"Дети войны"

ЕЛЕНА ЛАВРОВА

ДЕТИ  ВОЙНЫ



«Слово у русских – лишь верхушка айсберга, не более»
Дм. Галковский

Я - Лёлька! Так зовёт меня бабушка и знакомые. А когда бабушка на меня сердится, то называет Еленой. Мне шесть лет. Вот это наш двор по улице Киевской 38. А это я сижу верхом на заборе рядом с калиткой. Думаете мне делать нечего, что я на заборе сижу? С забора далеко видно улицу и двор. Улица наша длинная. Одним концом она упирается в Большую улицу. Так она называлась до революции. Её и теперь горожане так между собой называют. После революции она называется улица имени Карла Маркса. Я не знаю, кто такой этот Карл Маркс и какое отношение он имеет к городу Иркутску. Бабушка говорит, что Маркс немец и никакого отношения к Иркутску не имеет. Она говорит, что Карл Маркс даже не подозревал о существовании нашего города.
Большая улица одним концом упирается в речку Ушаковку, а другим – в реку Ангару. Ушаковка – приток Ангары. Бабушка говорит, что давным-давно на берегах Ушаковки были разбиты сады с фонтанами и купальнями для местной знати. Там гуляли дамы в платьях со шлейфами и в больших шляпах. А дам сопровождали кавалеры в красивой военной форме с эполетами. Теперь ничего этого нет. На месте садов построен громадный завод тяжёлого машиностроения. Там драги делают. Бабушка мне рассказывала, что драга это такая штука с огромным ковшом, вроде огромного экскаватора величиной с дом. Золото черпает. Представляете – полный ковш золота! А во время войны там всякие штуки для фронта делали. У нас по всем дворам железки валяются с дырками разных размеров. Бабушка говорит, что это снаряды штамповали на наших заводах. Мы этими штуками железными играем.
Это вой трубы завода будит жителей города ранними утрами, напоминая, что пора идти на работу. Этакий огромный будильник! А берега Ушаковки, прежде цветущие, теперь превратились в городскую свалку. Жалко, правда? Сады надо было оставить.
Прошлым летом бабушка привела меня на высокий берег Ушаковки, там, где не было свалки, а стояло здание бывшего Знаменского женского монастыря. Монастырь был давно закрыт, но Знаменская церковь недавно открылась. Мы постояли на берегу, глядя на зелёную прозрачную быстро бегущую воду.
- Здесь погиб Адмирал Колчак, - сказала бабушка. – Достойнейший и умнейший человек! Не только Адмирал, но и учёный и путешественник! Он открыл в Иркутске Университет. Вырастешь, будешь в этом Университете учиться. Колчака расстреляли в 20-м году, а труп спустили в прорубь. Дело было зимой.
- Кто расстрелял? – спросила я.
- Кто, кто! – сердито сказала бабушка. – Конечно, бандиты! Запомни это место. И никому не рассказывай о том, что здесь была и это место видела. Если ты кому-нибудь расскажешь, меня посадят в тюрьму. А, может, и убьют.
- Бандиты? – ужаснулась я.
- Конечно! – сказала бабушка.

Наша улица называется Четвёртая Красноармейская. Я уже сказала, что одним концом она упирается в Большую улицу. Другим концом наша улица упирается в улицу под названием Подгорная. Ну, да, за этой улицей начинается гора, вся усыпанная двухэтажными деревянными домами. Наша улица не мощёная, как Большая. Середина улицы земляная. Вдоль улицы по краям проезжей части прокопаны канавы, по которым в дожди текут бурные речушки с горы. Через канавы проложены деревянные мостики к воротам. А по краям улицы проложены деревянные тротуары.
Так вот, весной, когда канава была полна талой холодной воды, меня чуть было не утопили братья Карауловы, Лёнька с Юркой. Я была одета в чёрную цигейковую шубейку. На шее, на голубой ленте у меня висела чёрная цигейковая муфта. На ногах – были серые валенки. На голове красовалась чёрная цигейковая шапка. Лёнька и Юрка вызвали меня за ворота, и сказали, что покажут что-то интересное. Я вышла за ворота, и братья столкнули меня в канаву, полную воды. И убежали, когда увидели, что я стала тонуть. Валенки и шубейка тянули меня ко дну. Я стала захлёбываться. Края канавы были скользкими. На них ещё держался лёд. Из последних сил я уцепилась за мостик через канаву, но вылезти не могла. Течение стало уносить мои ноги под мостик, и я поняла, что сейчас утону и начала орать. К счастью, мимо шла женщина. Она увидела меня и вытащила из канавы и велела идти домой. И я пошла домой, насквозь мокрая, как курица в поговорке. С меня ручьями текла ледяная вода. Валенки утонули в канаве, когда женщина меня спасала. Когда бабушка увидела меня в таком мокром виде, её чуть было кондрашка не хватила. Странно, но тяжких последствий купания в канаве для меня не было. Я не заболела. Бабушка произвела следствие. Лёньку и Юрку их отец наказал недельным сидением дома. Он отнял и спрятал их валенки. Не могли же они выйти и гулять по снегу босиком или в тапочках. Следствие показало, что у братьев был подстрекатель. Когда бабушка узнала его имя, у неё снова чуть было не случился разрыв сердца. Подстрекателем оказался мой родной брат Игорь.
Бабушка стала продумывать способ наказания для Игоря. И не  ничего, кроме ремня, ей не приходило в голову. Но ремень это было так не педагогично. И бабушка перестала разговаривать с Игорем и тоже запретила ему выходить из дома. Он мог ходить только в школу. Она его кормила, молча. Когда он к ней обращался, она делала вид, что его не слышит. Брат нашёл выход. Он ходил в школу на два-три урока, а остальное время прогуливал в своё  удовольствие. И нагулявшись, возвращался домой. Если ему что-то было надо, он писал бабушке записки.
Продержалась бабушка неделю. Когда она узнала, что брат прогуливал уроки, она сказала ему, что отправит его на год в исправительное заведение под названием детская колония для малолетних правонарушителей. Она пригласила на дом участкового. Пришёл милиционер, бывший фронтовик, и убедительно рассказал брату, как он будет жить в детской колонии: ходить строем даже в сортир, всегда быть под присмотром воспитателей, и сидеть в карцере, если он нарушит устав. Участковый намеренно не сказал моему десятилетнему брату, что в такую колонию направляют подростков с 15-ти лет. Брат испугался и клялся, что больше никогда не совершит ничего подобного. Участковый ушёл. Бабушка стала разговаривать с братом и разрешила ему прогулки. А брат стал регулярно и методично бить меня по носу, когда никто этого не видел. И ещё он обзывал меня ябедой. И почему это я была ябеда, если я про него ничего бабушке не говорила, потому что знать не знала, что это Игорёша подговорил братьев столкнуть меня в канаву и пообещал им за это отдать старый отцовский велосипед, который в кладовке за бабушкиным сундуком стоит. Игорёшу братья выдали, а не я. А я выдала бабушке братьев. Не сама же я в канаву прыгнула. Но братья Карауловы меня ябедой не обзывали. Хотя могли бы.
Вон мой старший братик по улице идёт, из школы возвращается. Хорошо, что я на заборе сижу, здесь безопасно. Он никогда мимо меня спокойно пройти не может. Непременно тумака даст. Просто так, из любви к искусству. Хорошо, если даст тумака в спину. Но он норовит дать по носу. Нос – моё слабое место. Не успеет кулак брата до него долететь, как уже льётся ручьями кровь. Увидев результат удара, брат усмехается и шествует дальше по своим делам. Я захлёбываюсь кровью, прячу лицо в ладони и плетусь к бабушке. Я не могу ответить ударом на удар. Брат старше меня на пять лет, вдвое выше ростом и втрое сильнее. Бабушка вытирает моё лицо влажным вафельным полотенцем, запрокидывает мне голову, чтобы остановить кровь, льющуюся из носа, и громко, чтобы слышал брат, заявляет (в который раз!), что расскажет всё отцу, когда тот вернётся домой. И обещает, что отец брата накажет ремнём. А чего ждать-то?! Взяла бы ремень в руки (или веник!) и сама бы моего братца-то отутюжила! Неизвестно ведь, когда отец вернётся домой.
Я не знаю, за что брат меня ненавидит. Я тоже потихоньку коплю ненависть к брату. Если причина его ненависти ко мне – неизвестна, то причина моей ненависти к нему ясна и прозрачна: я ненавижу его за то, что он меня бьёт.  Брат терроризирует меня ежедневно. Это от него я спасаюсь на заборе. Знаю, когда он возвращается из школы, и к этому времени залезаю повыше и сижу, как птичка на ветке. На забор он не полезет. Для этого он слишком ленив. Вот он, проходит мимо, показывает мне кулак. А я показываю ему язык. У меня есть мечта: когда я вырасту, я сожму руку в кулак и ударю брата по носу, чтобы полилась кровь. И будь, что будет!
Сейчас он пообедает и уйдёт в Дом пионеров заниматься в каких-то кружках. Тогда я и слезу с забора.
А вон рыжая Пальма бежит по двору, наша дворовая собака. А навстречу ей – чёрный Черныш, наш дворовой пёс. Играют. К ним хочу. Так весело с ними играть! Не то, что с братом. Он иногда, когда у него хорошее настроение, или когда на дворе дождь, и нельзя выйти на улицу, приглашает меня поиграть с ним. Я соглашаюсь, потому что, если я не соглашусь, то получу в нос. Наши игры с братом всегда однообразны и опасны для меня. Недавно он был индейцем, а я? А кто была я? Сама не знаю. Он на меня охотился с самодельным луком. Я бегала от него по всем комнатам, а он догонял меня и пускал мне в спину стрелы. Когда мне эта гонка надоела, я повернулась и сказала ему, что больше не хочу играть. Неожиданно он выстрелил мне в лицо с близкого расстояния. Стрела вонзилась в уголок моего правого глаза и закачалась. Я выдернула её. Брат убежал на кухню. Хорошо, что глаз остался целым! Больше в индейцев не стану с ним играть. А ещё он любит играть в Отечественную войну. Мой брат становится советским бойцом, а меня заставляет быть фашистом. Он берёт меня в плен, связывает и пытает: подносит к щекам зажжённую свечу. Я всегда боюсь, что он подпалит мне кожу. Или волосы. Потом он меня расстреливает из фанерного автомата. Автомат он сам выпилил лобзиком. Когда мой брат меня расстреливает, я должна кричать «Гитлер капут!» и падать на пол, изображая смерть. Брат подходит, бьёт меня ногой в бок и говорит: «Ах ты, фашистская падаль!», после чего я могу встать. Игра окончена.
А вон Лёнька вышел из своей квартиры. А за ним – Юрка, его младший брат. Да, те самые, что весной меня в канаву столкнули. Интересно, почему Ленька белобрысый с голубыми глазами, а Юрка темноволосый с карими? Они же родные братья.  Вот у меня с братом один и тот же цвет волос – белокурый, и глаза тёмно-серые. И волосы у обоих вьются.
Лёнька старше меня на два года, а Юрка моложе меня на год. Это Юрка раскроил мне лоб железной лопаткой два года назад. Просто подошёл и ударил без объявления войны. Видите – шрам на лбу? Это след той самой лопаты. Ужас, сколько крови вылилось тогда. Я домой вслепую шла, потому что глаза были залиты кровью, и я ничего не видела. И орала во всё горло. А вы бы не орали, если бы к вам подошли и просто так, слова не говоря, хватили железной лопатой по лбу?! Юрке тогда четыре года было, а мне пять. Когда моя бабушка Юрку спрашивала, зачем он это сделал, он мотал стриженой под нулёвку головой и говорил, что это не он, это лопатка сделала. По-моему, у него не все дома. Бабушка говорит, что Лёнька и Юрка полу сироты. У них матери нет, один отец. Бабушки у них тоже нет. Так и живут втроём. Их отец – дядя Федя. У него правой ноги нет. Вместо ноги деревяшка. Каждое утро он эту деревяшку пристёгивает ремнями к остатку ноги, берёт палочку в одну руку, узелок с едой – в другую и идёт на работу в ремонтные мастерские. Лёнька и Юрка остаются одни на весь день, сами хозяйничают: за хлебом ходят, по воду, картошку себе сами варят и полы моют. Лёнька работать не любит и ворчит:
   Хоть бы мачеху привёл!
   Мачеха драться будет,   сердится Юрка.
Родная мать их умерла, когда Юрка родился. Он её не помнит совсем. А Лёнька помнит смутно. Видите, Юрка ко мне на забор карабкается. Мы теперь с ним дружим. Вместе на заборе сидеть будем и ждать, когда мой братик уйдёт. Юрке от него тоже достаётся. А Лёнька на забор ни за что не полезет. Очень уж он ленивый. Вон, сел на крылечко и сидит, жмурится, как кот. Видно, они с Юркой только что пообедали. Я тоже есть хочу. Но с братом встречаться не хочу.
   Юрка, вы что ели?
   Картошку жареную.
   Вкусно?
Вместо ответа Юрка облизывается. Хорошо им, Юрке и Лёньке. Жареную картошку едят. А меня бабушка всегда на первое суп есть заставляет, а я суп ненавижу, потому, что в супе плавает варёный лук и если он попадёт мне на зуб – плохо дело! Бабушка позволяет мне лук вылавливать и складывать на блюдечко. А потом она даёт мне котлеты с гречневой кашей. И какао. Ненавижу какао, и когда бабушка выходит из кухни, я выплёскиваю содержимое чашки за окно, или выливаю в раковину. Но бабушку не проведёшь. Следы какао она обнаружила на цветах, которые она выращивает за окном на клумбе. В последнее время она даёт мне только чай с конфетой. Знаете, подушечки полосатые. Очень их люблю. А иногда мне перепадает розовый пряник в виде козла. Что это я всё о еде?
Дядя Федя иногда приходит с работы пьяненьким. Ковыляет едва-едва. Иногда падает, его соседи поднимают, прислоняют к забору, приводят домой. Лёнька и Юрка укладывают его спать, снимают деревяшку с остатка ноги и укутывают отца байковым зелёным одеялом. Наутро дядя Митя чувствует себя очень плохо и прячет глаза. Но Лёнька и Юрка, ни слова ему не говорят. Дядя Федя вообще-то добрый и всё умеет делать. У них в квартире вся мебель сделана руками дяди Феди: и стол, и табуретки, и кровати, и посудные полки. Думаете, кто сделал дяде Феде деревянную ногу? – Сам и сделал! А знаете, где он ногу потерял? А, догадываетесь!   На войне!
Мой отец тоже на войне. Даже на трёх войнах: с финнами, с японцами и с немцами. А дядя Федя – только с немцами воевал. Странно, правда? Мой отец несколько раз был ранен, но ноги и руки у него целы. А дяде Феде не повезло. Хотя бабушка моя говорит, что повезло. Могли ведь и убить. Кроме того, дядя Федя дома, а мой отец с войны всё ещё не вернулся, хотя война уже шесть лет как закончилась. Я ведь ровесница Победы. Бабушка говорит, что отец всё ещё воюет. С кем? Я не знаю.
Вон мой братик из дома вышел. Игорь его зовут. Горе я его зову! Моё горе!
   Юрка,   подожми ноги, - кричу я. – Он сейчас подпрыгнет.
Точно, подпрыгнул! Достать нас пытается.
   Юрка, перекинь ноги на другую сторону, как я.
Фу, отстал! Иди, иди, куда идёшь! Подожду, когда он за угол завернёт. Потом и слезу с забора. Вот и соседка, что через дорогу живёт. Скандалистка! Толстая, как тумбочка! Сейчас орать начнёт, что я на заборе сижу. Юрка тоже сидит, а она орёт только на меня. Ори, ори! Почему она всегда орёт, что девочки не должны сидеть на заборе? Особенно, если отец у девочки инженер, а мать – учительница. Так и орёт: у тебя мать учительница, а ты по заборам скачешь! И что?! Если бы не учительница, то можно?
   Слезай, Юрка, а то она голос потеряет.
Всё, Юрка спрыгнул, теперь и я. Странно, эта толстая тётка меня уже не видит, а всё не унимается. Кричит и кричит! Что ей, забора жалко? Так ведь это нашего двора забор.
Вот и Толька из своего окна выглянул на крик. Толька – сам себе хозяин. У него мать телеграфистка, ходит в форме связиста  и её сутками дома не бывает. А отца у него нет. Толька говорит, что он с войны не вернулся. Толька сам себе готовит, сам в комнате наводит порядок, сам решает, когда ему гулять, говорит басом и относится ко мне снисходительно и покровительственно, хотя старше меня всего-то на год.
А вот и Тамарка с Витькой выбежали. Они брат с сестрой, дворничихи тёти Насти дети. У них отец есть, но он редко из квартиры выходит. Он с войны вернулся раненым, да так никак и не выздоровеет. Всё больше на кровати лежит, отвернувшись к стенке. Худой-прехудой! А когда он выходит во двор, то едва ноги передвигает. Идёт медленно, осторожно. Посидит немного на скамейке и опять домой – на кровати лежать.
А тётя Настя, его жена, молодая, весёлая, полная. Она нас всех воспитывает и ругает, когда есть за что. Иногда раздаёт нам подзатыльники, если мы не понимаем, за что она нас ругает. Как подзатыльник даст, сразу понятно становится – за что. Тётя Настя работает на трёх участках, потому что её муж работать не может, а его надо лечить, лекарства покупать, а ребят – кормить. Но хотя она всё время метёт, скребёт, убирает, чистит, всё равно постоянно весёлая, будто и не устаёт никогда. Голос у неё громкий, лицо круглое и румяное, и смотреть на неё всегда приятно. Когда она нам раздаёт подзатыльники, мы не обижаемся, потому что она делает это весело и деловито. Она нам командует:
   А ну, балбесы, становитесь в очередь!
Мы выстраиваемся в затылок друг другу и по очереди подходим к ней, а она, поплевав на ладонь, выдаёт каждому его порцию. Это совсем не больно, а смешно. Тётя Настя только притворяется грозной, а на самом деле она добрая и глаза у неё всегда смеются.
А вот и Людка выбежала, дочка тёти Фиры, нашей ближайшей соседки. Мы с Людкой одного возраста. У тёти Фиры ещё старшая дочь есть Эльвира. Ей шестнадцать лет, но она до сих пор некоторые звуки не выговаривает. Приходит к моей бабушке и говорит: - Баушка, дайте, пжаста, топога дгов нагубить.
Я едва от смеха удерживаюсь, когда слышу, как она разговаривает.
А тётя Фира, мать Людки и Эльвиры, работает в какой-то конторе. Она машинистка. И на дом работу берёт. Я иногда вечерами слышу через стенку, как тётя Фира на своей машинке пишущей стучит, как дятел. Ей на девчонок зарплаты не хватает, вот она и стучит в свободное время.
Тётя Фира особа очень раздражительная. Стоит её разозлить, как она начинает материться и делает она это виртуозно. Все плохие слова я знаю от тёти Фиры. Правда, значения их не всегда знаю. Но постепенно узнаю от мальчишек. Бабушка тётю Фиру жалеет, не знаю, почему, и все её плохие слова пропускает мимо ушей. Но мне их повторять запрещает. Я от бабушки знаю, что они плохие. Я пыталась выведать от бабушки, почему она тётю Фиру особенно как-то жалеет, но бабушка не говорит. Говорит только, что тётя Фира очень несчастна и несчастной её сделал муж. Я думала, что он убит на войне или жив, но бросил жену, но бабушка говорит, что всё это не то. Ладно, это чужие тайны.
Все уже пообедали, кроме меня. Побегу, а то бабушка ждёт. У меня во всём дворе только у одной есть бабушка. Все жители двора её уважают. Она высокая, держится прямо, говорит негромко и всегда по делу. Она носит длинные шёлковые платья и туфли с французскими каблуками. На носу у неё сидит пенсне. В случае чего, все жители двора бегают к бабушке советоваться. Толька говорит, что у меня не советская, а старорежимная бабушка. Сам он старорежимный! Это он из зависти говорит. У него-то, кроме матери телеграфистки, никого нет. А у меня – есть!

Во дворе стоят три бревенчатых огромных, а два этажа, купеческих дома под железными крышами. Купеческими они были до революции, а сегодня эти дома называют странным словом – ЖЭКовскими. Кто такой – купец, мне понятно. Я не знаю, кто такой этот ЖЭК. Я его никогда не видела. Когда я спрашиваю бабушку, кто это такой, бабушка усмехается, и говорит, что мне это знать не обязательно. Впрочем, однажды она сказала, что до революции у этих домов были владельцы – купцы. А теперь владелец – государство. А ЖЭК – представитель государства по жилому фонду.
Так я узнала, что мы своему дому – не владельцы. Государство пустило нас в купеческие хоромы – пожить. За деньги. Ни продать квартиру, ни купить новую или дополнительную, объяснила бабушка, мы не имеем права. Что ЖЭК даст, в том и живи!
В каждый бывший купеческий дом ведут три-четыре или больше входов, по количеству квартир. Каждый вход оформлен резным крылечком с широкими перилами и высоким навесом. На широких деревянных ступенях крылечек так славно сидеть и играть. Особенно в дождь. Во дворе растёт утиная травка. Когда идёт дождь, она становится мокрой, а земляные тропинки от домов к воротам размякают от воды. А на ступеньках крылец сухо и уютно. Земляные тропинки во дворе постепенно превращаются в кирпичные. Женщины нашего двора собирают битый кирпич, где придётся, и мостят дорожки к калитке. Скоро уже все замостят и можно будет во время дождя пробираться к калитке, не запачкав обуви.
Бабушка говорит, что, когда дома принадлежали иркутским купцам, то в каждый дом вёл один вход – парадный, а был ещё чёрный, для прислуги. А после революции большевики дома у купцов отняли, поделили все помещения перегородками, сделали в каждом доме по три-четыре и даже больше квартир, прорубили дополнительные входы, и поселили в домах посторонних людей.
- А куда делись купцы,   спрашивала я бабушку.
- Уехали, если успели,   отвечала бабушка.
- А если не успели?
- Если не успели, значит, не уехали!
- А где они теперь?
- Должно быть, где-то живут. Государство их жильём обеспечило.
  - А почему большевики у них отняли дома,   спрашивала я.
  - Потому что у них, у большевиков была власть и сила, - отвечала бабушка. – Большевики считали, что все должны жить в хороших домах, а не только купцы.
  - А эти «все», что, на улице жили?
- Смотри, какой сегодня красивый закат!
Вот, бабушка всегда так. Не может или не хочет ответить на вопрос и переводит моё внимание на закат, или на дерево, или на кошку. Я делаю вид, что не понимаю этого. Но я понимаю, и мне приходится до многого додумываться самой.

Вон тот, дальний, высокий, под железной крышей дом в глубине двора, видите? – Я там живу. Крылечко слева. Шесть окон по фасаду, да ещё с той стороны дома – шесть. Третье окно слева -  окно моей квартиры. И с той стороны дома три окна наши. Ну, конечно, я там не одна живу. У меня есть отец, мать, брат, бабушка, кошка и собака. Нет, не в таком порядке. Правильно будет вот так: бабушка, кошка, собака, брат, отец, мать. Почему именно в таком порядке?
По степени важности и присутствия или отсутствия в моей жизни.
Бабушку, кошку и собаку, и другую живность в виде брата я вижу каждый день и каждый час. Глаза бы мои его не видели! Бабушка говорит, что мой отец ещё не демобилизовался из армии. Я отца никогда не видела. То есть, видела, но не помню. Видела на фотографии. Он в военной шапке со звездой и в белом полушубке. Лицо усталое и серьёзное. Когда я родилась, он уже отвоевался с гитлеровцами и лежал в иркутском госпитале. В том, что был по улице Тимирязева. Отец выздоравливал после очередного ранения. А я родилась дома. Маму не успели отвезти в родильный дом. А, поскольку моя бабушка была акушерка, то никаких проблем с моим появлением на свет не возникло. Я родилась быстро, утром, когда мама, мой пятилетний брат и бабушка завтракали драниками из очистков картофеля. Почему из очистков? А потому что только что закончилась война. Закончились зимние запасы картофеля, если они вообще у бабушки с мамой были. Может, им очистки-то соседи дали из милости. В общем, за завтраком из драников мама ойкнула и охнула, бабушка вскочила и бросилась к маме, а брат испугался и выбежал на улицу. Через пятнадцать минут в доме раздался мой вопль. Брат ещё больше испугался и убежал к соседям. Соседка тётя Фира объяснила брату, что у нас в семействе прибавление. Любопытство взяло верх, и брат побежал домой, посмотреть на прибавление. Показали. Посмотрел. Прибавление ему не понравилось. Во-первых, оно сильно орало и требовало еды. Брат поспешно выскочил из спальни матери, побежал на кухню и доел драники из тарелок матери и бабушки, чтобы той, что орёт, не досталось. Во-вторых, прибавление было крошечным и жалким. Что-то очень неказистое, завернутое в газету «Известия». Меня ожидали через неделю, по подсчётам матери, а я пожелала явиться раньше. Мать вела отсчёт от предпоследнего ранения отца, от осени 1944 года, когда он тоже лежал в госпитале. А потом долечивался дома.
Бабушка и мама не успели толком подготовиться к моему рождению. Как толком подготовиться? Ну, скажем так: не успели порвать простыню на пеленки. Пришлось бабушке завернуть меня в первое, что попалось под руку, а простыню уж потом на пеленки порвали. Под руку попался старый номер «Известий» от 12 июня 1945 года. Я покрутила головой и обнаружила себя в мире букв. Я сконцентрировала взгляд на этих самых буквах и прочла «Исторический день окончательного разгрома Германии, день великой Победы нашего народа над германским империализмом стал днём невиданного всенародного торжества. 9 Мая 1945 года Советская Родина праздновала светлый, лучезарный праздник Победы – один из тех, что отныне будет повторяться из года в год …».
Ага! - подумала я. – А страна-то подготовилась к моему появлению на свет! Это замечательно! Они без меня тут воевали с Германией и победили. Я родилась в мирное время. Мне фантастически повезло!
Я была довольна содержанием текста, но осталась недовольна стилем. «Праздновать … праздник»! И подумала, что журналистом, я, пожалуй, не стану, а стану лучше писателем. Надо же оправдать символический антураж моего рождения.
Однако надо было позаботиться о выживании в предлагаемых условиях. Буквами не насытишься. И я заорала. И вот, я орала благим матом из недр «Известий», оповещая родственников о своём желании жить и о чувстве острого голода.
Моя бабушка знала, что такое голод. Она опухла от голода во время войны и едва передвигала ноги. У моей матери тоже была дистрофия, и не было молока. Для меня было бы лучше наоборот, чтобы не было дистрофии и было бы молоко. И хорошо бы, чтобы бабушка двигалась проворней. Но месяц, как закончилась война, и с этим ничего нельзя было поделать. Хорошо, что было утро.
Бабушка ринулась на своих опухших ногах к своему сундуку. Она откинула тяжёлую крышку и заглянула внутрь, в его нафталинные тёмные недра и бережно вынула из сундука длинный свёрток. Что-то было завёрнуто в серую холстину. Бабушка развернула свёрток, и на свет явилось дореволюционное драгоценное манто из собольего меха. 27 лет сберегала бабушка манто на самый крайний случай. Пересыпала соболей нафталином. Сушила летом. Проветривала осенью и весной. Надеть манто было некуда. Не идти же было в такой шубе на рынок за картошкой. Могли и с плеч снять в тихом переулке. Манто, молча и терпеливо ожидало своего часа. И дождалось! Час пришёл! Крайний случай пожаловал и орал на весь дом! Бабушка упаковала манто в холщовую хозяйственную сумку и помчалась вон из дома, на барахолку. Манто это не понравилось. Где оно и где барахолка! Но оно смиренно молчало. Нет! Никто на барахолке не мог купить манто из соболей. Зато манто можно было выгодно обменять. И бабушка обменяла соболье манто на емануху. Емануха это по-сибирски – коза. Да! На самую настоящую, живую козу, которую можно было доить.
Бабушка привела мою будущую кормилицу Амалтею в городской частный дом и определила ей местожительство в сенях за загородкой. Потом она подоила козу, и меня напоили молоком, после чего мой ор прекратился, и я заснула на руках у матери.
С этой козой вышло две истории. Одна смешная, а другая – не очень.
Вам сначала, какую историю? Хорошо, сначала смешную.
У бабушки была вредная привычка – днём не запирать входную дверь. Она считала, что, соседи пусть приходят, если им надо, а посторонний человек не заглянет. Тем более, что наш дом стоял в глубине двора.
Ах, как ошибалась моя бабушка! Заглядывали! И не единожды.
Так, вот! Амалтея … Почему я её так вычурно называю? Вовсе не вычурно. Так звали козу, выкормившую главного бога древних эллинов Зевса, а нашу козу звали попросту – Майка. Но для меня Майка всё равно была Амалтея. Ведь она меня выкормила! Так вот, стояла Амалтея (Майка в миру) за перегородкой в сенях и жевала свежую травку. А тут, откуда ни возьмись, во двор поп пожаловал. Его соседка тётя Валя пригласила чулан освятить. Поп промахнулся дверью и заглянул к нам в сени. А там над перегородкой голова с рогами. Глаза головы сверкнули, и коза сказала из темноты низким голосом: - Это кто и зачем это к нам пожаловал?
Поп чуть было в обморок не упал. Перекрестился и побежал к калитке и стал тянуть её на себя. А калитка-то на щеколду закрыта. А поп с перепугу не видит щеколду, и продолжает калитку тянуть. А она не открывается. Тянет поп калитку и крестится. И бормочет: - Свят! Свят! Свят!
Тут увидела из окна тётя Фира, как он борется с калиткой и подоспела на помощь.
Нет, конечно, коза ничего такого не сказала, а вопрос задала попу моя бабушка, которая в это время, сидя, доила козу и, увидев попа, спросила, зачем он пожаловал. В потёмках поп бабушку не заметил, тем более что её голова находилась ниже уровня перегородки.
А вторая история – драматическая, и хорошо, что не трагическая. Однажды, когда я уже начала ходить, я вышла в сени. Бабушка в это время читала книгу и меня не заметила. Она думала, что я сплю на венском диванчике. Я вышла в сени и увидела над перегородкой голову Амалтеи-Майки. Точнее, я увидела снизу её бороду. И я захотела узнать, как выглядит этот зверь с бородой полностью. И я дотянулась до щеколды, подняла её и открыла дверь.
Амалтея-Майка, увидев перед собой не бабушку, к которой она уже привыкла, а непонятное маленькое существо, решила, что ей грозит от этого существа страшная опасность. И Амалтея-Майка немедленно приняла меры безопасности. Она повалила меня на пол и начала катать рогами, норовя забодать насмерть или затоптать копытами. Я заорала так, как ещё никогда не орала. На мой ор прибежала бабушка и отняла меня у бойцовой козы. Я была вся в синяках, но живая.
Но вернёмся ко дню моего рождения. Подозреваю, что брат, которому пришлось выслушивать мои рулады в течение нескольких часов кряду, именно за ор меня сразу и возненавидел. И, конечно, ему тоже захотелось козьего молока. Ему дали на донышке чашки. Коза давала мало молока. Боялись, что мне не хватит. И это брат тоже запомнил. Претендента на еду, он тоже возненавидел. Потом появятся другие причины меня не возлюбить. И брат, когда я подросла, но не могла постоять за себя, начал меня терроризировать. Будь, дома отец! Он бы навёл порядок. И брат ходил бы по струнке. Но мужской направляющей руки в доме не было.
Кто сообщил моему отцу, что у него родилась дочь, я не знаю. Но когда он получил это известие, он вылез в окно палаты на втором этаже, спустился вниз по водосточной трубе, и в сером больничном халате и в войлочных больничных шлёпанцах приковылял домой, посмотреть на меня. Так мы встретились, чтобы расстаться на шесть лет. Когда отец оправился от ран, командование послало его воевать на восток с японцами. С кем он воюет сегодня, я не знаю. Бабушка многозначительно помалкивает.
И мать мою я не вижу. И не помню её совсем. Она живёт далеко, километров за двести пятьдесят от Иркутска, где-то в Бурятии, в высокогорном санатории для туберкулёзных больных. Называется санаторий Аршан. Нет! Не аршин. Аршан! Целебный источник в переводе с какого-то языка. Не помню, с какого. Бабушка говорила, но я забыла.
Бабушка говорит, что моя мать живёт там много лет, и будет жить дальше, пока не выздоровеет. Мою мать я не помню, потому что заболела она открытой формой туберкулёза сразу после войны, сразу после моего рождения, и её отвезли сначала в клинику, а потом в санаторий.
Ну, вот, описала я свою семью. Ах, да! Ещё мой брат. Старшего брата я лучше бы не видела никогда, но приходится.

А это наш двор, огромный, с всякими закоулками, тупичками, денниками, в которых жители держат уголь и дрова на зиму. Осенью в грузовиках привозят огромные чурбаки. Их нужно раскалывать специальным топором. Такой топор так и называется – колун. Бывшие купеческие дома отапливались печками: отопительно-варочными и голландками. У нас в квартире именно такие печки. Вот этот четвёртый денник – наш. Внутри – гора угля и поленница дров. Уголь в дом бабушка приносит в жестяном ведре. А чурбаки на дрова раскалывает Пестов из соседнего дома за бутылку водки. Пестов за бутылку водки хоть что расколет колуном. Подсуньте ему беккеровский рояль и пообещайте чекушку, а лучше две, он и беккеровский рояль не пощадит и превратит в щепки. Когда Пестов колет чурбаны на дрова, я подношу дрова бабушке, а бабушка складывает их в поленницу.
Двор обнесён некрашеным деревянным забором, который от времени стал серым. Это на нём я спасаюсь от брата. Во двор ведут большие двустворчатые ворота для грузовых машин и калиткой для пешеходов. Калитка закрывается на щеколду. К одному концу щеколды привязана верёвочка. Свободный конец верёвочки пропущен через дырку и висит с наружной стороны калитки. Хочешь войти, надо потянуть за верёвочку и щеколда поднимается. Вход свободен.
Кто только не проходит через калитку в наш двор в течение дня.
Проскальзывают цыганки в пёстрых длинных юбках с наглыми цыганятами в красных рубашках. Цыганки ходят по квартирам и предлагают погадать на картах. Женщины, у которых мужья пропали без вести на войне, соглашаются. И пока цыганка раскладывает карты на крыльце, проворные цыганята шастают по двору. Если чей-нибудь денник не закрыт на замок, цыганята забегают внутрь, вытаскивают из поленниц дрова и перекидывают их через забор на улицу, где ждут другие цыганята и, подхватив дрова, уносят ноги. После ухода цыганок с цыганятами, жители домов не досчитываются не только дров, но и белья на верёвках, вывешенного на просушку после стирки. И сапожный крем исчезает, если кто-нибудь забыл его на крыльце. И пустые вёдра. И вообще всё, что плохо лежит.
Приходят через калитку лудильщики кастрюль, точильщики ножей со специальными точильными станками, которые они носят на плече. Приходят сапожники с чемоданчиками, полными сапожных гвоздей, молоточков и разноцветных лоскутов кожи. Сапожники, помимо чемоданчика, несут с собой железную ногу, на которую надевают башмак, который они собираются чинить.
Приходят тряпичники. В руке у тряпичника длинная палка. На конце палки приделан крючок. Тряпичники роются в помойке и цепляют на крючок то, что им понравится. И отправляют добычу в заплечный мешок.
Приходят какие-то непонятные небритые личности, вынимают игральные карты и предлагают мужчинам поиграть. Мужчины, как правило, отказываются. И правильно делают. Все знают историю, когда в соседнем дворе один мужик согласился на игру и проиграл единственные штаны. Так в семейных сатиновых чёрных трусах и пошёл домой. Вот его жена-то кричала на него, что и в нашем дворе было слышно!
Однажды пришёл отравитель дворовых собак. Он вынул из заплечного мешка хлеб, посыпанный белым порошком, и раздал нам, детям. Он сказал, что это лакомство для собак. В первый раз мы поверили и взяли. Юрка этот порошок лизнул, закашлялся и стал отплёвываться. Мы принесли ему воды. Юрка долго пил, а потом сказал, чтобы собакам этот хлеб не давали. Порошок был горьким. Юрке стало совсем плохо, и моя бабушка вызвала «Скорую». «Скорая» приехала, Юрку увезли и промыли ему желудок. Потом пришел участковый и расспрашивал нас, как выглядит человек, раздававший хлеб с горьким порошком.
Иногда нашу калитку отворяла и входила во двор дурочка Таня. Это была толстая женщина лет сорока, а вела она себя, как пятилетний ребёнок. Таня была всегда весёлая, пела песни на всю улицу и играла с нами в дочки-матери. Узнав, что пришла Таня, бабушка зазывала её к нам и кормила супом. Таню все любили и жалели.
Приходили во двор инвалиды. На самом деле не приходили, а вкатывались на самодельных дощатых платформочках, к которым были приделаны подшипники. У многих инвалидов войны не было обеих ног. Или была одна нога, и инвалиды ковыляли на костылях. Их ветхие довоенные пиджаки были усыпаны орденами и медалями. Они, молча, останавливались посреди двора и жители несли им, что могли: в основном, варёную картошку, калёные яйца и хлеб.
Внутри двора стоят три дома: два одноэтажных, и один двухэтажный. Один одноэтажный и двухэтажный дома огромны и в них живёт много семей. А в маленьком одноэтажном живёт Карлушка с пёсиком Тоби. Так мы её зовём между собой. На самом деле её зовут Анна Карловна. Она эстонка, а не русская. Я потом о ней отдельно расскажу.
Окна в домах большие. Если на подоконник встанет высокий мужчина, то, вытянув руку, он достанет верхний край окна. Окна снаружи защищают деревянные ставни, которые жители закрывают вечером. Перед длинным высоким одноэтажным домом растут акации. Это мой дом.
В дальнем углу двора расположен общественное деревянное заведение, известное в народе под названием нужник, или отхожее место. Жильцы называют это общественное здание скворечником, наверное, потому что над двумя его дверьми прорезаны круглые отверстия, в которые не то, что скворец может по ошибке залететь, а крупная курица, если бы она могла летать. Поскольку общественный туалет расположен на пригорке, то всем жителям домов сразу видно, кто туда пошёл. Или даже побежал. Я уже сказала, что в этом туалете типа «сортир», две двери. Предположительно, один для мужчин, а другой для женщин. Но обозначений, какая кабинка для кого, нет, Поэтому, какой свободен, в тот и входи. Кстати, ничего обидного или грубого в слове «сортир» нет. Бабушка мне объяснила, что «сортир» вообще-то французское слово и означает: «Je dois sortir» («Мне надо выйти»). Откуда бабушка знает? Она французский язык знает. В гимназии их французскому обучали.
Внутри деревянного, довольно-таки просторного клозета, есть высокий подиум с дыркой. Под дырками выкопана огромная и глубокая яма, закрытая с наружной стороны деревянной крышкой. Ранней весной, когда ещё не таял снег, приезжал поезд из трёх подвод, запряжённых гнедыми лошадками. Хмурые мужики в серых рабочих робах поверх телогреек, открывали наружную крышку уборной, и, взяв в руки тяжёлые ломы и совковые лопаты, начинали орудовать. По двору нёсся крик: «Говночисты приехали!», и  все дети двора мчались смотреть, как мужики чистят яму. Один мужик спускался вниз, долбил ломом. Потом в яму спускался второй мужик и работал совковой лопатой, выбрасывая наверх смерзшиеся куски её содержимого, а третий мужик отгребал их от края ямы.
А потом мужики грузили, всё, что нарыли в яме, на подводы и поезд медленно выползал за ворота.
Летом яму тоже чистили, но мужики приезжали с другими орудиями труда. На подводах стояли огромные бочки, и, открыв наружную крышку ямы, мужики опускали вниз жестяные вёдра, приделанные к длинным деревянным ручкам, и черпали то, что было в яме. И выливали в бочки. Летом наблюдать за этой процедурой было непросто. Наблюдать можно было только издалека. Только мой брат подходил вплотную к яме и наблюдал весь процесс от начала до конца. Мой брат любил наблюдать за любым процессом, лишь бы самому ничего не делать. Наша бабушка говаривала, что сначала родилась лень, а уж потом на свет появился брат.
Но, может быть, бабушка была не совсем права. У моего брата была мечта – стать говночистом. То есть, золотарём. То есть, ассенизатором. Последнее слово ему ужасно нравилось своим «заморским» звучанием. Мой брат мечтал, что ему выдадут кастрюльку на длинной ручке, и он будет делать мир чище. Бабушка ужаснулась, когда узнала о высокой мечте брата, но виду не подала. В конце концов, любой труд необходим и почётен. А такой труд, тем более. Страшно представить, если бы золотарей не было!
Летом, было ещё ничего, хотя «ароматы» в этом заведении были крепкие. А вот, зимой «ароматов» нет, но висеть полуголым над дыркой в тридцатиградусный мороз, не особо комфортно. Но куда было деться! Взрослые висели. Детям в общественную уборную зимой был путь заказан. Обходились домашними средствами, под названием – горшок.  Или ведро.
И вот, что странно. Когда в этих домах жили купеческие семьи, у них были тёплые туалеты в сенях. Когда пришла революция, купцов извели, а заодно извели и тёплые туалеты в каждом доме. ЖЭК приказал теплые туалеты в квартирах снести. И жильцы были вынуждены снести. Разломали печи. К чему обогревать сени? Лишний расход! Были в этих купеческих туалетах специальные сиденья, наподобие унитазов, и сиденья разломали. А под сиденьями были большие воронки из меди, и дальше шли вертикальные трубы, спускающиеся в выгребные глубокие ямы, обложенные камнем. Ямы засыпали щебнем и песком, трубы и воронки выломали, дыры в полу зашили досками. И получились чуланы.
А во дворе поставили коллективную уборную на две камеры. Коммунальщикам было удобнее выгребать содержимое одной большой ямы, чем, скажем, десяти в одном дворе. А удобно ли жильцам, никто и не спрашивал.
Рядом с клозетом стоит деревянный ящик с крышкой. Ящик выбелен извёсткой и настолько огромен, что в нём можно спрятать подводу. Это дворовая помойка. Время от времени приходит работник ЖЭКа и сыплет в помойку и в выгребную яму клозета хлорку.
И водопровод был в купеческих домах. Водопровод тоже извели. Трубы вырезали и увезли в неизвестном направлении. И теперь все жильцы ходят за водой на коллективную водокачку на углу улицы. Веселее ведь ходить за водой с вёдрами на коромысле. Скучно ведь, когда дома ручку крана повернул и вода течёт.

Ну, идёмте ко мне домой! Вот это наша дверь в квартиру. Звонка нет, хотя у купца, который здесь жил, электрический звонок был. А у нас висит железка на цепочке. Этой железкой мы стучим по железной ручке, чтобы дверь открыли. Сейчас-то дверь открыта, так что стучать не надо. На ночь входная дверь запирается, как при купце, на несколько железных больших крючков. И на крепкий засов. Щас, посчитаю, сколько их. Пять крючков.
А это наши сени! Большие сени, правда? Прямо целая комната! Справа дверь в чулан. В чулан входить я боюсь. Там темно даже в самый солнечный день. В стене чулана прорезано узкое длинное оконце, и свет почти не проникает внутрь. Мне кажется, что в чулане живёт кто-то посторонний. Проходя мимо закрытой двери чулана, я слышу его осторожное дыхание. Мне всё кажется, что дверь чулана приоткроется и оттуда высунется длинная рука, поросшая серой шерстью, и схватит меня. Поэтому мимо двери чулана я пробегаю, не дыша. В чулан я хожу только с бабушкой. Бабушка ничего не боится. Она берёт керосиновую лампу и смело открывает дверь. В чулане стоит громадный сундук. Наши с бабушкой тени пляшут на потолке. Бабушка открывает тяжёлую крышку сундука, подпирает её суковатой палкой, и прислоняет её к стене. В сундуке лежат сокровища. Здесь когда-то лежала соболья шуба, которую бабушка выменяла на козу Майку, чтобы выкормить меня. Теперь там лежит тяжёлая дореволюционная шуба на меху кенгуру, крытая бархатом. Огромный воротник шубы сделан из меха обезьяны. Эту шубу бабушка надевает только по праздничным дням зимой. Какие там у нас праздники зимой? Новый Год! Вот, на Новый год и надевает и снова прячет в сундук. И носит каждый день потёртую дошку из шкурок серого кролика. В сундуке лежат два дореволюционных зонтика. Один строгий чёрный – для осенних дождей. Другой зонтик белый – летний, от солнечных лучей. У зонтиков костяные ручки. По краю белого зонтика пущено белое кружево. Этот зонтик наряден. Ещё в сундуке лежат флаконы разных форм и объёмов. На этикетках надписи на французском языке. Это флаконы из-под духов. Я люблю открывать пробки и нюхать ароматы Франции. Я так внюхиваюсь в эти флаконы, что бабушка отбирает их у меня, закрывает пробки и говорит, что от этих ароматов у меня заболит голова. Дальше идут какие-то хорошенькие коробочки, но бабушка не даёт мне заглядывать внутрь. Но однажды мне удалось заглянуть, когда бабушка отвернулась. В одной из коробочек лежали погоны - армейские зелёные погоны, вдоль которых шла красная полоска. И три звёздочки. Одна на красной полоске, а две – ниже по бокам полоски. Бабушка повернулась, увидела, что я смотрю на погоны, взяла, молча, у меня из рук коробочку и закрыла её. А потом сказала: - Ты это не видела! Ну, ладно! Я их, эти погоны, не видела. Интересно, чьи они были?
Самые интересные вещи на дне сундука. Это книги, изданные до революции. Поваренная книга Елены Молоховец. Книга 1901 года издания: «Подарокъ молодымъ хозяйкамъ, или Средство къ уменьшенiю расходов въ домашнемъ хозяйстве». У книги нет обложки, и она изрядно потрёпана. Видно, что её зачитали до дыр. Я тоже люблю её читать. Но недолго, потому что сразу хочется есть.
Книга в красивом зеленом переплёте с золотыми буквами и узорами: П.С Васильковский. Диковинки земли. СПб, 1913. Книга очень интересная и с картинками. Я могла часами её листать и рассматривать фотографии и иллюстрации. Бабушка говорила, что эта книга моего отца.
И ещё одна его книга лежала на дне сундука. Это было дореволюционное издание «Истории древнего мира». Я не помню автора этой книги. И помню некоторые картинки в ней. Почему-то особенно врезались в память. На одной из них изображён древний человек. Он красив и мужествен. На его широких плечах шкура льва. В правой руке он держит палицу. Он напряжённо глядит вдаль, высматривая, нет ли опасности. А за его спиной хорошенькие женщины и прелестные дети занимаются хозяйственными делами.
Вторая картина французского художника Мориса Оранжа «Наполеон перед мумией Рамзеса Второго». Наполеон, сняв шляпу, стоит перед открытым саркофагом, поставленным стоймя. С двух сторон саркофаг поддерживают французский офицер и полуголый чёрный нубиец. Вот, встретились через века два великих человека, Наполеон Бонапарт и Рамзес Второй!
Страшная жара! Один из французских учёных стоит в цилиндре и прикрывается от палящего солнца белым зонтиком. Такой же зонтик от солнца, как у бабушки. Только без кружева по краям. Не джентльмен! Потому что позади него стоит на возвышении дама в шляпке. Лучше бы отдал бы зонтик ей. В отдалении арабы в белых галабеях. На головах у них белые чалмы. Странным образом арабы в белом похожи на бледную мумию Рамзеса. Французы в тёмных мундирах, кирасах, плюмажах. Тут и там красные пятна поясов, плюмажей и воротников. Как им, наверное, жарко во всём этом обмундировании. Один Наполеон стоит без шляпы. Хорошо воспитан! Снял шляпу перед великим правителем Египта. А остальные даже и не подумали снять свои головные уборы. Боятся, что головы напечёт.
Есть на дне сундука и ещё одна потрёпанная книга без обложки: «Руководство къ изученiю акушерства». Я говорила, что моя бабушка была акушеркой? Говорила. Эту книгу я тоже хотела бы посмотреть, но бабушка не даёт мне её в руки. Говорит, рано. Ладно, подожду.
  Но это ещё не всё! На дне сундука лежит большая книга. Бабушка хотя бы раз в месяц вынимает её из сундука, приносит в нашу спальню и даёт мне её посмотреть и почитать.
Это книга 1913 года. Она большая и тяжёлая. В ней собраны картины русских художников, на которых изображены все русские цари. Кроме того в этой книге  напечатаны небольшие рассказы, статьи, карикатуры и реклама.
Бабушка говорит, что об этой книге никому нельзя рассказывать. Я и не рассказываю. Вот, только вам.
В сундуке ещё много интересных книг. Но мне их читать ещё рано.
Ладно, хватит о чулане. Возвращаемся в сени.
Слева в углу стоит большая деревянная бочка с водой. В этом углу при купце, владельце этого дома, был тёплый туалет с голландской печью. Как я уже говорила, после революции жильцам было велено тёплые туалеты разломать. Советский человек – существо неприхотливое. Пусть бегает в холодный общественный сортир во дворе. Бабушка приносит воду в вёдрах на коромысле и выливает в бочку. Десять вёдер я неё входит. Так что у нас всегда есть запас воды. Видите, деревянный ковш в воде плавает. Щас, воды попью! Холодная, несмотря на жару, аж зубы ломит. Вода-то ангарская! А это на стене сеней жестяная ванна висит. Бабушка меня в ней по вечерам купает. А это входная дверь в квартиру. Тяжёлая, какая. Она из дуба сделана и снаружи обита войлоком в несколько слоёв, чтобы зимой не промерзала. Морозы-то у нас, ого-го! Сибирские!
Изнутри дверь закрывается на железный засов. Надёжно закрывается. Это вам не крючок и не хлипкий ненадёжный замок! Купцы были люди обстоятельные. А это наша столовая. Видите, какой большой стол стоит у двух громадных окон! Стол с футбольное поле! Это стол купца, который здесь жил. Купца давно нет, а стол живёт. В революцию его на дрова не порубили. Он из дуба сделан. Видите, какие у него ножки пузатые, крепкие? За такой стол вся семья купца, человек двенадцать, садилась обедать, да ещё гости. А теперь я да бабушка сидим, а пустая блестящая поверхность столешницы отражает две наших одиноких тарелки и сверкающий медный десятилитровый самовар. Да, настоящий самовар! Бабушка раскочегаривает его по воскресеньям. Ставит возле печи, заранее заготовленную лучину кладёт в трубу в середине самовара, поджигает лучину, подсоединяет самовар при помощи другой трубы к специальному отверстию в стене печи, и самовар начинает гудеть, а, когда вода, вскипит, петь. Самовар это праздник! Это воскресенье! Когда мы с братом просыпаемся, вскипевший самовар уже стоит на столе, на специальном медном подносе и ждёт нас. Ждёт и свежая выпечка: плюшки с вареньем, калачики. Ждёт свежее сливочное масло в маслёнке в виде гриба-боровика.
Вокруг стола чинно стоят пять дубовых стульев. Такие стулья теперь не делают. Ножки стульев одеты в медные башмачки. Обиты стулья натуральной коричневой кожей. Кожа прибита к сиденьям и спинкам медными гвоздиками – часто-часто. Между шляпками гвоздиков никакого расстояния почти нет. Стулья тяжёлые. С места с трудом сдвигаю. Стульев было больше, но бабушка говорит, что остальные  были порублены на дрова в революцию и ими топили печь.
Кстати, вот и печь! Здесь за дверью столовой – кухня. Там и печь с чугунной плитой. Здесь бабушка готовит завтраки, обеды и ужины. Рядом с плитой на четыре конфорки расположена лежанка. На ней хорошо греться, когда зимой прибегаешь с улицы. Дымка, наша кошка тоже любит на лежанке спать. Печь оштукатурена и побелена извёсткой. Бабушка разговаривает с печкой, когда готовит. Обращается к ней уважительно: - Матушка! Бабушка вообще со всеми разговаривает, не только с печкой, но и с кошкой, с собакой, с цветами. Нет, она не сумасшедшая, моя бабушка. Она считает, что у всех предметов и животных есть душа, только она ответить не может. Я думаю, что бабушка права.
Одним своим боком печка обогревает столовую Другим боком две комнаты. А третью комнату обогревает голландская печь. Здесь, на кухне ещё один стол стоит, только небольшой. И кухонные полки висят по стенам с кухонной утварью. А ещё в углу стоит рукомойник. В него надо наливать воду ковшом. Вода стекает в жестяную раковину, а потом из раковины в ведро, что прячется за дверцей. И полотенца рядом висят бабушкино полотенце белоснежное. Моё просто белое. А полотенце брата – замурзанное, в пятнах. Бабушка говорит, что не успевает его полотенца стирать. Только повесила, а к вечеру оно уже серое.
Бабушка называет кухню своим «кабинетом». В «кабинете» бабушка не только готовит, но читает или дремлет в старинном кресле с высокой спинкой.
Идёмте назад, в столовую. Посмотрите на окна. Мало того, что они очень большие, но они ещё и двойные. Когда приходит осень и становится холодно, бабушка зовёт полковника НКВД в отставке Пестова и они приносят из кладовки вторые рамы и вставляют их в окна. Но прежде бабушка укладывает на ту часть подоконника, которая будет между рамами, вату, и на вату кладёт сосновые веточки и шишки. А уж потом бабушка с Пестовым вставляют вторую раму и закрепляют её гвоздиками. И Пестов получает бутылку столичной водки за помощь. Кажется, будто между рамами выпал и лежит снег. Видите, какие широкие подоконники? Иногда они заменяют мне стол, за которым я играю, читаю и пишу.
А за окном – видите? Это небольшой участок земли за домом. Он огорожен со всех сторон. С трёх сторон старым деревянным забором, с четвёртой стороны стеной нашего дома. Получился маленький внутренний дворик. Бабушка выращивает под окнами цветы. Чуть подальше помидоры, лук, чеснок и огурцы. А ещё на этом участке земли стоит наш второй денник. В нём тоже хранится уголь и дрова на зиму. И ещё денник, дверь которого постоянно открыта, является котухом для нашей собаки Чары, когда она гуляет по этому маленькому дворику. В котухе Чара прячется от дождя. Вечером бабушка впускает Чару в дом. Ну, о Чаре я потом расскажу.
Кроме огромного дубового стола и пяти дубовых стульев в столовой стоит дубовый посудный шкаф. Это необыкновенный шкаф! В столовой, где потолки подняты на три метра, он кажется очень высоким. Но самое главное, он необыкновенно стар! Ему может быть, лет двести  - двести пятьдесят, как говорит бабушка. Он сделан не на мебельной фабрике, а вручную. Штучная добротная работа, уверяет моя бабушка. В его полированные дверцы можно смотреться, как в зеркало. Главная прелесть посудного шкафа – его украшения. Это резьба по дереву. С четырёх углов, сверху на вас смотрят языческие азиатские боги. У них свирепые лица, узкие глаза, бороды и усы. Бабушка говорит, что этот посудный шкаф сделан по заказу в Японии и ему цены нет. Наверное, предки купца, жившего в этом доме, заказали японцам сработать этот замечательный шкаф. Сработали и доставили в Иркутск. Или приехали и сработали здесь. Никто теперь истории этого шкафа не знает.
В шкафу на полках стоит наша скромная посуда. Больше всего я люблю три вещи в этом шкафу: большой старинный штоф тёмного стекла, молочник нежно-голубого цвета с незабудками и маслёнку в виде гриба-боровика. В штофе когда-то была налита водка. Теперь бабушка держит в нём плиточный чёрный чай. Она ломает плитку на куски и бросает в горлышко штофа. Отлично притёртая стеклянная пробка не пропускает внутрь посторонние запахи и влагу. Доволен ли штоф новым содержанием? Наверное, доволен, потому что форму он не потерял и выглядит  молодцом.
Молочник – сирота. Когда-то до революции он жил в большой и дружной семье. Это был сервиз, сделанный на фарфоровом заводе братьев Корниловых в Петербурге. Если молочник перевернуть, то увидите синее клеймо с орлом «Братьевъ Корниловыхъ в СПетербурге». Последняя буква «ять». После революции эту букву упразднили. Во время частых переездов по стране бабушка растеряла и переколотила весь сервиз. Часть чашек была украдена. Только молочник и остался. Бабушка не даёт ему скучать и часто наполняет тёплым молоком.
Маслёнка в виде гриба-боровика очень старая. Она вся снаружи и внутри пошла мелкими трещинами. Масло в такой маслёнке кажется вкуснее, чем в фаянсовой маслёнке советского производства. Почему, не знаю.
А вот эта дверь ведёт в большую комнату. Видите, и здесь два громадных окна с широченными подоконниками, как и в столовой. Окна эти тоже глядят в наш дворик. В этой комнате спит бабушка, и я сплю. Бабушка вот на этой железной кованой кровати. Кровать при желании можно сложить. Такая вот, хитрая складная кровать! Она дореволюционная, офицерская походная. Смотрите, какие у неё красивые спинки – в завитушках. От кого досталась? От дедушки, конечно. От кого же ещё!
На кровати лежит пышная перина. Бабушка говорит, что внутри перины – лебяжий пух. И внутри двух подушек – тоже. Перед сном бабушка взбивает перину и подушки. И правильно! Кровать-то – железная. Иногда бабушка позволяет мне поваляться на её перине. Но, честно скажу, мне перина не нравится. Слишком она мягкая и жаркая. И тёплый печкин бок рядом. А бабушка говорит, что ей в самый раз! Любит тепло моя бабушка.
А у стены - мой венский диванчик. Я на нём сплю. Он жёсткий, но изящный. Диванчик тоже сирота. Когда-то у него была семья: венские стулья, стол, кресло-качалка, но во время революции эта мебель была порублена топором и сожжена в печке- буржуйке. Бабушка говорит, что дров не было, а в доме было очень холодно. Вот и пришлось … А диванчику повезло. Только бабушка собралась и его порубить и спалить в печке, но дедушка притащил целое дерево. Диванчику была дарована жизнь. Я его очень люблю.
Бабушка кладёт на него ватный матрац и говорит, что детям полезно спать на твёрдой и ровной  поверхности. Позвоночник не искривится. Наверное, бабушка права.
В углу комнаты стоит ножная швейная машинка «Зингер». Она ещё до революции, как и бабушкина кровать, сделана. Бабушка называет её «матушка» и очень уважает, потому что на этой машинке она обшивает всю семью. В ящичке швейной машинки хранятся две серебряные дореволюционные стопки для водки и открытки Первой мировой войны. По ним хорошо изучать обмундирование солдат и офицеров разных армий.
А на стене, у которой стоит мой венский диванчик, висит  вышитый шерстяными нитками ковёр. Ковёр занимает больше половины стены; а стена-то, ого-го! – с футбольное поле. Этот ковёр, как рассказывает моя бабушка, мой дед Константин Лаврович Лавров привёз из Италии. Дед купил этот вышитый ковёр в католическом женском монастыре славного города Милана. Я представляю монахинь, молодых и старых, вышивающих этот громадный  ковёр разноцветными шерстяными нитками. Ковёр был куплен в Италии в конце XIX века и уже тогда он был замечательно старым – никак не меньше восьмидесяти лет, так что, к тому времени, как я родилась, ему было уже далеко за сто. Но выглядит он молодцом. Нитки не выцвели. Ну, разве что, самую малость. Меньше повезло фиолетовой бархатной окантовке шириной сантиметров в тридцать. Окантовка поблекла.
Что же вышито? На переднем плане с корнем вырванное из земли, поваленное бурей корявое дерево с буйной кроной. За деревом – на заднем плане   густой дремучий лес. Из-под корня, из образовавшейся ямы, вышли и стоят вдоль коричнево-рыжего шершавого ствола шесть гномов в красных коротеньких штанишках до колена, в красных бархатных курточках, на головах красные в белую полоску шапочки. Такие же – в красно-белую полоску – чулки. Гномы бородаты. Лохматые седые брови нависают над маленькими внимательными глазками. Носы крупные, губы толстые. Гномы хорошо упитаны. Штанишки того и гляди – лопнут на толстеньких ляжках.
Гном, вышедший из-под корня дерева последним, ростом самый маленький. Он смотрит на кого-то, кто должен появиться из ямы, и чьи глаза сверкают в темноте, а пухлая ручка ухватилась за корень. Это седьмой гном. Вот, собственно и всё.
Всякий раз, ложась спать, я желаю гномам спокойной ночи. Бабушка уверяет меня, что гномы охраняют мой сон. Просыпаясь утром, я открываю глаза и первыми вижу гномов, освещённых утренним солнцем. Они всю ночь стояли на страже, и их глазки, утопавшие между пухлых щёчек, улыбаются и подмигивают мне. Я всегда приветствую их. Они добрые. Они не спали всю ночь, и теперь могут подремать, пока я пойду завтракать. Моя бабушка уверяет меня, гномы днём укладываются спать прямо на земле, а к моему возвращению просыпаются. Я долго в это верила и, прежде чем войти в комнату, тихо отворяла дверь и смотрела в приоткрывшуюся щель, не спят ли они ещё? Но они всегда были начеку, и просыпались прежде, чем я отворяла дверь.
Меня всегда занимает, как выглядит тот, последний, ещё не вышедший наружу, гном, и почему он медлит? Может быть, боится? Может быть, он меньше всех? Бабушка говорит, что под землёй у гномов множество ходов, коридоров, помещений, пещер, в которых хранятся несметные сокровища.
Гномы оживают во время моих бесконечных ангин (за зиму   не меньше шести). Вечерами я горела, мозг был воспалён, я пристально глядела на гномов и видела, как они переходят с места на место, шепчутся, поглядывая на меня. Лица их были озабочены. Я хотела к ним в лес, под вывороченный корень, в прохладу пещер. Я начинала разговаривать с гномами. Подходила бабушка, поила меня прохладным морсом, клала прохладную руку на мой горячий лоб. Я закрывала глаза, и оказывалась под землёй, в узком земляном коридоре с шершавыми серыми стенами. Откуда-то струился серовато-голубой свет. Я брела вперёд, с трудом передвигая ноги. Коридор уходил вдаль, и ему не было конца. И я всё брела и брела, и вскрикивала от отчаяния, что он не кончается. Боковые стены начинали сближаться, грозя стиснуть меня, и дышали жаром. Снова подходила бабушка и снова поила меня морсом. Я открывала глаза и смотрела на гномов. Они махали мне пухлыми ручками и звали к себе, за собой.
Куда вёл подземный шершавый коридор, теперь я понимаю. Хорошо, что я так и не дошла до конца этого коридора.
А следующая комната – моего брата. Не комната, а комнатка. Здесь помещается жёсткая кровать. Нет, не кровать это, а деревянные козлы, на которых лежат деревянные доски. На досках лежит тощий матрац. Подушки нет. Постель накрыта серым солдатским одеялом. Моему брату врач велел спать на таких досках и на таком тоненьком матраце, чтобы выправился позвоночник. Так-то, не видно, что с позвоночником у брата проблемы. Брат высокий и стройненький. Но врач нашёл какие-то неполадки. Может, брат потому такой раздражительный и злой, что спит почти на голых досках?
Рядом с постелью брата небольшой стол с настольной лампой. Здесь он делает уроки, если не смотрит в окно. А окно в его комнате совсем небольшое. Ну, ещё дубовый стул. Больше в комнате брата нет ничего.
Я, когда брата нет дома, с интересом листаю его учебники, особенно «Родную речь». Открываешь учебник, и сразу натыкаешься на портрет Сталина с усами. Он – вождь нашего государства. У других государств короли, цари, президенты, императоры, а у нас – вождь, как у краснокожих индейцев. Я до этого сама додумалась и когда сказала о своей догадке бабушке, она пришла в такое волнение, так махала на меня руками, так убеждала никому об этом не говорить, что я тоже испугалась и пообещала никогда и никому о своих догадках не докладывать.
А следующая комната – спальня моих родителей. Спальня не такая большая, как наша с бабушкой комната, но просторная. Она слегка вытянута в длину. Окно тоже большое, как и в нашей комнате и как в столовой, но не сдвоенное, а ординарное. В этой комнате собраны настоящие сокровища!
У входа справа стоит печка-голландка. Когда бабушка топит её зимой, а я люблю сидеть на полу перед печкой, открыв дверцу, и наблюдать, как внутри горят, потрескивая, дрова. Печка покрыта изразцами. Изразцы белые с синим узором. Напротив печки стоит кровать моих родителей. Она пустует уже много лет. Она застелена рыжим с белыми узорами одеялом. Между кроватью и окном стоит комод с медными накладками и платяной шкаф красного дерева. На платяном шкафу стоит мраморная голова богини Артемиды. Я знаю, что это древнегреческая богиня. Когда я вхожу в комнату, я всегда с ней здороваюсь. Богиня всё-таки!
А на стене над кроватью родителей висят картины в позолочённых рамах. Это пейзажи: тайга, долины, горы Саяны, горная речка, Байкал. Одна из картин большая. На ней изображена тайга после пролетевшей бури. На переднем плане стволы поваленных деревьев, вырванных с корнем. В верхнем правом углу картины – дырка. Бабушка говорит, что во время революционных боёв в дом залетела пуля и пробила картину. Я знаю, кто автор этих полотен. Это мой дед. Ну, да! Баловался живописью, когда отдыхал от дел.
На комоде лежит потёртый чёрный футляр. Открываем! Там, внутри что-то лежит, завёрнутое в синий шёлк. Осторожно берём в руки и открываем свёрток. Да! Это скрипка. Верхняя дека матовая. А нижняя ярко блестит и выглядит, как полосатая шкурка кота. Бабушка говорит, что с верхней деки сняли лак и заменили его новым ещё в Италии, где эта скрипка была куплена. Заглянем в эфы. На дне скрипки в таинственной полумгле её певучего чрева виднеется надпись на латыни Antonio Stradivari. 1718 и справа клеймо – буквы A.S. и мальтийский крест, помещённые в двойной круг.
Скрипка великолепна! Хрупкая, с тонкой талией, золотистая, как чудный южный плод, неизвестно как попавший в наш заснеженный сибирский город. Эту скрипку мой дед, имевший многомиллионное состояние, купил в Италии, когда вместе с моей бабушкой совершал свадебное путешествие по Европе.
А ещё на комоде стоят две лакированные китайские шкатулки. Шкатулки с секретом - с двойным дном. Чтобы увидеть второе дно, надо упереться большими пальцами во внутренние стенки, а остальными в наружные стенки шкатулки и тянуть вверх. Вынимается внутренняя часть и открывается второе дно. Если не знать секрета, то нипочём не догадаешься, что есть второе дно. Всё пригнано идеально. Что хранится на секретном дне? Давайте посмотрим! Это семейные дореволюционные фотографии, фотопортреты последнего Императора и его Семьи, золотые запонки отца, плоские золотые швейцарские часы отца, бабушкины золотые часы и золотой кулон с жемчужиной - огромной розоватой жемчужиной неописуемой красоты. Кулон подарен моей матери её свекровью. Бабушка говорит, что когда-нибудь он достанется мне.
Что-то я есть хочу. Бабушка обедать зовёт.
Что у нас сегодня на обед? Ага, опять гороховый суп. Лук бабушка уже выловила. Ладно, съем. Котлеты с пшённой кашей. И это пойдёт. И компот. Сначала компот выпью. Знаю, что это неправильно. Мне бабушка позволяет делать всё неправильно, а не по порядку. Вот так и сделаю: сначала компот, потом котлеты, а потом, если смогу – суп.
Это рядом со мной за столом сидит наша кошка, Дымка. Нет, не так! На столе рядом с моей тарелкой сидит наша кошка Дымка. Она тихо сидит и ждёт, не достанется ли ей кусочек котлетки. Конечно, достанется. Вы не думайте, её бабушка хорошо кормит. Просто Дымке нравится, когда я ей что-нибудь вкусненькое со своей тарелки даю. Сейчас бабушка в комнату войдёт (она на кухне) и Дымку со стола попросит спрыгнуть. Даже и не попросит, потому что Дымка сама спрыгнет, когда услышит, что бабушка близко. Дымка умная, как человек. Я думаю, что она даже умнее некоторых людей. Давай, давай, ешь скорее. Сейчас пообедаю и снова во двор побегу к ребятам. Будем играть в партизан. Дымка, бабушка идёт! Спрыгнула!
   Лёлька, Игорёша сказал, что ты опять на заборе с Юркой сидела.
   Сидела. Я ведь от него на забор забираюсь.
   Знаю. Но с Юркой лучше не сиди. Вдруг ему в голову придёт мысль, столкнуть тебя вниз. Лопату помнишь? Канаву не забыла?
Конечно, помню. Такое не забудешь. Но Юрка повзрослел и теперь ему не приходят в голову дурацкие мысли.
Кого это я ногой под столом задела? Ну, конечно, Чарку. Чарка это наша овчарка. Она не совсем овчарка, потому что отец у неё - волк. Она лаять не умеет. У неё щенки два раза в год бывают. Толстые такие, крупные. Откуда Чарка их берёт, я не знаю. Только они появляются через два месяца после того, как бабушка Чарку недели на две куда-то увозит, а куда – не говорит. Бабушка говорит, что увозит Чарку погостить в другую семью, где есть собака. Собакам тоже ведь хочется общаться. Со щенками я играю. Их обычно бывает три. А когда им исполняется два месяца, приезжают в розвальнях, если это зима, весёлые розовощёкие пограничники и щенков увозят. Бабушка говорит, служить.
Я, Дымка и Чарка – ровесницы. Нам каждой – по шесть лет. Бабушка говорит, что я в шесть лет – ребёнок, а они в шесть лет уже взрослые. Они меньше нас живут, и быстрее взрослеют.
Забыла сказать! Бабушка просит, чтобы я никому во дворе не говорила, что хранится у нас в потайном ящике шкатулки. Бабушка говорит, что раскрывать эту тайну – опасно. Я никому никогда не скажу, потому что знаю, что бывает с теми, кто с уважением и любовью вспоминает имена русских Царей и Императоров и остаётся им верным.
Откуда я знаю? А куда, по-вашему, девался старший брат моего отца? А куда, по-вашему, девался отец моего отца, мой дедушка? А куда, по-вашему, девался муж моей бабушки, отец моей матери? А куда, по-вашему, девался племянник моей бабушки? А, может быть, там же находится и мой отец? Бабушка говорит, что он с войны ещё не вернулся. Война давно закончена, а его всё нет и нет. И в мою голову закрадываются нехорошие мысли. Но я их гоню. Всем, кого я перечислила, полагалось любить вождя Сталина, а они слишком любили прошлое и мечтали, что оно вернётся. Бабушка говорит, что надо уметь ждать. И ещё она говорит, что она-то – не дождётся, а вот я – очень может быть.

Я вам забыла сказать, что у меня есть ещё тётушка, дядюшка и кузен с кузиной. Живут они в другом городе – N-ске. Это совсем молодой город, не то, что Иркутск. Надо туда, в N-ск, часок на паровозе ехать. Тётушка – старшая сестра моего отца. На той неделе бабушка получила от моей тётушки письмо. Тётушка написала, что приглашает меня к себе погостить недельку.
- Поедешь? – спросила бабушка, пряча письмо тётушки в карман передника.
- Одна? – изумилась я.
- Ну, почему одна? Где это видано, чтобы шестилетние дети в одиночку в поезде ездили! Я тебя провожу до N-ска и сразу вернусь назад.
- Ладно! – согласилась я.
Очень хорошо! Город новый посмотрю. С тётушкой-дядюшкой и с кузенами познакомлюсь.
Тут я услышала Юркин свист, схватила кусок чёрного хлеба с солью и выбежала во двор. Увидев меня, Юрка завопил во всё горло:
   Стрижи! Стрижи!
Я взглянула вверх. В голубой выси с резким писком носились стрижи. Это означало, что окончательно наступило лето. Юрка деловито потребовал:
&nb... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9