое-какие упоминания об отношении М. Цветаевой к церкви в воспоминаниях современников, однако эти воспоминания путаны, противоречивы и поверхностны. Некоторые из этих воспоминаний не заслуживают ни малейшего доверия. Отец А. Туринцев, которого В. Лосская назвала почему-то другом М. Цветаевой, о своей «подруге» отзывался неприязненно, раздражённо и крайне несправедливо: «В ней поражает отсутствие идеала – высшей ценности или веры в бессмертие, или какой-то трансцендентности. <…> Она не из бравады, а действительно и по-настоящему не верила в Бога. <…> Ей не нужны ни Бог, ни душа, и.т.д. В её стихах, конечно, есть «душа», но это какой-то вихрь в никуда. На самом деле у неё нет идеала, у неё вместо идеала - колдовство. Её поэтическое кредо без источника, в отличие от других поэтов: «Бог меня поставил», или «Мой дар от Бога» - всего этого у неё нет. Отсюда и её отношение к поэзии как к ремеслу». Более несправедливого отзыва о М. Цветаевой трудно себе и представить. Такая характеристика человека и поэта не делает чести  священнику, так как поражает отсутствием справедливости, понимания, терпимости, милосердия и любви. Не настолько хорошо о. Туринцев знал М. Цветаеву, чтобы столь категорично давать заключение о степени её веры в Бога.  Не настолько хорошо М. Цветаева знала о. Туринцева, чтобы рассказывать об интимной стороне своей жизни, ибо вера – дело интимное и сокровенное. М. Слоним, считавший себя другом М. Цветаевой, тем не менее, проявляет также полную неосведомлённость в вопросе её религиозности: «Любопытно, что в произведениях М.Ц. нет никакой религиозной настроенности. Эта внучка деревенского священника была равнодушна и к церковности, и к церковным обрядам. Теологические проблемы и рассуждения о Боге её не интересовали»]. Слоним писал, что М. Цветаева никогда не соблюдала церковную обрядность и никогда не ходила в церковь. Но, к счастью, у нас есть другие свидетельства, прямо противоположные этим заявлениям. М. Слоним, как и о. Туринцев, кругом ошибается. Главная беда всех, кто что-либо «вспоминает» о М. Цветаевой, в том, что каждый хочет быть экспертом во всём, что касается жизни и биографии поэта на том только основании, что несколько раз они видели поэта или разговаривали с ним. Если многие из них ошибаются во внешних фактах и в их оценке, то нечего и говорить, что они ещё чаще ошибаются во всём, что касается внутренней, духовной жизни поэта. Несмотря на открытость и откровенность, и искренность М. Цветаевой, нет причин думать, что она открывала глубины своей души и сердца каждому, с кем общалась. Если это было бы иначе, разве повторяла бы она так часто и с такой настойчивостью, что одинока в этом мире. Никто не исследовал эволюцию религиозного сознания М. Цветаевой.
Какими были её религиозные взгляды в детстве, юности и в молодые годы, и по каким причинам они менялись. М. Цветаева воспитывалась в православной семье, но в отличие, скажем, от семьи Пушкина, тоже православной, её воспитание в религиозном смысле не было гармоничным. Некоторую дисгармонию в религиозное воспитание дочери вносила мать, М.А. Цветаева (в девичестве Мейн). Её отцом был обрусевший остзейский немец А.Д. Мейн, а мать была польского происхождения М.Л  Бернацкая. В семье как бы сливались три религиозных струи: православная, протестантская и католическая. Но поскольку М.Л. Бернацкая-Мейн умерла рано, влияние католицизма на М.А. Мейн, по-видимому, было минимальным, и в семье значительно усилился религиозный протестантский дух. Надо полагать, что А.Д. Мейн перешёл в православие, с тем, чтобы сделать карьеру государственного чиновника. Но дух протестантизма в семье не выветрился. Протестантское воспитание, усвоенное с детства, могло оказать (и должно быть оказало, судя по всему) более сильное влияние на М.А. Мейн, чем православное, что впоследствии частично сказалось и на М. Цветаевой. Из чего видно, что М.А. Цветаева формально исповедовала православие, а неформально – протестантизм? Об этом интуитивно догадывалась М.И. Цветаева, её дочь. В письма к В. Розанову от 8 апреля 1914 года М. Цветаева говорит о том, что весь дух воспитания в доме был германский. В этом же письме М. Цветаева сообщает: «Мама умерла <…> непримирённая, не позвав священника, хотя явно ничего не отрицала и даже любила обряды». С чем – непримирённая? С верой? С православием? С церковью? Юная М. Цветаева не объясняет. Но она и не может объяснить то, что пока не вполне понимает. М.А. Цветаева формально исповедовала православие, но в душе сохранила привязанность к протестантизму, что весьма сильно сказывалось в её характере и, соответственно, в мироощущении, в поведении и отношении к близким людям. В 1934 году М. Цветаева уже не намёками, а отчётливо пишет Н. Гайдукевич: «Но в моей матери жил дух протестантской, германской – справедливости». Черты протестантского воспитания сказывались в строгом и даже суровом отношении к детям, в безукоризненной честности, сдержанности, трудолюбии, методичности, любви к порядку, скромности. Повзрослевшая М. Цветаева поняла мать. В очерках «Мать и музыка» и «Живое о живом» она об этом напишет: «Открытый метроном был лучшей гарантией, что я не оглянусь на часы. Но мать, к счастью, иногда забывала, и никакая моя – её! – протестантская честность не могли заставить меня напоминанием обречь себя на эту муку» («Мать и музыка»). Волошин предлагает Марине придумать себе псевдоним и печататься под ним: «Но Максино мифотворчество роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности». («Живое о живом») М. Цветаева признаёт, что влияние матери на неё было огромным. Религиозный тайный протестантизм был впитан с молоком матери. Со стороны отца И.В. Цветаева вся семья была православной. Дед – В.В. Цветаев был священником. Его старший сын, Пётр, тоже стал священником. Все четверо сынов учились в духовном училище. И.В. Цветаев был человеком богобоязненным, глубоко верующим и пытался внушить детям веру в Бога и уважение к религии. В силу объективных обстоятельств (болезнь и лечение М.А. Цветаевой) М. Цветаева вместе со своей сестрой в подростковом возрасте обучалась за границей в католических пансионах в Лозанне и во Фрейбурге. Бога М. Цветаева полюбила через католицизм («Чорт»). Католицизм ей был близок в молодости – ближе, чем православие. В 1925 году она записывает в дневнике: «И католическая душа у меня есть (к любимым!) и протестантская (в обращении с детьми), - и тридцать три еретических, а вместо православной – пусто. Rien». Почему в молодости католицизм М. Цветаевой ближе? Вряд ли здесь уместно исходить из генетических корней польского происхождения предков со стороны матери. М. Цветаева превыше всего ценит «растяжение жил растущей души», её устремление ввысь. Недаром она избирает символом роста – дерево. Насколько же отвечает этим требованиям роста души католицизм? Бердяев пишет: «Для католического Запада Христос – объект. Он вне человеческой души. Он предмет устремлённости, объект влюблённости и подражания. <…> Католическая душа готична. В ней холод соединяется со страстностью. <…> Католическая мистики романтична, <…> Католическая мистики голодна, в ней нет насыщенности. Она не брак, а влюблённость».Что касается православия, то оно отличается следующими чертами: «Для православного Востока Христос – субъект, он внутри человеческой души. Православный опыт есть распластание перед Богом, а не вытягивание. Храм православный, как и душа, противоположен готике. <…> Православие не романтично, оно реалистично, трезво. Трезвение и есть мистический путь православия. Православие сыто, духовно насыщенно. Мистический православный опыт – брак, а не влюблённость». Трезвение приходило постепенно к М. Цветаевой, и, несмотря на своё предпочтение католической церкви, она критично относилась и к её служителям. Когда после рождения сына её навестил католический священник, М. Цветаева записала в дневнике: «Не забыть посещения – нет, именно визита, а не посещения - католического священника о. Абрикосова. Шёлковая ряса, шёлковые речи, поздравления, пожелания. <…> С ним, перед единственным – ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую, как могу. (А лёжа – физически трудно). Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. РИМ во Вшенорах». Если впечатления от православных священников с их дремучими бородами, серебряными и золотыми монетами в кулаке, невнятицей церковной речи – страх и холод, то католический священник производит впечатление светское, мирское. М. Цветаева ощущает от его визита холод и отчуждение, поверхностность католика. Православных священников она воспринимает как детей, а католических - как мужчин. Православный – в парче, католический – в шелку. И в том, и в другом случае она не чувствует в них никакой святости, что весьма смущает М. Цветаеву, ибо она вправе от священника святости ожидать и даже требовать, как ей кажется. М. Цветаева – максималистка в религии. Чем сильнее развивалось в ней религиозное чувство, тем ещё требовательнее она становилась к служителям культа. Священники, католические или православные, должны были, по её представлениям, отличаться от мирян не только покроем одежды, но всей своей внутренней сущностью, ибо они наделены божественной благодатью, а рукоположение согласно Фоме Аквинскому есть наиболее возвышенное из семи христианских таинств. Предъявляя к священнику повышенные требования, М. Цветаева его дело (и дело врача) считала человечески важнее и нужнее дела поэта, потому что у смертного одра человека – они, а не поэт.
Как это случается со многими подростками, юная М. Цветаева заболела «корью атеизма» (Бердяев). Атеизм юной М. Цветаевой явление преходящее. Она сама позже сказала, что по юношеству никого судить нельзя. Человек растёт, меняются его взгляды. В письме к Розанову молодая М. Цветаева излагает свои взгляды на религию, и эти взгляды категоричны: «Слушайте, я хочу сказать Вам одну вещь, для Вас, наверное, ужасную: я совсем не верю в существование Бога и загробной жизни. Отсюда безнадёжность, ужас старости и смерти. Полная неспособность природы – молиться и покоряться. Безумная любовь к жизни, лихорадочная жажда жить». М. Цветаева делает приписку, чтобы Розанов и не пытался сделать её христианкой. М. Цветаеву могли ввести в заблуждение некоторые страницы «Уединённого», книги, которой она восторгалась. Что важно в письме-исповеди М. Цветаевой к Розанову? Важно свидетельство о категоричном, воинствующем атеизме, сменившем детскую нерассуждающую веру. Ещё недавно она писала: «Ввысь уходят ели, стройно прямы, / Там, на солнце нежен лик Христа».  («Как мы читали «LICHTENSTEIN») Ещё недавно она писала стихотворения в форме молитвы: «Христос и Бог! Я жажду чуда / Теперь, сейчас, в начале дня».  («Молитва»)
Когда происходит отпадение М. Цветаевой от Бога? Это происходит, по всей вероятности, в промежуток между 1911-1913 гг. Атеизм приобретает у молодой М. Цветаевой кощунственные формы.  М. Цветаева вставляет в киот поверх иконы портрет обожаемого Наполеона Бонапарта. Добродушный отец, И.В. Цветаев сильно разгневался на дочь по этому поводу. Похожий юношеский бунт мы видим в поведении молодого Вл. Соловьёва, на спор с друзьями выкинувшего в окно иконы и, вдобавок, проплясавшего на них качучу. Его любящий отец, историк С. Соловьёв, тоже сильно разгневался. Атеистические переживания были у кн. братьев С.Е. и Е.Н. Трубецких. Юности свойственен эпатаж, противоречие тому, что почитаемо отцами. Атеизм молодой М. Цветаевой не есть убеждение. В убеждении больше спокойствия, которого так недостаёт страстной и пристрастной М. Цветаевой. В 1910-е гг. М. Цветаеву интересует не Бог, религия и церковь; её увлекла любовь. Ей отдаёт она своё внимание и время. Впрочем, от религиозного воспитания остаётся привычка носить нательный крест, и изредка заходить в собор – поставить свечу. В стихотворении, в котором молодая М. Цветаева воображает свою будущую смерть, она бравирует своим атеизмом: «Нежной рукой отведя нецелованный крест, / В щедрое небо рванусь за последним приветом».   («Знаю, умру на заре…»)
Лирика М. Цветаевой 10-х гг. насыщена религиозно-церковной лексикой. В её стихотворениях можно встретить такие слова как: ладан, икона, киот, колокол, ад, рай, Бог, ангелы, монастырь, Богородица, молитва, угодник, архангелы, серафимы, Пасха, Благовещение, паникадило, свеча, служба, лития, риза, часовня, святцы, поп и т.д. После 1917 года именно обилие этой лексики дало повод Л. Троцкому обвинять А. Ахматову и М. Цветаеву в том, что в их стихотворениях главным героем является Бог. Л. Троцкий издевательски называет Бога «…третьим портативным, удобным лицом комнатного воспитания». Троцкий пишет о том, что лирика упомянутых поэтов «…эстетически неприемлема для нового человека», что это «ветхая лирика». Если оставить без внимания издевательский тон политика, возомнившего себя литературным критиком, то, во-первых, это не литературная, а идеологическая критика, а во-вторых, Троцкий, по крайней мере, у М. Цветаевой не заметил главного - употребляемая М. Цветаевой религиозно-церковная терминология никакого отношения ни к религии, ни к церкви, ни к Богу не имеет. Эта терминология использована либо двусмысленно, либо иронично, либо дерзко-эпатажно, либо кощунственно: «Люди на душу мою льстятся, / Нежных имён у меня – святцы. / В восприемников  за душой, / Цельный, поди, монастырь мужской! / Уж и священники эти льстивы! / Каждый-то день у меня крестины! / Этот – синицей, орлицей - тот, - / Всяк по-иному меня зовёт».  («Люди на душу мою…») В этом стихотворении есть: святцы, восприемник, монастырь, священники, крестины. Но это стихотворение не о церкви, священниках и крестинах. Оно о земной человеческой любви, о поклонении мужчины – женщине. Тема любви виртуозно подана в образах церковного обряда. Если мы обратимся к циклу стихотворений, посвященных Ахматовой, то вновь увидим, что религиозно-церковная терминология используется совершенно не в религиозных целях. Тема стихотворений – попытка создать мифологизированный портрет поэта-женщины. В чертах, изображённых на этом портрете, мы видим то облик античной Музы, то средневековой книжницы, то царицы, простой земной женщины, то певчей птицы, то орла, то ангела, то демона, то ведьмы, то хлыстовской богородицы. Апофеоз этого прославления заключён в следующих строках: «Для всех в томленье славящих той подъезд – / Земная женщина, мне же – небесный крест! / Тебе одной ночами кладу поклоны, - / И все твоими  очами глядят иконы!».  («У тонкой проволоки…»)
Поклоны не иконе и Богу, но – земной женщине, хотя бы и поэту. В те годы М. Цветаева всегда готова на крайность. Ей ничего не стоит призвать в союзницы самое Богородицу: «Каждый день всё кажется мне: суббота! / Зазвонят колокола, ты взойдёшь. / Богородица из золотого киота / Улыбнётся – как ты хорош».  («Каждый день…»)
Подобных примеров в стихотворениях 20-х гг. у М. Цветаевой весьма много. Главная тема её стихотворений – любовь. Всех, кого М. Цветаева любит, она готова обоготворить. Так происходит с образом Блока, которого М. Цветаева в порыве благоговейной любви готова сравнить с самим Иисусом Христом: «В руку, бледную от лобзаний, / Не вобью своего гвоздя».  («Ты проходишь…»)
Молодая атеистически настроенная М. Цветаева, между тем, соблюдает некоторые христианские обычаи: «Недавно в Кунцеве, неожиданно крещусь на дуб», «Всегда крещусь, переезжая через реку, подумать не успев». М. Цветаева, воспитанная с детства в христианской вере, молится природе, подумать не успев. В те годы она могла бы сказать о себе то же, что сказал о себе молодом Бердяев: «В те годы в меня проникло не только веяние Духа, но и веяние Диониса. Эти два веяния во мне соединились и часто противоборствовали».
Поскольку внутренний мир человека не есть одни только сияющие высоты, но и тёмные бездны, гений обязан следовать как на высоты, так и в низины. И чтобы не пропасть в этих низинах, не соблазниться их мрачной красотой, художник должен обладать религиозным духовным опытом. Одной только силы воли не достаточно. Только религиозный духовный опыт в соединении с волей способен удержать художника на краю бездны. Гений без религиозного сознания также невозможен, как и без сильной чувственности и силы воли. У Пушкина есть замечательное высказывание: «Религия создала искусство и литературу, всё, что было великого с самой глубокой древности; всё находится в зависимости от религиозного чувства. Без него не было бы ни философии, ни поэзии, ни нравственности». Когда к М. Цветаевой возвращается вера в Бога? Указать с полной уверенностью год, месяц, день, когда это случилось – нельзя. И отпадение от Бога, и возвращение к Нему происходят исподволь. Человек не вполне осознаёт, когда это с ним происходит. Вчера он не верил, а сегодня готов утверждать, что верит. Эволюция религиозного сознания есть тайна, ведомая только Богу, который ждёт, благоприятного момента, когда можно открыться человеку, и человек это почувствует. Судя по всему, Бог заново открывается М. Цветаевой к 1917 году, когда ей около двадцати пяти лет. Вряд ли это случайность. Парадоксально, но факт: именно революция смогла вернуть М. Цветаеву к вере в Бога. В сборнике стихотворений «Лебединый стан», созданном в годы революции и гражданской войны, мы становимся свидетелями возвращения М. Цветаевой к Богу и вере. Она пишет и о Боге и о вере серьёзно, ответственно и с глубоким чувством: «За царевича младого Алексия / Помолись, церковная Россия!», «Перекрестясь на последний храм Белогвардейская рать - векам», «Царь с небес на престол взведён; Это чисто, как снег и сон», «Бог – прав Тлением трав, Сухостью рек, Воплем калек», «Белогвардейцы! Чёрные гвозди В рёбра Антихристу!», «Храни, Триединый, Наследницу вечных благ Младенца Ирину!» «С молоком кормилицы рязанской Он всосал наследственные блага Триединство Господа – и флага, Русский гимн – и русские пространства», «Кропите, слёзные жемчужинки, Трон и алтарь. Крепитесь, верные содружники, Церковь и царь», «Царь и Бог, Простите малым».  («Лебединый стан»). В этом цикле стихотворений М. Цветаева тесно увязывает понятия – Бог, Царь, народ. Большевики, отпавшие от Бога, разрушают закон жизни, на котором держится государство, общество и человек: «Коли в землю солдаты всадили – штык, / Коли красною тряпкой затмили - Лик, Коли Бог под ударами глух и нем, / Коль на Пасху  народ не пустили в Кремль – / Надо бражникам засесть за холст, / Рыбам – петь, бабам  - умствовать, птицам – ползть».  («Коли в землю…»)
Как меняется отношение М. Цветаевой к церковным таинствам видно из двух высказываний. В 1922 году М. Цветаева записывает в тетрадь: «Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство». Проходит около четырёх лет. А. Чернова пишет М. Цветаевой подробный отчёт о том, как проходило венчание К. Родзевича и М. Булгаковой. Невеста после причастия вытерла губы платком. Эта деталь настолько поразила М. Цветаеву, что она комментирует: «Стереть платочком причастие – жуткий жест».. От «чудовищности» причастия   к «жуткому» жесту, причастие стирающему. Кровь Христа стирающему с губ. Жуткий жест – кощунственный жест, c точки зрения М. Цветаевой. Первое высказывание о причастии явно еретического характера. Оно свидетельствует о критических размышлениях молодой М. Цветаевой, касающихся церковных догм и таинств. Ясно, что и после возвращения к вере в Бога, она всё ещё критически осмысливает церковную жизнь. Но уже через четыре года из второго высказывания в отношении причастия становится понятно, что М. Цветаева не только смирилась с существованием таинства причастия, но и приняла его всем сердцем. Вообще к церкви, службе и священникам у М. Цветаевой на всю жизнь осталось сложное отношение. А заложено оно было с детства впечатлительностью М. Цветаевой-ребёнка и усугублено матерью. Самое сильное впечатление от церкви в детстве – скука от службы и страх перед образом Христа и перед священниками. Скука ребёнка - от непонимания смысла происходящего. Страх перед священниками - страх перед Богом. Священников юная М. Цветаева отожествляла с самим Богом. Бог казался ей страшным священником, только ещё страшнее. Страх перед священниками и перед Богом питался страхом перед смертью: «…чёрный гроб стоял у меня в детстве за каждым священником тихо, из-за парчовой спины, глазел и грозил. Где священник – там гроб. Раз священник – так гроб. Да и теперь, тридцать лет спустя, за каждым служащим священником я неизменно вижу покойника: за стоящим – лежащего. И только за православным» («Чорт»). В книге М. Цветаевой «Земные приметы» есть высказывание: «В православной церкви (храме) я чувствую тело, идущее в землю, в католической - душу, летящую в небо». У В. Розанова было точно такое же восприятие православного христианства; в нём философ видел апологию смерти: «Христианство есть культура похорон». Кроме скуки, испытываемой во время службы, и чувства страха перед священниками, М. Цветаева-ребёнок усвоила внушённое ей матерью чувство брезгливости к деньгам, передаваемым из рук паствы в руки священника: «…копошение серебра в ладони, переливание серебра из руки в руку, из руки в бумажку: столько-то батюшке, столько-то дьякону, столько-то дьячку, столько-то просвирне» («Чорт»). Нечего и говорить, что картина эта не романтическая, а самая что ни на есть приземлённо-бытовая. Недаром Бердяев говорил о православном духовенстве: «Духовное сословие – самое бытовое, самое приспособленное и самое устроившееся из всех сословий. Лица «духовные» – наименее духовные, наиболее плотяные. У взрослой М. Цветаевой страх исчез, брезгливость осталась. Себя – поэта – она чувствовала духовнее многих священников. М. Цветаева отвергает роль священника, как посредника между человеком и Богом. Между собою и Богом она не терпит никакое третье лицо, ибо в любви всякий третий, будь он даже священник, лишний: «Узнаю тебя, гроб, / Как тебя ни зови; / В вере – храм, в храме – поп / Вечный третий в любви».  («Наяда») В письме к Пастернаку М. Цветаева писала, что исповедуются Богу, а не священнику. Эту мысль она вновь повторит через три года в письме к Р.М. Рильке: «Священник – преграда между мною и Богом (богами)». Ещё через три года М. Цветаева напишет своему корреспонденту А. Тесковой: «В священнике я всегда вижу превышение прав: кто тебя поставил надо мною? (между Богом и мною, тем и мною, всем и мною). Он – посредник, а я непосредственна».
С православной церковью у М. Цветаевой сложились отношения трудные. М. Цветаева сетовала на то, что не чувствует Бога в помещении. Бога, как нам уже известно, она чувствовала на природе. В сознании М. Цветаевой церковь ассоциируется с государством, с которым она срослась. Государство – насилие, осуществляемое над личностью. Церковь, с точки зрения М. Цветаевой, это не только насилие, но и социальная несправедливость, ибо церковь её молчаливо принимает и освящает. Поэтому с любой церковью М. Цветаевой не по пути. Она заявляла, что не принадлежит ни к одной церкви. Отношение к церкви М. Цветаевой напоминает отношение Ф. Ницше, который писал в «Генеалогии морали», что в настоящее время церковь более отталкивает, чем привлекает. Церковь, с точки зрени М. Цветаевой, враг свободы и любви: «Чтоб дойти до уст и ложа – / Мимо страшной церкви Божьей / Мне идти».  («Чтоб дойти…»)
Неприятие церкви и священника приводит М. Цветаеву к мысли о своей нецерковности. Когда в 1933 году М. Цветаевой заказали книгу для детей о церкви, она сокрушалась, что плохо знает службу: «Службу знаю плохо – каждый знает лучше меня. Я вообще человек вне-церковный даже физически: если стою – всегда у входа, т.е. у выхода, чтобы идти дальше». Но церковь, тем не менее, М. Цветаева посещала. Где бы ни бывала М. Цветаева, она непременно первым делом заглядывала в местную церковь, оценивая её, прежде всего, с эстетической точки зрения, как средоточие многих видов искусств. Церковь М. Цветаева любила пустую. Пустая церковь была прекрасной возможностью сосредоточиться, побыть наедине со своею душою и Богом. Что Христос есть Бог – для М. Цветаевой непреложная истина. То, что Христос в её оценке ещё и поэт, делает Его в её глазах Богом вдвойне. Ибо в устах М. Цветаевой это наивысшая похвала, как человеку, так и Богу. Бог – поэт! Кто, кроме М. Цветаевой, осмелился так сказать о Христе! Здесь ощущается единство человека и Бога через Слово. Слово – высшая сила и верховная власть Бога и человека. Слово равняет человека и Бога. Прежде всего, – поэтическое слово. М. Цветаева сетует на то, что Христа люди вынуждали творить чудеса, не доверяя Его слову. Правда, в юности она сама  требовала от Христа то же, что и другие: «Христос и Бог! Я жажду чуда». Позже она отречётся от своего требования и проникнется сочувствием к Богу. Это сочувствие поэта к Богу-поэту: «Как мне жаль Христа! Как мне жаль Христа, за Его насильственные чудеса! Христос, пришедший горы двигать – словом! «Докажи, тогда поверим! Верим, но подтверди!» Между чудом в Кане (по просьбе Марии) и испытующим перстом Фомы – странная перекличка. Если бы Мария была зорче, она бы вслед за превращением воды в вино, увидела другое превращение: вина – в кровь…Убеждена, что Иоанн у Христа не просил чудес». Не просил, потому что одному только слову безоговорочно верил и других доказательств божественности не требовал. Одно только Иоанново Евангелие начинается фразой: «Вначале было Слово…». Этого Евангелиста М. Цветаева особенно чтила и часто упоминала, и гордилась тем, что родилась в церковный праздник Иоанна Богослова. Не последнюю роль в этом особом почитании сыграло поклонение Иоанна перед Словом. Размышляя об употреблении Бахрахом слова «бдение» и противопоставляя его слову «бессонница» М. Цветаева от чисто филологических изысканий переходит к размышлениям об Иоанне и его отношении к Христу: «Будь я Иоанном, мне бы Христос не давал спать, даже когда бы мне в постель гнал. Бдение как потребность, стихия Бессонницы, пошедшая по руслу Бдения». Бдение есть добровольный, волевой акт отречения от сна, в то время как бессонница – страдание от невозможности заснуть. М. Цветаева, желая ощутить разницу в значениях, прибегает к образу Иоанна не случайно. Иоанн бдит, ибо ни секунды не хочет потерять на сон, ибо рядом – Бог. Ничего нельзя пропустить, всему хочется быть свидетелем. Читая Г. Федотова, М. Цветаева проницательно подмечает у него несообразность высказывания «Добро отмирает в Царствии Небесном»: «А я думала, - замечает М. Цветаева, - что Царствие Небесное – абсолютное добро, т.е. Христос». Христос как абсолютное добро есть высшая степень доверия М. Цветаевой к Богу. Религиозный путь М. Цветаевой от страха – к доверию, от требования чуда – к сочувствию. Отношение зрелой М. Цветаевой к Богу является довольно-таки сложным. Не однажды она признавалась, что не дал ей Бог таланта к соборной любви, что не может она любить – вкупе. Христос, по её мнению, оказался слишком залюбленным людьми. Это вызывало её досаду и ревность. Её любовь к Христу была ревнивая любовь. Ревнивая любовь нередко отвращает нас от того, кого любим. Любой бог в истории религии, которому поклонялись вкупе, вызывает в М. Цветаевой негативное отношение. Так, сравнивая Аполлона и Диониса, она замечает; «Аполлону служат наедине. Вакху же – вкупе. Бог душ и бог толп (стай, свор). Только путём этой установки осмыслила своё отвращение от этого бога». Ревнивая любовь к Христу, это любовь, в которой ревность перевешивает притяжение и влечение настолько, что, поклоняясь перед Христом, благоговея перед Христом, М. Цветаева гордо стоит в стороне, не желая смешиваться с толпой. Такова её натура. Она понимает, что Христос неповинен в том, что залюблен, что общество Его именем злоупотребило. Тем не менее, из ревности, она демонстративно предпочитает Христу – Люцифера, отвергнутого всеми; Христу – Бога-отца, Бога Святого Духа, недостаточно любимых всеми. Она любит Бога-отца, потому что он, по её мнению, обойден любовью, хотя «для любви немыслим», по её собственному выражению. Она любит Бога Святого Духа за ниспосланный им дар, за творческую силу за то, что он дышит, где хочет. Бога Святого Духа она окружает особенным благоговением. Бог-отец через Бога Святого Духа посылает человеку благодать. Так, побуждая А. Штейгера быть благодарным за всё, что у него есть, М. Цветаева пишет: «Бог Вам дал великий покой затвора, сам расчистил Вашу дорогу от суеты, оставив только насущное: природу, одиночество, творчество, мысль». Общество, с точки зрения М. Цветаевой, злоупотребило Христом. Государство приручило церковь, церковь срослась с государством и разделяет с ним всю ответственность за социальную несправедливость, за насилие над личностью, подавление инакомыслия. В так называемом христианнейшем из миров нарушена главная заповедь Христа любви к ближнему. Филиппика М. Цветаевой в адрес исторического христианства в очерке «Чорт» есть отклик того разочарования, которое испытывала русская интеллигенция в начале XX века. Н. Бердяев говорил о православном духовенстве, что оно самое бытовое, приспособленное и устроившееся из всех сословий. В. Розанов утверждал, что в христианской истории лежит какое-то зло. Главным же было то, что христианство никогда не было реализовано в жизни. Оно было искажено, оно оправдывало мир таким, каков он есть, т.е. лежащим во зле. Так что в своих претензиях к христианской церкви М. Цветаева не была одинока. Любя Христа, М. Цветаева не могла преодолеть неприятия некоторых сторон христианской церкви, приспособившейся к миру, освящающей именем Христа плотские и корыстные союзы, благословляющей бои и бойни. Другими словами, государство злоупотребило Христом, и церковь не воспрепятствовала государству, а превратила служителей в его слуг. М. Цветаева всем сердцем болела за христианскую церковь, требуя от неё быть, а не казаться.
Отношение М. Цветаевой к Богу в одной из его ипостасей – Бог-отец   выражено в поэтической форме в цикле стихотворений «Бог», написанном в августе 1922 года, уже за границей. М. Цветаева перечисляет атрибуты Бога. Бог есть личность, не имеющая обличия, что означает, что это не есть антропоморфный Бог. В божественной личности Бога сочетаются противоположные черты. С одной стороны это отцовское организующее начало. С другой стороны, влекущий соблазн, притягательность обаяния, сопротивляться которому невозможно: «Лицо без обличия. / Строгость. – Прелесть». Бог всемогущ и всесилен. В представлении поэта о Боге примиряются все противоречия: «Все ризы делившие / В тебе спелись»
Бог есть утешитель всех страждущих: «Все криком кричавшие / В тебе стихли». Бог прощает всех, даже за самые страшные смертные грехи: «Даже осиной / Мчал – и её простил: / Даже за сына!». В Боге все воскресают, и все становятся бессмертны: «Победа над ржавчиной   / Кровью – сталью. / Все навзничь лежавшие / В тебе встали».
М. Цветаева высказывает предположение, что в природе присутствует божественное начало: «Не твои ли / Ризы простёрлись / В беге дерев? / Рощ, перелесков». Бог даёт людям культуру, с тем, чтобы люди продолжали творческую деятельность: «Книги и храмы / Людям отдав – взвился». Бог един. Он творец видимым и невидимым мирам, он хозяин всему, неуловим и вездесущ: «Он в малейшую скважинку, / Как стройнейший гимнаст». Бог независим от наших суждений о нём; его нельзя приручить, купить, обмануть, соблазнить. Он свободен и одаряет (или не одаряет) нас своей милостью. К нему «…нет пути методического восхождения»: «В домовитом поддоннике / Бог – ручною бегонией / На окне не цветёт!». Бог непостижим для людей: «Все под кровлею сводчатой / Ждали зова и зодчего. / И поэты и лётчики – / Все отчаивались». Между миром и Богом лежит непреодолимое для мира расстояние: «Разводными мостами и / Перелётными стаями, / Телеграфными сваями / Бог – уходит от нас». Расстояние между Богом и миром может быть преодолено только незакономерно, свободно и чудесно. Он может милостиво одарить благодатью, но ждать от него даров постоянно   нелепо: «О, его не привяжете / К вашим гирям и тяжестям». Бог есть творчество, рост, развитие, вечное движение, и, следовательно, сама вселенская жизнь: «О, его не догоните! / <…>Ибо бег он – и движется. / Ибо звёздная книжища / Вся: от Аз и до Ижицы –  / След плаща его лишь!».
Цикл стихотворений «Бог» это развёрнутая поэтическая формула первой части Символа веры. Бог в представлении М. Цветаевой трансцендентен. Трансцендентное здесь понимается в самом общем смысле т.е. превышающее всякую меру человеческого опыта, сознания и бытия, или, по И. Канту, трансцендентное есть то, что существует вне сознания, недоступно ему и непознаваемо. М. Цветаева передаёт своё чувство Бога в поэтическом, религиозном переживании. Непосредственное чувство Бога позволяет М. Цветаевой видеть божественное в мире, воплощённое для неё, прежде всего, в деревьях, к которым поэт питает особенное пристрастие, что видно из цикла стихотворений «Деревья». В этом цикле деревья – высшие и совершенные существа, жизнь которых разительно отличается от «кривизн» жизни людей: «Древа вещая весть! / Лес, вещающий: Есть / Здесь, над сбродом кривизн – / Совершенная жизнь: / Где ни рабств, ни уродств, / Там, где всё во весь рост, / Там, где правда видней: / По ту сторону дней…»
В цикле стихотворений «Бог» деревьям отведена особая роль. Леса, как и небо, есть риза Бога. Леса – хвойные   тайная охрана Бога: «Тайной охраной / Хвойные мчат леса: /    Скроем! – Не выдадим!»
«Земля – ради хлеба, дерево – ради неба. Дерево это псалом природы» («Кедр»). Псалом природы самого совершенного существа на земле – Богу. Дерево устремлено в своём росте ввысь. Всё, что устремлено ввысь к Богу, то достойно восхищения и подражания, считает М. Цветаева. Путь любого живого существа только таким и должен быть. Бог есть вечное движение (бег, творчество), живые смертные существа должны иметь движение ввысь – к Богу (бег – ввысь). Рост – явление священное: «Будь! – это заповедь моя. Дай мне / Пройти, дыханьем не нарушив роста».
У Ф. Достоевского есть фраза, которой восхищался В. Розанов: «Бог взял семена из миров иных и посеял на землю. И взросло всё, что могло взрасти». Через таинственное касание мирам иным и Бога живут на земле деревья. Кстати, не любя тело, хотя, советуя им и не швыряться, поскольку оно есть вместилище души, М. Цветаева пишет: «Тело! Вот где я его люблю – в деревьях».
Размышляя в годы гражданской войны о превратностях своей судьбы, о лишениях, и о том, что даже Аля, подрастая, отчуждается от неё, М. Цветаева приходит к выводу, что Бог не обделяет её своими особыми милостями: «О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе бы он не отнимал так у меня всё!». В стихе это выражено было так: «Если голос тебе поэт – дан, / Остальное взято».  («Есть счастливцы…»)
М. Цветаева подвергла сомнению благую роль Православной церкви в государстве, ибо церковь освящала войны и бойни, в которых погибали молодые люди. Она писала о корыстолюбии православных священников. Церковь трудно прощает откровенно высказанные укоры в свой адрес, трудно прощает критику своих деяний, хотя эти укоры и критика более чем справедливы. Церковь не прощает всё это, ибо претендует на роль института почтенного, незапятнанного, и святого. М. Цветаева, перечисляя грехи Православной церкви, пощадила её, не упомянув о таких её грехах, как молчаливое одобрение рабства, длительное время в Российской империи существовавшее – крепостничество. Когда П. Чаадаев более ста лет назад посмел в своих «Философических письмах» сказать об этом, власти объявили его сумасшедшим. М. Цветаева пощадила церковь, молча и безропотно согласившуюся существовать в государстве, поправшем, оплевавшем и осквернившем веру. Н. Бердяев писал, что «…христианская мораль во имя послушания тяготе мира оправдывает мир таким, каков он есть – мир во зле лежащий». Д. Мережковский пишет, что: «…в метафизике церкви – отделение души от тела – произошло и в истории церкви: душа её отлетела от мира в пустыню, в монашество, а в миру осталось тело, в которое могла вселиться какая угодно душа». Розанов обрушивался на историческое христианство со всей силой своего негодования, обвиняя его во всех бедах, которые обрушились на Россию. Бердяев  указывал на то, что христианство не только не было реализовано в жизни, но было искажено в своём учении, вплоть до догматики. Он упрекал историческое христианство в беспринципности. Все ошибки и пороки исторического христианства были видны и М. Цветаевой. Будучи верующим человеком, она не верила слепо. Если историческое христианство, церковь, как общественно-государственный институт, и поведение священников она подвергала острой критике, то сама христианская вера, Святая Троица, Богоматерь были для неё понятиями святыми. Самым страшным грехом М. Цветаева считала хулу на Духа Свята. В 1932 году М. Цветаева писала в очерке «Искусство при свете совести»: «Обратная крайность природы есть Христос. Тот конец дороги есть Христос. Всё, что между – на полдороге». Христос – абсолютное проявление Духа. Христос – Царь иного мира, куда мы вступаем, после смерти тела. Христос – это Божественная высота. М. Цветаева противопоставляет Христу – Диониса, как образ земной, чувственной природы. Человек располагается между этими двумя крайностями, но путь человека должен быть – от Диониса к Христу. Христианство, исповедуемое человеком, как он его понимает, тоже вместе с человеком - между Дионисом и Христом, но оно не есть ни Дионис, ни тем более Христос. Перед Христом М. Цветаева благоговеет, как и перед Духом Святым. Бог-отец в понимании М. Цветаевой добр, но требователен к своему созданию, снисходителен к его слабостям, но справедлив. М. Цветаева находит своё оправдание в том, что нередко побеждавший произвол она направляла не на совершение зла, а на творчество. Бог-отец, думала М. Цветаева, не занимается мелочами. Она считала, что Бога-отца по пустякам, когда сам можешь справиться с проблемой, тревожить просьбами и мольбами не надо. Справляясь с проблемами, человек растёт. Бог-отец меряет высокой мерой. Поэтому Он поощряет в человеке самостоятельность, самодостаточность и духовный рост. Бог-отец, по М. Цветаевой, есть то, что разлито в самой природе вещей, в человеке, это нечто такое, что не указывается ни в какие догмы и схемы, законы и установления, каноны и уставы. Мысль, выраженную поэтом в художественной форме, философски оформил Э. Фромм: «Бог подобен горизонту, ставящему предел нашему взгляду. <…>. Когда движемся мы, горизонт отступает, но всё же кажется границей, и никогда не станет вещью, которой можно завладеть». Бога-отца М. Цветаева воспела во многих стихотворениях между 1917-1926 гг. Склоняя голову перед Промыслом Божьим, понимая, что не всё человеку дано понять в этом Промысле, М. Цветаева благодарит Бога за Его дары, выражает уверенность в Божьем благоволении. Бог всегда прав, утверждает М. Цветаева. Она считала, что лучшим доказательством бытия Божья есть её собственное присутствие в этом мире и её творческий дар: «Лишь бы мои два локтя / Всегда утвержали – Даст Бог! есть Бог!».  («Стол»)
Поэт, по М. Цветаевой, атеистом быть не может: «Я бы сказала: в лучшем случае наш христианский Бог входит в сонм его богов» («Искусство при свете совести»). Поэт, по мнению М. Цветаевой, должен черпать материал из всех религий, кроме тех только, кои оправдывают человеческие жертвы. Тот свет, по М. Цветаевой, возможно иерархичен. Но «наш христианский Бог» есть Бог-творец, податель жизни, податель даров. И религии, которые имело человечество до христианства, существовали до поры до времени с Его высочайшего благоволения. Бога-отца М. Цветаева любит, хотя, как она сказала, для любви Он немыслим. Она любит Его за одиночество. Христа же, как она говорила, слишком залюбили и имя Его приспособили для нужд государства. Кстати, В. Розанов упрекал христианскую церковь за то, что она ничего в отношении Бога-отца не сделала. М. Цветаева как-то обмолвилась, что её душу получили все и никто, т.е. все боги и ни одна церковь. Живя в эмиграции, М. Цветаева сохраняла в своей семье православную культуру и традиции. А.З. Туржанская вспоминает, что М. Цветаева ходила в церковь. А.В Эйснер подтверждает, что в Париже М. Цветаева водила сына Георгия в русскую православную церковь. Е. Извольская вспоминает: «Мы вместе ходили в маленькую мёдонскую церковь св. Иоанна Воина, очень скромную, но красиво расписанную. М. редко говорила о религии, но просто и чистосердечно соблюдала церковные обряды. Заутреня в Мёдоне была как бы продолжением пасхальной ночи в Москве». Извольская, Чернова рассказывают, что М. Цветаева неукоснительно соблюдала церковные праздники и радовалась им. Впрочем, у нас есть свидетельство и самой М. Цветаевой: Она пишет А. Берг: «Можем тоже выехать в понедельник, но лучше в воскресенье, чтобы раньше вернуться – перед Пасхой много работы по дому, нужно натереть все полы, это уже дело чести (С меня никто не требует, требую – я)». А. Эфрон записывает в своём дневнике: «Пасха прошла чудесно: мы с папой были у заутрени, когда вернулись – всё было мамой приготовлено. На постеленном скатертью столе стояли кулич и пасха, яйца всех цветов и мастей, <…> мясо (солонина), масло, сыр и бутылка вина». В своих воспоминаниях советского периода А. Эфрон пытается выставить М. Цветаеву как язычницу (читай – атеистку): «Она была верующая скорее языческого толка». Невозможно представить М. Цветаеву, поклоняющейся идолам. Понятно, что А. Эфрон, заботящаяся о репутации М. Цветаевой в условиях советского атеистического режима, не могла сказать, что её мать ходила в церковь, соблюдала православные обряды и радовалась православным праздникам. Но и назвать М. Цветаеву совсем не верующей А. Эфрон тоже не могла, ибо это не было правдой. А. Эфрон принимает компромиссное решение. М. Цветаева в её воспоминаниях, адресованных советскому читателю, верующая, но как бы безопасно верующая, язычница. «Верующую язычницу» советские власти и читатели могли легче «переварить», чем верующую православную христианку. Поверить в «верующую язычницу» было тем более легко, что произведения М. Цветаевой насыщены именами языческих богов и богинь. Но в её произведениях есть имена и цитаты из Ветхого и Нового Заветов. В те годы в СССР почти никто Библии не читал, и эти имена и цитаты читателю ничего не говорили. Впрочем, надо отдать должное А. Эфрон. Представив М. Цветаеву верующей язычницей, она честно сказала: «Но нам, детям, она пыталась дать религию, чтобы предоставить нам свободный выбор». В высказывании А. Эфрон есть намеренная двусмысленность. «Пыталась»: может означать: удалось - или не удалось. Что значит «дать религию»? Какую религию? Религии вообще, религии вне религиозных конфессий и церквей не бывает. А. Эфрон конечно же лукавит. Вот выдержка из письма к ней – М. Цветаевой: «Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером». М. Цветаева воспитывала своих детей в духе православия. А. Эфрон вспоминает, что они ходили с матерью в церковь, но прибавляет, что недолго. И, позабыв только что написанное, далее сообщает, М. Цветаевой нравилась обрядность, она, например, всегда ходила к заутрене и помнила православные праздники. «Ходила недолго»: совершенно откровенно противоречит утверждению: «всегда ходила». В письмах к своим адресатам М. Цветаева никогда не забывает упомянуть о текущих православных праздниках и поздравить с ними. Лучшим православным праздником М. Цветаева считала Пасху. Она пишет В. Буниной: «Дай Вам Бог – ныне Пасха, лучший день в году и все добрые пожелания должны сбыться!». Для М. Цветаевой воспитание детей в христианском духе, и в лоне православной церкви было делом обязательным, делом чести. Как трогательно, как подробно описывает М. Цветаева в дневнике крестины сына Георгия: «В одном месте, когда особенно выгоняют (беса), навек запрещают («отрекись от ветхия прелести!») у меня выкатилось две огромных слезы – точно это мне заступали вход в Мура». М. Цветаева не только Мура в Париже водила в православную церковь, но маленьких Алю и Ирину в Москве в 1919 году: «Недавно пошла с Алей и Ириной в церковь – оказалось: канун Воздвижения, Асиного 25-летия, Простояла часть службы». С двумя маленькими детьми всю службу отстоять трудно. А вот другое свидетельство, через четыре года, в эмиграции: «Провожу время в церкви и в лагере. Утром – католическая обедня в огромном, старом, если не древнем, костёле, день в лагере (по-здешнему: таборе), т.е. русском городке, выстроенном нашими пленными и ныне обращенном в русскую гимназию. <…> Да, о моём дне, начало которого в костёле: кончается он в русской самодельной церкви, где чудно поют и слушают. Я – дома во всех храмах, храм – ведь это побеждённый дом, быт, тупик. В храме нет хозяйства, храм – это дом души. Но больше всего я люблю пустые храмы, где душа одна ликует. Или храм – в грозу. Тогда я чувствую себя ласточкой». Жаль, что о. Туринцев никогда не читал этот цветаевский гимн храму! Лучше - о храме и священник не скажет. Этому же адресату М. Цветаева пишет: «Сейчас иду к русской обедне, первые полчаса буду восхищена и восхищена, вторые буду думать о своём, третьи – просто рваться на воздух, я не могу долго молиться, я вообще не молюсь, но уверена, что Бог меня слышит, и…качает головой». Главное здесь – «Бог меня слышит». В 1931 году М. Цветаева пишет Р. Ломоносовой о первой заутрене сына: «Вчера Мур впервые был с нами у заутрени – 6 лет, пора – впервые видел такую позднюю ночь, стояли на воле, церковка была переполнена, не было ветра, свечи горели ровно, - в руках и в траве, - прихожане устроили иллюминацию в стаканах из-под горчицы, очень красиво – сияющие узоры в траве». Слово «пора» говорит нам об убеждённости М. Цветаевой в необходимости воцерковления Георгия. Говорит нам также и о том, что посещения церкви были регулярными. А. Эфрон, как бы оправдывая перед советскими читателями М. Цветаеву за то, что ей нравилась обрядность и православные праздники, прибавляет, что так, де, выражалась её народность и привычки её происхождения и рода. Религиозное чувство сведено к механической привычке, как к привычке умываться по утрам. Мол, что весь народ до революции делал, то и М. Цветаева, как все, делала. Чтобы усилить впечатление «народности» религиозных «привычек» М. Цветаевой, А. Эфрон добавляет, что в церковь она ходила молиться за здравие, когда была молода, во время войны и революции. Что, мол, с молодой и глупой взять, тем более что во время войны и революции многие в России молились. А. Эфрон не договаривает – за чьё здравие молилась в то время М. Цветаева. Нельзя было договорить то, что не было предназначено для ушей советских читателей. М. Цветаева молилась за здравие мужа - белогвардейца, за здравие всех, кто был в Белой армии, а их победу. А. Эфрон в воспоминаниях ещё прибавляет, что отношение к войне и революции у М. Цветаевой было чисто бабье, и в церковь, молиться за здравие, она ходила, как простая баба. Эта фраза не выдерживает никакой критики. Писать о М. Цветаевой, что в ней было что-то бабье, что она делала что-то по-бабьи, писать так о М. Цветаевой бабьё презиравшей, о М. Цветаевой себя и женщиной-то почти не считавшей – настолько была поэтом! – писать так – унижать её память. Понятно желание А. Эфрон создать определённый образ поэта, не столько близкий простому народу, сколько угодный советским чиновникам от литературы, иначе М. Цветаеву просто не напечатали бы, но в настоящее время пора вернуть М. Цветаевой её подлинный образ. Мы выяснили главное: М. Цветаева была, несомненно, верующим человеком и, несомненно, воцерковлённым, несмотря на её собственные признания о недостаточной степени воцерковлённости. Главное, как она сама говорила, это усилие, которое делаешь. Усилие – было. Причиной недостаточной степени воцерковлённости могли быть претензии к православной церкви, как таковой. М. Цветаева критиковала её довольно-таки жёстко. Критиковать не значит – не признавать или не принимать. Напротив, тогда критикуют, когда любят, когда хотят критикой исправить недостатки. В критике нет равнодушия или неприязни. Критика – это боль из-за несовершенства того, что любишь. Люди ненавидящие, или отвергающие церковь, не критикуют, а уничтожают. В цветаевской критике православной церкви всегда присутствует фраза «когда церковь перестанет», т.е. она выражает надежду, что когда-нибудь церковь перестанет поддерживать беззакония государства. Это надежда на лучшее, а не отрицание и уничтожение.
Куда бы ни закидывала судьба М. Цветаеву, она первым делом стремилась посетить местную церковь или монастырь, если таковой имелся. Во время свадебного путешествия по Италии она пишет родным: «В Палермо мы много бродили по окрестностям – были в Montuale, где чудный, старинный, бенедектинский монастырь, с двориком, напоминающем цветную корзину и мозаичными колоннадами». На открытке, посланной из Понийяка Н. Гронскому, изображена церковь. М. Цветаева делает на обороте открытки надпись: «У этой церкви хорошо расти – и жить – и лежать. Возле такой похоронен Рильке». К. Родзевичу М. Цветаева пишет из Праги: «я уже две дороги знаю в Праге! (На вокзал и в костёл)». Но М. Цветаева не удовлетворяется только тем, что первым делом узнаёт в незнакомом городе путь в храм, но старается раздобыть информацию о нём: когда построен, кем, чем знаменит. Эту информацию М. Цветаева не забывает сообщить своим корреспондентам. Чем старее церковь, тем больше она восхищает М. Цветаеву. Она благоговеет перед древними камнями, из которых сооружены храмы. Церковь как институт, церковь как святыню и твердыню, как оплот духовной жизни М. Цветаева чтит, как чтит и служение священника. Но ей, во всём категоричной и страстной, и пристрастной, жаждущей высшего идеала во всём, тем более в церкви, хотелось церкви невозможной, идеальной, хотелось идеального священника. Эту жажду высшего и идеального М. Цветаева утоляла, благоговея перед монахами и монахинями. Е. Рейтлингер очень верно уловила это отношение М. Цветаевой к подвижникам веры. Она утверждала, что М. Цветаева с огромным уважением относилась к тем людям, кто посвятил свою жизнь служению Богу. В самой М. Цветаевой было что-то целомудренно-монашеское, невзирая на всю страстность, безмерность и безудержность её натуры. Это целомудрие монахини проявлялось в её отношении к любви, в стремлении к овладению своими страстями. М. Цветаева пишет А. Тесковой: «Знаете ли Вы, что редактор Благонамеренного, Шаховской, (22 года) на днях принимает послух на Афоне. (Послух - и послушник идёт в монастырь.) Чистое сердце. Это лучше, чем редакторство». Не только человек, принимающий постриг, вызывает уважение и умиление М. Цветаевой, но и любой человек, презревший житейско-бытовое во имя высшего, духовного: «А Вы, Вера, не волк, Вы – кроткий овец (мне кто-то рассказывал, что Вы всё время читаете Жития Святых, - м.б. врут? А если не врут – хорошо: гора, утро, чистота линий, души, глаз – и вечная книга)». М. Цветаева, когда говорит о религии и церкви всегда употребляет слово – чистота, ибо святость, праведность, монашество всегда ассоциируются у неё с чистотой сердца и помыслов. Совсем не случайно в 1934 году внимание М. Цветаевой привлёк образ Св. Терезы из Лизьё. М. Цветаева пишет В. Буниной: «Пришлите мне на прочтение Св. Терезу, я о ней недавно думала, читая «L’affaire Pranzim» (подлинное уголовное парижское дело в конце прошлого века». Книгу М. Цветаева получает, о чём сообщает в своём следующем письме: «Получила, милая Вера, Терезу. Сберегу и верну. Но боюсь, что буду только завидовать. Любить Бога – завидная доля». Через три года М. Цветаева вновь возвращается к чтению этой книги. Надо полагать, что теперь у неё есть собственный экземпляр. Что побудило М. Цветаеву вернуться к книге «История одной души»? Тайный жар, целеустремлённость, воля и страстность маленькой Терезы, т.е. те черты и качества характера что были и у самой М. Цветаевой, но у Терезы направленные на достижение совсем другой цели. Это сходство натур неудержимо влекло М. Цветаеву. М. Цветаева пишет новому адресату А. Берг: «Ариадна, я третий день живу этим деревцем: оно рядом у изголовья, вместе с Vie de Ste.  Therese de L’Enfant Jesus ecrite par elle – meme – первой книгой, которую я стала читать после катастрофы – странной книгой, страшной книгой, равно притягивающей и отталкивающей. Вы знаете её лицо? Лукаво-грустное личико двенадцатилетней девочки с началом улыбки и даже – усмешки: над собой? над нами? («Je veux etre Son joujou: Sa petite ball…Je veux qu’ll passe sur moi tous Ses caprices…Jesus a rejete Sa petite ball…». Это отталкивает, но последнее слово; - Je passerai tout mon ciel a secourir la terre – не только восхищает, но совозносит с ней, на ту высоту. (Tout mon ciel - как: tout mon temps…) Эта маленькая девочка могла быть поэтом, и ещё больше: grande amoureuse: это Марианна д’Альваредо полюбившая вместо прохожего француза – Христа. Я знаю эти ноты. Ариадна, достаньте и прочтите». Понимая, что она слаба физически и духовно, Тереза целиком и полностью предаёт себя воле Божьей и открывает Христу своё заветное желание. Тереза добивается почти невозможного: в 15 лет она с отцом и другими паломниками предпринимает поездку по святым местам Италии, добивается аудиенции у папы Льва ХIII, испрашивает его разрешения уйти в монастырь. Такое разрешение папы ей необходимо, т.к. для монастырской жизни она ещё слишком молода. Папа относится к просьбе девочки благосклонно, и в шестнадцать лет Тереза осуществляет свою мечту. Последующая её жизнь есть исполнение строго устава кармелиток, молитвы за священников, непрерывный жар любви к Богу. Она заболевает туберкулёзом. Страдая от болезни, она думает только о Боге, и всё время повторяет, что любит Его. На посмертной фотографии лицо Терезы поражает одухотворённой неземной красотой, безмятежным выражением на нём. При жизни её лицо было просто хорошеньким. После смерти оно стало прекрасным. Нет сомнений в том, что М. Цветаева видела эту фотографию. М. Цветаева верно подмечает, что, будь у Терезы иная цель в жизни, она могла бы стать поэтом или прекрасной любовницей. Что М. Цветаева права, следует из высказывания самой монахини, которая рассуждает о земной и небесной любви: «Как может сердце, отдающееся земной любви, тесно соединиться с Господом? Я чувствую, что это невозможно. Я знаю, что не могу ошибиться, хотя и не пила из чаши, отравленной чересчур пылкой земной любовью. <…> Да, я чувствую, что Господь знал, что я слишком слаба для искушения. Если бы сияние обманчивого света возникло перед моими глазами, вероятно, я бы позволила ему сжечь себя полностью. <…> Никакой моей заслуги нет в том, что я не отдала себя земной любви, ибо великое милосердие Божье сохраняло меня от этого! Я сознаю, что без Него могла бы пасть также низко, как Св. Мария Магдалина». Поразительное понимание собственной сущности! Редким книгам М. Цветаева уделяла столько внимания. Тереза из Лизьё произвела на неё большое впечатление. Дело, конечно, не в достоинствах книги, каковыми оная, несомненно, обладает, а в достоинствах автора, обладательницы рано созревшей души. Тереза из Лизьё была одарённой личностью. Любая личность, тем более одарённая, и, тем более, женская, не могла не привлекать М. Цветаеву. В юности она пленилась М. Башкирцевой, талантливой художницей, тоже рано умершей. М. Башкирцева привлекала М. Цветаеву особенной совокупностью черт характера, так похожих на её собственные черты. И в Башкирцевой и в Терезе привлекала, прежде всего, превосходящая обычные параметры целеустремленность. С детства эти девочки знали – что они хотят. Тереза, почувствовав однажды необычайной силы любовь к Христу, твёрдо решает уйти в монастырь. Её призвание – быть монахиней, а высшая цель её подвижничества – молиться за священников и стать великой святой. Тереза так и пишет в своей книге: «Я постоянно ощущаю дерзновенное желание стать великой святой» [214, 33]. М. Цветаева и Св. Тереза – два гения: гений поэзии и гений святости. У них обеих была общая цель – преодоление и преображение земной действительности. Их обеих пожирало пламя любви. Не будь М. Цветаева поэтом, она, в силу особых качеств характера и высочайшей степени одарённости, могла бы стать великим философом, великим учёным, и великой святой. У неё было влечение к монастырской жизни, к монастырскому послушанию. «Я, может быть, - пишет М. Цветаева А. Берг, - больше всего в жизни любила монастырь, нет – Stift: Stiftsdome, Stiftsfraulein, с условной свободой и условной (вольной) неволей, Этого устава я искала с четырнадцати лет, когда сама себя сдавала в интернаты, тут же в Москве, при наличии семьи и дома, говорю - в интернаты, каждый год - в другой. Устав для меня высший уют, а «свобода» – просто пустое место: пустыня. Я всю жизнь об этом уставе – старалась, и видите, куда привело?». Пятнадцать лет назад до этого письма М. Цветаева писала Бахраху: «Я редко бываю в городе, только в библиотеке, где читаю древних. О, если бы монастырскую библиотеку! С двумя старыми монахами, такими же сухими, как пергаментные томы, над коими они клонятся! И мощёный садик в окне». Смолоду в М. Цветаевой жило стремление к монастырскому уединению, тишине, порядку и покою, располагающему к постоянному размышлению, созерцанию и размеренной работе. Судьба распорядилась иначе. История со Св. Терезой, впрочем, не закончена. В августе 1938 года М. Цветаева сообщает А. Берг, что ехали поездом через Лизьё и видели монастырь в глубине города, о котором сорок лет назад Тереза сказала: «C’est le froid qui m’a tuee» («Меня убило равнодушие»). М. Цветаева хорошо помнила эту книгу. Св. Тереза о жизни и о посмертном существовании сказала следующее; «Люди ошибаются, когда называют жизнью то, что должно закончиться, Это имя следует давать лишь чему-то небесному, что никогда не должно умереть». М. Цветаева пишет Р. Гулю: «…я не люблю земной жизни, никогда её не любила, в особенности – людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними я бы умела». Через три года М. Цветаева уже другому адресату повторит почти то же самое: «Мне жить не нравится, и по этому определённому оттолкновению заключаю, что есть в мире ешё другое что-то (Очевидно – бессмертие) Вне мистики. Трезво. Да!» М. Цветаева неоднократно будет повторять, что жизнь ей не нравится, что жить ей плохо, что на земле она только гостья, и земля ей это не прощает. Земная, житейски-бытовая жизнь раздражала М. Цветаеву. Когда С. Андронникова собралась второй раз замуж, и какие-то обстоятельства мешали ей быстро оформить документы, М. Цветаева вместо утешения пишет ей: «Умиляюсь и удивляюсь Вашему нетерпению. Мне, с моей установкой на Царство Небесное, там – потом когда-нибудь - оно дико и мило». М. Цветаева чтила церковные таинства. Нечего и говорить, что она соблюдала их: венчалась в церкви, крестила своих детей, ходила к исповеди и к причастию. Когда одна из её приятельниц выдавала дочь замуж, М. Цветаева заботливо справляется, будет ли венчание в церкви? И прибавляет, что венчание необходимо. Легче всего проследить эволюцию религиозного сознания М. Цветаевой по двум высказываниям в отношении евхаристии. Первое сделано в начале 20-х гг. М. Цветаева записывает в тетрадь: «Чудовищность причастия: есть Бога. Богоедство». Проходит около пяти лет. Чернова пишет М. Цветаевой подробный отчёт о том, как проходило венчание К. Родзевича и М. Булгаковой. Невеста после причастия, вытерла губы платком. Эта деталь настолько поразила М. Цветаеву, что комментирует она только эту сцену: «Стереть платочком причастие – жуткий жест». От «чудовищности» причастия - к «жуткому» жесту. Кровь Христову стереть с губ! Жуткий жест – кощунственный жест, c точки зрения М. Цветаевой. М. Цветаева уверена, что в ином мире её лучше поймут, чем в земной жизни. В статье «Поэт и время» она детально развивает эту мысль: «В России меня лучше поймут. Но на том свете меня ешё лучше поймут, чем в России. Совсем поймут. Меня самоё научат меня совсем понимать. Россия только предел земной понимаемости, за пределом земной понимаемости России – беспредельная понимаемость не-земли». Вера в существование иного, не-земного, лучшего, справедливого мира, где судят не по платью, не по внешности, не по положению, занимаемом в земном обществе, а по уму и таланту, помогала М. Цветаевой не бояться смерти. Даже, в каком-то высшем смысле, она предпочитала её   жизни: «…я, конечно, кончу самоубийством, ибо всё моё желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу». И, м.б. я умру не оттого, что «там хорошо». В М. Цветаевой всегда жило внутреннее ощущение реальности высшей по сравнению с окружающей нас видимой реальностью. Смертная память была у М. Цветаевой с детства. Даже в её самых ранних стихотворениях тема смерти занимает не последнее место. В юности М. Цветаева испытывала страх перед смертью, чувствующийся во многих стихотворениях 10-20-х гг. Этот страх, несомненно, был связан с атеистическим направлением мыслей М. Цветаевой в тот период её жизни. В начале 20-х годов, размышляя о смерти, М. Цветаева скажет: «Думаю, смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. <…> Смерть – это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая, т.е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живёт), т.е. опять-таки жизнь, не смерть, непонимаемая, пока ты жив. <…> Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни в гробу: буду лежать, и по мне будут ползать черви». Нетрудно заметить в этих высказываниях прямое влияние Эпикура, Сенеки, Монтеня. Страх смерти пройдёт у М. Цветаевой, когда в ней ослабеет атеистическое настроение и усилится религиозное сознание, когда придёт понимание того, что между жизнью и смертью нет грани, и что жизнь души и духа не кончается со смертью тела. М. Цветаева постепенно начинает твёрдо верить в Бога и в вечную жизнь души. Тема смерти станет ведущей темой лирики. В зрелом возрасте М. Цветаева напишет: «Нет ни жизни, нет ни смерти – третье». («Новогоднее») Третье – это бессмертие. Совсем по П. Чаадаеву: «Христианские бессмертие – это жизнь без смерти, а вовсе не жизнь после смерти». М. Цветаева перестала ощущать смерть как трагедию конца жизни. Она пишет Р. Зибер-Рильке по поводу смерти её отца, что его смерть ещё не исполнилась, что каждую минуту она хочет ему что-то сказать, пусть даже о погоде, что в своей внутренней жизни она не желает связывать себя такой случайностью, как смерть. Иной мир всегда был связан у М. Цветаевой со Страшным Судом, который она понимала на свой лад. Пережив ужасы революции, хлебнув горя сполна, узнав, что такое нищета, холод, голод, одиночество, отверженность, М. Цветаева скажет: «Страшный Суд для тех, кто страдал день не осуждения, а оправдания». Да и какой Страшный Суд может быть страшнее того, что она пережила в эти дикие для страны годы! После Страшного Суда – оправдания для неё – М. Цветаева ждала Царствия Небесного, в котором она должна будет сбыться по образу своей души, отыграться за всё. Земная жизнь обошлась с нею жестоко и несправедливо. От Царствия Небесного она ждала справедливости. Впрочем, М. Цветаева признавала, что на Страшном Суде и ей придется держать ответ: за поэтические творения. Именно за те, которые написаны под влиянием демонов стихий. Но уж такое дело поэта – что бы ни вышло из-под его пера: «Не «чудно» вышло, а чудом – вышло, всегда чудом вышло, всегда благодать, даже если её посылает не Бог» («Искусство при свете совести»). За эти стихи, посланные не Богом, на Страшном Суде и спросится. Страшный Суд это суд совести. Спросится с тех, кто знает тайну творческого вдохновения. М. Цветаева – знала. И была готова отвечать. И предостерегала других – соблазняющихся творчеством, и не ведающих – кем соблазняемы: «Посему: если хочешь служить Богу или людям, вообще хочешь служить, делать дела добра, поступай в Армию Спасения или ещё куда-нибудь и брось стихи» («Искусство при свете совести»). У М. Цветаевой всё же есть надежда, что если существует Страшный Суд слова – на нём она будет совершенно оправдана.


2. «Какая тяжесть – Ветхий Завет! И какое освобождение   Новый!»

М. Цветаева всегда держала под рукой две книги: Библию и древнегреческую мифологию. Рассуждая о книгах, М. Цветаева ставила Библию и мифологию в один ряд с эпосом по значимости. Эта литература была вне критических оценок, вне соперничества: «Только плохие книги – не для всех. Плохие книги мстят слабостям: века, возраста, пола. Мифы – Библия – эпос – для всех».  На Библию М. Цветаева смотрела как на великую книгу. Нередко она давала событиям, изложенным в ней, неожиданную и точную оценку: «Еву Библия делает Прометеем», «Песня Песней действует на меня, как слон: и страшно и смешно», «Песня Песней: флора и фауна всех пяти частей света в одной – единственной женщине. (Неоткрытую Америку – включая)», «Песня Песней написана в стране, где виноград – с булыжник», «Вся Библия – погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают». К Ветхому и Новому Заветам М. Цветаева подходила не с одной и той же меркой. Она превосходно понимала разницу идей, лежащих в основе Заветов: «Единственное, что читаю сейчас   Библию. Какая тяжесть – Ветхий Завет! И какое освобождение   Новый!». «Тяжесть» Ветхого Завета чувствуется в избранных М. Цветаевой образах – слон и булыжник. Но за художественными образами кроется глубокий смысл. В Ветхом Завете М. Цветаева усматривает тяжесть плоти, материи, природной необходимости. Новый Завет освобождает человека от власти материи и природной необходимости. Тяжесть Ветхого Завета – в ощущении первородного греха и жажды искупления через кровавую жертву, в чувстве ужаса перед карающим, грозным, мстительным Богом. Бог Ветхого Завета открывается чело... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5