Григорий Сибирцев, часть третья

ЕЛЕНА ЛАВРОВА

Часть третья

Глава 1

Сибирцев очнулся в палате. У кровати на табурете сидела мать. Увидев, что сын открыл глаза, она заплакала. Сибирцев хотел спросить её, отчего она плачет, но не смог спросить. Голос его не слушался. Сибирцев удивился этому и попытался приподнять голову, чтобы осмотреться и понять, где он и почему лежит, и почему рядом сидит мать и плачет. Но он не смог приподнять голову и снова удивился. Тогда он закрыл глаза и попытался вспомнить, что с ним произошло. И постепенно он вспомнил. Пока он вспоминал, мать снялась с табуретки и побежала за врачом. Когда Сибирцев, вспомнив, что с ним случилось, снова открыл глаза, у кровати стоял врач и внимательно смотрел на него. Сибирцев смотрел на врача.
  - Ну, - сказал врач, - с возвращением!
Он протянул Сибирцеву раскрытую ладонь, на которой лежала пуля и пробитый ею в перекрестье анх на красном шнурке.
- Считайте, что эта штука у вас на груди спасла вам жизнь.
Сибирцев с трудом поднял руку и снял пулю и анх с ладони врача.
- Это не штука, - сказал он шёпотом. – Это египетский крест. А где Бастет? Где моя Бастет?
- Здесь она, у меня, - сказала  Анисья Степановна, стоявшая за спиной врача и выступившая вперёд. Она протянула сыну чёрную изящную фигурку кошки-богини Бастет. Врач хмыкнул: «Взрослый мужик с образованием, а украшениями да игрушками балуется», - подумал он. – «Впрочем, украшение спасло ему жизнь».
Григорий благодарно взглянул на мать и осторожно взял Бастет из её руки.
- Привет! – прошептал он. – Меня долго не было?
- Привет! – отвечала кошка-богиня Бастет, обвивая длинным хвостом с правой стороны стройные лапки и прищуривая зелёные глаза. – Недолго. Тебе сделали операцию, вынули пулю и ты вышел из наркоза. Пуля вошла под углом, что ослабило её силу, пробила анх, что ещё больше ослабило её силу, пробила твою грудину и остановилась, не дойдя до сердца. Ты – счастливчик.
Григорий положил кошку-богиню Бастет на забинтованную грудь и улыбнулся матери.
   - Всё хорошо! – тихо сказал он. – Не плачь! Я ведь жив. Чего же ты плачешь?  Не надо.
Он умолк и закрыл глаза. Мать села  на табурет и держала его за руку.
«Это бумеранг вернулся ко мне и поразил меня, - думал Григорий. – Это моя карма. Что посеешь, то и пожнёшь. Я искалечил человека. Я искалечил Мишку кривоногого. Я посеял зло. И зло вернулось ко мне. Но ведь Мишка тоже посеял зло, и оно вернулось к нему. Я убил израильтянина. Как мне придётся ответить за это деяние? Но ведь израильтянин пришёл совершить злодеяние и поплатился за это. А те двое бандитов, которых я застрелил на Иркуте. Сколько злодеяний они совершили до того, как мои пули их настигли?  И придётся ли мне отвечать по закону судьбы за их убийство? Но ведь меня невозможно убить три раза. О, боги, как всё запутано!»
На другой день в палату, где лежал Григорий, началось паломничество. Шли коллеги и родственники один за другим, несли фрукты, ягоды  и соки, котлеты и картофельное пюре, кефир и творог, грибы и кедровые орехи. Несли супчики в стеклянных баночках и сладкий чай с лимоном в термосах. Трое товарищей по несчастью в палате Григория блаженствовали от такого изобилия и подбивали его попросить у родственников принести бутылочку самогону для полного счастья и блаженства.
Кругами ходил вокруг Григория следователь. Задавал вопросы, выясняя, какие отношения связывают его с лицом, именующим себя Арсением Вячеславовичем Пегасовым? Кто есть на самом деле этот самый Пегасов или, может быть,  Пегасова? Как, где и при каких обстоятельствах они познакомились? Желает ли Сибирцев простить Пегасова/Пегасову и написать заявление, что не имеет к нему/ней никаких претензий?
Сибирцев честно рассказал всё, как было, ничего не утаивая, кроме того, что он разбил лицо Пегасова/Пегасовой о железный столик в купе.
Следователь рассказывал, что обвиняемый/обвиняемая сожалеет о случившемся, раскаивается в содеянном и просит простить его/её. Следователь упирал на то, что обвиняемый/обвиняемая совершил/совершила покушение на убийство в состоянии аффекта. И ещё следователь намекал, что в том состоянии, в каком находится обвиняемый/обвиняемая, надо бы его/неё пожалеть.
Сибирцев долго терпел и, наконец, объявил, что не имеет никакого желания писать заявление об отказе от обвинения в покушении на убийство, что Пегасова знала, что делает. Также он сказал, что у обвиняемой не было состояния аффекта, а, напротив, был хорошо продуманный план убийства. И ещё Сибирцев добавил, что, если следователь будет склонять его к прощению преступницы, то он, Сибирцев, напишет в прокуратуру заявление на следователя и попросит, заменить его.
Следователь наклонился к уху Сибирцева, и, чтобы не слышали его соседи по палате, шёпотом сказал:
 - Вам хорошо заплатят.
 И хотя Сибирцев был пока ещё в беспомощном состоянии, он собрал все свои силы и крикнул:
 - Вон!
Следователь испарился и на некоторое время оставил Сибирцева в покое. Однако вскоре он подослал к Сибирцеву совершенно неожиданного посетителя. Днём в палату вошёл представительный бровастый старик с толстой палкой в руке, похожей на дубину, и громко спросил, кто из четверых Сибирцев. Григорий оглядел полувоенный френч старика с орденскими колодками и отозвался.
Старик подошёл к его кровати, сел на табурет и сказал:
 - Я полковник в отставке Пегасов. Заявление пиши!
В палате стало тихо.
 - А пойти далеко и надолго ты не хочешь? – спросил, усмехаясь,  Сибирцев.
Старик рассвирепел:
 - А я вот огрею тебя палкой, и посмотрю, как ты корчиться станешь! Пиши! Вот прямо сейчас! Вот на тумбочке пиши! У кого есть бумага и чернила с ручкой?
 - Щас, принесу! – отозвался ходячий больной Петров и  выскользнул за дверь.
Все ждали. Сибирцев улыбался и прикидывал, хватит ли ему сил неожиданно вскочить и обезоружить полковника в отставке. Но вскакивать ему не пришлось. В палату вошли два дюжих мужика в синих халатах, взяли полковника в отставке под белы руки и аккуратно вывели из палаты. Ходячий больной Петров нёс за ними палку старика.
У Сибирцева вспотел лоб. Из коридора неслись вопли:
- Сука! Дайте мне его! Убью, тварь! Я вас всех посажу! Кровью и соплями умоетесь!
В эту минуту в палату вбежала невысокая худая женщина лет пятидесяти с испуганными глазами, крича:
- Кто тут Сибирцев? Сибирцев, кто?
Ей указали на Сибирцев. Она подлетела к его кровати и затараторила:
- Простите его! Он не в себе немного. Я его с собой взяла, его дома одного оставлять нельзя. Только на минуту одного его в коридоре оставила. Простите его, я вас прошу. Он сам не знает, что говорит. Ну, не в себе человек, что же делать!
- Вы, кто? – спросил Сибирцев, морщась от громкого голоса женщины.
- Дочь полковника я! Мать я! Арины Пегасовой мать! Простите её! Я вас, как мать, прошу. Она нечаянно. Взяла пистолет деда! Негодяйка! Да! Но простите её! Она больная! Она совсем больная! Я её сама накажу! Я ей всю морду располосую! Напишите заявление! Ну, пожалуйста!
Ходячий больной Петров, вернувшийся в палату, снова вышел и вернулся с одним дюжим мужиков в синем халате. Второй дюжий мужик, по-видимому, стерёг полковника в отставке.
Мужик взял дочь полковника в отставке под руку и увёл из палаты. Из коридора доносились её визгливые вопли:
- Не имеете права! Я вас всех выведу на чистую воду! Я вам покажу! Пустите меня! Твари! Негодяи! Сволочи!
«Ну, и семейка!» - подумал Григорий,  повернулся к стене лицом и закрыл глаза. За десять минут он так устал, словно весь день таскал кирпичи.  Но отдохнуть ему не дали.
Пришла медсестра, поставила ему капельницу, сделала обезболивающий и успокоительный уколы, погладила его по руке и подмигнула, мол, не бойся, мы тебя не выдадим.
Выписавшись из больницы, Григорий поехал на такси к матери на Подгорную. Там его ждали с нетерпением. Анисья Степановна испекла пироги с мясом, с рыбой и с сухофруктами. Сладкий пирог с сухофруктами Григорий особенно любил. Но ждали его не только родственники и пироги. Его ждали и новости не слишком приятные.
От Веры он узнал, что следствие по делу Лены продолжается и ей грозит три года заключения (без ссылки) за хранение и распространение запрещённой в СССР литературы. Предполагалось, что её после суда отправят  в ИК в Мордовию. Отец Лены нашёл хорошего адвоката. Её мать и бабушки собирали для Лены вещи, которые она могла взять с собой. Григорий принял самое деятельное участие в собирании вещей  для Лены. Покупал ей самое лучшее, что можно было найти в магазинах, и интересовался в соответствующих организациях, можно ли пересылать осуждённым деньги и, если можно, то, сколько за один раз. Особое внимание он уделил подбору книг, которые Лена могла взять с собой.
Он требовал свидания с женой, смертельно надоел начальству, и свидание получил.
Лена выглядела похудевшей и печальной. Григорий пытался подбодрить её, но у него плохо получалось, потому что он сам чувствовал себя не лучшим образом и не восстановил силы полностью. Он начал импровизировать:
- Время пролетит быстро, - уверял он. – А может, тебя освободят досрочно. Главное, не нарушай правил, веди себя достойно. К тому же ты беременна. К тебе должны отнестись с пониманием. Мы тебя любим и ждём твоего возвращения.
- Я вернусь к разбитому корыту, - усмехаясь, отвечала Лена. – На работе меня не восстановят. В школу меня не возьмут. Такие, как я, политические,  не могут учить советских детей. Так мне сказали. В переводчики тоже не возьмут, чтобы я не общалась с иностранцами.
Настроение жены Сибирцеву не нравилось. Но было бы странно ожидать от неё другого настроения.
- У тебя есть я и семья! Разве этого мало? А работу подходящую мы тебе найдём. Можно устроиться в библиотеку или в музей. Да мало ли, куда ещё! Можно поступить куда-нибудь, изменить специальность. Года за два-три, пока не подрастёт наш ребёнок, можно и окончить какой-нибудь факультет заочно. Я тебе помогу. Не отчаивайся! Подумай, к какой специальности  тебя ещё влечёт.  Вот, увидишь, мы выплывем! Мы не утонем! Главное, не удлинить себе срок неправильным поведением. Я тебя об этом особенно прошу. Помни о ребёнке!
- Ребёнка отберут.
 - Его передадут мне, его законному отцу. За ребёнка будь спокойна. У него будет столько любящих нянек! А давай с тобой начнём синхронно читать какой-нибудь знаменитый русский роман и писать друг другу письма с его критикой. Давай!
Лена пожала плечами:
 - Зачем?
 - Чтобы отвлекаться от проклятой действительности. Будем переключать внимание на выдуманную действительность, и время пролетит быстрее.
 - Ага! Давай читать синхронно роман «Бесы», - усмехнулась Лена.
 - Нет, - серьёзно отвечал Григорий. - Наши письма будут читать официальные лица. Этот роман будем читать вместе, когда вернёшься.
 - Я пошутила, - сказала Лена.
 - Я так и понял.
 - Так что мы будем читать?
  - Может, «Моби Дик» Мелвилла? – предложил Григорий. – Его надолго хватит.
- Почему бы и нет. Я с удовольствием перечитаю этот роман. И тема вполне нейтральная – жизнь китов.
- Ну, там не только о китах.
- Не только. Как и всякий хороший роман.
Григорий был рад, что сумел отвлечь жену от печальных мыслей. У него зародилась неясная ему самому идея, и он решил обдумать её дома, когда останется один.
- Наблюдай, - сказал он. – Наблюдай за всем, что происходит вокруг тебя. Наблюдай характеры и фиксируй ситуации и эпизоды в памяти.
- Зачем? – снова спросила она.
- Пригодится. Это опыт. Такой опыт выпал тебе. Любой опыт бесценен. Им нужно и можно будет воспользоваться.
Лена пристально посмотрела в его глаза и её лицо просветлело:
- Ты что-то задумал?
  - Я что-то задумал.
- И сейчас ты мне об этом не скажешь.
- Сейчас не скажу. Я ещё сам толком не понял, но знаю, что ты должна всё замечать, всё впитывать, всё запоминать, и всё осмыслить.
- Кажется, я начинаю понимать, что ты задумал.
- Кажется, я тоже начинаю понимать, что я задумал.
- Ты – лучший муж на свете!
- Ты – лучшая жена на свете! Держись,  моя девочка! Всё образуется!
- Да, теперь я уверена, что всё образуется.
- Только не раскисай! Память и мысль должны работать.
Лену увёл конвоир. Григорий проводил её долгим взглядом. У него болела душа.
«Она не опустится, не сдастся, не уступит обстоятельствам. Она сильная. Она выдержит. Мы ещё повоюем. Мы расскажем миру правду о пленнице в этом лживом и лицемерном государстве» - думал он, возвращаясь, домой.
Ему безумно было жаль жену. Им овладело чувство вины.
«Зачем я не остановил её, - думал он, - когда ещё мог остановить? Но я не только не остановил её, а пользовался сам её безрассудством и позволял пользоваться другим. Я даже не знаю, кому, кроме меня она приносила запрещённую литературу. Я не знаю, кто ещё воспользовался её безрассудной смелостью. Ведь её, наверное, спрашивали об этом на допросах. И она молчала. Она никого не выдала. Ни тех, кому приносила литературу, ни тех, у кого сама доставала её. Можно ли было остановить её? Разве она послушала бы его?»
Он вспомнил, каким интересом  горели её глаза, когда она обсуждала с ним сюжеты и героев запрещённых произведений. Он вспомнил, как она радовалась каждой новой книге. Нет, он не мог остановить её, если её не остановил даже страх наказания.

Глава 2

- Я позвала вас, чтобы сказать, что всё, что я обещала вам ранее, остаётся в силе, - начала Елизавета Петровна. – Я не крокодил какой-нибудь неблагодарный! Тем более что вы из-за нас пострадали. Я обещала вам содействие при поступлении в аспирантуру. Это содействие вы получите, несмотря ни на что. Я дам вам характеристику и напишу вашему будущему руководителю, чтобы к вам отнеслись со вниманием. Кандидатские экзамены вами сданы и не думаю, что вам откажут. Там, знаете ли, большая очередь на поступление. Тему вы обсудите с вашим руководителем. Думаю, ваше поступление в аспирантуру будет как нельзя более кстати. Сами понимаете, почему. Вам лучше на время исчезнуть из Иркутска, тем более что вами интересуются известные органы и запросили на вас устную характеристику. Пока что – устную. Я дала вам хорошую характеристику, несмотря на предосудительное поведение вашей жены. Я добро помню. Так что поезжайте и поступайте и три года не появляйтесь, а там всё уляжется. Ваша жена выйдет из тюрьмы, вы вернётесь в Иркутск. А там будет видно, что да как! Надеюсь, у вас всё будет хорошо. Собирайтесь и уезжайте. Доброго вам пути!
Сибирцев терпеливо слушал. Его вызвала после лекций в кабинет Елизаветы Петровны секретарша. То, что услышал от ректора Сибирцев, успокоило его. Он ожидал худшего. Он ожидал всего, что угодно. Даже увольнения. Он был несказанно рад, что Елизавета Петровна не затаила обиды из-за Анны и не отступила от данного ему слова. Ему нужны были перемены в жизни, тем более, перемена места жительства. В Москве он был ближе к жене, чем в Иркутске. Он мог помогать Лене посылками, которые из Москвы в Мордовию шли в несколько раз быстрее, чем из Иркутска. Наконец, он мог приезжать к Лене на свидания по железной дороге хотя бы раз в месяц.
Елизавета Петровна, узнав от приближённых, что жену Сибирцева упекли на три года в  тюрьму по политической статье, не на шутку встревожилась. Она не держала зла на него. Она злилась на дочь, которая не сумела удержать Сибирцева. Елизавета Петровна питала к Сибирцеву слабость. Он нравился ей, и она ничего не могла с этим поделать. Она почувствовала возрастающий интерес Первого отдела к своему тайному любимцу, и поспешила ему на помощь. Она желала, чтобы он уволился, поступил в аспирантуру и на три года исчез из города. Ей и  в самом деле казалось, что она его спасает, хотя она понимала, что, если КГБ захочет его зацепить, то зацепит и в Москве. Она смотрела на его спокойное мужественное лицо, окаймлённое короткой русой бородой, и с болью думала о том, что три года его не увидит, и не будет у неё от него внуков.
Получив все необходимые бумаги и рекомендательное письмо от Елизаветы Петровны к своему будущему научному руководителю Эсфири Соломоновне Чеплевич, Григорий взял два билета на поезд до Москвы. Он решил, что Дмитрий поедет с ним. Узнав, что Григорий уезжает в Москву на неопределённое время (он никому не сказал, что обучение в аспирантуре занимает три года), его родные и близкие всполошились и ужасно огорчились. С некоторого времени Григорий стал центром семьи. К нему обращались за советом не только сёстры, но и старшие родственники. Его советы всегда были разумны и взвешены, и к ним прислушивались и им следовали и ни разу не разочаровались. Григорий был также кормильцем всей семьи. То, что в его распоряжении на сберегательной книжке была значительная сумма денег, никого не удивляло, потому что он был за границей, и все полагали, что эти деньги он заработал. Часть этих денег он действительно заработал. Но другая часть появилась у него самым странным и неожиданным образом. Григорий никому из домочадцев не открывал тайну происхождения денег и никогда не говорил, сколько их у него. Делал он это в воспитательных целях, чтобы у домочадцев не возникали поползновения к обладанию лишними вещами. У всех всё было в достатке, но не в избытке. Григорий считал, что избыток вещей портит характер человека ровно настолько, насколько портит его их недостаток. И то и другое, считал он,  возбуждает в человеке жадность, а эту черту в людях он ненавидел и брезговал жадными людьми. Каждый месяц он спрашивал мать, сколько денег ей нужно для ведения домашнего хозяйства, для покупки провизии и всего необходимого, чтобы содержать дом в порядке, и побуждал её вести тетрадь, в которую она заносила доходы и расходы. Анисья Степановна слушалась сына и вела такую тетрадь, в которую она записывала, что осталось лишнего в запасах от прошлого месяца, что нужно для последующего. И Григорий давал ей денег всегда несколько больше, чем  та сумма, какую она объявляла, чтобы ей не пришлось просить у него  в случае нехватки.
Так же он поступал с сёстрами, спрашивая их, сколько денег им нужно на новую одежду и обувь, на развлечения, на книги, на канцелярские принадлежности и всякую женскую чепуху, без которой прожить, не может ни одна девушка и женщина.
И всегда давал больше объявляемой ими суммы, чтобы у них были карманные деньги на непредвиденные расходы.
Родственникам со стороны жены он всегда был готов дать в долг на неопределённое время и никогда долгов с них не спрашивал. А они, поняв, что он никогда и не спросит, никогда не запрашивали больших денег, а только те, что были необходимы на насущные нужды, на которые не хватало их собственных средств. Эта его денежная помощь деликатно именовалась «дать в долг». Жизнь без Григория, без его разумных советов и постоянного неусыпного контроля и помощи представлялась домочадцам стихийным бедствием. Однако он успокоил их, сказав, что всё останется по-прежнему и его физическое отсутствие в Иркутске не повлияет на  сложившийся порядок вещей. Он будет писать письма, давать руководящие телеграммы и пересылать деньги на жизнь. Постепенно все успокоились, пока Григорий не объявил, что берёт Диму с собой.
Все домочадцы и родственники дружно уговаривали Григория не брать с собой сына в Москву. Ему доказывали, что мальчику будет лучше с ними в Иркутске, что ребёнок должен жить в родном доме и ходить в  родную школу, где у мальчика есть друзья.
Они так наседали на Григория, что он вынужден был, собрав из всех на Подгорной, объявить им, что сын поедет с ним и это не обсуждается. Отец должен быть рядом с сыном, а сын должен расти рядом с отцом. Потом, уже смягчив тон, Григорий объяснил домочадцам, что они с Дмитрием и так были разлучены, их разлука была долгой, и теперь они должны быть всегда вместе. И ещё он сказал, что ребёнок будет прекрасно устроен и ухожен, и он, отец, о том позаботится. В конце своей речи Григорий выкатил тяжёлое орудие и пальнул так, что все сразу согласились, что он прав.
Москва! Вот был главный снаряд, который Григорий послал в сердце каждого родственника. Ребёнок увидит столицу! Он будет воспитываться в столице и познакомится с её достопримечательностями, музеями, театрами и с её историей и историей России. Снаряд угодил в цель и более никто не возражал и не отговаривал Григория.
Дмитрий был в восторге от замысла отца и ужасно боялся, что родственники уговорят Григория оставить его в Иркутске и отец уедет в Москву без него. Он жаждал перемен, жаждал увидеть столицу, и утешал родственников, что он вернётся, ведь он  не навсегда уезжает. Родственники прослезились ввиду скорой разлуки с любимцем и принялись собирать путешественников в дорогу.  Григорий прекрасно понимал, что ему предстоит столкнуться со многими бытовыми проблемами, когда на руках у тебя ребёнок, но он был полон решимости, преодолеть  все преграды, в том числе и бюрократические. Для этого у него было два аргумента: красноречие и деньги. Там, где не помогло бы красноречие, помогли бы деньги.
Он взял слово с сестёр, что каждый месяц они будут писать Лене и поддерживать её дух. Он взял слово с матери, что в конце писем сестёр к Лене она будет добавлять пару вдохновляющих строк. Требовать от матери, чтобы и она писала письма невестке, он не мог, принимая во внимание уровень образованности Анисьи Степановны, которой и два предложения было написать весьма затруднительно.
Григорий всё предусмотрел и обо всём распорядился, и с лёгким сердцем сел с сыном в поезд. Все родственники провожали их.
Григорий выбрал поезд не случайно. Конечно, самолётом было бы быстрее, но он хотел показать Дмитрию, как велика, просторна и обширна страна, в которой они живут. Он намеренно взял билет в купе, хотя мог бы взять СВ. Он  хотел, чтобы Дмитрий с детства привыкал к общению с незнакомыми людьми, чтобы он умел с ними ладить. Соседями по купе оказалась пожилая пара, Чистенькие, аккуратные и похожие друг на друга муж и жена. Они отнеслись к появлению мальчика сдержанно и настороженно, и Григорий понимал, почему. Ребёнок в замкнутом пространстве купе мог повести себя по-разному. Они боялись шума, крика, капризов, истерик, и нарушения их личного пространства. Но Дима вёл себя безукоризненно. Войдя в купе, он вежливо поздоровался со спутниками, представился, точно так же, как это сделал Григорий, и уселся в уголке, наблюдая, как  пристраивает чемоданы отец, как вынимает из сумки необходимые в пути вещи и застилает постели.
Спутники Григория и Димы сели за столик и начали  выкладывать провизию из корзинки и разворачивать пакеты. Запахло жареной курицей.
- Есть в купе мы не будем, - шёпотом сказал Григорий сыну. – Будем ходить в вагон-ресторан. Мне не нравится, есть там, где спишь. Ты согласен?
Дима был согласен. Он уже предвкушал путешествие через вагоны в вагон-ресторан. Но Григорий преследовал ещё и  другие цели – мальчику, да и ему самому нужно было, как можно больше двигаться. И, кроме того, Дима должен был знать, как вести себя в ресторане и общаться с посетителями и официантами.
Сибирцев пожелал спутникам приятного аппетита, подмигнул сыну и они вышли в коридор. Дима прилип к окну. Мимо бежала тайга.
- Хочешь обедать? – спросил Григорий.
- Хочу, - сказал Дима.
Он не хотел обедать, потому что перед дорогой бабушка их накормила, но он хотел поскорее отправиться в вагон-ресторан. Григорий это понял и они отправились.
Григорию нравилось, как горели любопытством серые глаза сына, которому всё было интересно: и поезд, и купе, и пейзажи, проносившиеся за окном, и стоп-кран, и проводница, и официант, и вообще всё, что попадало в поле его зрения и слуха. Но Григорий не подозревал, что в мальчике зреет интерес не только к зримому миру, но и к миру взаимоотношения людей и общества, в котором он жил.
Пока сидя в вагоне-ресторане, они ожидали, когда официант принесёт заказанные блюда, Дима, глядя в окно, спросил отца:
- Папа, а, правда, что тётю Лену посадили в тюрьму?
Григорий не говорил ему о тюрьме. Когда Лену забрали, он сказал мальчику, что она уехала в длительную командировку.
- Кто сказал тебе о тюрьме?
- Тётя Вера. Она сказала, что тётя Лена  не в командировке. И ещё она сказала, что врать нехорошо. Тем более, детям. И ещё она сказала, что эта брехня  на твоей совести. И ещё она сказала, что я достаточно большой, чтобы знать правду.
Григорий оторопел от речи сына и в первую минуту, не знал, что ответить. Наконец он ответил, медленно подбирая слова;
- Прости меня, я был неправ, а тётя Вера права. Ты уже большой и можешь знать правду. Тётя Лена в исправительной колонии, то есть, в тюрьме. Как только мы устроимся в Москве, мы поедем в колонию, навестить её. Повезём ей  передачу. Согласен?
- Конечно, я согласен. А почему её  посадили? За что?
- Тётя Лена читала книги, запрещённые государством. Кроме того, она давала эти книги читать другим людям. А это тоже запрещено.
- Это плохие книги?
- Нет, это замечательные умные книги.
  - Не понимаю. Как можно запрещать умные книги?
- Умные книги делают людей умнее. Государству это невыгодно.
- Как это? Почему?
- Умные люди много думают и начинают понимать, что такое хорошо, и что такое плохо, что такое добро, и что такое зло. Умные люди, читающие умные книги, становятся свободны, и могут захотеть изменить несправедливый порядок вещей, существующий в государстве. Государство не хочет, чтобы кто-нибудь изменял порядок вещей. Государство хочет, чтобы ничто не менялось, а, если надо что-то изменить, то оно само изменяет к своей выгоде.
Дима задумался. Зачем спросил:
- Значит, государство – против людей?
- Оно против тех людей, кто научился думать. Государству нужны не думающие, а подчиняющиеся ему люди. Если человек не подчиняется и нарушает правила и законы, установленные государством, оно наказывает его, изолируя  от общества.
- Наказывает только за то, что человек читает умные книги?
- Совершенно верно.
Некоторое время Дима, молча, смотрел в окно. Затем он спросил:
- А ты читал эти книги?
- Да, я читал.
- Значит, ты тоже нарушал закон?
- Да, я тоже нарушал закон.
Страх отобразился в глазах мальчика:
- Папа, тебя тоже посадят?
- Будем надеяться, что нет. Я их не распространял. Только читал. И думал.
- Тебе тётя Лена давала их читать?
- Да.
- А она где их брала?
- Ей давали другие люди.
- Их тоже посадили?
- Насколько я знаю, тётя Лена их не выдала. Значит, не посадили.
- Она и тебя не выдала.
- И меня не выдала.
Официант принёс минеральную воду и салат. Дима подождал, когда человек  отойдёт.
- Тётя Лена хорошая.
- Да, она замечательная.
- Я стану её любить. Я не могу называть её мамой, хотя она и твоя жена, но это потому, что я помню свою маму.
  - Совсем не обязательно звать её мамой. Достаточно любить. И очень хорошо, что ты помнишь свою маму и любишь её. Я хотел тебя предупредить, что посторонним людям совсем не обязательно рассказывать, что тётя Лена в тюрьме. Ты понимаешь?
- Конечно, я понимаю.
Дима вздохнул и принялся за салат.
- Я должен ещё кое-что сообщить тебе, - начал Григорий. – У нас с тётей Леной будет ребёнок. Как ты на это смотришь?
- Я знаю. Тётя Вера мне сказала о ребёнке.
Григорий чертыхнулся про себя. Вера  опередила его.
- Так как ты на это смотришь?
- Как смотрю? Это ведь будет мой брат?
- Или сестра.
- Ну, да. Лучше брат. Я с ним буду играть.
- Ну, это, как получится. Этим процессом мы не управляем. А с сестрой играть не будешь?
- В куклы? Не буду.
- В куклы, конечно, не будешь. Ты же мальчик. Но ты можешь играть с сестрой в настольные игры, в шахматы, в теннис, да мало ли во что ещё.
- Ну, это когда она подрастёт. А знаешь, папа, я могу научить её играть в шахматы и в шашки. Ты ведь меня научил, а я её научу.
- Отлично!
- У тебя растёт хороший сын! – подала из кармана голос кошка-богиня Бастет.
Григорий улыбнулся сыну и тоже принялся за салат. Официант принёс отбивные.

Глава 3

В Москве отец и сын на метро добрались до станции Войковская, пересели на трамвай и доехали до улицы Клары Цеткин. Пока они ехали в трамвае, Дима поинтересовался у отца, кто такая Клара Цеткин. Григорий знал о ней только то, что она была политическая деятельница Германии, болела за женский вопрос и основала женский праздник Восьмого марта, общалась с Лениным, умерла в Архангельском, прах её был похоронен в Кремлёвской стене. Дима вполне удовлетворился ответом.
Они высадились возле пятиэтажного дома. Это было аспирантское общежитие Московского государственного педагогического института им. Ленина. 
В вестибюле сидела в своей стеклянной конурке толстая вахтёрша с жёлтым перманентом на голове. Григорий предъявил документы и сказал, что для него забронировано место. Вахтёрша посмотрела в документы, затем посмотрела в список, лежавший на столе, и сказала:
  - Место есть!
Она повернулась к деревянному щитку, висевшему за её спиной, и сняла с гвоздя ключ, но не отдала его Григорию, а зажала в руке.
Из-под локтя отца на неё смотрели серые внимательные глаза Дмитрия.
- А ты, кто? – спросила вахтёрша.
- Дмитрий Сибирцев, - сказал мальчик  и слегка поклонился.
- Это мой сын, - пояснил Сибирцев. – Он будет жить со мной.
- Не будет! – отрезала вахтёрша. – У вас койка и стол, а не комната. С детьми нельзя.
- И с собаками нельзя, - ответствовал Сибирцев. – У нас с детьми никуда нельзя, как с собаками?
Вахтёрша нахмурила чёрные нарисованные брови и открыла рот, но Сибирцев не дал ей опомниться и положил перед нею конверт:
- Двойной взнос за комнату для меня и сына! – сказал он. – И так будет каждый месяц.
- Тройной взнос каждый месяц! – сказала вполголоса  вахтёрша, опуская долу накрашенные ресницы.
-  Ладно! – согласился Сибирцев. Он вынул из нагрудного кармашка джемпера купюру и сунул её в конверт. Молниеносным движением пухлой ручки с красным маникюром вахтёрша сбросила конверт в открытый ящик стола и задвинула его. И протянула ключ Сибирцеву.
- Заселяйтесь!
Отец и сын поднялись на второй этаж и увидели длинный голый коридор. На высоту человеческого роста коридор  был выкрашен серой масляной краской, а выше побелен извёсткой.
- Уныло! – заметил Сибирцев. – Но мы это переживём.
- Переживём! – подтвердил Дима.
Григорий отпер дверь, и они вошли в комнату. Прямоугольной формы комната была выкрашена точно так же, как и коридор. Две серые железные кровати с панцирной сеткой. На кроватях свёрнутые в толстую трубку ватные матрасы. Два стола у окна. На столах две настольные лампы с серыми железными колпаками. Двустворчатый жёлтый шифоньер у двери. С другой стороны – холодильник.
- У них был избыток серой краски, - заметил Дима.
Сибирцев засмеялся.
-= Уныло! – констатировал он. – Но мы это исправим.
- Исправим! – радостно подтвердил мальчик. Ему нравилась их новая жизнь, полная неожиданных впечатлений.
Они поставили два чемодана в шкаф и оправились к кастелянше за постельным бельём. Когда они вернулись в комнату, неся подушки и одеяла, простыни и пододеяльники с наволочками, и присели отдохнуть, Дима спросил:
  -  Папа, а что ты дал вахтёрше в конверте?
Сибирцев ожидал этот вопрос и ответил честно. Он решил раз и навсегда отвечать сыну честно.
- В конверте были деньги – плата за месячное проживание в этой комнате.
- А почему она не хотела пускать меня?
- Не хотела, потому что в этой комнате должны жить два аспиранта, а ты не аспирант.
- А почему ты добавил ей денег?
- Дима, я дал ей дополнительные деньги за то, чтобы вместо второго аспиранта в этой комнате со мной проживал ты.
- А где будет жить второй аспирант?
Григорий засмеялся:
- Он не пропадёт. Вахтёрша  найдёт ему место в другой комнате.
Дима успокоился.
Целый день отец и сын хлопотали, обустраивая своё московское гнездо: достали швабру в подсобке, вымыли пол, протёрли тряпкой подоконники, стёкла и мебель, застелили постели и изрядно проголодались.
- Идём на разведку, - предложил Григорий.
Они отправились на разведку искать продуктовый и хозяйственный магазины. Купив продукты, необходимую посуду и хозяйственные принадлежности для ухода за комнатой, они вернулись в общежитие и отправились на общую кухню в конце коридора, готовить обед. Обед приготовили быстрый, потому что оба были голодны. Григорий поджарил на новенькой сковороде ветчину с яйцами и луком, вскипятили воду в новеньком чайнике и заварили чай. Когда они насытились и пили чай с медовыми пряниками, Дима сказал:
- А зря мы купили кастрюлю, сковороду и чайник. Там на кухне на столе лежат четыре кастрюли, две сковороды и два чайника. Я посчитал.
- Ты решил сэкономить? – насмешливо спросил Григорий.
- Не знаю, но там же, наверное, общая посуда лежит.
- Запомни, - посерьёзнел Григорий, - посуда, одежда, обувь, зубные щётки не должны быть общими. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Всё, что на тебе и входит в тебя должно быть только твоим и ничьим больше. Ты понял?
  - Да, бабушка мне говорила, что можно заразиться плохими болезнями, если пользоваться чужими вещами.
- Хороших болезней вообще не бывает. Если ты знал, что зачем пожалел, что мы купили новую посуду?
- Я понял, папа.
- Прекрасно!
- А зачем мы принесли новую посуду в комнату, когда ты её помыл?
- А догадаться?
- Чтобы ею никто, кроме нас не пользовался?
- Ты понял, что такое дурацкий вопрос?
Дима засмеялся. Затем он задал новый вопрос:
- Пап, можно ещё один дурацкий вопрос?
 - Давай!
 - А  почему ты перевернул вверх дном все чашки и тарелки. Я же вытер их полотенцем. Они же сухие.
 - Перевернул, чтобы их не обсидели мухи, если случайно залетят в комнату.
 - Ага! Я понял. Но мух-то у нас нет.
 - Я сказал тебе половину правды. У меня был приятель, верующий человек. Он всегда накрывал посуду после того, как помыл её. Или переворачивал её вверх дном. Он говорил, что делает так потому, чтобы бесы не лазали в посуду и не поганили её.
 - Бесы? Они разве существуют?
 - В сознании моего приятеля они существовали. Я заменил бесов мухами, потому что в моём сознании бесы не существуют. А теперь, а не прогуляться ли нам немножко по Москве?
Они доехали на метро до центра столицы, и  Григорий  показал сыну Кремль и собор Василия Блаженного. Они прошлись по Красной площади.
- В следующий раз мы посмотрим Кремль изнутри, - сказал Григорий, - а сегодня у нас другие планы.
Он повёл сына в «Детский мир». Они выбрали игрушки: несколько умных настольных игр, металлический конструктор, модель «Москвича 408», несколько моделей самолётов, которые нужно было склеить самому, радио конструктор, лото, маленький транзисторный радиоприёмник.
Зашли и в канцелярский магазин, где купили акварельные краски, карандаши, кисти и альбомы, пластилин. Дима был в восторге. Нагруженные пакетами, они возвратились домой.
- Завтра, - сказал Григорий, - ты вплотную займёшься своими игрушками. А сейчас пойдём готовить ужин. Всё будем делать вместе. После ужина во что-нибудь поиграем, если захочешь. И вообще! Завтра ты останешься один, а я поеду в институт заниматься своими делами. У тебя будет достаточно времени, чтобы разобраться с игрушками. Потом я куплю тебе книги, которые тебе следует прочесть. Хочешь, приключенческие романы Жюля Верна?
Дима утвердительно закивал головой.
- Вот, и отлично! Идём на кухню.
Они взяли продукты и посуду и отправились на общую кухню. На кухне они обнаружили незнакомых людей: трёх молодых женщин, и одного молодого человека. Они стояли у электроплит и что-то готовили.
Отец и сын поздоровались.
- Ой, какой хорошенький мальчик! – пропела бойкая черноволосая женщина с весёлыми карими глазами. – Как тебя зовут?
- Дмитрий Сибирцев, а вас?
- А меня можешь звать тётя Галя. Я Галина Сергиенко. Это твой старший брат?
- Нет, это мой папа.
- Да, ладно! Такой молодой папа у такого большого сына? Обманываешь! Сколько тебе лет?
- Десять.
- А папе?
  - Я не знаю.
- Не знаешь, сколько папе лет? А как зовут папу?
- Можете звать его Григорий Сибирцев.
Галя сделала шутливый реверанс:
- Очень приятно познакомиться! А где твоя мама?
- Моя мама умерла.
На кухне стало тихо. Все прислушивались к разговору Гали и Дмитрия.
- Ох! Прости! Я не знала.
- Конечно, вы не знали. Я ведь вас вижу в первый раз.
Григорий, молча, чистил картошку у раковины.
- А у нас тут весело, - сказала Галя. – Собираемся по вечерам, включаем магнитофон и танцуем. Приходи на танцы и папу приводи.
Молодой человек фыркнул и вышел в коридор.
К Григорию подошла молодая светловолосая женщина и протянула руку:
- Очень приятно. Рады вас видеть в нашем аспирантском братстве. Лида Зимина.
Григорий пожал тёплую руку Лиды.
- Если вам что-нибудь нужно, только скажите, и любой из нас вам поможет, - приветливо сказала Лида.
- Поможем, поможем! – двусмысленно улыбнулась Галя. Лида метнула в неё гневный взгляд.
- Галя, уймись! – строго сказала третья женщина лет пятидесяти. Она тоже подошла к Григорию пожать его руку:
- Анна Михайловна Бирюкова. Мы и в самом деле помогаем друг другу. Так что, обращайтесь.
- Очень приятно! Спасибо, - отвечал Григорий. – Если это не только вежливые слова, то мне прямо завтра нужна помощь. Я должен оформить документы в главном корпусе и навестить научного руководителя. Дима останется один. Не мог бы кто-нибудь из вас попросить, приглядеть за ним? Он сам способен справиться, но мало ли, что ему может понадобиться в моё отсутствие. Я не могу его взять с собой.
- Конечно! – тут же согласилась Анна Михайловна. – Завтра я не еду в библиотеку. Я весь день буду дома и, пригляжу за мальчиком. Не волнуйтесь.
- Весьма вам признателен, - обрадовался Григорий. – Прямо от сердца отлегло. А то на новом месте, знаете ли, как-то тревожно.
Наутро, оставив сына на попечении Анны Михайловны, Сибирцев поехал в главный корпус Московского государственного педагогического института им. Ленина на Малой Пироговской. Он зашёл в отдел аспирантуры, отдал документы и получил подтверждение, что он зачислен и должен найти своего научного руководителя, чтобы обсудить с ним план действий. Ему дали домашний номер телефона научного руководителя Эсфири Соломоновны Чеплевич и добавили, что она принимает аспирантов дома, поскольку болеет. Сибирцев нашёл неподалёку от здания института жёлто-красную телефонную будку, опустил в щёлку две копейки и набрал номер телефона, написанный на бумажке. Трубку подняла сама Эсфирь Соломоновна. Сибирцев представился, и Чеплевич продиктовала ему адрес, по которому он должен был через час явиться. Ехать пришлось на Большую Дорогомиловскую улицу неподалёку от Киевского вокзала. Чеплевич жила в страшненьком доме, похожем на батарею парового отопления, положенную набок. Сибирцев нашёл нужный подъезд,  поднялся на третий этаж и позвонил в дверь. Дверь открыла дама в длинном до полу чёрном японском халате-кимоно с красным поясом. Сибирцев слегка удивился, что научный руководитель принимает его в халате, но его успокоил возраст дамы. Ей было лет под пятьдесят. Чеплевич была крашеная блондинка. У неё было узкое лицо с кривоватым длинным носом и близко посаженными возле носа  голубыми глазками, которые она постоянно щурила.
- Проходите, - сказала дама, и повернулась к Сибирцеву спиной, уходя вглубь полутёмного коридора, заставленного картонными ящиками. Во всю спину дамы был вышит красный павлин с развёрнутым веером разноцветным хвостом. При движениях хозяйки павлин горделиво покачивал роскошным хвостом.  Сибирцев оторопел от неожиданности, хохотнул про себя и пошёл за дамой, аккуратно притворив дверь.
Он очутился в большой светлой комнате, заставленной красивой мебелью, и Чеплевич жестом предложила ему сесть в одно из мягких кресел, стоявших по бокам большого дивана. Сибирцев послушно сел и от неожиданности чуть было не вскочил. Сиденье кресла поплыло под тяжестью его тела вниз, вниз, вниз, так что бедному аспиранту показалось, что его пятая точка достигнет пола, но в какой-то критический момент движение вниз прекратилось, и Сибирцев поплыл вверх, вверх, вверх и остановился где-то посередине. Видя смущение Сибирцева, Чеплевич усмехнулась:
 - Польская мебель, - пояснила она. – Чертовски дорого стоит и не достать. Мне достали знакомые по блату.
 - Угу! – пробормотал Сибирцев и решил больше ничему не удивляться, чтобы его не приняли за дикого сибирского медведя.
Эсфирь Соломоновна села в кресло возле письменного стола, стоявшего напротив дивана, и принялась рассматривать своего нового аспиранта. «Громоздкий, какой юноша! - подумала она про него, ;как про шкаф. - Ни дать, ни взять сибирский медведь!»
Сибирцев ничего не подумал про своего научного руководителя и ждал, что она скажет.
- Вы выбрали тему исследования? – спросила Чеплевич.
Сибирцев думал о теме своего будущего исследования, но ему всегда казалось, что тему должен предложить научный руководитель, а ему следует согласиться или не согласиться, и, если не согласиться, то тогда уже предложить своё. Он немного помялся и ответил:
- Меня интересуют фразеологизмы, обозначающие понятия смерть и власть  в трагедиях Шекспира.
Чеплевич склонила голову набок на одну сторону, затем на другую и стала поразительно похожа на озадаченного попугая.
- Хорошо! – наконец подала она голос. – Тема, конечно, широкая. Может, ограничимся одной или двумя трагедиями? Для кандидатской диссертации этого будет достаточно.
- Хорошо, - согласился Сибирцев. – «Гамлет», «Макбет» и «Король Лир». Как раз три главы.
- Отлично! Вот в таком виде мы и утвердим тему на заседании кафедры. Кстати, заседание кафедры через два дня в десять утра. Будьте готовы защитить свою тему. Справитесь?
- Думаю, справлюсь.
- Вот и прекра…
В передней раздался звонок.
Чеплевич пошла, открывать дверь, а Сибирцев встал, намереваясь уйти, потому что понял, что аудиенция окончена. Он услышал шарканье подошв, пыхтение и какую-то возню в передней. Сибирцев двинулся было вперёд, но дорогу ему преграждала Чеплевич. Она стояла посередине передней. Через её голову Сибирцев увидел, что два лица явно кавказской национальности вносят картонные ящики и ставят их на те, что уже были в передней. Напоследок один из них втащил внутрь огромную корзину, полную винограда, инжира,  груш и яблок. Чеплевич посторонилась, и корзина въехала в комнату и была водружена на письменный стол.
- Вот! – торжествующе сказало лицо кавказской национальности с сильным акцентом. – Кушайте, на здоровье! Я пошёл. Водитель ждёт.
- Спасибо, Алим! – пропела Чеплевич, указывая Сибирцеву на кресло, мол, разговор не окончен. Сибирцев послушно сел. И снова сиденье поплыло под ним вниз, вниз, вниз, а потом вверх, вверх, вверх и остановилось посередине.
- Кстати, познакомьтесь, - сказала Эсфирь Соломоновна. – Это Алим  из Азербайджана. Он мой аспирант второго года обучения. А это Григорий Сибирцев из Иркутска. Сибиряк. Новенький.
Алим дружелюбно кивнул Сибирцеву. Сибирцев кивнул Алиму.
Когда Алим ушёл, Эсфирь Соломоновна  спросила:
- Хотите чаю?
- Хочу! – сказал Сибирцев.
- Тогда идёмте на кухню. Я поставлю чайник. Прихватите, пожалуйста, корзину.
Сибирцев прихватил тяжёлую корзину с фруктами, и они прошли на кухню. Стены были выложены розовой плиткой под мрамор. Сибирцев сел за столик, пока хозяйка хлопотала у плиты.
- А вы ешьте фрукты, не стесняйтесь, - предложила хозяйка. – Можете их не мыть. Они из собственного сада Алима. А я предпочитаю сушёные фрукты. Хотите сушёных? Там, в передней можете насыпать из любой коробки вот в эту посудину.
Она протянула Сибирцеву большую хрустальную вазу. Сибирцев вышел в переднюю и, по очереди раскрывая картонные коробки, насыпал в вазу чернослив и урюк, миндаль и инжир, изюм, дольки сушёных яблок и груш. Затем с полной вазой он вернулся на кухню. Хозяйка поставила перед ним кружку крепко заваренного чёрного чаю.
 - Угощайтесь! Кстати, я знаю, о чём вы подумали?
 - О чём я подумал?
 - Как это Алим с таким русским языком, пишет диссертацию? Кстати, английским он владеет на том же уровне, что и русским.
 - Вы почти угадали, - засмеялся Сибирцев.
- А он её не пишет, - усмехнулась Чеплевич. – Для этого есть доценты моей кафедры, которым нужно заработать дополнительные деньги к ставке.
«Внимание! – предупредила его кошка-богиня Бастет из кармашка. – Лицо сделай проще. Ещё проще! Молодец! Не брякни лишнего».
  - Вы так открыто об этом говорите, - осторожно заметил Сибирцев.
- А кто же об этом не знает? - подняла брови Чеплевич. – Конечно, вслух об этом не говорят, это не принято. Но знают все. Договариваться нужно на берегу. Надеюсь, у вас нет в кармане включённого диктофона?
- Нет. Могу вывернуть карманы.
- Не надо. Я вам верю. Так я к чему всё это говорю?
- К чему?
- Вам нужен доцент, желающий заработать? Договариваться следует сейчас, пока есть свободные.
- Русский язык – мой родной. И английский я знаю неплохо.
- А скорость? Вы уложитесь в три года? Это важно.
- Надеюсь уложиться. У меня есть стимул.
- Какой?
- Мой сын.
- Прекрасно! Ну, тогда, если доцент не нужен, то я-то  вам нужна, как научный руководитель, чтобы всё шло без сучка и без задоринки?
- Безусловно.
Эсфирь Соломоновна выдержала паузу. Сибирцев ждал, прихлёбывая чай и отправляя в рот сушёные фрукты. Наконец, она заговорила:
- У меня есть подруга, доктор наук, профессор, очень влиятельная в московских научных кругах личность. Член нашего научного совета, разумеется. Так вот, ей давно ужасно хочется боа и шапку из баргузинских соболей. Спит и видит этих соболей! Зима скоро.
- Я понял, - сказал Сибирцев. – Будут ей баргузинские соболя. Можно я для сына горсточку возьму?
- Не надо. Я вам в мешочек насыплю с собой. Мальчик с вами?
- Да, со мной.
- И жена?
- Нет, жена дома, - соврал Сибирцев.
- Ох, не трудно ли вам будет с ребёнком? Ребёнок и диссертация, знаете ли, не очень совместимы. Вы, наверное, отправите его к жене домой?
- Наверное, - не стал возражать Сибирцев. - Спасибо вам за чай и за науку, сказал Сибирцев, поднимаясь из-за стола.
- На здоровье!
Эсфирь Соломоновна достала из шкафчика полотняный мешочек высыпала в него всё, что было в вазе, и протянула Сибирцеву.
- Мешочек верните. Так я жду вас на кафедре через два дня в десять утра. Подготовьте обоснование выбора темы. И, если передумаете насчёт доцента, то скажите мне после заседания кафедры.
Закрыв за собой дверь, Сибирцев вздохнул с облегчением и сбежал вниз по ступенькам. За час с небольшим он узнал о науке больше, чем хотел бы знать.
Чтобы развеяться и перебить не слишком приятное впечатление от знакомства с научным руководителем, Григорий пошёл знакомиться с Москвой, а точнее с теми местами, которые его интересовали более всего.
Сначала он отправился в Новодевичий монастырь. Ему всегда хотелось там побывать. Точнее, на старом кладбище монастыря, где были  похоронены выдающиеся русские люди. Бродя между могилами великих людей, он размышлял о том, что когда-нибудь и он будет лежать в сырой земле. «Что я оставлю после себя? Какое наследие? Дети? Но дети есть почти у всех».
«Но чтоб иметь детей, кому ума недоставало», - улыбнулся он, вспомнив цитату из Грибоедова.
«Вот могила Чехова. Даже и надпись делать не надо, что это великий писатель. Довольно имени и фамилии. О чём подумают люди, прочтя на могильном камне моё имя и фамилию? Что я сделаю такого, что моя фамилия скажет людям обо всём, что я сделал?»
В конце концов, Сибирцеву надоело бродить среди могил, и он захотел к живым. Он поехал в центр столицы и зашёл в Ленинскую библиотеку. Он записался и получил читательский билет в третий зал. Взойдя из вестибюля-гардеробной по красной дорожке широкой беломраморной лестницы, Григорий прошёл в третий зал, открыв тяжёлую дубовую дверь. Он очутился в читальном зале и остановился на пороге в растерянности. Перед ним простиралось исполинских размеров помещение с исполинскими окнами с полуспущенными  шторами, гигантскими с хрустальными люстрами, галереями, лестницами и мебелью из дуба. Сибирцев сел на свободный стул и огляделся.
Когда он немного освоился с интерьером, то отправился  в зал каталогов. Он нашёл нужную ему литературу, записал шифры и сделал заказы. Он выписал диалоги Платона, афоризмы Шопенгауэра и роман Хемингуэя «По ком звонит колокол». В назначенное ему время он подошёл к стойке библиотекаря получить заказанные книги. Но книги ему не дали, а вернули его листки с заказами, на которых было написано «спецхран». Сибирцев вопросительно поднял брови. Молоденькая сотрудница библиотеки с выпирающими из-под верхней губы зубами сказала:
 - Для того чтобы получить книги из спецхрана, нужно заверенное подписью руководителя и печатью разрешение от организации, где вы работаете. Есть у вас такое разрешение?
 - Нет, - отвечал Сибирцев.
 - Так идите и получите, - посоветовала сотрудница.
 - Я прилетел из Иркутска… - начал, было, Григорий, но, поглядев в холодные голубые глаза сотрудницы, осекся и замолчал.
 - То, что вы заказали, из списка запрещённых книг, - снизошла до объяснения сотрудница.
Григорий отошёл от её стола, скрипнув от злости зубами. Он слишком поспешно покинул Иркутск, чтобы иметь время для получения разрешения на чтение литературы из спецхрана. Досадуя, он ушёл из Ленинки, и отправился на поиски столовой, где можно было бы пообедать.
Столовую он нашёл неподалёку в одном из московских переулков. Пообедав пельменями с уксусом и горчицей и запив еду компотом из сухофруктов, Сибирцев пошёл на Волхонку в Музей изобразительных искусств имени Пушкина. Сибирцев читал когда-то статью об истории создания этого музея и удивлялся, что знаменитый Музей изобразительных искусств носит имя поэта Пушкина, в то время как до революции он был назван в честь императора Александра III. В этом была несправедливость. Какое отношение имел поэт к изобразительным искусствам, пусть он даже иногда рисовал свой профиль на полях рукописей? «А какое отношение имел император Александр III к изобразительным искусствам?» - спросил сам себя Григорий и тут же вспомнил, что среди тех, кто давал деньги на строительство музея, была купчиха Варвара Алексеева. Она дала 150 тысяч рублей при условии, что музей будет носить имя императора Александра III. Её желание было исполнено создателем музея профессором Иваном Цветаевым.
«Почему Варвара Алексеева просила об этом? Наверное, не просто так. Щедрая была купчиха. Где бы узнать о ней? Мы плохо знаем собственную историю. Возможно, император Александр III был тонким ценителем искусств, меценатом и коллекционером? Что мы знаем о наших императорах? Нам в институте совали в нос историю КПСС, а надо было учить нас истории России и культуре России».
С такими мыслями вошёл Сибирцев в музей.
В Итальянском дворике он постоял перед копией статуи Давида, дивясь на дело рук человеческих. Потом он повернул налево и медленно отправился по залам.
Греческий дворик, Древний Ближний Восток, Древняя Троя, Античное искусство, Искусство Древнего Ближнего Востока, Древний Египет. Григорий шёл, не останавливаясь, поворачивая голову направо и налево.
«Чтобы осмотреть всё это в деталях, нужно потратить несколько месяцев, - думал он, - а может и год-другой. У меня нет столько времени. Что же делать?»
Пройдя неспешным шагом залы древних культур, Сибирцев вернулся в Итальянский дворик, и, немного подумав, отправился направо. Здесь по стенам залов висели картины. Григорий вдруг испытал странное волнение. Школьником, а потом студентом он не раз бывал в Иркутском художественном музее  и видел подлинные картины больших мастеров, но он не помнил, чтобы испытывал такое странное волнение. Он остановился посреди очередного зала и огляделся.
«Чтобы всё это осмотреть, нужны годы, – снова подумал он с горечью, - . Что же мне делать! Здесь так много интересного!»
Пожилая служительница, сидя на своём стуле в углу зала, внимательно следила за единственным в это время высоким статным посетителем с золотистой бородкой и усами. «Какой красивый мужчина, - думала она. – Но почему у него такое странное выражение лица?»
И она, на всякий случай, встала, чтобы пройтись по залу.
Заметив её, Григорий подошёл к ней.
 - Здравствуйте, - начал он. – Скажите, пожалуйста, где я нахожусь?
Служительница оторопела. «Уж не сумасшедший ли он?» – подумала она и придала своему удивлённому лицу доброжелательное выражение.
 - Как, где? В художественном музее.
 - Да, я знаю, - нетерпеливо сказал Григорий. – В каком я зале?
У служительницы отлегло от сердца.
 - Вы в зале живописи девятнадцатого века.
 - Что это? Кто это? – нетерпеливо спрашивал он, указывая на картину, привлекшую его внимание.
Волнение его возрастало всё больше.
Служительница взглянула в направлении картины, на которую Сибирцев указывал рукой.
 - Это? Это «Красные виноградники» Винсента Ван Гога, холст, масло, 75 х 93 см., – лекторским заученным тоном проговорила служительница.
 - Ван Гог! – как сомнамбула повторил Сибирцев. – «Красные виноградники»! Ван Гог!
«Я хочу её! – мысленно прокричал он. – Я хочу эту картину! Чёрт, возьми! Как же она прекрасна!»
Он долго стоял перед ней, изучая каждую деталь, и не мог насмотреться. Затем он сорвался с места и, поспешным шагом вышел из музея. Он направлялся назад в Ленинку, где нашёл в каталоге книги о Ван Гоге. Он выбрал две книги о нём: роман  Ирвинга Стоуна «Жажда жизни» и биографию художника, написанную Анри Перрюшо «Жизнь Ван Гога». Получив книги, он нашёл свободное место в третьем читальном зале и погрузился в чтение и читал, пока не обнаружил, что пришло время забирать сына с продлёнки. Пришлось вернуться к действительности.
Григорий с сожалением сдал книги библиотекарю и отправился в школу, где его ждал Димка. Придя домой в общежитие, они поужинали,  приняли душ и лёгли спать. Под закрытыми веками Григория метались красные и золотые всполохи.


Глава 4

Вечером Григорий написал обстоятельное письмо матери, рассказав, как они с сыном устроились в Москве. Написал отдельные строки, адресованные Вере. Он просил её разузнать, где можно найти и купить шкурки баргузинских соболей на женскую шапку и воротник. Объяснил, для кого и почему они  нужны, и просил не удивляться нравам московских научных работников. И сказал, что сразу вышлет деньги, как только наметится покупка. 
Через месяц жизнь Сибирцева с сыном в аспирантском общежитии обрела устойчивость и порядок. Григорий пробуждался в пять утра, облачался в чёрный тренировочный костюм и бегал вокруг квартала. Вернувшись, он принимал душ, и садился за работу: обрабатывал и осмысливал накопленный материал. Затем готовил завтрак, будил сына, кормил его завтраком и вёл в школу. Школа была на той же улице, что и общежитие и мальчик вполне мог бы дойти до неё сам, но Сибирцев боялся трамвайных путей, автомобилей, чужих недоброжелательных людей, бродячих собак и предпочитал держать путь сына в школу под контролем.
Проводив сына, Сибирцев садился в трамвай, ехал до станции метро «Войковская».  Там он садился в вагон метро и ехал до Ленинки. До пятнадцати часов Сибирцев работал в библиотеке. Он заказывал нужные книги, читал, делал выписки в тетрадь. Он позволял себе только получасовую передышку, спускаясь в цокольный этаж, где была столовая, и брал себе скромный обед: салат, суп, мясное второе с гарниром и компот. Он старался, есть регулярно и правильную пищу, чтобы не угробить желудок. Возвращаясь, он останавливался в небольшом помещении перед столовой, где был устроен буфет, и продавали кофе и сосиски. Сибирцев брал стакан кофе и выпивал его, стоя за общим длинным столом у стены. Кофе был противным и жидким, но другого не было, и приходилось довольствоваться тем, что было. В этот момент к Сибирцеву подкатывали молодые бойкие женщины и девушки, желающие познакомиться и приглашающие его в курительную комнату. Но Сибирцев не курил и с мягкой улыбкой отклонял все приглашения. Он не хотел никаких приключений. Затем он возвращался в читальный зал и работал, ни  на что не отвлекаясь. В пятнадцать часов он сдавал книги библиотекарю, и мчался на метро и в трамвае, чтобы встретить Димку возле школы. Димка после уроков был на продлёнке, где под присмотром учителей делал домашние задания, а потом посещал кружок бокса. Спортивный кружок был выбран по настоянию Сибирцева. Он хотел, чтобы сын двигался и правильно развивался физически.
Встретив сына, Сибирцев шёл с ним домой, рассказывая по дороге, как он провёл день и, выслушивая сына, как он провёл свой день. Дома они вместе готовили ужин, играли в настольные игры или в шахматы, читали перед сном каждый свою книгу и в девять часов Дима шёл спать. Сибирцев купил в комиссионке для него ширму, чтобы у мальчика было ощущение своего пространства. Кроме того, ширма заслоняла свет настольной лампы. Сибирцев, когда сын засыпал, работал с накопленным материалом и писал первую главу диссертации.
По субботам отец и сын устраивали генеральную уборку своей комнаты. А потом шли гулять по Москве. План прогулок они составляли заранее. Сибирцев, зная, что дети любят посещать зоопарки, в первую их субботу повёз сына на Красную Пресню.
Кошка-богиня Бастет высунула наружу чёрную точёную головку и, сверкнув зелёными глазами, предупредила Григория:
 - Лучше вам не ходить в зоопарк.
- Почему? – спросил удивлённый Григорий.
Кошка-богиня Бастет спрятала голову и молчала.
«Странно, - подумал Григорий. – Чего это она?»
И они поехали в зоопарк.
- Кого пойдём смотреть? Змей? Тигров? Обезьян? Медведей? Львов?
- Медведей, - сказал Дима.
Они пошли искать бурых медведей, ориентируясь по указателям. В зоопарке было много родителей с детьми разных возрастов. Они толпились возле вольеров и клеток, показывали на зверей пальцами, бросали через прутья хлеб, куски пирожков с ливером, конфеты и печенье, и смеялись, когда животные обнюхивали снедь, или пугливо отпрыгивали от неё в сторону.
Сибирцев и Дима нашли вольер, за прутьями которого стоял огромный  бурый медведь. Он стоял и качал крупной головой направо и налево, направо и налево, монотонно и  безостановочно.
Дима стоял, уцепившись рукой за столбик железной ограды, и смотрел на медведя. А медведь всё продолжал мотать головой. Неизвестно, видел ли он людей, глазеющих на него.
Дима отпустил железный столбик, и тихо сказал:
- Пойдём отсюда!
- Куда? – спросил Сибирцев. – К тиграм или львам?
- Пойдём отсюда совсем, - воскликнул мальчик, и Сибирцев услышал в голосе сына едва сдерживаемые слёзы. Он поспешно взял сына за руку и повёл к выходу из зоопарка. Он не спрашивал его ни о чём. Он не заводил с сыном разговор, терпеливо ожидая, что мальчик заговорит сам.
Сибирцев привёл Диму в кафе и заказал мороженое. Он смотрел, как сын ест мороженое и видел, то глаза его блестят от непролитых слёз.
- А нельзя их всех выпустить в лес? – спросил Дима.
- Тех, кто уже в зоопарке, нельзя. Они не умеют добывать себе пищу самостоятельно и быстро погибнут в лесу. Они теперь должны жить в зоопарке. У них нет свободы передвижения, но их кормят и они живы.
Дима вздохнул.
- А идём в дом-музей Чехова, - предложил Григорий. – Тут недалеко. Можем пешком прогуляться.
- Это он «Каштанку» написал?
- Он самый.
- Идём.
- Кстати, у него был кот Фёдор Тимофеич. Кот любил гулять сам по себе и приходил домой пожрать, как пишет Чехов.
Дима засмеялся. У Григория отлегло от сердца.
Они прошли Баррикадную улицу, и повернула на Садово-Кудринскую улицу к дому-музею Чехова.
«Хорошо, что мне пришло в голову отвлечь Диму от мыслей о зоопарке, - думал Григорий. – Хорошо, что ребёнка легко можно переключить на другие мысли и чувства. А зоопарки со временем упразднят и превратят в парки. В них останутся только свободные птицы. Здесь я с сыном солидарен. Только не скоро это случится».
Вечером, уложив Диму спать и убедившись, что он заснул, Григорий  поработал часок, а затем вышел на кухню поставить чайник. С некоторых пор у него выработалась привычка пить чай на кухне в компании Анны Михайловны. Она уже была на втором году обучения и держала Григория в курсе последних аспирантских дел. Григорий набирался у неё опыта и узнал много любопытного о членах учёного совета, о защитах. Анна Михайловна много рассказывала ему о себе. Григорий знал, что она не замужем и никогда замужем не была. Она была из поколения женщин, чья молодость пришлась на войну. Детей у неё не было, но была потребность заботиться о ком-нибудь, кто был поблизости и нуждался в заботе. Ей было чуть-чуть за пятьдесят, и она стеснялась, что стала аспиранткой в столь поздние годы. Она знала, что молодые аспиранты и в особенности аспирантки подсмеиваются над ней, но упорно шла к своей цели. Григорий уважал её за доброту и целеустремлённость и пресекал всякие попытки аспиранток посмеяться над Анной Михайловной за её спиной. В результате, над ним самим стали посмеиваться за его спиной и называли его «подружкой старушки». Григорий об этом знал и относился к насмешкам над собой добродушно.
Вечерний часок в компании Анны Михайловны позволял Григорию расслабиться, забыть на время о диссертации и набраться новых сил.
С некоторых пор к их посиделкам присоединилась  Лида Зимина. Она не принимала участия в разговорах, а тихо сидела в уголке за третьим столом, пила чай с травами, которые привозила с собой в стеклянных баночках из Рязани, её родного города. Эти травы напоминали ей о рязанских лесах и полях. Она сама собирала их и высушивала в сарайчике, стоящем во дворе. Лида всегда предлагала свой заварочный чайник Григорию и Анне Михайловне, но они отказывались, предпочитая байховый чёрный чай.  Свой травяной чай Лида пила с рязанским липовым мёдом. Простодушная Анна Михайловна, не зная, что Григорий женат, шёпотом, чтобы не услыхала Лида, говорила ему о том, какая это чудесная девушка: домовитая, аккуратная, хозяйственная экономная. Лида тоже была на втором году обучения.
 - Вы полюбопытствуйте, какая она аккуратистка. Посмотрите на её конспекты. Это чудо, что такое!
Выпив чаю, Лида раскладывала на столе книги и делала какие-то выписки в общую толстую тетрадь. Григорий заметил, что она делала выписки не шариковой ручкой. Перед Лидой лежала коробка разноцветных фломастеров. Время от времени она брала из коробки то синий, то красный, то зелёный фломастер.
«Она что-то рисует! – догадался Григорий – Наверное, делает иллюстрации к книгам. Но зачем? Какое это имеет отношение к науке?»
Он встал и подошёл к Лиде:
- Позвольте полюбопытствовать: что вы рисуете?
Девушка подняла на него синие глаза и щёки её вспыхнули от волнения:
- Я не рисую. Я пишу конспекты.
- Фломастерами?
- Да! Посмотрите.
Лида пододвинула тетрадь к Григорию. Он наклонился над ней. Действительно. Это были не рисунки, а рукописный текст.
- Видите, - поясняла Лида, - цитаты я пишу красным фломастером, комментарии к цитатам – зелёным, а основной текст – синим. И сразу всё хорошо видно. Так мне легко работать.
Григорий был удивлён и не знал, что сказать. Но он счёл своим долгом похвалить старательность девушки. Она снова вспыхнула, но теперь от удовольствия.
- Вы очень терпеливая, - сказал Григорий. – Писать фломастерами трудно. Гораздо труднее, чем ручкой. Я бы так не смог. Спасибо, что показали.
Он вернулся к Анне Михайловне. Лида проводила его долгим взглядом, но он этого взгляда не видел, а если бы видел, то он бы встревожился.
- Ну! – встретила его торжествующим шёпотом Анна Михайловна, - Правда аккуратистка! Она всё так делает, тщательно и медленно.
- Угу! – пробормотал Григорий. Такое прилежание девушки  показалось ему странноватым и излишним, но своё мнение он оставил при себе из опасения, что Анна Михайловна может передать его Лидии.
Девушка, между тем, собрала свои книги, тетрадь и фломастеры и ушла в свою комнату.
- Она всё время одна, - заметил Григорий. – Она с кем-нибудь дружит?
- Не замечала возле неё ни подруг, ни парней. Она даже с соседкой по комнате почти не общается. Лида очень замкнута, и себе на уме. Но, - спохватилась Анна Михайловна, -  такая хозяйственная девушка! Любит порядок. Вы к ней приглядитесь. И детей, кажется, она любит.
- А из чего это видно?
- Ну, я предполагаю. Она домой в Рязань ездит каждую субботу и восьмилетней племяннице игрушки и сладости везёт. Вы е ней приглядитесь, к Лиде-то. Из неё хорошая жена и мать получится.
«Угу! – подумал Григорий. – Лида задолбает всех домочадцев своим порядком и чистотой. Я знаю таких женщин. От них нужно держаться подальше. Наверное, парни это понимают и избегают её. Тихой сапой, тихой сапой, пока одна, а выйдет замуж и становится диктатором!»
Не давала ему проходу Галя Сергиенко, родом из Киева. Встречаясь с ним в коридоре или на кухне, она спрашивала Сибирцева, когда он пригласит её к себе на чай в комнату, или норовила пригласить в кино на новый фильм. Сибирцев отнекивался, отказывался под разными предлогами, увиливал, как мог, но делал это мягко, чтобы не обидеть молодую женщину. Ему не нравились сексуально агрессивные женщины.
Когда Григорий и Анна Михайловна в очередной раз пили чай и беседовали на кухне, вошла Галя и, поставив чайник на конфорку, подошла к ним:
- Пробачте, - бесцеремонно вмешалась она в разговор, и обратилась к Сибирцеву, - через полчаса у червоному куточку танцы, я вас запрошую Приходите. И не вздумайте, не придти, а то я сама приду к вам, - засмеялась она. Лидия, сидевшая в своём уголке, покраснела, затем побледнела, и стала лихорадочно собирать книги и заталкивать фломастеры в коробку. К счастью, никто не заметил её смятения.
Галина сняла с плиты закипевший чайник и удалилась из кухни. Лидия сидела неподвижно, сложив руки на коробке с фломастерами.
- Что она сказала? – спросил Григорий у Анны Михайловны. – Я половины не понял.
Он всё понял, но хотел подтверждения, ибо не был уверен в точности своих догадок.
- В красном уголке сегодня танцы. На танцы она вас сегодня приглашает. И угрожает, что, если вы не придёте, то она придёт к вам, - засмеялась Анна Михайловна. – Ваша часть и достоинство в опасности. Ох, берегитесь! У Гали не вы первый и не вы последний.
- Я не стану ни первым, ни последним, - парировал Сибирцев. – Эти игры меня не прельщают.
- Ну, потанцевать-то вы можете, а то засиделись за работой. Никто вас силком к Гале в комнату не потащит. А то ведь и, правда, заявится к вам, и что вы тогда делать станете? Диму разбудит и напугает.
Григорий подумал и нашёл, что в словах Анны Михайловны есть своя правда. Он зашёл в свою комнату, переменил рубашку и пошёл в красный уголок.
- Будь осторожен! – предупредила его кошка-богиня Бастет. – Если такая баба прицепится, то потом её трудно будет отцепить.
- Я знаю, - отвечал Григорий. &nd... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9