ПРОМО АВТОРА
Иван Соболев
 Иван Соболев

хотите заявить о себе?

АВТОРЫ ПРИГЛАШАЮТ

Серго - приглашает вас на свою авторскую страницу Серго: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Ялинка  - приглашает вас на свою авторскую страницу Ялинка : «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Борис Лебедев - приглашает вас на свою авторскую страницу Борис Лебедев: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
kapral55 - приглашает вас на свою авторскую страницу kapral55: «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»
Ялинка  - приглашает вас на свою авторскую страницу Ялинка : «Привет всем! Приглашаю вас на мою авторскую страницу!»

МЕЦЕНАТЫ САЙТА

Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
Ялинка  - меценат Ялинка : «Я жертвую 10!»
kapral55 - меценат kapral55: «Я жертвую 10!»
kapral55 - меценат kapral55: «Я жертвую 10!»



ПОПУЛЯРНАЯ ПРОЗА
за 2019 год

Автор иконка Юлия Шулепова-Кава...
Стоит почитать Дебошир

Автор иконка Сандра Сонер
Стоит почитать Это была осень

Автор иконка станислав далецкий
Стоит почитать Возвращение из Петербурга в Москву

Автор иконка станислав далецкий
Стоит почитать Про Кота

Автор иконка станислав далецкий
Стоит почитать Жены и дети царя Ивана Грозного

ПОПУЛЯРНЫЕ СТИХИ
за 2019 год

Автор иконка  Натали
Стоит почитать Наши мечты

Автор иконка  Натали
Стоит почитать Я лишь благодарю

Автор иконка Юлия Шулепова-Кава...
Стоит почитать Ты для меня живой

Автор иконка  Натали
Стоит почитать Я говорю с тобой стихами

Автор иконка Елена Гай
Стоит почитать ВЕДЬ ЖИЗНЬ НЕ ЧЕРНОВИК...

БЛОГ РЕДАКТОРА

ПоследнееПомочь сайту
ПоследнееПроблемы с сайтом?
ПоследнееОбращение президента 2 апреля 2020
ПоследнееПечать книги в типографии
ПоследнееСвинья прощай!
ПоследнееОшибки в защите комментирования
ПоследнееНовые жанры в прозе и еще поиск

РЕЦЕНЗИИ И ОТЗЫВЫ К ПРОЗЕ

Вова РельефныйВова Рельефный: "Это про вашего дядю рассказ?" к произведению Дядя Виталик

СлаваСлава: "Животные, неважно какие, всегда делают людей лучше и отзывчивей." к произведению Скованные для жизни

СлаваСлава: "Благодарю за внимание!" к рецензии на Ночные тревоги жаркого лета

СлаваСлава: "Благодарю за внимание!" к рецензии на Тамара Габриэлова. Своеобразный, но весьма необходимый урок.

Do JamodatakajamaDo Jamodatakajama: "Не просто "учиться-учиться-учиться" самим, но "учить-учить-учить"" к рецензии на

Do JamodatakajamaDo Jamodatakajama: "ахха.. хм... вот ведь как..." к рецензии на

Еще комментарии...

РЕЦЕНЗИИ И ОТЗЫВЫ К СТИХАМ

ЦементЦемент: "Вам спасибо и удачи!" к рецензии на Хамасовы слезы

СлаваСлава: "Этих героев никогда не забудут!" к стихотворению Шахтер

СлаваСлава: "Спасибо за эти нужные стихи!" к стихотворению Хамасовы слезы

VG36VG36: "Великолепно просто!" к стихотворению Захлопни дверь, за ней седая пелена

СлаваСлава: "Красиво написано." к стихотворению Не боюсь ужастиков

VG34VG34: " Очень интересно! " к рецензии на В моём шкафу есть маленькая полка

Еще комментарии...

СЛУЧАЙНЫЙ ТРУД

Виват Тебе, Российский Рядовой
Просмотры:  26       Лайки:  0
Автор kapral55

Полезные ссылки

Что такое проза в интернете?

"Прошли те времена, когда бумажная книга была единственным вариантом для распространения своего творчества. Теперь любой автор, который хочет явить миру свою прозу может разместить её в интернете. Найти читателей и стать известным сегодня просто, как никогда. Для этого нужно лишь зарегистрироваться на любом из более менее известных литературных сайтов и выложить свой труд на суд людям. Миллионы потенциальных читателей не идут ни в какое сравнение с тиражами современных книг (2-5 тысяч экземпляров)".

Мы в соцсетях



Группа РУИЗДАТа вконтакте Группа РУИЗДАТа в Одноклассниках Группа РУИЗДАТа в твиттере Группа РУИЗДАТа в фейсбуке Ютуб канал Руиздата

Современная литература

"Автор хочет разместить свои стихи или прозу в интернете и получить читателей. Читатель хочет читать бесплатно и без регистрации книги современных авторов. Литературный сайт руиздат.ру предоставляет им эту возможность. Кроме этого, наш сайт позволяет читателям после регистрации: использовать закладки, книжную полку, следить за новостями избранных авторов и более комфортно писать комментарии".




Немеркнущая звезда. Часть вторая


стрекалов александр сергеевич стрекалов александр сергеевич Жанр прозы:

Жанр прозы Проза для души
845 просмотров
0 рекомендуют
1 лайки
Возможно, вам будет удобней читать это произведение в виде для чтения. Нажмите сюда.
Немеркнущая звезда. Часть вторая Лейтмотив романа - судьба молодого советского учёного-математика, попавшего во второй половине 1980-х годов под каток “перестройки” и не пожелавшего вместе с товарищами по Университету навсегда покидать страну, за границей искать лучшей доли; наоборот - грудью вставшего на защиту Родины от марионеточной кремлёвской власти с Б.Н.Ельциным во главе и проигравшего схватку в 1993 году, со всеми вытекающими отсюда лично для него печальными последствиями…

вался и дрова, потому как квартиры отапливались печками; в сараях же были выкопаны глубокие погреба у всех, где люди хранили картошку и овощи на зиму, другие какие продукты. 
Из этого даже и беглого описания легко понять, что сараи у каждой семьи частью квартиры были, откуда жильцы не вылезали по сути, где проводили всё свободное время, выходные и вечера. И бельё во дворе бабы регулярно сушили, переговариваясь. И снег и грязь со двора на улицу мужики-соседи сообща выметали, коммуной убирали двор, следили в нём за чистотой и порядком. И новостями на единственной лавке сидели и обменивались ежевечерне, курили или чего-то для дома мастерили-делали по хозяйству. 
В общем, проводили люди во дворе большую часть внерабочего времени. Из-за чего их крохотный кирпичный дом тесную коммунальную квартиру напоминал, в которой все друг друга знали как облупленных - кто, как и чем дышит, о чём думает и на что живёт, - как знали и всех поголовно родственников своих соседей, друзей, подруг и знакомых, кто в гости хоть раз заходил. 
Были, если совсем коротко, жильцы дома Стеблова Вадика у соседей своих на виду, под ежедневным неусыпным контролем, как заключённые в камере - именно так. И каждый новый человек поэтому, приходивший во двор, будь то взрослый или ребёнок, автоматически становился общим знакомым, про которого всем сразу же хотелось в подробностях всё узнать: к кому и зачем он пришёл, с какой-такой заявился целью и чего дальше хочет…

Поэтому-то, когда Збруев вдруг повадился по весне бегать к Чурбанову Толику в гости, - все это тут же заметили, удивились сим странным визитам и принялись меж собой активно шушукаться, пришельца говорливого обсуждать, всем уже хорошо знакомого. Соседи-то помнили, как ещё пару годков назад Сашка к Вадику ежедневно бегал, был с ним не разлей вода, вторым его братом фактически. А теперь почему-то с дурнем Толиком вдруг сдружился, а с Вадиком, наоборот, не общается и не разговаривает никогда, вроде как его и не знает, и знать не хочет. И Вадик не выходит к нему - как сыч сидит дома в такие минуты, носу во двор не кажет. 
Для соседей такой поворот дела был очень и очень странным и притягательным, разумеется, как и любой скандал, причину которого всем тайно хотелось выведать и понять, между собой обсудить подробно… 
А Сашка прямо-таки как сбесился весной: стал к ним во двор почти ежедневно мотаться. Будто у него дома дел не было никаких, и выпускные и вступительные экзамены летом его совсем не ждали. Прибежит, чертёнок паршивый, под вечер, вполне осознанно, вероятно, когда все соседи дома в полном составе, только-только с работы пришли и возле сараев своих по обыкновению крутятся, вызовет белобрысого Толяна во двор (так он его всегда называл) - и стоит с ним по часу возле калитки у всех на виду. Треплется ни о чём как баба худая, из пустого в порожнее переливает, скалится и гогочет. Всем своим видом злобным будто бы хочет окружающим показать: смотрите, мол, люди добрые, как я Стеблова вашего бортанул, задницу об него, гордеца без-порточного, вытер; мне, мол, теперь даже и Толик Чурбанов ближе по духу стал, чем этот плебей гонористый, безродный…

37

Вадик от регулярных визитов Сашкиных и от его смеха назойливого, подчёркнуто-громкого, на весь двор, бледнел лицом и расстраивался, весь из себя выходил, и долго не мог успокоиться, нервы унять, опять шалить начинавшие. В такие минуты голова его вспыхивала огнём и трещать начинала, мозги растекались как масло, память отказывалась служить; не хотелось думать, решать, работать. 
Да и от соседей неудобно было, которые то и дело спрашивали его на улице: «Вы что, крупно поссорились что ли? разругались из-за чего-то, да?... Странно! Раньше-то такими друзьями были…» 
А что он мог им на это ответить? чем ядовитые ухмылки сбить и вопросы немые, каверзные, читавшиеся в их прищуренных взглядах? Он в такие минуты отнекивался, как умел, упорно молчал и от людей отходил поскорее, болезненно всегда морщась.
Представься возможность, - он с удовольствием Збруеву рожу б набил. Причём - от души, со всей силой и страстью: так он ему весной опостылел ужасно и разозлил… Но подобной возможности Сашка ему не предоставлял, откровенно не нарывался, не провоцировал бойню. А выходить и молотить его, негодяя, просто так: за то, что во двор ходит и гогочет громко, - нет, это было б неправильно и подсудно…

«Надо же, какой прохвост оказался Збруев-то этот: ещё и перед соседями решил ославить тебя, - ругалась в сердцах матушка, Антонина Николаевна, искренне жалея расстроенного сына, чувствуя, что творится с ним после таких визитов и ненавидя Сашку за них. - Представляю, что он может про нашу семью Чурбановым наговорить, каких наплести гадостей… А глупая Нюра будет с удовольствием разносить эту грязь по городу, нас чернить. Для неё, идиотки злобной, это будет праздник». 
Но что могла сделать матушка с этим чертёнком вертлявым, как его приструнить? Сашка гнул свою линию твёрдо, азартно и боево, по-взрослому что называется. Он задался, видимо, целью, пока ещё было время в запасе, и была такая возможность, извести-изничтожить Вадика до нуля, до полового плинтуса: чтобы забыл тот и думать-мечтать про Москву, про математику и Университет, чтобы больше о смерти-матушке думал…

38
   
Но мы опять отвлеклись с Вами, дорогой читатель, далеко убежали в сторону. Простите автора, у которого это - больной вопрос. Надо нам с Вами назад возвращаться, на первую лекцию-консультацию, что проводилась в школе. Что мы теперь и сделаем…
 
Итак, в начале десятого в школьный актовый зал вошёл, наконец, и сам институтский преподаватель - крепко-сложенный деловой энергичный мужичок средних лет, черноволосый, кучерявый, смуглый, еврей по виду.
- У-у-у, как вас много пришло! - уже с порога приятно удивился он. - Это хорошо, это отлично даже!
Грамотный мужичок тут же, видать, прикинул в уме барыши от лекции и с удовольствием подумал, что приехал сюда не зря, что знатный у него гешефт получится… Но вслух он такой крамолы, естественно, не произнёс, а произнёс другое.
- Приятно, чёрт побери! - сказал он на ходу громко, - когда есть, для кого работать, дерзать и творить! когда твоё дело, твой труд и пот не пропадают бесследно!
Скорым пружинящим шагом приехавший из областного центра лектор прошёл по боковому проходу к сцене, поднялся на неё по ступенькам, поставил у доски свой дорогой портфель, чем-то битком набитый, после чего, переведя дух и высморкавшись с дороги, пот утерев со лба, он повернулся к залу, поздоровался быстро со всеми и также быстро, теперь уже спереди, окинул прищуренным взглядом зал, при этом успев скользнуть колючими хитрющими глазами и по Вадику, сидевшему перед ним, скользнуть и даже чуть  задержаться. 
Стеблову не понравился лекторский плутоватый взгляд: жёсткий, холодный, чужой, предельно расчётливый и циничный, какой был в интернате у Гринберга, помнится. Взгляд, в котором Стеблов не увидел ни мягкости, ни щедрости, ни теплоты, ни искренности маломальской - качеств, для него обязательных в тех, с кем он обычно приятельствовал и общался. Не такие люди нравились Вадику, не к таким он тянулся по жизни - знакомства, дружбы искал. От таких он, как раз, убегал подальше, чуя опасность, беду.
Не представившись и не назвав себя, лектор сразу же и в карьер стал перечислять свои звания: чтобы присутствующих покорить. Заявил с гордостью нескрываемой, что был он, якобы, и кандидатом наук, и доцентом, и заслуженным преподавателем с двадцатилетним стажем безупречной работы - и в Политехе самом, и в приёмной комиссии. Попутно он сделал рекламу и своему институту: что это-де один из старейших вузов России, готовящий высококвалифицированные кадры, стоящий на передовых рубежах… имеющий… пользующийся… и прочая и прочая сугубо рекламная дребедень, которую перечислять не хочется. И только лишь после этого -  после обильной словесной вступительной шелухи - он перешёл уже непосредственно к теме - вступительным экзаменам в институт: ТПИ, разумеется. 
Как и предполагал Вадик, вначале он рассказал несколько курьёзных случаев из собственной практики: про то, как у какого-то там нерадивого абитуриента в неизвестно каком году парабола на гиперболу походить стала, у другого - хорда длиннее диаметра получилась, а третий имярек и вовсе-де математический хрен с математической редькой перепутал. Повеселив таким образом аудиторию, сам от души посмеявшись, лектор только тогда перешёл, наконец, к тому, за чем и пришёл на лекцию Вадик Стеблов, за что заплатил деньги - к задачам, и предложил для примера сидевшим в зале десятиклассникам три наиболее характерные из них, которые лектору - по его же словам - очень и очень нравились. Они позволяли-де быстро, всего за пару-тройку минут, выявить глубину математической культуры абитуриента, его способности к математике, его ум, и которые, ввиду этого, он регулярно предлагал на экзаменах.
- Первая задача такая, - громким голосом стал диктовать он условие, спускаясь со сцены в зал и не спеша обходя внимавших ему парней и девчат по боковому, левому от Стеблова, проходу. - Представьте себе, что я задумал некоторое целое двухзначное число, которое покуда вам неизвестно, - шёл и размеренно говорил он, заинтриговывая слушателей, - и которое я захотел сначала умножить на двойку, потом прибавить к полученному результату другое число, 16… Потом, - лектор сделал паузу, максимально привлекая внимание, - потом приписал справа к новообразованному числу цифру 8… и разделил последнее число на 4… У меня получилось в результате всех вышеперечисленных преобразований число 102 в остатке… Успеваете следить за мной?... Так вот, вопрос задачи состоит в том, - закончил лукавый лектор, не услышавший из зала ни чьих голосов, - какое первоначальное число я задумал?... Всё. Если условие всем понятно - решайте. Посмотрим, как и за сколько вы эту задачу решите.
Продиктовав всё что нужно, мыслительным ребусом всех присутствующих зарядив, засунувший руки в брюки заезжий лектор-гастролёр стал прогуливаться взад и вперёд по дальнему от входной двери проходу, левому от Стеблова, соединявшему вход со сценой, а притихший сразу же зал единодушно принялся за решение.
Начал решать тогда вместе со всеми и Вадик, которому было проще в том смысле, что он хорошо знал уже подобный тип задач, неоднократно решал их с тем же Збруевым ещё в восьмом классе, когда они в интернат поступать готовились, много общались, дружили. Он был удивлён несказанно, едва заслышав условие, что такие простенькие задачи, на дурачков рассчитанные, могут ещё предлагаться, оказывается, и на экзаменах в институт, могут кого-то там напрягать, вводить в заблуждение. Ведь вся “хитрость” задачи заключалась лишь в том, что неизвестное число «X» нужно было предварительно умножить на десять, увеличив этим порядок, а уж только потом восьмёрку к нему прибавлять: «чтобы приписать справа, как того требовало условие, к первоначальному неизвестному числу цифру 8». Вот и всё, и вся премудрость скрытая, на которой почему-то многие выпускники спотыкались и спотыкаются до сих пор.
Зная про это - про фокус такой заковыристый, - Вадик и принялся решать задачу, не суетясь, по порядку производя на бумаге указанные в условиях действия; через пару-тройку минут решил её, но перед тем как прятать в карман авторучку и поднимать голову, громогласно трубить о победе на весь актовый зал, - он по привычке захотел перепроверить решение: чтобы не ошибиться где-нибудь в арифметике, чем иногда грешил. Всё-таки дело-то было серьёзное: вон, сколько народу вокруг набралось. И всем отличиться очень хотелось перед институтским преподавателем, с лучшей стороны себя проявить: а то вдруг он тебя потом на экзаменах вспомнит, и окажет тебе протеже. В Политех поступать собирались многие из присутствующих, ибо ТПИ для большинства из сидящих в зале пределом мечтаний был. 
Короче, захотел перепроверить Стеблов полученный результат, и был абсолютно прав в этом своём желании. И как только он начал проверку и произвёл первое, по условию, умножение на два, разгуливавший слева лектор громко спросил зал:
- Ну что, решил кто-нибудь?
- Я решил, - ответил ему сидевший на самом проходе Збруев, где как раз и гулял мужичок, и протянул тому черновик.
- Какой у тебя ответ получился? - остановившийся возле Збруева лектор взял у Сашки тетрадь, при этом пристально посмотрев на самого хозяина. - Молодец! Хорошо! Всё правильно! - сказал он, завидев в тетрадке требуемое число; после чего ещё зорче, ещё заинтересованнее упёрся прищуренным взглядом в Сашку, будто бы что-то особенное подмечая в нём: родное до боли и близкое. - За две минуты всего решил: я засекал. Молодец! Хвалю! Не перевелись, оказывается, в провинции талантливые ребята.
Сидевшие в зале десятиклассники - и свои, и пришлые из других школ - дружно подняли головы, оставляя нерешённой задачу, и также дружно посмотрели все на героя-победителя Сашку, счастьем и довольством сиявшего от похвалы, от всеобщего к себе внимания. Внимание и похвалу он не просто любил, - он всё готов был отдать за это.
-…Ну а ещё-то решил кто-нибудь, или нет? - столько народу в зале, - спросил лектор почти машинально, возвращая тетрадку Збруеву и не отрывая восхищённых глаз от него.
- Я решил, - ответил розовый от волнения Вадик, который, естественно, слышал всё и которого за живое задела Сашкина очередная победа, принародная теперь уже; но отвечал он, уткнувшись носом в тетрадь, истерично заканчивая проверку (не нужную, как оказалось: он правильно всё решил). И ответ его ввиду этого прозвучал очень тихо и неуверенно, невнятно, так что лектор, стоявший спиной, и не расслышал его, не мог расслышать.
-…Значит, кроме этого милого и симпатичного мальчика никто первую задачу решить не смог, - подвёл он итог деловито, окидывая орлиным взором зал. - Хорошо, понятно! Поехали дальше.
- Почему? Я решил, - через мгновение после преподавательских слов ещё раз попробовал было заявить о себе Стеблов, поставивший победную точку в тетрадке и оторвавший, наконец, голову от неё. Но лектор и на этот раз не расслышал его: он уже по ступенькам к доске на сцену шустренько поднимался - условие второй задачи писать.
- Вот, посмотри, Серёж, - обратился расстроенный Вадик к Серёжке, подсовывая тому тетрадь и желая хоть перед ним оправдаться. - Я решил задачу. Вот ответ, погляди.
- Надо было раньше ему говорить, когда он по залу ходил, - снисходительно улыбнулся Макаревич, с неохотой на тетрадь поглядывая и не желая ничего понимать. - А теперь - поздно…

39

Вторая задача была логарифмической: требовалось решить уравнение, где неизвестная величина была спрятана под знаком логарифма. “Сложность” задачи заключалась в том, что величина эта была возведена в квадрат, и при освобождении её от степени необходимо было огородить её модулем, положительной сделать, и уже только потом освобождаться от логарифма по установленным правилам и решать уравнение, где будет присутствовать абсолютная величина, - со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И этот тип задачек Вадик отлично знал, как знал их, кстати сказать, и дружок его бывший, Сашка, с которым они их когда-то вдвоём также много перерешали. Потому-то, прослушав условие и напрягшись струной, заметно побагровев и раздувшись, он и бросился на решение задачи как дикий зверь, видя перед собою одну-единственную цель: опередить Сашку, решить быстрее его, не дать тому возможности покуражиться в другой раз, поегозить-поцарствовать в зале…
Но сделать этого он опять не смог: Сашка оказался проворнее. И сидел-то он, подлец, на самом проходе, под носом у прогуливавшегося преподавателя. Да и преподаватель после первой задачи смотрел уже только на него одного, а других десятиклассников в упор не видел. Все козыри были на Сашкиной стороне, все условия…
- Ну что, решил, мой юный друг? - спросил областной лектор Збруева, когда и минуты ещё не прошло, и когда Стеблов только-только от степени освободился и от самого логарифма, стараясь всё делать чётко уже, чтобы не перепроверять понапрасну.
- Да, решил почти, - бодро ответил лектору самодовольный Сашка, показывая тетрадку. - Здесь, когда от второй степени освободишься, абсолютная величина появится. Под-логарифмическое выражение ведь по определению - величина положительная. После чего уравнение распадается на два, в зависимости от знака. Система из двух уравнений получается, которую и нужно решить. Я не решил пока, но минут через пять решу и покажу Вам.
- Не надо, - лектор остановил его, рукой до его плеча дотронувшись. - Не надо уже ничего решать: это - лишнее. Главное в задаче ты сделал - и сделал правильно; а остальное - дело техники, искусство парикмахера, как у нас на кафедре говорят. Молодец! - влюблено произнёс мужичок, зачарованно на Сашку посматривая. - Ты - прирождённый математик, парень, от Бога что называется: поверь мне. Как зовут-то тебя, скажи?
- Александр.
- Молодец, Александр, молодец! Восхищаюсь тобою, честное слово, и узнаю в твоём конопатом лице себя самого в молодости… Приятно, чёрт побери, в такой глуши, как ваша, встретить умного, грамотного человека, поговорить, пообщаться с ним, душою порадоваться… Куда поступать собираешься, Александр, если не секрет?
- Не секрет, - ухмыльнулся сияющий счастьем Сашка, на которого опять умилённо взирал целый зал, все пришедшие на лекцию десятиклассники. - В Москву.
- Понятное дело, - одобрительно закивал головою застывший возле Збруева лектор, пожиравший глазами юного гения-гордеца. - В Университет, наверное?
- Наверное.
- Правильно. Таким, как ты, только в Университете место, такие только там учиться должны… Имей ввиду, однако ж, - добавил чуть тише он, - что ежели у тебя там что-то не сложится - ну-у-у, мало ли что бывает, сам понимаешь, - приезжай тогда к нам, в ТПИ: с руками возьмём. Это я тебе гарантирую. Будешь под моим руководством учиться, на кафедре у меня.
Про других, решивших задачу, лектор уже и не спрашивал, не выяснял: они были ему не нужны и не интересны.
- Ладно, - пообещал ему Збруев кокетливо, скаля зубы. - Буду иметь Вас в виду…
Каково было слушать всё это также быстро решившему задачу Вадику, на которого, сидевшего в центре зала, в толпе, даже и не взглянули, и не заметили, - объяснять не нужно. Досада, нервозность и злость, читавшиеся на его лице, красноречивее всяких слов говорили о его состоянии… 
Но он не сдался и на этот раз: нервы его ещё были крепкими. Он только пожалел в сердцах, что так неудачно сел: в самую гущу и далеко от прохода, - и твёрдо решил для себя, что уж на третьей-то задаче сопли жевать не будет, “сидеть и ждать у моря погоды”. Решил, что просто обязан всем доказать, что и он в математике что-то да смыслит…

40

Третья предложенная задача была геометрической - на определение площади треугольника. Вернувшийся на сцену лектор нарисовал треугольник на доске, объяснил, что в нём известно, после чего обратился в зал, отряхивая от мела руки:
- Ну что? Есть, кроме Александра, среди присутствующих ещё хотя бы один человек, кто может шевелить мозгами? Кто может выйти сейчас сюда и попытаться решить задачу?
- Я могу, - поспешно вскинул вверх руку закипавший от злости Стеблов, опасавшийся, что опять его кто-нибудь опередит, тот же Сашка.
- Ну, слава Богу, нашёлся один! - улыбнулся ехидно лектор. - А то я совсем уж было расстроился. Выходите к доске, молодой человек, берите мел в руки и дерзайте, - подзывающее махнул он рукой.
Мгновенно среагировавший на кивок Вадик как пружина разжатая вскочил с места и с шумом стал продираться к выходу через длинный сидений ряд, цепляя за коленки соседей и ещё раз пожалев при этом, что забрался так глубоко. Ему резонее и надёжнее было бы пробираться налево, к левому боковому проходу, прямиком ведущему к сцене и четырём ступенькам её, в которые левый проход упирался. Но Вадик, как на грех, полез почему-то направо, выбрав для себя самый длинный и самый неудобный в смысле времени путь, заставивший его огибать по периметру половину зала, мелькать перед всеми, светиться, заставлять себя ждать. Налево, ну конечно налево ему удобнее было б идти, - но слева Збруев сидел и скалился недружелюбно: вот в чём была проблема-то и беда. Вот он и шарахнулся от него инстинктивно, не желая встречаться с ним по дороге.
Проходя из конца в конец перед сценой, шагая широким, торопливым шагом к ступеням её, он краем глаза успел разглядеть при этом, что их немаленький по размерам зал был буквально переполнен в то утро. Десятиклассники сидели так густо, даже и на неудобных боковых местах, и с любопытством на него глядели, внимательно изучали его, тихо переговаривались и посмеивались.
Такое количество зрителей и такое внимание с их стороны к собственной скромной персоне Стеблова сильно обескуражило, что и говорить, с непривычки напугало даже. И у него от страха живот задёргался и заурчал, а внутри всё сжалось и онемело. 
Испуг его многократно возрос, понятное дело, когда он, поднявшись, наконец, на сцену, к самой доске подошёл и всем естеством ощутил из зала давление сотен глаз, уже непосредственно на него одного направленных как на главное действующее лицо, жаждавших услышать голос и мысли его, понять и оценить мысли те по достоинству. 
От подобного всеобщего к себе внимания Вадик перетрусил уже основательно, как ранее не трусил ещё никогда. И то сказать: первый раз он стоял перед публикой в переполненном зале, первый раз собирался с трибуны, со сцены, с людьми говорить. Да ещё и под присмотром и под диктовку. На поверку это оказалось и неприятно, и страшно очень! Он к этому не был готов!
Но куда страшнее и прискорбнее было другое: что у него не существовало на тот момент даже и приблизительного плана решения. А было только одно-единственное желание в голове: остановить победную поступь Сашкину и доказать всем присутствующим, кто находился в зале, и этому самонадеянному хмырю, доценту из Политеха, что он ни сколько не уступает Збруеву по знаниям и способностям, что тоже кое-что знает и может…
- Ну, рассказывайте давайте, и побыстрей, как Вы намерены решать предложенную задачу, юноша, - едва успев взять в руки мел и лишь мельком взглянуть на доску, услышал он возле самого уха зычный голос лектора, показавшийся ему насмешливым и недружелюбным.
Насмешка обидела Вадика, напрягла, подтолкнула к необдуманным действиям. И он, побледнев лицом и нахмурившись, лихорадочно бросился выписывать на доске первое, что приходило в голову, не до конца понимая при этом даже и самого себя, работая преимущественно экспромтом, на интуиции. Писал он нервно и неразборчиво, коряво даже - как академик Колмогоров прямо-таки, манеру которого он будто копировал! - и также коряво и нервно всё потом объяснял, беспрестанно сбиваясь и поправляясь при объяснении, что-то без конца перечёркивая и исправляя, и объясняя вновь…
 
Неудивительно, что лектор не понял его, остановил очень быстро и попросил одно неясное ему место растолковать поподробнее, уточнить. 
Вадик, от этого ещё больше занервничавший, поспешно стёр рукою написанное, чем покоробил лектора, скривиться недобро заставил; после чего начал судорожно выписывать на доске, ставшей уже совсем грязной, свой первоначальный алгоритм, в невероятной спешке придуманный, на ходу… 
Но посуровевший доцент Политеха и на этот раз не понял его, упорно не желал понимать - потому, во-первых, что имел в голове совсем иное решение, вероятно; а, во-вторых, торопился поскорее выполнить намеченную программу и удалиться с миром домой, вернуться в Тулу любимую; и, наконец, и это было всего остального главнее, Вадик не приглянулся ему, не интересен был, и чем-то даже не симпатичен. Ну и чего возиться с таким! время тратить!... 

Возиться лектор не пожелал, разумеется, через минуту остановил Стеблова и, не глядя ему в глаза, заявил твёрдо, решительно, что решение его - неправильное.
- Почему?! - оторопело вытаращился на него молодой оппонент, у которого от обиды и расстройства глубокого даже капельки пота выступили на лбу, и ладошки мокрыми сделались. - Оно правильное! Вот, смотрите! - и он судорожно схватился было что-то опять чертить на доске, что-то торопливо доказывать… 
Но лектор уже не слушал его, даже и в его сторону не глядел. Потому что сам вид рассказчика, само его поведение - торопливое, нервное, неуверенное - вызывали в нём, по-видимому, одну лишь жалость и неприязнь. 
Грубо оборвав Стеблова на полуслове, заявив с достоинством, что не время и не место им дискутировать и талантами мериться, он отправил обескураженного и несчастного оппонента на место, ещё и пустив вдогонку, что чего-де вообще было тому выходить к доске, драгоценное время отнимать у присутствующих, когда у него в голове даже и приблизительного плана решения не было, что он чуть ли ни аферист, ни жулик…

41

На Вадика после этого было жалко смотреть: худшего унижения и оскорбления для него и вообразить было трудно. Он-то выходил на сцену Збруева победить, - а победили его, в дерьме густо вымазали и растоптали…

Вернувшись на место под хохот зала с Сашкою во главе (тот громче всех хохотал, подлец, фыркал, кривлялся, злорадствовал), он успокоиться попытался вначале, взять себя в руки и в чувства нормальные привести, домашние, до-лекционные, - но, поняв всю бессмысленность этого, лихорадочно принялся проверять, что именно он решал и объяснял у доски залу. 
Через минуту-другую он понял, к немалому своему удивлению, что решал-то всё правильно, как оказалось, хотя и спешил, что правильный путь наметил. Почему шустрый лектор не понял его? всё отверг? - загадка!...

Обескураженный таким открытием, он попробовал было сидевшему рядом Серёжке всё объяснить и хотя бы перед ним обелиться: посмотри, мол, Серёж, я ведь правильно всё решал и к доске выходил недаром. Вот: возьми и посмотри, убедись! Но Серёжке было не до него уже: он с усмешкою на лице отмахнулся только.
«Чего ты мне эту свою туфту под нос суёшь?! - открыто читалось в его глазах лукавых, смеющихся. - Нужна она мне была больно! Вон, ему надо было показывать и объяснять, лектору этому, а не мне. Мне это всё до лампочки». 
И получалось, что в тяжёлую минуту друг, знакомый аж с детского сада, предавал его, от него откровенно отворачивался, по сути. И даже и не пытался скрывать этого своего предательства…

Стеблову от этого стало ещё тяжелей, ещё горше и обиднее на душе и на сердце: от такого недружелюбного, хамского к себе отношения. Он ведь до сих пор, почитай, за посредственного Серёжку контрольные все решал - и по математике, и по физике, и по химии той же, - и тайком их ему подсовывал всякий раз на уроках. А тут - такое…
 
Он сжался и ощетинился, посуровел лицом, изнутри почернел и замкнулся, крепко-накрепко губы стиснул - и до конца не проронил ни слова: лекция для него закончилась. Он только досиживал её до конца в болезненно-нервном угаре, мало кого замечая вокруг, плохо слыша и слушая лектора, плохо чего соображая. 
Он заметил только, что после него на сцену поднялся сияющий счастьем Сашка, который уже и не садился, как кажется, от преподавателя не уходил. Стоял и блистал на подиуме всю лекцию до конца: руками размахивал важно и делово, и впрямь по-хозяйски, алгоритмы с сентенциями выдавал как из рога изобилия, прибаутками-шутками сыпал как семечками. Заезжий преподаватель был очарован им сверх всякой меры, как в сына родного влюбился - и уже даже млел от одного только вида его, как барышня млеет от поцелуя. Они были очень похожи, кстати сказать, Збруев и лектор, и по виду внешнему, и по темпераменту, да и по мировоззрению и мироощущению, вероятно, по родству душ. Со стороны они так просто казались родственниками…

Взирая уныло сквозь мутную пелену печалью затуманенных глаз на сладкую черноволосую парочку, что крутилась на сцене бессовестно и бесцеремонно до конца мероприятия, и без стеснения дифирамбы друг дружке пела, Вадик сидел бледный как полотно - и только об одном с грустью думал: за каким лешим его сюда занесло? какими прибило ветрами? Чтобы на жуликоватого преподавателя посмотреть, да на шабаш, какой они на пару со Збруевым Сашкой в зале устроили? 
Ведь говорили же, предупреждали его в Москве, сколько раз, помнится, повторяли и преподаватели интернатовские, и студенты, что если хочешь по-настоящему большого чего узнать и достичь - работай самостоятельно, ни на кого не надейся. «Никакой чужой дядя, - в один голос уверяли они, - тебе свои мозги и знания не отдаст, тем более - репетиторы, предельно циничный и гадкий народец, что в Первопрестольной как саранча расплодился; и даже и провинцию уже заразил мерзкой болезнью наживы». 
Все репетиторы - жулики и пустозвоны, наподобие колдунов и цыган, рвачи, бездари и прощелыги, - было главным, по сути, правилом в негласном уставе спецшколы, - от которых по определению ничего путного нельзя узнать. Потому, во-первых, что они мало чего знают сами - только азы, только “азбуку”; и потому, во-вторых, что для них основное в работе - нажива, про которую одну у них только душа и болит, и про которую они сутками целыми думают. 
Настоящий же знаток или мастер дела подобными вещами не занимается никогда: у него о другом голова болит - о нетленном, высоком и вечном. И левых денег за знание он не возьмёт, ибо живёт и думает по иным совершенно законам. Закон для него всегда и везде один: что даром получил от Отца небесного - то даром же и отдай, не наживайся на благодати Божией… 
 «Вот и этот, из Политеха, такой же хапуга и хлыщ! - с неприязнью подумал Вадик, спецшколу и преподавателей тамошних вспоминая, их советы и наказы добрые и без-корыстные. - Пользуясь нашей провинциальной доверчивостью и беспомощностью, темнотой, набивает себе мошну - и в ус не дует, гнида пронырливая… Сразу же про свои учёные степени стал рассказывать, гад, едва переступив порог, про звания и заслуги: что, якобы, важнее его в институте и человека нет, что он там чуть ли ни главный, ни ректор. Это и есть самый настоящий гипноз, зомбирование и околпачивание публики, чем колдуны и экстрасенсы обычно умело пользуются, когда клиентов дурят безбожно, чистят карманы им… Ну вот что полезного и ценного он сегодня нам тут рассказал? какие открыл горизонты? Два анекдота вначале, да три задачи потом, какие я ещё в восьмом классе решал, которые на дебилов рассчитаны. Эти задачи, с гарантией можно сказать, на экзаменах-то уже давным-давно и не предлагают, наверное: это давно уже шелуха, мусор, хлам экзаменационный. А он этим хламом-мусором торгует который год, рвач циничный, бессовестный!...»

42

В этот момент Вадик заметил, как сидящие рядом дружки, Макаревич с Лапиным, старательно что-то строчили в тетрадках, стараясь записать туда всё, что неслось со сцены: каждое слово, каждую шутку даже заезжего афериста. Он посмотрел на них - и скривился болезненно, и почему-то сразу же песенку вспомнил про дурака, которому не обязательно подставлять к горлу нож, “которому с три короба наврёшь – и делай с ним что хошь”…
«Это они во всём виноваты, что я оказался здесь, - почти что со злобой стал думать он про Серёжку с Вовкой. - Пристали оба как два репья и давай тарахтеть, как Бобчинский с Добчинским: пойдём да пойдём, послушаем, что скажет! А теперь, вон, сидят, идиоты, рты разинувши, слушают эту брехню, м…даки дебильные, и меня заставляют слушать… Они и на уроках точно так же сидят с открытыми ртами, и у Лагутиной, и у Дубовицкой; им, неучам, и там интересно, и там всё в новинку и всё диковинку… Я-то чего на них поравнялся, а? Разве ж они мне компания? Сдался мне этот занюханный ТПИ, который и от самого захудалого ПТУ не отличается! Что в первом дебилы с кретинами отираются, что во втором - хрен один, только вид с боку… Десять рублей заплатил в канцелярию - а за что?! За кота в мешке, по сути! за воздух! Ну не обидно ли это, не глупо ли? Они у меня лишние разве?... Попробуй возьми их теперь назад у этого афериста отъявленного, объясни ему популярно, что больше к нему не приду, что мне здесь и скучно и тошно; что я уже знаю сто лет про то, что он со сцены вещает, - что уже и забыл это даже сто раз, и вдесятеро больше забыл за ненадобностью… Отдаст он тебе! - жди! Держи карман шире! Не для того он сюда приезжал, чтобы с пустым кошельком уезжать обратно»…
 
А ещё он про Збруева с горькой усмешкой думал, что у доски по-хозяйски стоял и с задачами как повар с картошкой разделывался: что перешёл-де Сашка ему дорогу в очередной раз, от души поглумился и покуражился. Он будто бы по пятам за ним, как хищник заправский, крался уже который месяц - и только и ждал момента, поганец, чтобы в него вцепиться и кровушки его попить, свою хилую подпитать душонку. 
Да-а-а, не ожидал, никак не ожидал Стеблов, когда назад возвращался, что главной его проблемой на родине станет его бывший дружок, от которого прямо-таки житья не стало. Знать бы заранее, что оно всё так обернётся тошно - и возвращаться не стоило бы. Ведь как ни постыл был ему интернат в последние перед отъездом дни, - но там в этом плане было куда спокойнее: там у них упырей с прощелыгами не водилось… 
«А тут, пока до конца дотянешь, - сидел и думал с горечью Вадик, - этот чертёнок вертлявый всю душу вытянет из меня, что и на Университет не останется, когда время придёт туда уезжать - экзамены сдавать вступительные… Подумать только: не будь сегодня этого прохвоста в зале - никакого позора и не было бы, с гарантией! Посидел бы я тут спокойненько, сколько положено, понял, что и к чему, - и ушёл бы тихо домой, никому и ничего не доказывая и не объясняя, и больше бы сюда не пришёл - к этому деляге-лектору… И к доске бы не выходил, не светился, “не включал дурачка”: надо мне это было - с места насиженного подниматься, переться через весь зал и кому-то чего-то со сцены доказывать, кичиться знаниями и умом? В Москве надо будет доказывать, а не здесь; на Москву сберегать силы… А этот чертёнок меня разозлил, взбесил прямо-таки своим бесовским поведением. И я, закатив глаза, на сцену как бык разъярённый попёр, как клоун себя на всю школу ославил… Попробуй теперь - обелись, смой и счисть с себя эту грязь, этот стыд и позор ужасный. Так до конца школы оплёванным и опущенным и проходишь…»

43

С лекции, как легко догадаться, Стеблов выходил мрачнее и чернее грозовой тучи: он опять Сашке Збруеву проиграл, как и на трёх олимпиадах последних; и проиграл подчистую, что называется, в пух и прах. Только про те новогодние поражения никто, фактически, не знал, кроме учителей, Дубовицкой с Лагутиной, да дружков-приятелей збруевских из 10 “Б”, включая сюда и Чурбанова Толика. Теперь же узнала вся школа в лице лучшей своей половины, воочию убедилась, что Вадик и вправду слаб, что не тянет, не соображает, как следует, не соответствует высокому статусу москвича. Было от чего пригорюниться, духом упасть, от чего почернеть и замкнуться. 
Плетясь по лестнице за Макаревичем и Лапиным в раздевалку, он тогда об одном только страстно думал-мечтал: быстрее попасть домой, где его обласкают и успокоят, от навалившейся черноты исцелят, где домочадцы любовью своей безграничной вернут ему радость и прелесть жизни…

В таком депрессивно-болезненном состоянии он молча спустился на третий этаж, на второй, спустился до половины пролёта на первый… И когда он на площадке между первым и вторым этажом оказался - то увидел внизу у кабинета директора… он вдруг неожиданно увидел там Чарскую, которая стояла с поднятой вверх головой, смотрела в их сторону и терпеливо поджидала кого-то. По тому, как вспыхнули и заискрились её глаза, когда она его в толпе вдруг заметила, и как вся она вытянулась и напряглась, с места сорваться готовая, - он ясно понял, что она поджидала именно его, что никто другой был ей не нужен. Она так пронзительно и так испепеляюще-требовательно на него в этот раз смотрела, не стесняясь его друзей и всех остальных школьников, что чередой в раздевалку спускались, как не смотрела, наверное, никогда - даже и на балу последнем.
«Лариса! - ты?! Ты была здесь, на лекции?! - мысленно воскликнул Вадик, обалдевая и ужасаясь такому открытию. - Ты видела всё?! всё слышала, весь мой позор?! Боже мой, какой ужас! Боже мой!...»
Худшего развития событий и представить было нельзя, большего унижения и надругательства! Чарская была в зале, оказывается, - ну и дела! Она видела, что творилось там, как его мордой по сцене возили…

44

От осознания этого постыдного и прискорбного факта ему сделалось вдвойне, а то и втройне муторнее и тяжелей, чем было до того даже, когда он только из зала вышел. И понять его было можно - и посочувствовать. Два месяца почитай он сознательно прятался от этой девушки, чтобы душу не бередить, не распалять надеждами ни себя, ни её, равно как и фантазиями глупыми и ненужными, страстями кипевшими, сердечными чувствами, непредсказуемыми и неконтролируемыми совсем; особенно - в их крайне-опасном возрасте. Скучал без неё всё это время, мучился и томился, работой неистовой, каторжной тоску по ней убивал, порою и не осознавая этого… А увидел Ларису - и остолбенел, мурашками, коркой ледяной покрылся. И вместо того, чтобы обрадоваться и ошалеть, и кинуться ей навстречу, - испугался так, что готов был наверх убежать, в окно коридорное выпрыгнуть!... Ведь это, как ни крути, был самый неподходящий для их щемящей любовной песни момент, самый во всех отношениях невыгодный и трагический. Ибо не героем-победителем шёл навстречу любимой Стеблов, а побитым паршивым “котёнком”. Дорого бы, очень дорого отдал он, чтобы повернуть Реку времени вспять и навсегда вычеркнуть ту их роковую и ненужную встречу из жизни.
Стыдливо и нервно спускаясь по лестнице, неотвратимо сближаясь с каждой новой ступенькою с поджидавшей его подругой, он, помнится, даже и голову в плечи вобрал от страха и от стыда, сделавшись из-за этого ещё более жалким и маленьким, чем наверху, как воробей зимой общипанным и скукожившимся. Мало того, он вознамерился уже даже и мимо неё проскочить и не поднимать ни в коем случае глаз от пола, с ней не встречаться глазами: чтобы не выдавать, не показывать милой девушке того хаоса и кутерьмы, что творились внутри него, как и тоски, растерянности и смятения. 
Но, поравнявшись с Чарской внизу, как в туман речной погрузившись в её дыхание жаркое, близкое, чарующий запах духов, по весне особенно терпких и острых, не выдержал - поднял голову. И в упор почти, как гоголевский Хома Брут в поединке с панночкой, столкнулся глазами с ней - и как о сковородку огненную нутром об неё обжёгся… А по-другому и не скажешь тут, не опишешь и не определишь: до того пронзительно, жадно и, одновременно, жалостно смотрела на него Лариса, что есть мочи зазывая к себе, до костей пробирая взглядом особенно похотливым и страстным. 
В ту роковую секунду так близко были опять её щёки, глаза и губы, её волосы шелковисто-тёмные, в беспорядке рассыпанные по плечам, её аппетитные руки и плечи, что, казалось, чуть-чуть качнись он только вперёд, сделай навстречу - не шаг даже - одно лишь движение, один чуть заметный порыв - и всё это богатство, как в сказке, было бы тогда его. Он стал бы той красоты и того бесценного земного сокровища единоличным и полным хозяином.
За спиною Ларисы находился глухой тёмный коридорчик, известный всей школе “предбанник” директорский, отгороженный от лестничного прохода массивной дубовой дверью. В воскресенье, естественно, он был пуст без директора и его секретарши. Заводи туда Чарскую, казалось бы, закрывайся ото всех поплотней - и давай волю похоти и страстям, что давным-давно уже их обоих обуревали, кипятком текли изо всех щелей, огненной детородной лавой. 
И он бы всё это сделал, скорее всего, - не удержался в любой другой ситуации! Затащил бы Ларису в “предбанник” - и там сполна насладился бы ей: измял, исцеловал, искусал, измочалил, как бутыль с волшебным напитком всю до дна осушил, сделал женщиной, как полагается, к чему она и сама давно уж было готова, давно просила об том... И потом, прямо там же, в предбаннике, предложил ей, девственности и чистоты лишённой, руку и сердце - стать его женой предложил, его суженой, его спутницей жизни. Как честный и воспитанный человек, он просто обязан бы был всё это сделать. Чем круто поменял бы жизнь и судьбу её и свою, разумеется, придал им обоим совершенно иной вектор развития… Эх! если бы не провальная лекция только, обернувшаяся позором и унижением, которая испортила ему всё: настроение, дух боевой и настрой, - порядком испоганила душу…

И он, предельно-расстроенный, выхолощенный и опущенный, не протянул руки и ни малейшего движения навстречу Чарской не сделал - отринул без-ценный дар, какой уже раз по счёту! Вместе этого он только поспешно опустил глаза, на площадке первого этажа поравнявшись с ней, и, ещё глубже вобрав голову в плечи, ещё больше порозовев и скукожившись, прошагал ошалело мимо - вослед товарищам своим, спускавшимся за одеждою в раздевалку…

45

- Тебя, кажется, ждала. Не заметил? - улыбаясь, сказал ему там Серёжка, на убитого горем друга удивлённо посматривая и не понимая, что творится с ним, отчего он молчаливый такой, пасмурный и зажатый.
Но огнём горевший Стеблов не прореагировал на его слова. И не понятно было: расслышал он их или нет, понял ли. 
Его в тот момент куда больше интересовали иные вопросы и темы, а именно: почему он не заметил на лекции Чарскую? и как отнеслась она, как среагировала на его публичный позор? какое произвело это всё на неё впечатление? 
О том же самом он упорно гадал всю дорогу домой, не проронив с товарищами ни слова. 
И дома он напряжённо думал о провальной лекции: и когда за столом обедал сидел, и когда лежал отдыхал на диване, - и всё кривился и фыркал от злости и от досады, себя нещадно корил и чернил по всегдашней своей привычке за допущенную в актовом зале выходку.
И ни разу, именно так, он не подумал и не усомнился в правильности своих действий по окончании лекции: что, может, зря он сегодня мимо Ларисы-то опять проскочил, так откровенно, на глазах всей школы, по сути, ему себя предлагавшей. Может, лучше стоило бы остановиться, всё-таки, и поговорить по душам, выяснить, наконец, отношения; или хотя бы домой проводить одурманенную любовью девушку. И что-то ей при этом нежное пообещать, успокоить и на будущее дать надежду…

46

А у вторично отвергнутой Чарской, столбом застывшей на лестнице у всех на виду, был после этого шок, от которого она не скоро оправилась. Она и домой возвратилась в шоке, не понимая из происходящего ничего. И долго потом в оцепенении пребывала, в прострации.
Надо сказать, что после истории с балом и со звонками, неудачной во всех отношениях истории, она решила бросить Стеблова, забыть про него, вырвать его, твердокаменного, навсегда из сердца, из жизни, из памяти… И это ей удалось зимой. Казалось, что окончательно, что навсегда она от него избавилась и излечилась. 
«Главное - не встречаться с ним: до весны дотерпеть, до мая. А там уже легче будет: последний звонок прозвенит, экзамены у всех начнутся, хлопоты… А потом и вовсе разбежимся все кто куда, и не увидимся больше», - настойчиво уговаривала она себя ежедневно - и перестала на переменах гулять, посещать столовую и собрания… И даже уходила домой на полчаса позже всех - лишь бы не видеться с мучителем-Вадиком, не изводить себя его созерцанием муторным и бесполезным.
В течение двух с лишним месяцев ей это удавалось вполне - такое настойчивое от любви затворничество. И Стеблова она в этот срок ни разу действительно не увидела...

47

Итак, приняв на себя добровольный обет и затвор, она должна бы была, казалось, с гарантией забыть его, излечиться полностью от нервозности и хандры, от любви дурацкой, изматывающей; после чего стать здоровой, свободной, счастливой опять, румяной дебелой девушкой. 
Должна - да вот что-то не стала: и не забыла, и не излечилась, и не осчастливилась без него, не расцвела и не заблагоухала. Наоборот, пусто делалось у неё на душе с каждым новым часом и днём, тоскливо, бесприютно и холодно; как тоскливо и холодно бывает в погребе только - или в гробу, когда тебя туда опускают заживо. Она чувствовала, что обедняет и теряет себя: прежнюю без-печную и беззаботную девочку-хохотушку, красавицу, умницу и отличницу, всегдашнюю оптимистку и заводилу, старосту 10“В”, вокруг которой вечно крутились подруги, учителя и класс. И, одновременно с этим, - вкус жизни утрачивает безвозвратно, смысл бытия, прелесть учёбы и отдыха. Отчего на глазах превращается в тупое озлобленное животное - если совсем грубо её тогдашнее состояние охарактеризовать, - сварливое, угрюмое, нервное, по малейшему поводу рефлексирующее. Или в девушку - если помягче и поделикатнее выразиться, - с которой ей было и самой тяжело. Не говоря уж про окружающих…

А уж когда весна наступила с первым мартовским днём, и всё вокруг запело и заискрилось по благодатной команде свыше, от солнышка молодого проснулось сначала, а потом и оттаяло, к жизни новой вернулось, к скорым родам; когда у неё, голубушки, кровь бешено заструилась по жилам и заиграла так, как никогда ещё ранее не играла! - отчего безумно вдруг захотелось праздника сердцу, счастья людского, безумного, и любви! Вот тогда-то ей и стало невмоготу - хоть плачь, или криком истошным кричи! Хоть иди и в прорубь от тоски кидайся, или с балкона прыгай!...

48

В начале марта, на перемене, она случайно увидела возле учительской, куда за журналом ходила, объявление о лекции в их школе. И сердце её ссохшееся застучало так, что сделалось жарко и душно. Захотелось бегом побежать, на всю школу закричать диким голосом.
«Он наверняка будет там, наверняка: я чувствую! - подумалось сразу в угаре. - И я смогу его там увидеть, целую лекцию смогу на него опять сидеть и смотреть, смогу…» - но дальше она побоялась уже заглядывать, чтобы не захлебнуться вспыхнувшим счастьем своим, не умереть от чувственного переизбытка.
После этого она пробудилась в момент, ожила, плечи скукоженные и высокую грудь девичью расправила - точь-в-точь как царевна спящая из сказки Пушкина - и вернулась бодрая и красивая к прежней жизни своей, к любви насильно придавленной, с наслаждением думая уже только о нём одном, дружке дорогом и любимом, Вадике. И, одновременно, с нетерпением деньки отсчитывая до лекции с плаката, на которую она опять поставила всё - и настоящее, и будущее…

В тот же день в голове её сам собой созрел план, который заключался в следующем. В воскресенье она последней приходит в школу, садится в зале в самый конец, к дверям выходным поближе, и сидит и караулит Вадика, если тот будет на лекции, если придёт. А он обязательно должен прийти: она почему-то нисколько не сомневалась в этом.
И как только отзвенит последний звонок, и лекция кончится, - она проворно спустится вниз, на первый этаж, и займёт там место у кабинета директора, заранее ей облюбованное. Почему? - было легко понять. Дверь-то в “предбанник” директорский не закрывалась. А за ней располагался небольшой, плохо освещённый коридор, в котором находились ещё две двери: одна - в кабинет к самому Алексею Трифоновичу, другая - к его секретарше. “Предбанник” этот, как-то сразу решила она, и станет идеальным местом для объяснений, когда она Вадика туда заманит, когда они вдвоём окажутся там. 
Главное: не испугаться и заманить, ей самой сделать маленький шажок навстречу - вот что самое щекотливое и самое трудное из всего было в том её плане! А уж там… там-то она бросится ему на шею как кошка дикая, как тигрица! - и поцелуями жаркими, страстными растопит лёд его сердца: “Кая” своего “омертвелого” оживит. Она расскажет, не постесняется, ему про свою любовь, как весеннее небо над головой и чистую и бездонную, которой не будет больше у него никогда, которая целого мира стоит. 
И Вадик поверит - и не уйдёт от неё, как зимой. И они уже выйдут из школы вместе…

49

Таков был вкратце тот дерзкий план, подготовленный втайне Чарской, который она запустила в действие в первое воскресенье марта, в день первой подготовительной лекции. На лекцию она пришла одна уже, Чудинову не взяла с собою: чтоб не мешалась, не путалась та под ногами, не становилась свидетельницей, в случае чего, её унижения и позора. Сознательно опоздавшая и пристроившаяся позади всех, она сразу же заметила в центре зала Стеблова в окружении Лапина и Макаревича. Обрадовалась, одурела от счастья, мысленно поблагодарила Господа и Судьбу, что всё у неё пока сходится, идёт как надо. После чего всю лекцию, без перерыва, не сводила с Вадика светящихся счастьем глаз, восторгом, любовью наполненных…

Она не слушала, о чём рассказывалось у доски, не записывала ничего, не вникала. Она толком даже и не поняла, что у него в то утро случилось; видела только, что он вышел на сцену через какое-то время и что-то доказывать преподавателю стал; видела, как через минуту он, бледный как полотно, спустился вниз, вернулся на прежнее место.
«Вадик, милый мой, дорогой, хороший! - только и делала, что сидела и шептала она, его в полный рост разглядывая, любуясь им пуще прежнего, восхищаясь им. - Не уходи от меня сегодня, умоляю, не уходи! Всеми святыми тебя заклинаю!...»

50

Когда прозвенел последний звонок, и лектор попрощался со всеми, всех по домам отпустил, она первая выскочила в коридор, первая до нижнего этажа добежала. Там она место исходное заняла и даже дверь распахнула пошире в полутёмный коридорчик директорский - будто бы тайный сделала Вадику знак, - после чего замерла в напряжении, вся трясясь изнутри и волнуясь. 
Уже через минуту мимо неё шумным сплошным потоком потянулись в раздевалку школьники, удивлённо взиравшие на застывшую на площадке сверстницу, кивавшие ей в знак приветствия или же просто от скуки хохмившие, с собою звавшие домой уходить: одноклассники это делали, в основном, ей хорошо знакомые. Но она не обращала внимания ни на кого, не обижалась на колкости, на призывы не реагировала. Стояла как вкопанная на месте и только жадно наверх смотрела, на лестницу - ждала, что вот-вот появится на верхних ступеньках ОН, властелин её сердца, её повелитель, и одним только взглядом и словом нежным вернёт ей надежду утраченную и любовь…

И вот ОН, наконец, появился с друзьями, со второго этажа будто с небес спускаясь, светом солнечным из окна будто нимбом святым окутанный, весь в сиянии радужно-голубом. 
Но она, вместо того, чтобы обрадоваться его появлению и засиять, и навстречу, как планировала, шагнуть решительно, она испугалась и приросла к полу - до того ОН в ту роковую минуту страшен и неподступен был. Холодный, далёкий, абсолютно чужой человек! - истинно Демон лермонтовский! - с которым не то что знакомиться - и стоять-то рядышком жутко было, который лишь страх утробный на неё наводил вперемешку с паникой. Таким она его не помнила никогда, не знала раньше, не видела…

Сердце её дрогнуло, сжалось от ужаса. Озноб пробежал по спине, одеревенели ноги. И она пожалела уже, что была одна, что вообще здесь стояла...

Она испугалась и побледнела гораздо больше, когда поравнявшийся с нею Стеблов зыркнул на неё как на вражину лютую - и отвернулся тут же, отошёл от неё побыстрей как от человека, глубоко ему ненавистного, несимпатичного, неприятного. На самом-то деле, всё это лишь показалось ей: и взгляд недобрый (на самом деле - испуганный и уставший), и поспешный отход. У страха глаза велики, как известно. Но только после такого взгляда тяжёлого и убегания у неё полностью отнялось и онемело всё: и язык, и руки, и ноги. 
Остолбеневшая и перепуганная, она тогда уже окончательно для себя решила, почувствовала всем воспалённым нутром, что Вадику не нужна совершенно: чужие они с ним люди, чужие! и он лишь игрался с ней…

51

От осознания сего прискорбного факта ей сделалось дурно по-настоящему, как прежде не было ещё никогда; захотелось присесть куда-нибудь поскорей, а лучше бы даже - прилечь; очень домой захотелось. У неё начался в ту минуту стихийный жар, высокое поднялось давление и температура…
 
Кое-как добравшись до дома после ухода с лекции всех десятиклассников, она там сразу же легла в постель, укрылась с головой одеялом. И в ту же минуту её затрясло-зазнобило, бросило в холод, в пот; через минуту уже у неё насквозь промокла рубашка.
«Надо мне что-то делать с собой, предпринимать что-то решительное и кардинальное. И немедленно! - стуча зубами от холода, чуть слышно шептала она, не имея сил унять дрожь и согреться. - Иначе я не выдержу и сойду с ума… или же умру - не доживу до экзаменов… Не хочу больше ни видеть, ни слышать его - никогда. Ненавижу его, подлеца, ненавижу!… Одной тишины теперь только хочу и покоя полного: чтобы уснуть хоть раз глубоко - без снов и надежд, без мечтаний дурацких, иллюзий. И школу хочу закончить скорей: чтобы уехать куда-нибудь от него подальше…»

В этот трагический момент к ней на цыпочках подошла мать, Вероника Натановна, остановилась возле кровати, прислушалась, тихо заплакала… Но с расспросами к дочери приставать не стала - зачем? Всё она и так, без расспросов, поняла и почувствовала: что дело у той - дрянь. Потому и решила, что её Ларочке лучше одной полежать в тишине, побольше подумать, поплакать. 
Она по личному горькому опыту знала, что советы и подсказки чьи-то здесь не нужны совсем, здесь не помогут никакие снадобья и лекарства. Ибо болезнь дочуркина такого рода, что лечится исключительно самостоятельно. Или же с Божьей помощью, лучше сказать, с Его всеблагой подсказкой…


Глава 8
 
«Владей собой среди толпы смятенной, 
Тебя клянущей за смятенье всех, 
Верь сам в себя наперекор вселенной, 
И маловерным отпусти их грех; 
Пусть час не пробил, жди, не уставая, 
Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; 
Умей прощать и не кажись, прощая, 
Великодушней и мудрей других.
……………………………………..
Умей поставить в радостной надежде 
Ha карту всё, что накопил c трудом, 
Bcё проиграть и нищим стать как прежде, 
И никогда не пожалеть o том; 
Умей принудить сердце, нервы, тело 
Тебе служить, когда в твоей груди 
Уже давно всё пусто, всё сгорело 
И только Воля говорит: “Иди!”…»
Р. Киплинг «Заповедь» (перевод М. Лозинского)

1

С началом третьей четверти, словно по чьей-то команде, у Вадика в школе раз за разом стали возникать проблемы с преподавателями, виновниками которых, за одним-единственным исключением, был он сам. Интернат, казалось бы, был уже далеко-далеко, был историей; канули в лету и тамошние порядки с вольницей, столичный либерализм. Неизменным оставался лишь сам Стеблов со своим характером дерзким, прямолинейным, с упорным, застившим всё вокруг в Университет стремлением.
До Нового года он ещё держался как-то в рамках установленного порядка, стараясь учиться как все, жить общей с выпускниками четвёртой школы жизнью: читать учебники неинтересные, выполнять неинтересные задания, на постылые уроки ходить, на которые ходить не хотелось… Но после зимних каникул в его голове вдруг включились будто бы некие тайные внутренние часы, ни днём, ни ночью не останавливавшиеся и о Москве постоянно напоминавшие, о скорой радостной встрече с ней. И это их ежедневное тиканье одержимым Вадика делало и непослушным, где-то и недисциплинированным даже, неласковым с педагогами. Оно-то и заставило его восстать, в итоге, встряхнуться яростно и всё поломать, весь прежний правильный график. Понимай: уже и на родине, по примеру спецшколы, решительно выступить и отринуть от себя всё и всех, кто путался у него под ногами. 
До вступительных экзаменов осталось ровно пять месяцев, 150 календарных дней, - в январе-месяце назойливо отстукивало у него внутри и в школе за партой, и дома, - осталось 149 дней, 148, 147, 146… И эти стремительно уносившиеся в прошлое дни нервировали и подстёгивали его ужасно. Программа-то главная, университетская, ещё прошлым летом скрупулёзно им подготовленная, осваивалась куда медленнее убегавших от него дней, медленнее читались и постигались книги, решались конкурсные задачи, которым не видно было конца: привёз-то он их из Москвы горы. И чем больше он их читал и решал, тем понимал отчётливее: как мало он, оказывается, ещё знает на данный конкретный момент, и как много ему ещё предстоит узнать - прорешать, понять и запомнить. 
Но неотвратимо убывавшее время опережало умственную работу, после зимних каникул - особенно явственно. И сравняться в скорости с ним у Стеблова сил уже не хватало...

2

Прежде ведь было как, в осенне-зимний период. Придёт он, бывало, из школы, вальяжный, пообедает дома спокойно, немножечко даже поспит (бывало с ним и такое не раз). После чего, не нервничая и не суетясь, садится за домашние задания. Часа за два быстренько выполнит их необходимый минимум, устраивавший наиболее грозных учителей (Старыкину, в первую очередь), спрячет задания в портфель, потянется, потрёт от удовольствия руки, по квартире взад-вперёд походит, чтобы отвлечься и застоявшуюся кровь разогнать… И уже после этого только он непосредственно переключался на Университет и его вступительную программу, и занимался ею старательно до самого сна, с большою пользой и выгодой.
Такой размеренно-правильной жизнью, устраивавшей осенью всех, Стеблову удалось прожить, повторим, две школьные четверти, с сентября по январь. После чего он заметно стал уставать и понемногу сбавлять обороты, на которых работать уже не мог, на которые оказывался не способен. Прокорпев часов до шести, а то и до семи вечера над нематематическими предметами, над постылым немецким - в особенности, Вадик после этого быстро восстановиться уже не мог, чтобы переключиться сразу же на главную свою работу: силёнки его, увы, иссякали. 
Усталость камнем пудовым наваливалась и смежала веки. Хотелось на диван завалиться и задремать, вырубиться на пару-тройку часиков, чтобы расслабиться и разгрузить голову... Думать же и читать, надёжно заучивать и понимать что-то серьёзное и глубокое в таком состоянии, наоборот, уже не очень хотелось - после немецкого-то! Да и получалось это не очень, если честно признать.
Подобное положение дел стало его раздражать уже в декабре, заметно напрягать психику. Но тогда он ещё крепился, ещё успокаивал себя тем, что до вступительных экзаменов - как бы год целый, если только на календарь смотреть и о количестве оставшихся дней не думать. Успеет-де он взнуздать себя и ускориться, изучить и освоить намеченное в срок; сумеет, непременно сумеет - про это нечего даже и говорить! - к лету хорошо подготовиться и уехать в Москву молодцом. 
С приходом же Нового, определяющего во всех смыслах, года - года выпускных и вступительных экзаменов - прятаться уже стало не за что. Всё - рухнул защитный календарный барьер, психологический для него символ, рубеж предельный и знаковый. Успевай теперь только отсчитывать до главных июльских событий дни, да хватайся за голову от отчаяния, видя, что ничего ещё не сделано из намеченного, или почти ничего, что гораздо интенсивнее нужно работать и больше…

3

И тогда он естественным образом - как капитан прохудившейся шхуны, не имевший сил иным способом удерживать её на плаву, - стал сбрасывать “за борт” ненужные ему предметы: немецкий язык, язык русский, историю с обществоведением, биологию и литературу, - сосредотачиваясь исключительно на своей индивидуальной программе, на темах и задачах, входящих только в неё одну.
Возвращаясь в наступившем, выпускном году, из школы, он обедал и отдыхал, c пол часика спал по-прежнему, - но после отдыха садился сразу же за привезённые из Москвы пособия и задачники, устрашающей грудой лежавшие на столе и терпеливо его дожидавшиеся. Предметы же школьные, второстепенные, интересовали его с тех пор уже только в классе: за пределами класса он забывал о них.
 Начав жить и работать так уже в январе, с первых дней третьей четверти, Стеблов этим высвободил для себя уйму времени, безусловно. И, соответственно, прилично силы умственные и душевные сберегал, и без того порядком уже перегруженные. Их он потом целиком пускал только на ДЕЛО, ради которого, собственно, не постеснялся - вернулся домой, которое для него в те дни всего на свете стоило…
 
Но, одновременно, он потихонечку стал опускаться в глазах педагогов-гуманитариев, с которыми ещё совсем недавно у него были самые добрые и тёплые отношения, и не возникало проблем…

4

Немецкий стал первым предметом, что “полетел в корзину” в новом году: там у него всё складывалось наиболее остро и драматично из-за фатальной запущенности и нелюбви; и требовалось много времени, желания, упорства и сил с его стороны, чтобы спасти ситуацию. Чего, конечно же, не случилось… За немецким “в корзину” последовали и остальные перечисленные выше предметы, преподаватели коих, естественно, в восторге от этого не были. Они не могли приветствовать подобного к себе и своим дисциплинам пренебрежения. 
Вызывая Стеблова к доске, они видели - и видел класс, - что он не готов отвечать или готов очень плохо. И были в растерянности и замешательстве ввиду этого, не зная, какую оценку ставить в дневник и журнал, а потом и в аттестат зрелости. 
Поставить тройку ему, москвичу, хоть и бывшему, рука у каждой не поднималась. А по инерции ставить пятёрку они уже не могли - стеснялись, - потому что это было бы и неправильно, и нечестно, и несправедливо по отношению к другим ученикам. Другие-то работали по мере сил: учили, зубрили, старались, - а получать должны были столько же за добросовестную работу, или же даже меньше.
Это, элементарно, могло привести к скандалу, какой случился в их классе с Чаплыгиной Ольгой - умной, красивой, талантливой, трудолюбивой и честной девушкой, уверенно шедшей с первого класса на золотую медаль, заслуженно и твёрдо шедшей. 
Но у Ольги была одна большая проблема чуть ли ни с пятого класса (если это в принципе можно проблемой назвать): не по-детски широкие и тяжёлые бёдра, с которыми она и ходить-то легко не могла, не то что бегать и прыгать. Физкультура поэтому была для неё мучением и позором с первого дня - единственным уроком по сути, где не она, отличница круглая и всезнайка, тайно над всеми посмеивалась, а смеялись - открыто - над ней, где дураки и бездари на ней всегда от души отыгрывались за её интеллектуальное превосходство. 
В десятом же классе, зная о золотой медали, на которую вели их вечную старосту и комсорга, подругу многолетнюю, очень надёжную, комсорга школы несколько лет, они и вовсе подняли страшный хай, решив отыграться на Ольге по полной! Инициатором хая и главным действующим лицом стала Наумова Катька - хабалистая здоровенная дура под метр восемьдесят ростом, ходившая в толстых очках весь последний перед выпуском год, что делали её пучеглазой и страшной как жаба. Девка наглая, сытая и тупая, учившаяся кое-как, здоровье своё сберегавшая, - она, в довесок, была ещё и злобная как сто чертей и очень завистливая, как и все дураки-нетяги! Яркая слава Чаплыгиной ей её поросячьи зенки слепила, покоя не давала все девять лет, поедом изнутри пожирала. 
И она решила, стервозина, под самый конец на бедной Оленьке “выспаться”, что называется, “подножку подставить”, выместить зло, сделать ей большую бяку на память о школе, мерзость ужасную сотворить, действуя по известному принципу: если Я не получу медаль, такая-то “умница” и “красавица”, - то почему её кто-то другой получит?! Нехорошо, дескать, это, неправильно, не по-людски. Если не мне - так и никому, значит.
«Почему вы Чаплыгиной пятёрку ставите, когда она двойку заслуживает?! - словно сбесившись или объевшись дерьма, стала орать она, ведьма наглючая, каждый урок на преподавателей физкультуры своей откормленной лужёной глоткой, выпячивая на них бешенные от злобы глазища. - Почему вы её откровенно тащите на золотую медаль?!... Тогда и нас всех давайте тащите, коли так! Я, например, тоже медаль получить хочу, и тоже заслуживаю!» 
Преподаватели посмеивались поначалу: принимали всё это за шутку, за Катькину гормональную блажь, что дурными молоденьких девушек делает, агрессивными и неуправляемыми, - и до поры до времени в обиду свою любимицу не давали, ставили ей пять в журнал. Они бы, конечно, плюнули на злобную завиду-Наумову, да ещё и ногой растёрли бы ту вместе с плевком: мужики они были хорошие, правильные, как надо всё понимающие, - если бы только Катька еврейкою не была, и если б не имела отца вдобавок, работавшего в Горкоме партии. 
И хоть был он там у неё, судя по разговорам, самым простым и самым пустяшным чиновником: этакой мелкой сошкой, “седьмою водой на киселе”, десятым или одиннадцатым подползающим. Но Горком есть Горком: самая большая и самая главная в ту пору в городе власть, от которой у них всё на свете зависело. Тут уж преподавателям школы было не до смеха, не до плевков: мог бы большой скандал подняться, после которого не поздоровилось бы никому. Тем паче, что осатаневшая от злобы и зависти Катька орала всё громче и яростнее весной, к концу школы ближе, грозилась пожаловаться куда следует, несправедливость медальную пресечь на корню, замешанную, по её мнению, на “делячестве”, “кумовстве” и “коррупции”. 
Застращала, короче, всех эта наглая и подлая гадина, кого хотела и могла застращать. А заодно и засрамила бедную Ольгу в глазах одноклассников, “до смерти защекотала”, как говорится, до слёз. А если знать мстительную и сверх-волевую натуру евреев, никогда не отступающих от задуманного, - она бы выполнила угрозу, не постеснялась бы никого и на половине пути не остановилась…

5

И преподаватели испугались, в итоге, - все до единого! И Бойкий с Насоновым (вторым учителем физкультуры) перетрухали, и классный руководитель Лагутина, и оба завуча. Испугались и пошли на попятную - поставили Ольге четвёрку по физкультуре за год и четвёрку же в аттестат, чем перекрыли ей путь к пьедесталу. 
Все они, по причине мелкости и трусости, совершили должностное преступление фактически, если вещи своими именами назвать, из-за полных и широких бёдер - главного достоинства любой женщины - оставив бедную девушку без золотой медали, которую та безусловно заслуживала, безусловно! проучившись все десять лет без единой четвёрки в журнале, попутно являясь ещё и бессменным председателем и комсоргом класса и школы! Она заслуживала эту почётнейшую награду может быть больше всех тех даже, кто эту медаль у них в городе в том году получил в других школах - потому что была страшно талантливой - во всём! - и очень трудолюбивой и честной девушкой, всегда предельно-ответственно и добросовестно относившейся к порученным ей делам. Порою - в ущерб себе даже. 
Но у Ольги глотки лужёной не было, как у Катьки, - вот в чём беда! И не имелось деляги-отца, способного дочь защитить, встать за неё грудью. Обидеть её, поэтому, было очень легко: её и обидели…

6

Всё то же самое могло и со Стебловым произойти: Наумова ближе к весне стала и к нему присматриваться и подбираться, поганый язык свой острить, как у змеи длиннющий и ядовитый. 
И тогда учителя, во избежание пересудов и разговоров ненужных, все реже и реже стали вызывать его к доске: чтобы ни его, ни себя не позорить. 
Они, может быть, и совсем бы оставили и не трогали Вадика (как оставили они закоренелого классного обалдуя и лодыря, например, Сорокина Лешку, с которым устали бороться за десять прошедших лет, на которого махнули рукой и забыли), - если б не выпускные экзамены, что ожидались в июне. Там-то уже представители ГорОНО должны будут знания у всех проверять с дотошностью и пристрастием, и у Стеблова - тоже. 
А Стеблов - не Сорокин: его не выставишь дурачком, с которого-де взятки гладки, которому и тройки гнилой достаточно… А сдаст ли он их предмет на пятёрку с таким отношением к делу и таким багажом? не подведёт ли под монастырь себя и своих сердобольных наставников? - вопрос не праздный, как в таких случаях... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11


11 декабря 2021

1 лайки
0 рекомендуют

Понравилось произведение? Расскажи друзьям!

Последние отзывы и рецензии на
«Немеркнущая звезда. Часть вторая»

Нет отзывов и рецензий
Хотите стать первым?


Просмотр всех рецензий и отзывов (0) | Добавить свою рецензию

Добавить закладку | Просмотр закладок | Добавить на полку

Вернуться назад








© 2014-2019 Сайт, где можно почитать прозу 18+
Правила пользования сайтом :: Договор с сайтом
Рейтинг@Mail.ru Частный вебмастерЧастный вебмастер