Немеркнущая звезда. Часть вторая

«Вадик! - краснея, раз за разом говорили ему весной преподаватели-нематематики, встречая его на улице где-нибудь или на переменах. - Мы понимаем, что тебе сейчас не до нас, что ты весь в работе: сидишь и в Университет готовишься, как матушка твоя говорит, на алгебру с геометрией все силы бросил. Но… всё же, Вадик, дорогой, пойми ты и нас тоже. Экзамены ведь на носу, представительная комиссия там будет присутствовать из ГорОНО; а может, и из ОблОНО даже приедут люди - работу нашу с тобой проверять и потом с пристрастием оценивать. Позанимался бы ты хоть чуть-чуть и по нашим предметам тоже, обратил на них хотя бы и минимальное своё внимание. А то ведь подведёшь в итоге и себя и нас, на всю школу, на весь город ославишь. Разве ж успеешь ты, посуди, за два, за три дня всё абсолютно выучить и запомнить?...»
«Ладно, - недовольно хмурясь или смеясь (в зависимости от настроения), отвечал им ученик коротко, - позанимаюсь», - и не делал после этого ничего - тут же и забывал про беседу. Стремительно надвигавшийся Университет, который был для него во сто крат и школы, и экзаменов выпускных важнее, весною уже ни на минуту не отпускал его от себя, заставлял работать исключительно и только лишь по своей сугубой программе…

И лишь одна Старыкина Елена Александровна перемен, коридоров и улиц для себя не ждала - боролась и ругалась с Вадиком прямо в классе. И делала это громко, отчаянно и упорно на удивление, не выбирая выражений подчас, не сдерживаясь в выражениях. От плохих по русскому языку и литературе оценок Стеблова спасали весь год удачно написанные сочинения, которые завораживали пылкую женщину отчего-то, прямо-таки обезоруживали её, попутно смягчая лакомое на слова любвеобильное и чувственное её сердце. 
Да и нравился ей Стеблов, несмотря ни на что, элементарно нравился: упорством своим фантастическим, целеустремлённостью, внутренним душевным огнём, от которого у посторонних людей глаза как от раскалённой печки слепило. Елена Александровна жалела только, ужасно злилась и ревновала, что целеустремлённость эта и фанатизм были не на её предметы направлены; что перехватила их у неё сухая и скучная математика…

7

Единственной дисциплиной в новом календарном году, с которой у одержимого героя нашего, Университетом, Москвой, математикой очарованного, всё складывалось с точностью до наоборот - словно в насмешку будто бы, в наказание ему за другие предметы и самовольное их отвержение - стала физика. Странно, не правда ли? Ведь он старался по физике целый год, лез вон из кожи, чтобы показать свои знания, профессионализм, чтобы заслужить и получить в аттестат в конечном итоге законную для себя пятёрку. 
Но от стараний этих было мало проку, а то и не было совсем! И отношения его с Изольдой, начиная с сентября-месяца и до последнего школьного дня, только натягивались и охлаждались. Пока весною с треском не оборвались совсем, оставив по себе тягостную для них обоих память.
Олимпиада школьная, в декабре прошлого года прошедшая, эти отношения ослабила и растопила чуть-чуть, оптимизмом их осветила, обоюдной приязнью даже, - но ненадолго: на три недели всего. В января последовала олимпиада районная, для Стеблова провальная, - и всё у них с Дубовицкой вернулось к прежнему, даже и хуже стало. Опять начались наскоки и уколы мелкие с её стороны, причём - по любому поводу; опять - брюзжание ежедневное, неприятие и недовольство, которые уже в феврале переросли во вражду, в открытую конфронтацию друг к другу. Стеблов, как и в первых двух четвертях, регулярно стал получать четвёрки по её предмету (что были равносильны двойкам). Ему реально грозила четвёрка по физике за год…

8

Кульминацией той вражды стал бунт, стихийно устроенный Стебловым в марте после очередной контрольной, за которую ему Изольда поставила оценку три, первую и единственную в десятом классе, которая его разволновала страшно, предельно унизила и обидела, всего взорвала изнутри, взбеленила, ненавистью к учительнице наполнила, жаждой мщения и борьбы. Увидев тройку в тетрадке, несправедливую, как всегда, и незаслуженную, он тогда так разнервничался и разволновался, помнится, что после этого отказался даже выходить к доске - что-то решать, отвечать на вопросы.
- Ты не хочешь со мною общаться, Стеблов? - спросила Дубовицкая зло и сухо.
- Не хочу, - также сухо и зло ученик ответил, с вызовом посмотрев на учительницу. И во взгляде этом отчаянно-дерзком можно б было легко прочесть то, что скопилось в душе его за всё прошедшее после знакомства с Изольдой Васильевной время, что он упорно скрывал ото всех. 
«Ты думаешь, ведьма злобная и тупая! - с любопытством стояла и читала преподавательница в его горящих ненавистью глазах, - что если я от тебя в плане оценок завишу - то тебе надо мной изголяться можно, безнаказанно унижать и гнобить меня?! Хрен тебе по всей морде! Накося, выкуси! Не на того напала, паскудина, чтобы из-за твоей оценки поганой я стал перед тобой на коленях ползать и лебезить. Да подавись ты ей, этой своею пятёркой! в задницу себе засунь! или ещё куда, в иное какое место, про которое на людях и говорить-то совестно!»
-…Хорошо, - ухмыльнулась Изольда натужно и грозно, верно и точно всё тогда прочитав и тонкие губы ядовито скривив после этого. - Не хочешь - не надо: воля твоя. Садись тогда, отдыхай, мух лови. И извини, что побеспокоила: больше не буду. 
После этого, как ни в чём не бывало, она продолжила свой урок, но Вадика уже с тех пор ни в классе, ни школе демонстративно не замечала: он перестал для неё как бы существовать, исчез, растворился как личность…

9

Но это было ещё не самое страшное, что впереди ожидало Стеблова на родине в последний учебный год. В марте к ним в дом пришла большая беда: обострилась старая болезнь Вадика, с лицевым нервом связанная, которую он так долго и упорно прошлым летом лечил, которую, как казалось всем, окончательно со второго захода вылечил.
Проявила же себя болезнь как раз после той злосчастной контрольной, Дубовицкой на удовлетворительно оценённой, во время последовавшего за контрольной бунта. Она и стала одной из причин, фактически, что Вадика толкнули на бунт, на дерзость преподавательнице. Почувствовав судороги на лице и знакомое онемение, он, помнится, так испугался, что не решился в таком состоянии выходить к доске: смешить класс своим внешним видом. Обида и злость на Изольду присутствовали, безусловно, огромными были и всеохватными - но были вторичными всё же: первичной была болезнь. 
А можно и по-другому сказать: болезнь стала следствием жуткой обиды. Болезнь же не позволила выйти к доске, толкнула на бунт, на действие.
Как бы то ни было, но, впервые проявившись в марте, болезнь уже через несколько дней приняла угрожающие размеры, заставила Стеблова всё бросить и начать ходить по врачам - лечиться. Чего ему делать совсем не хотелось, естественно: времени у него и так ни на что не хватало, катастрофически. 
Его опять лечили весной, целый месяц: массировали, обливали и прогревали, прописывали инъекции разные, иглоукалывание. Но пользы от процедур в этот раз было мало, и вины в том медиков не было никакой. Одного, главнейшего, средства они не могли ему прописать: покоя и сна глубокого, забвения всяких дел. А без этого их старания и усилия праведные были почти напрасны…

10

Отношение самого Вадика к дёргавшейся щеке было двойственным. Наблюдая в зеркало за своим лицом, бледным, перекошенным и безобразным, и сам стесняясь его, им ужасаясь порою, он понимал прекрасно, видел к стыду своему, какое гадливое и тягостное впечатление производит на окружающих, как напрягает и конфузит их, ставит в неловкое положение при разговоре. И, не будучи болтливым и до того, самоуверенным, нахально-развязным, он с наступлением болезни и вовсе замкнулся и замолчал, самолично отделил себя в школе от учителей и товарищей: стал среди них этаким глухонемым истуканом, или монахом-отшельником. 
И к доске он перестал выходить по собственной воле, упорно отнекивался даже, когда его туда вызывали; категорически перестал отвечать с места, не желая показывать лишний раз обезображенное тиком лицо, не желая видеть в глазах людей жалость к себе и брезгливость…

С другой стороны, уже внутренней, болезнь мало повлияла на его душевное состояние, и никакого упадка там или паники не произвела. Он ведь не актёром готовился стать, не диктором центрального телевидения, а кабинетным учёным. И собственный внешний вид его мало тревожил.
Не повлияла болезнь и на его настрой, с Университетом, с математикой связанный, на рождаемую этим настроем работоспособность. Он работал как одержимый весной, он всего себя подчинил работе. 
В апреле и мае он почти перестал спать, ложился глубоко за полночь; но быстро заснуть не мог - продолжал по инерции думать. А в пять утра он уже открывал глаза и не мог понять: спал ли он? или просто пролежал какое-то время с закрытыми плотно глазами? - до того ярки, свежи и отчётливы были мысли, с которыми он засыпал. 
А уже в половине шестого он поднимался и садился за письменный стол: у него начиналась интенсивная утренняя работа. Глаза его продранные вспыхивали огнём, уши сами собой затыкались. И он моментально переставал кого-либо видеть и слышать - только формулы видел перед собой, только задачи. Рабочий день его начался, где у него всё было расписано по минутам.
Ну и какой тут мог быть отдых, при таком-то сверх-напряжённом графике, какой покой! какие инъекции и иглоукалывания! Лечение его проходило впустую почти, - и Вадик не жалел о нём. Как не жалел он нисколько, не горевал и про свою одеревенелую щёку. 
«Бог с ней совсем, со щекой этой! Чего на неё отвлекаться и истерить, лишний раз нервы портить, - куражно думал он по ночам, отгоняя прочь мрачные мысли. - Сдам в июле экзамены, поступлю на мехмат - тогда и начну лечиться, уже в Москве. В Университете врачи - не чета нашим. Там меня быстро вылечат: потерпеть только надо и заниматься плотней, и на лучшее будущее надеяться…»

11

Категорические отказы Стеблова выходить отвечать у доски не все воспринимали правильно. Хотя все и знали про его болезнь и его непрекращающееся лечение. Здоровый больного никогда не поймёт, как не поймёт и сытый голодного. Для этого самому надо поголодать, поболеть чуть-чуть - испытать на собственной шкуре, что это есть такое.
Педагоги, учившие Вадика, даже и из числа лояльных к нему, верили, конечно же, что он болен, видели это воочию, ежедневно общаясь с ним. Но они видели и другое, что хитро и ловко скрывал Стеблов от врачей, учителей и родителей: что он стал здорово пользоваться и спекулировать этой своей болезнью, извлекать себе выгоду из неё и немалые дивиденды… Перестав выходить к доске, сделавшись бесконтрольным и неподсудным фактически, он и вовсе забросил нематематические предметы, откровенно плюнул на них. А это, разумеется, никакому учителю не могло понравиться.
Оценки его в третьей и четвёртой четверти стремительно поползли вниз. И не было никакой возможности (а главное: желания у него самого) хоть как-то их удержать, остановить падение…

12

Тяжело бы пришлось Вадику в родной школе в последние перед выпуском дни, нахватал бы он себе в аттестат ненужных четвёрок, - если бы не учительница истории, не Рогожина Нина Владимировна, ставшая ангелом-хранителем для него, второй, и это можно смело и твёрдо сказать, в средней школе матерью.
Таким ангелом-хранителем для Стеблова вполне могла бы стать и Мещерякова Екатерина Петровна, которая души в нём не чаяла до восьмого класса включительно, морально всегда поддерживала и подбадривала, на собраниях хвалила при всех, суля великое будущее. Но в девятом классе, когда Вадик учился в Москве, она покинула школу - уехала с мужем на жительство в другой город. И её освободившееся в его жизни место, судьбе по собственной воле заняла подружка её единственная, задушевная, давнишний педагог их школы Рогожина, суровая на вид женщина, холодная и неподступная, можно даже сказать стальная, которую Стеблов ранее, словно в насмешку, боялся и обходил стороной…

Рогожина преподавала в 10 “А” историю и обществоведение, и преподавала второй год всего. А до этого, как и на химии и физике, в классе Вадика была другая учительница, рассказывавшая им историю Древнего мира и Средних веков, Киевской и Московской Руси, соответственно. Потом она класс покинула - Рогожиной передала, которая с выпускниками только одна у них и работала ввиду своей высочайшей квалификации: обучала старшеклассников русской истории XIX-XX веков, и попутно готовила их всех к важнейшим выпускным экзаменам, перед комиссиями за них отчитывалась и отвечала. И упрёков и нареканий к ней со стороны представителей ГорОНО и руководителей школы в этом плане не наблюдалось. 
Вадик, хоть и не учился у Нины Владимировны прежде, знал её хорошо, видел в школе не раз. И всегда, повторимся, когда в средних классах сталкивался с ней где-нибудь - в коридоре ли, в столовой, на улице, - испытывал безотчётный страх! До того горда, холодна и высокомерна она была, строга, умна, эрудированна; до того пронзительно при встречах на всех смотрела. Будто бы до потаённых душевных глубин пыталась взглядом острым достать и всё об человеке сразу же выведать и уяснить, все его скрытые слабости и пороки. 
Ходила она по школе с высоко поднятой головой, в очках в золочёной оправе, ни с кем не разговаривала никогда, не общалась, не сплетничала, выглядела гораздо старше своего возраста, была одинока и независима. Казалось: что от гордыни своей и большого ума, от высочайшей квалификации. А на поверку вышло - совсем по иному поводу. И ум и гордыня были тут ни при чём: тут дело больше даже упиралось в её морально-нравственные качества. 
Она также строго и также очень внимательно и серьёзно смотрела и на Стеблова Вадика. Отчего тот терялся всегда и забывал порою с ней поздороваться. Только голову в плечи прятал поглубже и побыстрее прочь убегал, и встречаться с Рогожиной лишний раз желания не испытывал…

13

Так было всегда до десятого класса. И только в последний свой в школе год Вадик по-настоящему узнал Рогожину. Понял, что внешность её - обманчивая, что она совсем другая была внутри: пылкая, нежная и отзывчивая, готовая на любые жертвы ради понравившегося ей человека, любые подвиги, ценившая дружбу превыше всего, талант и внутреннее горение. Её гордыня и холодность были маской, как у Печорина, за которой скрывалось большое и на удивление чуткое и ранимое сердце, готовое откликнуться на любую беду, любую просьбу о помощи. А всё оттого это происходило, что сама она прожила очень трудную и тяжёлую жизнь, и была в ней глубоко несчастная. Судьба не баловала её с малых лет, а только била и била.
В десятом классе Нина Владимировна приходила к Стебловым домой пару-тройку раз, сблизилась с матушкой Вадика, подружилась даже по какой-то непонятной причине (из-за своего одиночества, скорее всего, и отсутствия рядом близкого человека после отъезда Мещеряковой) и много чего интересного ей про себя рассказала в приватных беседах. А матушка, соответственно, рассказала детям и мужу всё, что от неё услышала. 
И выяснилось, что отец Рогожиной был военным, в Финскую погиб ещё, что жила она долгое время вдвоём с матерью. В школе увлекалась историей, много читала исторических книг, многое в них правильно понимала; потому и поступила в Историко-архивный институт в Москве, закончила его с красным дипломом, после чего поступила сразу же в аспирантуру. 
Однако смогла проучиться там всего один только год, потому что парализовало матушку, у которой в голове оторвался тромб и закупорил сосуды. Сосуды не выдержали, лопнули, произошло кровоизлияние в мозг, что в медицине зовётся инсультом геморрагическим - болезнью страшной, тяжёлой, мучительной. Особенно - для родных. Ведь больную ждали недвижимость и кровать, беспамятство, капельницы и уколы. И долгое восстановление, плюс ко всему, которое редко у кого происходит полностью. Такие больные, как правило, обречены; как обречены на муки, увы, и их родственники. 
Науку пришлось бросать, разумеется, прощаться с Москвой, домой возвращаться и превращаться в сиделку, в фельдшера доморощенного, что Рогожина сразу и сделала, не задумываясь ни на минуту о собственной своей судьбе. Попутно с уходом и врачеванием устроилась работать в четвёртую школу, брала по-минимуму часов, а после работы лечила и кормила матушку, выносила из-под неё горшки, долго не могла из-за этого выйти замуж. 
Вышла только когда осталась одна, когда родительницу после второго инсульта похоронила. А ей тогда за тридцать перевалило уже. Срочно нужно было обзаводиться семьёй и рожать: оттягивать с родами было опасно. 
Супруг подвернулся быстро: сосед по дому им стал. Сыграли свадьбу, начали жить. Хорошо, дружно жили первое время, по её рассказам. 
Но тут её поджидала друга беда - бесплодие, - проблема многих хороших женщин, не шлюх, которые в строгости себя блюдут и не живут по принципу: что телу хочется - то и правильно, и плевать мы, мол, хотели на всех - гнилых моралистов и праведников. Такие рожают как кошки обычно, рожают много и быстро: гинекологические проблемы не ведомы им. Животные - они и есть животные. 
Рогожина же была не такой, Рогожина себя держала. Потому пять лет после свадьбы и бегала по врачам, морочившим ей нагло голову. Лечилась, консультировалась, обследовалась, ночей не спала; несколько лет подряд гормоны пила, градусники по утрам в задний, анальный проход вставляла - температуру мерила и на графиках её чертила неведомо для каких целей. Одних только денег угрохала кучу, здоровья, гору подушек проплакала. Пока, наконец, не выяснилось, что это - обман, что первоначальный диагноз был поставлен неправильно. И её просто-напросто водили за нос деляги-врачи, как корову тупую “доили”. И не её одну, как она потом уж узнала: много в их городе было таких же вот “бесплодных” доверчивых дур, что врачам безоглядно верили и баснословные “чаевые” им, сукам поганым, платили - за внимание и любовь, и “правильное лечение”. 
Э-э-эх! В рожу бы плюнуть всем тем акушерам и гинекологам, нацменкам по преимуществу, повыгонять их, чертей, из больницы, в суд бы на них подать: чтоб компенсировали ей и другим издержки. Не врачи это были - рвачи! и откровенные пакостники и вредители, что, приходя в поликлиники и одевая белый халат, думали исключительно о мошне, о собственной выгоде и корысти. 
Но она не стала ни на кого подавать: она уже думала о живущем внутри ребёнке. В тридцать шесть она, наконец, родила - и опять проблемы, опять беда: ребёночек в роддоме заразился полиомиелитом. Скрюченным и плаксивым сразу же стал, некрасивым и ненужным, как и все больные. 
Муж, увидев его - такого, скривился как от зубной боли. И сразу же приказал: «сдавай, Нин, в приют; мне, мол, такой уродец не нужен». Она не послушалась; он ушёл, дверью напоследок хлопнув. 
И опять Рогожина осталась одна, с больным грудничком на руках, безнадежным калекой. Вместо парализованной матери ей в наследство достался парализованный сын - и опять всё те же горшки, бессонные ночи, слёзы. Первое время, во всяком случае.
Успокоившись, она восприняла это не иначе как Крест. Сходила в церковь даже, уединённо помолилась там перед иконкой, удостоверилась в правильности догадки. После чего, вернувшись домой просветлённая, взвалила сей Божий Крест на плечи себе - и потащила по жизни безропотно, уже без слёз, истерик ненужных и жалоб… А чтобы поменьше жалели и охали, она всем рассказывать стала, что всё у неё хорошо: сынуля-де её крепнет и поправляется. 
Люди не верили и ухмылялись. Кто-то - тайно, а кто и открыто. Всё ждали, подлые, в школе те же сотрудницы ждали, когда она скиснет, зачахнет, сломается, когда волком взвоет и горькую пить начнёт. 
А она не ломалась и не ломалась, только крепче и крепче день ото дня становясь с Божьей немеркнущей помощью. И только над ними, дурочками, посмеивалась - и даже подтрунивала порой. «Чудные вы, бабы, всё-таки существа, - смеясь, им говорила в учительской. - Вам только один негатив и чужие склоки и рыдания подавай: без них вы спокойно жить и существовать не можете». 
В общем, после развода и неудачных родов она стала вести себя так, будто бы вместе с больным ребёнком миллион от врачей в качестве компенсации получила или же бессмертие обрела, будто счастливее её в тот момент и не живёт на земле человека. Мужа шалого нет рядом - хорошо, пусть: проживу без него. Зачем он, дескать, такой - ветреный и ненадёжный? Сын оказался больной, как бельевая верёвка скрюченный, - ладно: и это выдержу, и это снесу. Значит так Господу Богу угодно: испытывает, значит, Всевышний меня, проверяет для каких-то будущих дел или тайных целей... А, может, лучше того: может, желает, Отче, взвалить на меня часть собственной Ноши святой, что Сам Он несёт, не ленясь, на радость и счастье всем нам, горемычным… Ну и чего же печалиться-то тогда? переживать? чего истерить понапрасну? Избрана значит я, Самим Господом Богом нашим избрана! Всемилостивейшим и Всеблагим! Всезнающим и Всемогущим! Не всем, поди, подобная честь выпадает, не всем так в жизни фартит… Радоваться надо, значит, за оказанную свыше честь - и подставлять безропотно рамена свои и плечи…
 
Учителя в школе только диву давались, когда шушукались меж собой, кости подруге перемывали, не ведая, не понимая совсем, чем это она, упрямица одинокая, ещё живёт, откуда здоровье черпает, силы.
«От Бога, - ответила бы им Рогожина, спроси они её напрямую, не за глаза, - от Его попечения ежедневного и заступничества. По Его всемилостивейшей указке живу, на Него одного уповаю. И цела, как видите, и здорова - слава Тебе, Господи, слава за всё! вечная Тебе осанна!… Это вам всем плохо и скучно живётся, - добавила бы она ещё. - Вам катастрофически всего не хватает: денег, счастья, любви, машин и квартир, и тряпок. А мне из этого ничего не надобно: я забыла давно про счастье и про любовь, отринула их ещё в роддоме. Я не для себя давно уж живу, а для маленького беспомощного существа, у которого без меня не будет жизни. Я и мать не бросила, не сдала в приют; и его, бедолагу, не брошу… Его калекою произвела на свет, вместе с ним и умру. На то, значит, воля Божия»…

14

Далее непременно надо сказать, что с момента появления Вадика в 10 “А” все складывалось у него с Рогожиной так, что не должны они были бы стать друзьями (по духу, разумеется, по симпатиям внутренним - не по жизни), даже и приятелями бы стать не должны. Ан-нет - стали, вопреки всему: Рогожина души в нём не чаяла целый год, а он, соответственно, в ней. И было в этом что-то мистическое, иррациональное, внеземное. Божий Промысел присутствовал здесь, которому нет преград и нет расстояний.
Уже на первом занятии, завидев нового ученика, прямо перед её столом сидевшего, многое зная уже про него из разговоров в учительской: про способности математические, интернат, - Рогожина попросила Стеблова что-то ответить с места: чтобы услышать голос его, составить мнение. Но мечтавший о Чарской Вадик прослушал первый урок и ничего тогда не ответил.
Через неделю Рогожина вызвала его к доске - уже на полноценное выступление. И опять Стеблов перед ней “в лужу сел”, опростоволосился жутко, к тому выступлению не подготовившись. Он что-то пролепетал перед классом немногословное и неубедительное, - так что пришлось его одноклассникам дополнять, и много.
Рогожина всё поняла: что историк Стеблов тот ещё, и история ему, мягко говоря, “до лампочки”, - и перестала мучить его: поднимать, вызывать, позорить, об колено как палку гнуть, на собственном предмете заставлять зацикливаться и упираться. Она не была упёртой, как Дубовицкая, и не считала, что на её истории и обществоведении свет клином сошёлся. А, главное, что она - дока, светило и проводник, и прямо-таки обязана, ввиду этого, всех под себя подмять и “правду жизни” повергнутым ученикам вливать в уши.
Только в конце первой четверти, когда уже необходимо было выставлять итоговые отметки, Рогожина подошла к нему незаметно на перемене и прошептала на ухо тихо, чтобы не услышал никто:
- Вадик, - прошептала она. - Выучи дома тему, что я вам на прошлом уроке рассказывала. Я тебя завтра спрошу.
Вадик выучил, вышел к доске, ответил, получил пятёрку в четверти, после чего на уроках истории опять валял дурака: мечтал о Москве и Чарской, задачки тайком решал, прикрывая глаза ладошкой. Нина Владимировна видела это, подмечала за Вадиком всё, - но отношений своих к нему ни разу в течение года не изменила…

15

Был и ещё один случай осенью, в середине сентября, который и вовсе должен бы был, по всем правилам, сильно настроить Рогожину против Стеблова, отдалить её от него, может быть даже и озлобить. Нина Владимировна опоздала тогда на урок: она часто на первые по расписанию уроки опаздывала, с сыном дома крутясь, - и не успела зайти в учительскую до звонка, взять журнал 10 “A”, где у неё было занятие. А после звонка туда заходить, да ещё и одетой, было опасно: недисциплинированною себя выставлять перед отдыхавшими там сотрудницами.
- Вадик, - забежав в класс, обратилась она, запыхавшаяся, к сидевшему перед ней Стеблову. - Сходи пожалуйста за журналом, пока я переобуюсь, в порядок себя приведу… А то у меня сегодня какой-то сумасшедший день, - через паузу виновато улыбнулась она, ученику на судьбу свою вроде как жалуясь. - Кручусь спозаранку как заводная, а всё у меня на одном месте стоит: впустую уходят хлопоты. В ЖЭК забежала за справкой - и там ничего: закрытым ЖЭК оказался.
- Хорошо, - охотно согласился польщённый доверием Стеблов, обрадованный возможностью хоть чем-то услужить Рогожиной, сделаться помощником ей, этакой маленькой палочкой-выручалочкой; после чего он быстро поднялся с места и пулей понёсся в учительскую за журналом, стараясь как можно лучше и скорей выполнить поручение.
А как раз перед этим, дня за два до описываемого события, они писали контрольную по физике - первую в десятом классе. Неудивительно, что, взяв со стеллажа журнал и выйдя с ним в коридор, он естественным образом пожелал узнать вперёд всех итоги той первой контрольной, принципиальной для него во всех смыслах. Ведь уже в сентябре у них с Дубовицкой не стали складываться отношения: началось взаимное отчуждение и неприязнь. И было чертовски интересно узнать: не скажется ли это всё на оценках.
За контрольную стояла четвёрка, если помните, которую он, москвич-интернатовец (и об этом подробно писалось), воспринял тогда как двойку именно - или оскорбление личное, плевок в лицо, издевательство. В голове его всё помутилось самым ужаснейшим образом, блеснули слёзы обиды в глазах, которые он остервенело начал тереть ладонью. Шёл по коридору и тёр - и до красноты дотёрся. 
По-хорошему, ему бы нужно было немедленно остановиться и успокоиться, взять себя в руки, встряхнуться, как следует, и сбить навалившийся негатив, что на него ураганом шквальным обрушился. Не показывать в классе всем критическое душевное состояние, как и свои первые школьные слёзы, тем более, появившиеся неожиданно и так некстати. 
Но времени на это не было - вот беда! Он понимал, что долго в коридоре стоять и отдыхать не может: его с журналом ждёт учительница, волнуется…

16

И получилось, в итоге, непоправимое действо, хуже которого ничего и придумать было нельзя: и тут опосредованно нагадила ему Дубовицкая, убившая одной хлопушкой как бы двух мух сразу. Она и ему, бесовка, настроение предельно испортила, да ещё и с Рогожиной исподволь попыталась стравить, сделать её со Стебловым врагами. Что вполне могло бы и произойти, окажись Рогожина менее чуткой к людям и чуть более норовистой и щепетильной.
Он вошёл тогда в класс после её отметки обиженным, нервным, расстроенным как после большого скандала, да ещё и с красными как у варёного рака глазами, - таким его и увидели все во главе с учительницей, и удивились очень. Дойдя до её стола с низко опущенной головой, он, пряча ото всех глаза, неосторожно бросил туда журнал, как милостыню бросают нищим, - вместо того, чтобы аккуратно его положить. И этим немало шокировал всех, и в первую очередь - саму Рогожину. Она-то восприняла этот бросок как его на неё обиду - не больше и не меньше, - и более с тех пор уже не поручала ему ничего: к другим с подобными просьбами обращалась.
Сидя потом за партою и приходя в себя, Стеблов вдруг с ужасом понял, что повёл себя с Ниной Владимировной очень и очень бестактно, по-хамски даже, по-свински, можно сказать. Он порывался несколько раз подойти к ней потом где-нибудь и за содеянное извиниться, своё поведение абсолютно-дурацкое объяснить: что не хотел-де он её так пошло и недостойно обидеть, даже и в мыслях этого не держал; что просто хотел за парту побыстрее сесть и повернуться спиной к одноклассникам, спрятаться как бы от них, глаза свои красные спрятать. А получилось всё вон как нескладно и некрасиво, грубо и гадко очень. Получилось, что сам он будто бы очень обиделся, что его посмели-де потревожить, “барина” доморощенного, голопузого; посмели использовать как курьера, как мальчика на побегушках! Так обиделся, что даже и расплакался в коридоре - и выразил ту обиду свою соответствующим образом: таким вот небрежным и недостойным броском, будь он трижды неладен. 
Очень хотелось Стеблову всё это своей учительнице однажды в подробностях разъяснить, а попутно ещё и про четвёрку в журнале поведать и Дубовицкую, которая буквально с первого дня стала его притеснять, - покаяться перед ней, одним словом, “поплакаться”, попросить прощение. 
Но это его желание так и осталось в мечтах, в помыслах нереализованных. И он так и не подошёл к Нине Владимировне ни разу за целый учебный год - постеснялся. А жаль! Потому что оставил в душе бедной женщины, задёрганной жизнью, работой, судьбой, нелицеприятный след, недоброе за то пустяшное поручение воспоминание…

17

Но даже и после этого Рогожина не изменила своего отношения к Вадику, хотя объяснений с его стороны никаких не последовало. Ни объяснений, ни извинений, ни оправданий - вообще ничего! 
Видимо, он ей очень понравился с первого дня, пришёлся по сердцу и приглянулся - и этого было достаточно. Она же видела, как он жил и горел, трудился без устали ежедневно - рвался обратно в Москву любимую. Отчего был возвышен и целеустремлён до крайности, неумолим, неутомим, несгибаем. Да ещё и с дивным блеском в глазах, пронзительным и лучезарным, особенно её всегда поражавшим и покорявшим. 
Она и сама была когда-то такой: она узнавала в юном Стеблове родственную себе душу. Изо дня в день, из урока в урок она с завистью подмечала в нём то, что так страстно желала и не могла увидеть в собственном сыне Мише, болезнью измученном и изуродованном, всё больше слабевшем и угасавшем с годами в тесной и душной квартире, покуда не умершем совсем. И потому Вадик на целый год сделался ей вторым сыном по сути, что душу ей тайно грел, давал прелесть и радость жизни. Целый год Рогожина, как ревнивая мать, чутко ловила в учительской каждое про Стеблова слово. И чуть что - кидалась на его защиту: если были задеты его репутация, школьная честь.
- Парень учёным мечтает стать, в Университет поступать собирается, а вы к нему со своими предметами лезете, цепляетесь как репьи, - с жаром принималась она увещевать коллег-педагогов. - Ну, не знает, не учит он ваш немецкий язык с биологией - ну и что?! Они и не нужны ему будут в будущем, на его учёной стезе… Я вот, например, в них тоже ни грамма не разбираюсь. И ничего - живу, как видите, не тужу. И никакого дискомфорта от этого или ущербности не испытываю… Зато посмотрите, как он математику знает! - как не знает её в нашей школе никто! Я в этом твёрдо уверена: дурака бы не взяли учиться в Москву. До него там из нашей школы вообще никто ещё не учился… А посмотрите, - с любовью и нежностью добавляла она, - как у него на уроках глазки горят: прямо как звёздочки на небе! Не то что у остальных, у которых вместо глаз - стекляшки. Он обязательно станет великим учёным! обязательно! - вот увидите! Стыдно вам будет тогда, что незаслуженно его обижали…

18

А уж когда во втором полугодии у Вадика начались со здоровьем проблемы, и он, стесняясь собственной щеки, с места перестал отвечать и к доске выходить - позориться, чем навлёк на себя гнев некоторых педагогов, - тут уж Нина Владимировна и вовсе вся ощетинилась-напряглась, и грудью, как мать настоящая, встала на его защиту. Потому что она, как никто другой, знала, что такое болезнь. Она видела её страшный лик сначала через родительницу свою, потом - через родного сына.
Поэтому, заслышав в учительской фамилию своего любимца, очередной наговор на него или жалобу незаслуженную, несправедливую, она, как львица затравленная, кидалась в самую гущу сплетничавших и начинала совестить их. 
- Да вы что! - громко стыдила она подруг по цеху. - Парень заболел от работы, от ежедневных упорных трудов, а вы стоите тут и его черните, кости перемываете: не знаете, какую ему оценку выставить, видите ли, дурочек из себя строите. Он что у нас - двоечник, да? лодырь беспечный и праздный? - что вы его так пренебрежительно обсуждаете; или же - претворяется?... Вы осведомлены всё прекрасно, что он - больной, что даже Москву из-за болезни бросил, из-за своего старания и фанатизма; и сейчас работает - не сдаётся и не щадит себя. А вы ему своими низкими баллами хотите аттестат испортить! жизнь ещё не начавшуюся поломать!… Он же Университетом бредит, по рассказам матери, спит и видит его, из-за письменного стола не вылезает до полуночи, а вы… Мне его даже жалко порою бывает: так ему помочь чем-нибудь хочется, подбодрить.
- А ты-то откуда знаешь, что он дома делает? - недоверчиво, с ехидцей даже спрашивали Рогожину учителя. - Бываешь что ли у него? чаи распиваешь?
- Бываю, да! - с гордостью и одновременно с вызовом отвечала та. - Регулярно к ним захожу! И вам всем советую зайти посмотреть - убедиться. Тогда не будете гадать и сомневаться, не будете такое про него говорить. И про оценки несчастные не будете думать: какие ему оценки в журнал выставлять… Да, не может он сейчас отвечать у доски - стесняется очень лица своего, - ну и что?! Его за это притеснять и обижать надо? с двоечниками ровнять, с тем же Лешкой Сорокиным?... Кто у нас на Руси, скажите, больных когда обижал?! кто притеснял убогих?!...
 
19

Рогожина не сильно преувеличивала, говоря про частые посещения дома Стебловых: она, действительно, раз за разом наведывалась к ним, особенно после Нового года, по телефону регулярно звонила, сблизившись и сдружившись с матушкой Вадика, хотя и была её старше на несколько лет. Антонина Николаевна чем-то приглянулась и понравилась Нине Владимировне ещё в сентябре, на первом родительском собрании. Уже и тогда они целый час простояли вдвоём в коридоре: разговаривали про жизнь и работу, про семью и детей, - и всё никак не могли расстаться. Так им вдвоём легко и комфортно было, так на душе от общения хорошо.
Потом они встретились на улице несколько раз - то на рынке колхозном, то в магазине - и тоже простояли и проболтали долго (хотя болтушками не были), после чего мать пригласила Нину Владимировну в гости. И та, придя один раз и встретив радушный приём, потом уже стала ходить просто так, без приглашения: чтобы посидеть в хорошей компании и поговорить, излить уставшую душу. Она была одинокой и беззащитной женщиной, по большому счёту, крепко придавленной жизнью и бытом, судьбой, хотя и стремилась казаться на людях гордой и независимой, не завидующей и не уступающей никому. И дружная семья Стебловых очень нравилась ей: она в ней находила то, о чём сама постоянно мечтала и грезила.
Когда хозяйка дома за чаем начинала иной раз жаловаться гостье: что, дескать, не слушается их старший сын, опять в Москву собираясь; а они отговаривают его с отцом от Университета - опасаются, что он не поступит туда и только нервы себе и им помотает, травму душевную нанесёт, после которой вообще никуда не поступит, - Рогожина молниеносно взрывалась, заслышав такое.
- Умоляю Вас, Антонина Николаевна, умоляю: не делайте этого! не препятствуйте ему! не сбивайте! - с жаром увещевала она мать, понуро сидевшую перед ней на стуле. - Если ему на роду написано быть математиком, а вы его отговорите от этого, - вы же сломаете ему жизнь. Он же неудачником станет, калекой духовным, сопьётся от этого того и гляди, руки на себя наложит. Сколько уж таких случаев было - не сосчитать! Разве ж можно с ребёнком так поступать, лишать его светлого будущего?! 
- Радуйтесь и гордитесь, - тихо добавляла она с тайной завистью чуть погодя, - что он у вас такой - волевой и пламенный, предельно-самостоятельный и целеустремлённый, - что не нужно его никуда толкать и подгонять палкой, за ручку везде водить, в блатные места пристраивать… Я бы своего Мишутку хоть завтра в Москву отправила, с удовольствием! Да только он не стремится туда, он вообще никуда не стремиться… А это, поверьте, страшнее всего: такая пассивность, бездеятельность, безволие. Я ж не смогу его всю жизнь опекать, - а без меня он погибнет…

20

Обострившаяся весной болезнь Вадика и вовсе сроднила двух этих женщин, соединила накрепко. И они на пару, рука об руку, что называется, стали бороться с ней, в особенности - с её последствиями. Матушка, как могла, боролась дома. Рогожина - в школе, с учителями, лица которых во втором полугодии при упоминании фамилии Стеблова мрачнели и кривились всё больше и больше. Она регулярно на своих уроках перелистывала журнал 10 “А”, ревниво следя за оценками своего любимца, чутко прислушивалась к разговорам в учительской.
- Да не мотайте вы ему нервы своими придирками и вызовами к доске, убедительно прошу - не мотайте! - чуть что, начинала сурово выговаривать она подругам. - Лучшее, что вы сейчас можете сделать, - это оставить его в покое, совсем. Ему сейчас и так тяжело: помогать, а не мешать парню надо. 
- На экзаменах-то кто ему будет помогать, скажи? - недовольно морщились на это в учительской. - Ты, что ли?... Не дёргай его, как ты говоришь, - так он вообще учёбу забросит. И непонятно тогда, как он летом экзамены сдаст - перед комиссией-то. Сам в “лужу сядет”, как миленький, и нас всех посадит туда, с собой рядышком.
- Да подождите вы с экзаменами этими! не лезьте наперёд батьки в петлю, не тарахтите зря! - грубо обрывала их всех Рогожина. - Экзамены, да экзамены! - заладили как попугаи! До экзаменов ещё далеко; а наступят - придумаем что-нибудь. Безвыходных ситуаций, запомните, не бывает.
Говоря это, она улыбалась как-то уж больно хитро, многозначительно даже. И видели все в учительской, чувствовали, что что-то такое, из ряда вон выходящее, она и вправду уже придумала, да пока молчит…
А в голове Рогожиной, между тем, уже в марте-месяце - в момент начала болезни - созрел спасительный для её любимца план, про который она очень долго не рассказывала никому, даже и Вадиковой маме.
«Придёт время, тогда и скажу, - рассуждала она резонно и справедливо очень. - А сейчас пока языком трепать нечего. Загадка не бывает богатка - правильно говорят. Скажу кому - испорчу всё, сглажу…»
Учителя, поговорив с ней минуту-другую, расходились по своим кабинетам, унося в головах большие сомнения с тревогами вперемешку. Однако ж настойчивые просьбы Нины Владимировны на счёт Стеблова неохотно, но выполняли: не докучали Вадику на уроках, не терзали его опросами и плохими баллами. Все они были женщинами сердобольными и покладистыми в основном, матерями к тому же. И больной ученик, ребёнок, вызывал в них сочувствие и жалость, прежде всего, а уж потом - все остальные чувства…

21

И только с одной-единственной учительницей в школе Рогожина самостоятельно договориться никак не могла, при всём, так сказать, желании, - с Дубовицкой Изольдой Васильевной («не женщиной - монстром, чудовищем настоящим», - как она про неё за глаза говорила), которую не переносила на дух с первого дня, с которой часто даже и не здоровалась...
 
И тут в дело вступила уже сама Стеблова, наущенная всё той же Рогожиной где-нибудь попытаться отловить Дубовицкую и поговорить. А может быть даже и полебезить перед ней, покланяться. 
Матушка согласилась - при всём своём неприятии подобного рода вещей, брезгливости и отвращении, - понимая прекрасно, что другого выхода нет, чтобы спасти сына. Но вот где и как ей это было бы лучше сделать, чтобы вышло потише и поскромней, и для посторонних глаз незаметно? - она толком не представляла. 
Идти прямиком в школу и искать там Изольду в учительской; а потом на глазах у всех перед ней расшаркиваться и унижаться, за сына слёзно просить; да ещё и ядовитые её тирады-нотации публично стоять и выслушивать, что будут пощёчинам сродни, или же оплеухам, - нет, этого Антонина Николаевна делать категорически не хотела и не могла: откровенно позориться перед педагогическим коллективом. Стыдно и муторно было матушке побирушкою выглядеть перед людьми, у которых ещё долго предстояло учиться детям. 
К тому же, она и сама с трудом Изольду выдерживала и переносила - и не желала, естественно, такие “подарки” бесплатные в виде прилюдных “порок” преподносить ей… 
И она пошла - по совету Нины Владимировны - по иному пути. От неё мать узнала, в частности, что Дубовицкая после работы любит-де с дочерью ходить в парк - гулять там, дышать свежим воздухом, природной красотой наслаждаться: ярой эстеткой слыла, и охранительницей собственного здоровья. В парке мать и решила подкараулить упрямицу, и с нею там один на один побеседовать по поводу сына, на жалость ту раскрутить.
И вот аж целую неделю в апреле, когда ситуация с физикой у её первенца накалилась предельно, и когда ему реально грозила итоговая четвёрка за год, Антонина Николаевна часами стала пропадать в парке - подкарауливать там Изольду, - пока, наконец, не вернулась однажды домой сияющая.
- Всё нормально, сынок, - счастливая, обратилась она к Вадику, крепко обнимая и целуя его. - Поговорила я с ней, всё выяснила.
- С кем? - не сразу и понял сын, ничего не знавший про материнские заговоры и происки.
- Да с Изольдой Васильевной твоей.
- Когда?!
- Только что, в парке.
От услышанного у Вадика даже рот непроизвольно открылся - так ему всё это было чудно.
- В парке? - переспросил он, на матушку удивлённо поглядывая. - А как ты там оказалась-то в такое время и в такой день? - Он не привык, как и вся остальная семья, что мать их без дела по парку слонялась.
- Да я её там уже целую неделю ловлю, - затараторила счастливая матушка. - Видела несколько раз - но в компаниях. А сегодня поймала, наконец-таки, одну у моста, поговорила… В общем, - продолжила она, счастьем и довольством сияющая, на сына с любовью поглядывая, что стоял и слушал её с разинутым ртом, - всё нормально будет, сынок: поставит она тебе пятёрку за год. Сиди и работай спокойно, за физику не переживай. Не ссорься только, пожалуйста, больше с ней, умоляю - не надо.
Вадик вспыхнул и покраснел до мочек ушей, услышав такое, всё быстро понял тогда и оценил по достоинству: и где пропадала неделю целую мать, и почему приходила домой вся нервная, чёрная, злая, и чего ей в итоге стоил, главное, сей унизительный с Изольдою разговор. Понял - и мысленно поблагодарил её за бескорыстную эту помощь, что подвигу была сродни, настоящему душевному подвигу. Ехать в Москву с четвёркой по физике, по правде сказать, ему совсем не хотелось. А как получить в аттестат законную оценку пять? - он даже и не представлял: не было у него на сей счёт в голове никаких мыслишек.
- А ты, значит, в парк всю неделю ходила и часами моталась там, чтобы с ней насчёт меня поговорить, да? чтобы пятёрку мне у неё выпросить? - только и спросил он тогда, зардевшийся, с умилением на мать поглядывая, всем сердцем любя и благодаря её.
- Ну-да, из-за тебя! Из-за тебя, сынулечка мой любимый, я и не такое сделать готова, и не такое ещё совершить. Для меня это не в обузу, а в радость будет… Да ладно! Чего там! Всё нормально, Вадик, всё хорошо, мой родной! - в другой раз крепко-крепко обняла Антонина Николаевна за плечи и голову сына, как в детстве прижала к себе. - Работай, милый, занимайся теперь спокойно своими делами и ни о чём не думай плохом, ни о чём! Она приставать к тебе больше не будет: пообещала мне... Пошипела, правда, немного, покочевряжилась для порядка, - подумав, с грустью немалой закончила матушка тот про Изольду рассказ и про постылую с ней в парке беседу. - Высказала всё, что о тебе думает, что накопилось в ней… а потом, всё-таки, согласилась. Поставлю, говорит, ему пятёрку, ладно - так уж и быть. Змеюка!...

22

Чтобы правильно прояснить ситуацию и навсегда закончить с этой болезненной темой, здесь будет уместно сказать - для лучшего понимания сюжетной линии, - что для Дубовицкой та апрельская встреча в парке, и тот душещипательный с Антониной Николаевной разговор неожиданностью не стали. Она ждала мать Вадика: не в парке только, в школе ждала, - от души мечтая на ней разом за всё отыграться, всю желчь и досаду излить, что в ней за десятый класс накопились… Потому и промучила ученика весь год, ставила ему одни сплошные четвёрки.
Стебловы категорически не нравились ей - ни мать и ни сын вернувшийся, - и ей крайне важно было унизить их, растоптать, заставить покланяться перед ней, помучиться и поунижаться. Уже один только вид Антонины Николаевны с первого дня прямо-таки бесил Изольду, собрания в школе в муки душевные превращал, в пытку. 
«Посмотришь со стороны - рвань-рванью по виду! А как глядит на меня, зараза, с каким достоинством дьявольским и самомнением, - ярилась она всякий раз, когда приходилось вступать со Стебловой в контакт, близко соприкасаться. - Она меня этим дерзким взглядом своим до кондрашки когда-нибудь доведёт, до инфаркта обширного!... И сынок у неё такой же гнидос: тот же норов, гордыня в глазах, те же надменность и спесь азиатская. Не человек прямо, а небожитель какой-то, “посланец Божий”, ядрёна мать! второй Иисусик!... Деревня вонючая! засранная! Навозом за версту от обоих воняет, а ведут себя как графья, как дворяне родовитые, столбовые!...» 
Поэтому-то сбить со Стебловых спесь, предельно унизить их, смешать с грязью, с дерьмом стало для осатаневшей Изольды прямо-таки главной целью жизненной, идеей навязчивой, неотступной, смыслом всего её бытия. 
С матерью Вадика в парке она разговаривала нагло и агрессивно до крайности, до неприличия даже, да ещё и высокомерно и зло, на пределе нервного возбуждения, почти-что на мате отборном, крутом, на какой только одни еврейки озлобленные и способны. При этом не скрывая ни чуть, не тая своего к ней и сыну её негодования и презрения…

А ставить Вадику итоговую четвёрку по физике ей и самой не хотелось: круглой дурой, всё ж таки, она не была. Она узнала за год реальную силу Стеблова, слышала, главное, что он в МГУ собирается поступать, а не в какой-нибудь ТПИ задрипанный. А это что-то да значило, как-никак: МГУ во все времена был пределом мечтаний для многих даже и очень богатых и знатных семей, чьи отпрыски рвались туда из-за одной лишь саморекламы и высочайшего социального статуса, не считая связей. 
Она, конечно, не верила, что он туда непременно поступит: верила как раз в обратное. Но… чем, как говорится, не шутит чёрт, и каких только чудес и вывертов непотребных не бывает на свете. 
«…А вдруг, возьмёт да и проскочит туда этот упрямый малый - на дурнячка, - с ухмылкой злобной рассуждала она на досуге. - Хороша же я буду тогда со своею четвёркой в его аттестате, насмешу коллег-педагогов по-максимуму, дурное клеймо на всю жизнь поставлю самой себе, прославлюсь как душительница талантов… А он упрямый, зараза: может и проскочить. В интернат год назад он как-то ведь проскочил, обойдя даже Сашу Збруева…»
«…Проскочит - и ладно, и чёрт с ним, как говорится, - после этого ещё злее, ещё ядовитее ухмылялась она, прогнозируя недалёкое будущее. - Мне на это плевать, мне это по барабану… Зато потом всегда можно будет сказать при случае, той же его мамаше чухонистой и норовистой при встрече в глаза ткнуть, что оправдал-де Ваш сын-обалдуй мою пятёрочку-то; теперь понимаете, мол, что не зря я его целый год так сурово воспитывала и оценивала, так муштровала. Вот, мол, какая знатная я учительница: цените это…»

Как бы то ни было, - но после апрельского разговора в парке Дубовицкая более не донимала уже на своих уроках Стеблова, и за контрольные ставила ему уже твёрдую оценку пять, которую он вполне заслуживал. 
Пятёрку он получил у неё и в последней четверти, и по итогам учёбы за год; с пятёркой по физике уехал в июне в Москву - поступать в Университет Московский.
Мучения его с Изольдой и её предметом на этом закончились…

23

В 20-х числах апреля - когда на дворе вовсю уже бушевала весна, и влюблённые птицы на ветках трещали и галдели так, что в ушах звенело, а молодое солнце на небе, играя и веселясь, озорно глаза прохожим слезило до слепоты и бликов, - к Стеблову в гости пришёл Вовка Лапин. Весной он забегал иной раз к Вадику: просил помочь разобраться с неподдающимися задачами, чтобы получше подготовиться к поступлению в институт, ликвидировать “тёмные пятна”. 
Друзья просидели в тот день часа полтора за столом: порешали, что требовалось, потом поболтали вволю. После чего довольный приходом Вовка пошёл домой, утащив за собой и Вадика. 
- Пойдём, погуляем чуть-чуть, развеемся, подышим воздухом, - сказал он ему. - Дождик недавно прошёл: воздух сейчас замечательный…

Стеблов согласился, вышел с Вовкой на улицу, пошёл с ним неспешно гулять. По дороге к дому Лапина на соседней Пушкинской улице они встретили Толика Почекуева возле хлебного магазина, давнишнего их приятеля-одногодка, учившегося в третьей школе. Тот жил неподалёку, у городского пруда, и друзья с ним по этой причине с самого детства общались: в войнушку играли, в салочки, шайбу гоняли и мяч. С Почекуевым же, плюс ко всему, Вадик два года занимался лыжами. 
Толик продолжал посещать городскую секцию и в десятом классе: до первого разряда дошёл, собирался в смоленский спорт’институт поступать, тренером становиться. Вадик же лыжи с футболом забросил, как, в целом, и спорт, на учёбу полностью переключился - и потому виделся с Толиком уже редко, от случая к случаю.
Стеблов с Почекуевым симпатизировали друг другу, хотя друзьями близкими не были никогда. И оттого-то, встретившись на улице после долгой разлуки, с удовольствием простояли вместе около часа: про жизнь разговаривали, вспоминали любимые лыжи и общих знакомых спортсменов; потом про предстоящие выпускные экзамены потрепались, которые были уж на носу и пугали…

24

- Весна наступила, парни, - лукаво посматривая то на Вадика, то на Вовку и сладко при этом потягиваясь как мартовский кот, с улыбкой стал рассказывать Толик под самый конец, когда разговаривать уже не о чем стало, и длинные паузы начались. - Влюблённых опять развелось - словно мух! - тьма тьмущая. Проходу уже не дают, черти. Особенно мне и соседям.
- А почему тебе-то именно? - переспросили его Вадик с Вовкой одновременно почти, последней фразы Толика не поняв совершенно.
- Да потому что дом у нас - заколдованный какой-то, честное слово: к нему влюблённых словно магнитом тянет. Он же на берегу пруда возле моста стоит - знаете ведь, - уточнил Толик. - На самом, можно сказать, проходе. Вот мимо него люди в парк и мотаются ежедневно, туда и обратно гуськом как муравьи снуют. Особенно - в праздники... В праздники около нас вообще “проходной двор”: настоящее столпотворение происходит, шествия многолюдные. По нескольку сотен пар мимо окон и подъездов за день иной раз пройдёт, не считая стариков и детишек. Не вру, парни, и не преувеличиваю! Надоедают жильцам до смерти... Днём-то ещё ничего, терпеть можно, как говорится. А вот ближе к вечеру прямо беда начинается. Все влюблённые, что из парка с прогулок, счастливые, возвращаются, прямиком к нам в подъезд и заскакивают: целоваться и трахаться напоследок, “на посошок”. Представляете, что у нас под дверью по вечерам и ночам творится! Ужас, да и только! Настоящий публичный дом!...
 
- Влюблённым-то хорошо, конечно, выгодно и комфортно, и без проблем, - сделав паузу, понимающе ухмыльнулся Толик через пару-другую секунду. - Подъезд у нас тёплый, уютный, вместительный: их понять можно. И лампочки на первом этаже нет: кто-то постоянно скручивает... Вот их и заносит к нам нечистая круглый год сексуальные нужды справлять и потребности. Мы с соседями уже устали от женских тампонов и прокладок, как и от использованных презервативов, места общего пользования чистить и убирать, выбегать и ругаться с ними… 
- Весною же от милующихся и вовсе житья нет: даже и днём обязательно кого-нибудь да встретишь на первом этаже под лестницей… Сегодня вот, например, выхожу из квартиры за хлебом, никого не трогаю, как говорится, спускаюсь вниз преспокойненько. Глядь: а на площадке первого этажа, у дверей, стоят Збруев с Чарской в обнимку. Притаились, голубки, и сосутся в наглую, стонут, меня не замечают совсем, будто бы я и не человек вовсе, а так - приведение. Кошмар какой-то! бордель настоящий, честное слово! Бо-о-о-рдель!!!
- Что им, целоваться больше негде что ли, как только в вашем подъезде? - спросил Вовка буднично, без чувств - как о деле, ему давно уж известном.
- Да вот и я о том же, парни, - стоял и скалился Толик, полушутя-полусерьёзно на собеседников посматривая при этом. - Столько мест укромных повсюду, а их всё в наш подъезд как вожжами тянет, под лестницу нашу, где тепло и темно… Они, наверное, из парка шли, - продолжил он дальше сплетничать, - и под дождь попали. Вот и заскочили к нам: дождик у нас переждать, ну и заодно поамурничать, помиловаться. Как же без этого-то! Без этого скучно им, от любовных чувств одуревших! 
-…С кем, ты говоришь, Чарская целовалась? - не поняв, переспросил опешивший вдруг Стеблов, нахмурившийся как туча, думая, что он ослышался.
- Да со Збруевым Сашкой, что в вашей школе учится, - добродушно принялся растолковывать ему Почекуев, ничего не знавший, разумеется, про особые отношения Стеблова с двумя названными персонажами. - Ты с ним вроде бы корешковал когда-то, знаешь его… Я их несколько раз уже в нашем подъезде застукиваю: как они шуры-муры крутят, развратничают - вместо того, чтобы дома сидеть и к выпускным экзаменам что есть сил готовиться… Ещё раз увижу, - озорно засмеялся он, - буду плату с них за аренду подъезда брать: любовь, скажу, дорогие мои, она денег стоит.
После такой неописуемой новости, сообщённой, конечно же, по секрету, разговор у них потихоньку пошёл на убыль, пока не прекратился совсем. Наговорившись, друзья расстались, разошлись по домам, крепко пожав на прощание руки…

25

Пошёл домой и герой наш, Вадик Стеблов, ошарашенный и недоумённый. 
«Збруев с Чарской гуляют вместе, целуются, - усмехался он всю дорогу язвительно, не веря ушам своим. - Ну и дела!... А я всё сижу, задачки решаю - и не ведаю ни о чём, не догадываюсь даже, что у меня за спиной твориться… И Вовка мне об этом ни разу ничего не сказал - дружок называется! Хотя было видно по его недрогнувшему лицу и холодным и равнодушным глазам, что он про них давно уже знает. Странно, чудно всё это, чудно!...»
Голова его загорелась и затуманилась, испортилось настроение - чуть-чуть, - хотя с лица не сходила брезгливая, холодновато-насмешливая улыбка. Услышать подобное, безусловно, было и больно и неприятно ему - хотя сердечной трагедии известие Почекуева не вызвало. Он шагал домой, улыбающийся, - и кривился лицом, громко носом шмыгал. И всё никак не мог уяснить для себя, взять в толк: где? когда? каким образом Чарская смогла так быстро сдружиться-снюхаться с заклятым дружком его, Збруевым? Ведь ещё даже месяц назад - в начале марта, помнится, - она так страстно и так бесстыдно, главное, желала соединиться с ним, со Стебловым Вадикам! Для чего открыто, на глазах всей школы, фактически, предлагала себя ему, публично отдаться была готова возле кабинета директора, девственность и непорочность свою отдать!
«Решила позлить меня что ли - наставить рога за тот мартовский случай? - гадал он потом весь оставшийся день и весь вечер, поступок Чарской пытаясь понять. - Хорошо! Ладно! Пусть! Пусть наставит и пусть поблудит, коли ей так хочется! Это понятно всё, понятно и объяснимо!... Но почему со Збруевым-то? - заморышем этим и выскочкой, пигмеем, уродцем, ничтожеством и прощелыгой? - а не с тем же Лапиным Вовкой, или Серёжкой Макаревичем?... Уж такие красавцы оба, каких ещё походить-поискать. Высокие, стройные, чистые: и телом чистые, и душой, и всеми поступками и помыслами своими. Этому упырю бессовестному не чета ни с какого бока. И таких красавчиков в городе - пруд пруди! Есть из кого выбирать, коли уж чешется между ног, что и мочи нет, и на разврат потянуло!… Збруев же для неё - позор, оскорбление, дурновкусица! Неужели ж она не понимает этого, дурочка? не чувствует совсем? - голову свою отключила. Он же, как падали или дерьма кусок, истлит-испоганит всю её красоту, за раз опростит и опошлит».
Стеблов через силу пытался представить себе мощную и налитую, пышущую здоровьем Чарскую, идущую под руку с доходягой Сашкой, милующуюся в подъездах с ним и, может быть, даже совокупляющуюся. И выходило у него это всё до того комично и пошло даже и в мыслях, - что он начинал смеяться непроизвольно и зло, почти истерично, при этом ещё и нервно покусывать губы.
«Да-а-а! Хорошего ты себе кавалера выбрала, голубушка, нечего сказать! - тряс он головой от смеха, что на брезгливой досаде замешан был, сердечной боли и недоумении. - Из всей нашей школы - “лучшего” и “достойнейшего”! Прямо-таки “красавца писаного” и “богатыря” оторвала, что сродни Илье Муромцу! Да ещё и самопровозглашённого “гения” местного разлива!… Чем же это он тебя взять-то сумел, интересно? Чем зацепить? И когда?... И как это ты - такая красавица из красавиц и царица школьная! - на него, недоноска шершавого и вонючего, вдруг польстилась - не побрезговала и не сблевала, не заткнула нос?... Представляю, что этот уродец про меня тебе теперь наплетёт, сколько помоев выльет, гадостей и клеветы непристойной. Полным дерьмом и ничтожеством буду выглядеть в твоих глазах, Ларис: и к  гадалке ходить не надо…»

26

Дней десять потом он разговор с Почекуевым держал в голове. И всё удивлялся, поверить не мог, что дружок его бывший - дружок! - с его подружкой давней нагло гуляет. Мало того, в подъездах целуется на виду у всех, её в объятиях жарких там по-хозяйски тискает, “сливки” с её молодого нетронутого тела снимет своим мерзким зловонным ртом, да ещё и сладко облизывается при этом, тягучие слюни пускает. Что-то развратно-пошлое ей бормочет на ухо, гнида, по поводу изумительно-сочной шеи её и груди, и всего остального богатства девичьего, сногсшибательного. Словом, ведёт себя как развратник со стажем - прожжённый, опытный и заправский, - или же змей-обольститель и искуситель с богатым жизненным опытом, для которого молоденькую девушку облапошить и с толку сбить: околдовать, соблазнить, одурачить, - а потом ещё и совратить, изнасиловать, опорочить проще простого - что через губу сплюнуть. Это с его-то блошиным здоровьем и внешностью! А главное - с его благообразной и чинной семьёй! Невероятно! Непостижимо! В голове не укладывается! Как это позволили ему родители, Тамара Самсоновна та же, любовь так рано начинать крутить - вместо того, чтобы дома сидеть и к экзаменам в институт готовиться?!... 

Да даже и не в экзаменах было дело, не в них. Экзамены - это вопрос десятый. Стеблова другое тогда занимало и удивляло очень, как заноза длинная застряв в мозгу: ведь он достаточно хорошо изучил Сашку за время общения с ним, узнал - так казалось - все его сильные и слабые стороны. Понял, что тот был большой шельмец и хитрец - это правда, - был бездарь и себялюбец, каких поискать, охочий до славы и почестей, до рукоплесканий в свой адрес… Но бабником-ловеласом он даже и близко не был - и это тоже правда была, абсолютная на тот момент и безоговорочная! Никогда они, оставаясь подолгу вдвоём, не обсуждали баб… или девчонок, говоря покультурнее и помягче. Сашка был совершенно холоден к ним, равнодушен, индифферентен. 
И тут вдруг такая метаморфоза сиюминутная с ним произошла, поведение странное и необъяснимое проявилось: свиданья, гулянья, подъезды; поцелуи, вздохи и ахи, и всякие телячьи нежности с его стороны; реверансы и комплименты, слова верности, клятвы и заверения в вечной преданности и любви. Это от Збруева-то!... Да нет же, нет и ещё раз нет! Совсем не вязалось, не резонировало это с образом и характером молокососа-Сашки: не мог он так быстро необходимой мужской силы набрать и созреть, гормонами до краёв напитаться, чтобы к противоположному полу его как законченного алкаша к винной лавке тянуло. Щенком пакостным был - щенком и остался: только подрос чуть-чуть. Но рост-то в таких делах не подмога. 
Да и на Чарскую это походило мало - после всего того, особенно, что у них за три последние школьные года было. Ей-то что, получается, всё равно с кем гулять? Она разве ж развратная? разве ж гулящая?... 
И Вовка с Серёжкой про это упорно молчали в ежедневных общениях с ним. Сказали бы, если что, не утаили бы…
 
«…Нет, тут определённо что-то не так, что-то, наверное, напутал Толик», - всякий раз после длительного гадания и анализа заключал с облегчением Вадик, обманывая сам себя, жалея своё здоровье, память и нервы. 
Он всё ещё надеялся, бедолага, успокоиться заблуждением и самогипнозом, взять себя в руки и выкинуть услышанную ересь из головы… И начать после этого жить и работать как прежде - легко, азартно и беззаботно. Он, короче, пытался сбросить с себя тот противно-тягостный груз, что по незнанию своему повесил на него Почекуев. 
«Не может этого быть, не может! - упрямо повторял он желанную сердцу мантру, - чтобы Чарская и Збруев вдвоём гуляли, целовались в подъездах, объяснялись друг другу в чувствах, симпатиях обоюдных. Прямо бредятина какая-то, честное слово, и настоящая лажа! Это противоречит всему, что я про них обоих знаю, всему!…»

27

И такое длилось дней десять, повторимся, - подобное гадание недоумённое и досужее, утомительное само-копание и самообман. И даже задачи его в тот период времени не спасали как раньше, обширная программа университетская, которой не видно было конца. Начнёт, бывало, решать - забудется вроде бы, мыслями, головой отдохнёт, что как жаркая печка трещала... Но потом, устав от решений, опять на стуле откинется, уставится в одну точку, замрёт - и машинально гадать принимается. И всё никак не может понять: ошибся ли Толик, или правду сказал? произошло ли в действительности такое сближение? где произошло? и кто из них двоих был их стремительному роману инициатором?... 

И только когда он уж сам их в окно, наконец, увидел - как они шли в обнимку мимо его дома, счастливые, и о чём-то мило курлыкали как два голубка, - он только тогда лишь по-настоящему успокоился и утих, сердцем, душою и головой расслабился. Потому что правду, наконец, узнал, пусть для него и горькую… И сразу обмяк и облегчился из-за этого, мучиться-гадать перестал, “огненный пар” сомнений из себя разом выпустив как из компрессора и голову натруженную от посторонних мыслей и переживаний махом одним освободив, что устроили там страшенный десятидневный переполох. 
После чего уже окончательно и бесповоротно, с некой внутренней радостью даже, как это ни странно звучит, он мысленно отрезал обоих их от себя, точку в их “мутном деле” поставил. И, широко и привольно душевные крылья расправив, понёсся резвыми, лёгкими, чистыми думами дальше - в Москву, - на милую математику опять всецело переключившись, на любимый Московский Университет…

28

Если же поподробнее, в красках то диковинное видение живописать, для читателей небезынтересное, - скажем, что случилось оно в конце апреля, в пятницу, кажется, часа в четыре после полудня. В этот момент в доме Стебловых не было никого: родители ещё работали, младший брат во вторую смену учился, а сестрёнка убежала в Дом пионеров, в танцевальный кружок. Вернувшийся из школы Вадик сидел в большой комнате за столом, работал, задачи решал как обычно, думал. И вдруг его левую щёку, к открытому от штор окошку направленную, будто бы кипятком кто ошпарил с улицы - так вдруг стало ему горячо.
Он повернул голову в левую сторону - и уже сам весь загорелся-вспыхнул огнём, увидев в окне идущих прямо по центру их узенькой улицы Луначарского Збруева с Чарской. Шли они медленно, важно, в обнимку действительно, улыбались и о чём-то при этом мило беседовали, по сторонам не замечая будто бы никого - только себя, красавцев, помня и видя. 
Забывший про учебники и задачи, Вадик дёрнулся и привстал, машинально вперёд потянулся, припал к окну, где, напрягшись струной, весь во внимание обратился, подмечая для себя все детали и мелочи, глазами и памятью словно фотоаппаратом щёлкая…
 
«Значит, гуляют всё-таки: Толик не обманул... Молодцы! Да ещё как гуляют! По середине улицы ходят, как короли, никого не боясь, не стесняясь; наоборот, выпячивая свою любовь, перед всеми бравируя ею, - было первое, что он в ту минуту подумал, насмешливо влюблённых разглядывая со стороны, придирчиво их оценивая и изучая. -…А всё-таки странная у них парочка получилась - ничего не скажешь! Во-о-о, ребятки курам на смех сошлись. Будто братишка младший со старшей сестрой гуляет, которую долго не видел, которая вернулась откуда-то только что... Насколько же всё-таки она его здоровей… и взрослее, главное, солиднее. Он рядом с ней как щегол желторотый выглядит, как общипанный воробей. Карикатура, а не жених, пародия…» 
«А чего это они по нашей улице ходят, интересно знать? - успел он ещё подумать, через запотевшее от жаркого дыхания стекло заинтересованно влюблённых рассматривая. - К дому Чарской совсем другие ведут дороги: им по улице Ленина надо было идти сразу из парка - так и короче, и верней… Странно… Позлить меня что ли хотят? Причём - оба…»
Ему больно сделалось в этот момент - будто по сердцу чем-то острым царапнуло, - больно и мерзко одновременно… Но потом отпустило, как уже говорилось, и стало легко-легко: лопнул внезапно десятидневный душевный нарыв словно шарик воздушный. 
Гадать и мучиться было уже не надо, сомнениями пошлыми себя изводить: правду ли Почекуев сказал, или соврал? по ошибке перепутал с кем-то? Не соврал и не перепутал, правду ему сообщил! чистую правду! - теперь это было понятно. Вон она, правда-то его, за окном: ходит, гуляет, милуется, Стеблова попутно злит… или же слегка раздражает. 
Сплетня дружеская обернулась реальностью, фактом - бесспорным и очевидным как дважды два. И его, хочешь, не хочешь, а нужно было принять - как весну и апрель за окном, или бешеное солнце на небе, - принять и забыть побыстрей, спокойно жить и работать дальше. 
Досада вот только осталась внутри - как от вскочившей на лбу бородавки, которая хотя и неприятна сама по себе, - но не смертельна ведь, от которой не умирают…

«Ничего-ничего, переживём и это! И не такое переживали, - по-молодецки тряхнул головой просветлённый и куражный Стеблов, на удалявшуюся от него Чарскую жадно через стекло посматривая, по-прежнему любуясь и восхищаясь ей, ценя её красоту потрясающую, первозданную. - Всё равно ты будешь моею, Ларис, всё равно одного меня только любишь. Я это чувствую, знаю, знаю наверняка! Потому-то ты и ходишь у меня под окнами с пакостным клоуном этим, который тебе не пара, уж извини! - который тебя чернит и позорит только как привязавшийся пьяный хам!... Ничего-ничего! Походи пока, помилуйся, родная, хорошая, сердечко своё израненное утешь. Да и меня заодно позли, потрепли мне напоследок нервы для самоуспокоения. Пожалуйста! На здоровье, как говорится, не жалко! Я не против и не в обиде, Ларис! совсем на тебя не в обиде! - потому что тебя понимаю прекрасно и чувствую как самого себя, что у тебя на душе творится! Мы потом разберёмся, кто из нас кто, и кто тебе больше любый, больше по сердцу!...»

29

Проводив Збруева с Чарской взглядо... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11