Больше он ничего не сказал, и весь оставшийся день только сопел и хмурился. Даже и с женою словом не обмолвился перед сном, как будто забыл про случившееся.
А в голове его, между тем, созрел план, которым он до поры ни с кем не хотел делиться…
16
На следующий день воскресенье было, и ребятишки Стебловы все отдыхали дружно последний оставшийся от затяжных двухнедельных каникул денёк: ходили на лыжах в парк, часа четыре там на снежных горках катались. Родители же их возились по дому по обыкновению, пользуясь выходными, - убирали квартиру, стирали, еду на неделю готовили.
А в понедельник, 14-го января, отправив утром детишек в школу и дождавшись, покуда уйдёт и жена, отец позвонил на работу и взял себе до обеда отгул. После чего он помылся, побрился тщательно, одел майку чистую и рубашку, сверху - единственный на все случаи жизни галстук; потом пиджак на плечи накинул, пальто и отправился франтом этаким в ГорОНО: искать управу на интриганов и плутов Збруевых. Переступив порог двухэтажного кирпичного здания, он прямиком направился на второй этаж, в кабинет заведующей.
Там его встретила полная, солидного вида женщина 50-ти приблизительно лет с пронзительным умным взглядом, Краснова Ада Исааковна - холёная, сытая, деловая чиновница с огромными перламутровыми бусами на груди, строгая и занятая очень, важная как и все заведующие, в золоте вся, в дорогих очках в костяной оправе, которая, не предложив посетителю сесть, быстро спросила у него причину визита, с некоторым неудовольствием, как показалось.
И отец Вадика, воздуху в грудь набрав, - без дипломатии лишней и политеса! - с наивной рабочей прямотой выпалил ей на одном дыхании всё, что думал про Збруевых - подлецов отъявленных и коварных, по его словам, совсем не имевших-де чести и совести. Стоя перед роскошной дамой навытяжку и волнуясь очень, он честно поведал заведующей то, что давно уже кровоточило и клокотало у него внутри жгучей нестерпимой болью: рассказал, какие Тамара Самсоновна, старый, заслуженный педагог, несправедливости, не стесняясь, чинит, бесчинства прямо-таки, какие выделывает подлые и особо циничные каверзы; как сынишку его старшего, Вадика, в открытую обижает и угнетает, никого не стесняясь и не боясь, потеряв всякий стыд и страх Божий.
«Защитите от неё, мегеры взбесившейся и ополоумевшей, приструните и накажите обидчицу по всем правилам и статьям, - с жаром сказал под конец. - Слёзно Вас о том, уважаемая Ада Исааковна, просим».
Выслушав сбивчивый сумбурный рассказ взволнованного посетителя, заведующая крайне удивилась услышанному и, как заметил старший Стеблов, чуть-чуть раздражилась даже. Особенно раздражилась и посуровела она, когда услышала фамилию Збруевых, которых горячий отец чихвостил на чём свет стоит, не выбирая интонаций и выражений.
-…Подождите секунду, товарищ, - хмуро сказала она, губы накрашенные скривив, после чего два раза позвонила куда-то по телефону внутреннему, кого-то вызвала к себе в кабинет.
Уже через минуту дверь за спиною отца распахнулась с шумом и в кабинет зашли две важного вида дамы - её заместители, - которым хозяйка кабинета пересказала вкратце претензии стоявшего перед ней Сергея Дмитриевича, особо “красочные” эпитеты опустив, сильно её покоробившие…
17
Что тут началось после этого! какой гвалт ужасный поднялся! - словами не передать: никаких слов не хватит! Бедный отец будто в колхозный свинарник попал, где поросят несколько дней не кормили. Три здоровенные, самолюбивые, за живое задетые женщины, женщины-чиновницы, что существенно, поднаторевшие на работе в коварстве и склоках, с лужёными глотками, плюс ко всему, с хорошо подвешенными языками набросились разом на косноязычного посетителя с четырьмя классами образования точно так, как стая голодных волчиц остервенело набрасывается весной на зазевавшегося на припёке зайца.
- Да как Вы смеете! - хором на весь кабинет согласно заорали они, защищая за один мах и честь мундира учительского, и давнюю подругу свою, Збруеву Тамару Самсоновну, на которую вздумал “наехать” какой-то “залётный хам с тупой омерзительной рожей” (так они все потом меж собою старшего Стеблова назвали). - Как смеете Вы, гражданин, огульно обвинять в махинациях кристально-честную женщину, отдающую школе всё: силы, здоровье, знания?! Да Вы понимаете хоть, отдаёте себе отчёт, что нам тут сейчас говорите?! на кого поднимаете руку, клевещете на кого?!
- Как же мне не говорить и не обвинять, голубушки вы мои дорогие, - попробовал было по-доброму объясниться с ними троими отец, ошарашенный таким приёмом, - коли сынка моего старшего откровенно, не стесняясь, шельмуют и “бьют” - дурачком и неучем выставляют? А он у меня не дурак совсем - точно вам говорю! - он целый год в Москве, в спецшколе университетской учился.
- Как Вы смеете, жалкий Вы мужичок! - закатив глаза, пуще прежнего заревели в голос ополоумевшие чиновницы, словно бы соревнуясь между собой в усердии и красноречии. - Как язык-то поганый у Вас поворачивается, спрашиваем ещё раз, бездоказательно обвинять человека, заслуженную учительницу, тем более, с 20-летним стажем - женщину честнейшую и умнейшую?! Кто Вам такое право дал - поклёп возводить на кого-то?!
- Так что же тогда она, ежели, по вашим словам, такая вся честная и правильная, - как мог, отбрёхивался отец, - что же тогда она два раза бралась проводить олимпиады, в которых - и она это прекрасно знала, что важно и что существенно! - будет участвовать её родной сын?! Два раза она так жульнически поступала: и в школе нашей четвёртой, и тут у вас, в ГорОНО! Сыну своему, Сашке, давала решать задачи - и самолично его решения потом же и проверяла. И ему же в конце ещё и оценку ставила, баллы начисляла за его решения - максимально-возможные, как вы знаете, двадцать из двадцати! Будто бы он безукоризненно всё решил, тютелька в тютельку, что называется!... А на районной олимпиаде по физике седьмого числа, как мне мой Вадик рассказывал, она тут у вас под дверью, где олимпиада шла, четыре часа простояла, заходила в зал непонятно зачем! - не для того уж, во всяком случае, чтоб на своего сынулю лишний раз посмотреть, и сопли ему утереть под носом! Может, она и там решения ему подкинула - да, скорее всего! Потому-то он так лихо, шельмец, всех седьмого числа и победил тоже. Это честно, по-вашему: так бессовестно себя вести?! Так поступают “кристально-честные женщины” и порядочные педагоги с 20-летним стажем, как вы мне тут стоите все и доказываете?!
- Тамара Самсоновна - не продавщица из гастронома, не парикмахер и не зубной врач, - ответили ему побагровевшие и озверевшие от негодования дамы, от такого откровенного неуважения к себе и своему труду, который сами-то они так высоко всегда ставили. - Она - заслуженная учительница, ещё раз об этом Вам говорим, учительница математики, к тому же, преподаёт математику почти двадцать лет уже - понимаете ли Вы это или не понимаете?! Высочайшая квалификация и богатый опыт позволяют ей проводить олимпиады любого уровня - даже и областные; не говоря уж про школьные и районные. И не советуем Вам, папаша, лезть в такие дела, в которых Вы, уж извините за грубость, ни черта не смыслите. Мы как-нибудь разберёмся сами, без Вас, кому и что проводить: мы для этого здесь и поставлены.
- А Саша Збруев, про которого Вы всуе и как-то нелицеприятно упомянули, - особо и самолично подчеркнула заведующая, Ада Исааковна, таким тоном, словно бы речь тогда о собственном её чаде шла, - Саша - очень умный и очень талантливый парень: я его с детства знаю! И помню, как он всегда все задачи решал, с какою лёгкостью необычайной, как блестяще играл и играет в шахматы. Он и до этого, к слову сказать, все олимпиады выигрывал все прошлые годы. Так что ничего удивительного здесь нет: мы к этому уже привыкли.
- Да я разве ж говорю, что он глупый?! - недоумевал отец, раскрасневшийся и растерявшийся от такого полного непонимания. - Я говорю только, что олимпиады проводились нечестно! Нельзя было Тамаре Самсоновне их проводить, нельзя: там её сын участвовал, родной её сын! Поэтому-то и первенство его - сомнительное. Вот и всё, что я хотел вам сказать: я ЕЁ одну обвиняю, и только ЕЁ, а не её Сашу!
- Да как Вы смеете, гражданин, обвинять в нечестности и непорядочности нашу уважаемую Тамару Самсоновну! как у Вас язык-то ещё не отсох, мужлан Вы этакий! - пуще прежнего накинулись на отца разошедшиеся не на шутку женщины, как собаки сворные впившись кровавыми глазищами в него и буквально захлёбываясь от ярости. - Она - честнейшая и умнейшая женщина! не Вам чета! Она… она… она!...
Ну и так далее, и всё в том же агрессивном духе; всё - на повышенных тонах, на эмоциях, на унижении и оскорблении собеседника; а ещё - на злобе и ярости, что вызывал простоватый деревенский мужик у городских представительниц прекрасного пола, ярчайших его представительниц. Дело тогда разве что до откровенного мата у них, мегер образованных, не дошло, что было бы особенно интересно услышать в стенах ГорОНО, образцово-показательного заведения. Ну как в известном старом анекдоте, помните, когда звонит мужик по телефону и спрашивает: «Алло, это прачечная?» А ему в ответ: «Х…ячеечная! Институт культуры!!!»
В общем, весёлый там у них тогда разговор получился: как у немого с глухим. Отец им толковал про Фому, они ему в ответ - про Ерему; он - про то, что не имеет морального права мать приходить проводить олимпиаду, в которой непременно должен будет участвовать сын, они - про высокие моральные качества Тамары Самсоновны, про её профессионализм заоблачный и стаж работы. Логики в таком словоблудии рыночном не было никакой, и до правды, за которой пришёл Сергей Дмитриевич в городской отдел народного образования, дело тогда, увы, даже и близко не доходило…
18
Правдоискатель-отец отбивался в кабинете заведующей как мог, как умел доказывал свою правоту и твёрдую жизненную позицию - защищал сына старшего Вадика изо всех сил, “до последнего патрона” что называется. Молодец был! боец настоящий! Мужик! - за жену и детишек родных готовый и в пасть к тигру броситься!
Но взбесившиеся бабы, все три еврейки к тому же, были значительно хуже тигра - вот в чём была беда! - куда коварнее и опаснее любого четвероногого хищника. Втроём они легко переспорили и перекричали его, дали ему, бедолаге, жару. Женщины они были грамотные и заводные, и «базары перетирать, говоря перестроечным языком, умели прекрасно». Они не только перекричали-перебрехали отца, - они его ещё и застыдили вдобавок, “в дерьме извозили” по самые уши, склочником и сутягой выставили (что более всего его тогда оскорбило-обидело!). И сделали это изящно, изобретательно и умно, с каким-то дьявольским наслаждением даже: нашёл, дескать, чмо недоделанный, с кем связываться, с кем тягаться в риторике, у кого языки длинней - выяснять; да мы тебя, козла сиволапого, дескать, быстро к порядку приучим, объясним доходчиво, с какого конца спаржу пить и чем её потом заедать-закусывать...
Под конец 30-минутной отчаянной с обеих сторон схватки-брехни косноязычный, плохо всегда говоривший отец Стеблов не выдержал - сдался: нервы его расшатанные дали заметный сбой.
- Что же вы делаете, а?! - с мольбою в голосе и в глазах, красный, взмокший, раздувшийся от волнения, обратился он в последний разок к горластым чиновным бабам, защитницам детским по должности, но не по сути своей, убитый полным непониманием с их стороны, граничившим с заговором. - Что ж вы делаете, спрашиваю вас?! что тут сейчас вытворяете?! Я же к вам как к людям с чистым сердцем пришёл - за помощью и защитой, а не за деньгами в долг и не за левыми путёвками в “Артек” или “Орлёнок”! Стою и объясняю вам уже полчаса, русским языком объясняю-втолковываю, что незаслуженно обижают хорошего парня, сынишку моего, Вадика! Обижают нагло, цинично, в открытую, не стесняясь никого, не оглядываясь и не таясь, как только в войну немцы нас обижали и унижали, без мужиков-фронтовиков оставшихся, - а вы! Вы хотите мне доказать, что это правильно, это нормально, что так оно всё именно и должно быть в жизни и природе!
Бабы, что “кровь почувствовали” и кураж, на него опять втроём набросились-налетели - и орать и срамить принялись пуще прежнего, теряя человеческий облик! И бедный отец, вдруг понявший ясно, что стену живую, перед ним монолитом вставшую, не прошибить, что ещё немножко, и непоправимое произойдёт: он или расплачется от без-силия, или же в бешенстве пустит в ход кулаки, - отец, тряхнув головой что есть мочи и по-медвежьи зарычав, выпалил гневно, с чувством: «Да пошли вы все к ёб…ной матери, твари продажные! суки! жидовки крашеные! Видеть вас не желаю! Пропадите вы тут все пропадом!»
После чего он выбежал из кабинета вон, при этом ещё и больно толкнув локтем в грудь стоявшую перед ним заведующую, что загораживала ему путь к отходу.
- Хам неотёсанный! Быдло! Ничтожество! Тварь! Рожу свою сначала умой, свино, прежде чем на люди показываться! - услышал он злобное за спиной, когда сбегал вниз по лестнице…
«Зря я в этот зловонный гадюшник пошёл, определённо зря, - было единственное, что разнервничавшийся Сергей Дмитриевич думал по дороге домой. - Вадику своему только хуже сделал, защитник!... Теперь его Збруевы в школе совсем заклюют, вероятно, с потрохами проглотят и не подавятся, суки...»
19
По-детски опростоволосившись со своею затеей и ничегошеньки не добившись в итоге, старший Стеблов твёрдо решил про утренний визит в ГорОНО дома никому не рассказывать - забыть про него побыстрей. Уж больно не хотелось ему простофилей без-помощным выставляться перед семьёй, посмешищем, идиотом полным.
Но схитрить и затаиться ему не удалось, однако ж, не получилось глухой завесой тайны покрыть свой без-славный за правдой поход - и своё в том походе бездарное поведение и унижение. Сын его, Вадик, узнал про это - очень быстро узнал. Чем несказанно расстроил отца - заставил его краснеть, волноваться, оправдываться.
В ГорОНО отец ходил в понедельник, а уже во вторник, 15-го января, на перемене между первым и вторым уроком к Вадику подошла Лагутина Нина Гавриловна, взяла его за руку, в сторону отвела от класса, от учеников; и там, в уединении, спросила с ехидцей, перемешенной с удивлением:
- Твой отец вчера утром в ГорОНО ходил, что ли?!
- Мой отец?! - вылупил на учительницу ошалелые глаза Вадик. - Не знаю! Мне он ничего не говорил про это!
- Ну как же ты не знаешь-то, интересно? - хитро улыбнувшись, не поверила Лагутина. - Мне сегодня перед уроками Тамара Самсоновна рассказывала в учительской, что вчера твой отец пришёл около одиннадцати часов в ГорОНО, возбуждённый, нахамил там всем, начиная с заведующей и кончая двумя её заместителями, матом под конец ругался по-чёрному, как последняя пьянь, больно Аду Исааковну в грудь, уходя, ударил. И всё на Тамару Самсоновну жаловался-наезжал, и чуть ли ни бессовестной воровкой её обзывал при этом, якобы тебя обокравшей, обидевшей. Чем вы оба с ним не довольны-то, скажи?
- Да не знаю я ничего, Нина Гавриловна! - покрывшись краской стыда, совсем уж растерялся Вадик от услышанной только что новости. - Честное слово, не знаю!
Лагутина улыбнулась в другой раз натужно, и опять хитро, опять недоверчиво к сказанному отнеслась, потупила взор лукавый.
-…Зря вы, скажу вам, бегаете туда… и зря скандалы устраиваете: добром они для вас не закончатся, - промолвила она, наконец, с расстановкой, холодно посмотрев на стоявшего перед ней Стеблова, растерянного и обескураженного, с толку сбитого, выражая взглядом колючим полную к нему неприязнь. - Саша Збруев тебя ведь и на физике обогнал, и с большим запасом, насколько я знаю. Так что Тамара Самсоновна здесь ни при чём: на физике-то её в зале не было…
Это было всё, что она сказала вслух, на что решилась тогда, на что осмелилась. Но в глазах её холодных, прищуренных стоявший перед ней ученик - к немалому своему удивлению! - прочитал и другое, что постеснялась произнести учительница, учившая Стеблова уже пятый год, что при себе оставила.
«Ты, парень, - изумлённо прочитал он, - слишком высоко о себе возомнил, год в Москве проучившись. Ты как был никто, так никто и остался! Сиди и не дёргайся поэтому вместе с хамоватым папашей своим, неотёсанным и необразованным… Нашли с кем связаться, с кем тягаться, идиоты, - со Збруевыми! Да их весь наш город знает! - а вас?! Вы в подмётки им не годитесь, в половики коридорные, а всё туда же: со свиным рылом да в калачный ряд!... Славы вам, видите ли, захотелось. Ишь какие, славоохотливые! Нате, выкусите: шиш вам под нос! За славу, уважаемые, люди жизни свои на плаху кладут, деньжищи огромные платят. А вы хотите дуриком её себе получить, задарма! Так не бывает…»
- Ну, в общем, - совсем уж холодно закончила разговор Нина Гавриловна, презрительно отвернувшись от Вадика, в окно с прищуром смотря. - Скажи своему отцу, чтобы не бегал никуда больше, не кляузничал: не позорил ни себя, ни тебя… Ничего хорошего, повторяю, от его беготни и склок вам не будет; а неприятностей много можете огрести. Ясно тебе?...
20
После этого они расстались крайне неприязненно и недружелюбно, пошли каждый по своим делам и классам, больше на эту тему не заводя бесед, не намекая даже. Но уязвлённый Вадик отчётливо хранил в душе гадливое горькое чувство, что испытал тогда, что в него навсегда засело не выводимым вирусом.
И сколько б ни жил он потом на свете, сколько б ни видел горя, обид, унижений и слёз, - ни одно из перечисленных бед так и не смогло заслонить в его памяти того январского тягостного разговора с учительницей; даже и приглушить-ослабить произведённый разговором эффект не смогло, крайне-негативный и мерзопакостный, болезненно-тошнотворный. Так глубоко и прочно засел тот негатив в сознание, в сущность его, таким острым и плохо-переносимым был на протяжении долгого времени, почти что вечным.
Почему подобное происходило - понятно: Лагутина откровенно предала его, если вещи назвать своими собственными именами, сдала семейству Збруевых с потрохами. А предательства Вадик не прощал никогда и никому - даже и близким родственникам: сестре и брату. Это был самый большой, самый тяжкий грех в системе его непререкаемых морально-нравственных ценностей, которому не было оправдания!
Предательство Лагутиной, ставшее первым, по сути, в его начинавшейся жизни, было и непонятным и необъяснимым с любой стороны - и крайне обидным, конечно же. Аж с пятого класса далёкого, с момента прихода к ним на первый урок Нина Гавриловна учила своих питомцев, в числе которых был и Стеблов, добру, справедливости, честности, взаимопомощи и взаимовыручке в трудный момент. И вдруг - такое! Зачем?! Почему?! - загадка!... Может, сказалась её давняя к Вадику неприязнь, которую она старательно до этого прятала?
Вадик даже на Збруевых тогда меньше обиделся, чем на неё, - потому что Збруевы были враги, были им обижены и унижены, и из кожи вон лезли поэтому, чтобы ему отомстить, восстановить статус-кво - что было с их стороны, по большому счёту, и естественно, и законно, и объяснимо. В десятом классе на карту были поставлены репутация и авторитет сына Сашеньки как “гения всех времён”, как первого математика школы, которые Тамара Самсоновна так ревниво и яро поддерживала все прежние годы, которые ей, как матери, безусловно льстили, были нужны и важны. Терять это всё, с таким трудом завоёванное, она, естественно, не желала и не могла: это было бы со всех сторон неправильно и несправедливо, это было бы слабостью с её стороны.
Тем более, она не желала какому-то Стеблову, голи-моли перекатной, славу с лаврами родного сына за здорово живёшь уступать, податливой травой-муравой перед ним стелиться. Зачем? - действительно, - с какой стати ему, чушкарю, было такие подарки царские делать? Кто он был ей? кто он был им? кто он был сыну Саше? Не сват, не брат, не товарищ даже... Был когда-то товарищ, друг закадычный - да сплыл, задницей к ним повернулся, норов свой показал, гордыню сермяжно-босятскую. Ну и пускай не плачет теперь, коли так, - справедливо Тамара Самсоновна рассудила, - коли сам полез на рожон и добровольно посмел разбудить дремавшее мирно лихо.
Он сам спровоцировал ту войну - пусть и невольно: не Збруевы её начали. И чего тогда обижаться было на них и на крайние меры, которые они применяли? Ведь методы не выбирают в войне: они стихийно родятся. У кого что имеется под рукой - тем и бьют, тем и машут и защищаются: на войне не до лирики, не до сантиментов, не до правил хорошего тона. Тут главное - победить, и победителей никогда не судят. А Збруевым было чем бить и махать: с их-то деньгами и связями…
21
Всё это, в конечном счёте, и понял Стеблов - всю горькую правду жизненную с её незыблемыми законами труда и борьбы, побед, поражений, интриг закулисных. Не сразу понял, не в школе, не по горячим следам, а уже когда взрослым стал и из-под родительского крылышка выбрался; когда самостоятельно на свете белом много годков пожил - повзрослел, поумнел, житейской мудрости понабрался. Тогда-то он и уяснил для себя без злобы, беспристрастно прожитое оценивая, чем руководствовались Збруевы в школе в последний год, что их, гордецов городских, одержимыми в той личностной войне делало, свирепыми, подлыми и беспощадными. Понял - и Збруевых простил: и Сашку, заклятого дружка своего, и Тамару Самсоновну, его сердобольную маму, - вычеркнул их из памяти.
А вот поведения своей классной руководительницы в той ситуации он понять и простить не мог никогда - даже и с большими натяжками и оговорками… Ей-то зачем нужно было ввязываться в эту драку, в эти разборки внутренние? а, ввязавшись, открыто Сашкину сторону принимать? Ведь не его, а Вадика она учила так долго, у Стеблова была шесть лет классной руководительницей, школьной матерью по сути, сравнимой с матерью настоящей по количеству времени, что она проводила с учеником. И вдруг - такой взбрык диковинный, холодное отчуждение к “сыну”, предательство и вражда!
Да, она одинока была, слаба, беспомощна, беззащитна; да, растила и поднимала на ноги в одиночку двух взрослых уже парней, двух старшеклассников-обалдуев, учившихся в её же школе. И связываться с кланом Збруевых, если иметь в виду всё это, ей было бы смерти подобно: без работы бы осталась в два счёта, баба, без зарплаты и будущего - это как пить дать! Сколько в их провинциальном городе было тогда таких, без приличной работы болтающихся и стабильной зарплаты, где с хорошей вакансией, местом доходным вечные существовали проблемы!
Всё это было понятно и объяснимо: что не могла она, мать-одиночка, брошенка-горемыка, Стеблову ничем помочь, не могла! Но Вадик-то её и не просил о помощи - вот что существенно, что было в той ситуации главнее и важнее всего, принципиальным и определяющим! Не можешь помочь - не надо! И пусть. Отойди в сторону, значит, голову нагнув пониже, - сделай вид, что ничего не видишь, не знаешь, не слышишь, что не касается это тебя, что твоя хата с краю, как говорится. Это поняли б и простили все: и Збруевы, и Стебловы.
Но становиться открыто и добровольно, по сути, на сторону противника в драке и начинать со всей силы “мутузить” собственного ученика, “ногами” его пинать, предавать и унижать из корысти - потому что это выгодно будет тебе, принявшей сторону сильных, Збруевых то есть, твоего ученика извести вознамерившихся, - нет, этого Вадик понять и простить не мог, повторим, сколько б ни жил на свете…
22
После той неприятной и ненужной беседы в начале третьей четверти между Лагутиной и Стебловым будто бы кошка чёрная пробежала - огромная такая и страшная, - так изменились их отношения резко в самую худшую сторону. Нина Гавриловна с того дня уже не подходила к Вадику, не просила о помощи, о консультациях, и даже уже и к доске его старалась не вызывать - разве только когда комиссия какая-нибудь приезжала, и ей очень хотелось в самом выгодном свете себя показать. Но это было редко.
И Вадик стал избегать её, на уроках сидел тихо, как мышка, - лишний раз учительнице математики о своём присутствии не напоминал, по возможности даже и не глядел в её сторону…
Так они до конца и доучились, до урока последнего и звонка, - тихо, без ссор и конфликтов, и даже без минимальных личных бесед и контактов в классе и на переменах. И так же тихо потом расстались в июне, к взаимной радости и облегчению обоих, - чтобы больше не встретиться уже никогда, до смерти друг друга не слышать, не видеть.
Но напоследок здесь стоит всё же сказать: чтобы не возводить напраслину на Лагутину, - что даже и в те последние месяцы десятого класса, когда учительница и ученик уже с трудом переносили друг друга, с трудом видели, - даже и тогда Лагутина не притесняла Вадика, не ломала его об колено, не гнула как некоторые плохими отметками и придирками. Никаких гадостей и подлостей с её стороны в тот период в отношении Стеблова не наблюдалось! Подлой, гадкой и мелочной она не была - уж это-то точно!...
23
15-го января, возвратившись домой после школы, Вадик с нетерпением стал поджидать с работы отца, поглядывая на часы то и дело, а, дождавшись, сразу же позвал его на улицу - поговорить.
- Ты зачем вчера в ГорОНО-то ходил, скажи, чудак-человек? - улыбаясь, спросил он его, удивлённого и настороженного.
- А ты откуда знаешь? - растерялся от неожиданности Сергей Дмитриевич, как и Вадик утром перед Лагутиной, при этом покраснев густо.
- Знаю уж, - продолжал улыбаться сын, с любовью рассматривая смутившегося и крайне растерянного отца, которого давно таким не видел. - Нина Гавриловна наша сегодня на перемене сказала. Подошла ко мне и спросила с укором: зачем, дескать, отец твой в ГорОНО ходил, на Збруеву Тамару Самсоновну жаловался?
- Передали уже, - зло ухмыльнулся отец, раздражённо кривя и сжимая губы. - Резво “ожеребились”, черти. В понедельник туда только сходил: хотел там по душам с ними со всеми поговорить, ситуацию с олимпиадами прояснить как следует; думал: поймут и помогут. А во вторник, значит, уже вся ваша школа об этом знает и уже полощет меня? Молодцы! молодцы, сынок, эти твои Збруевы! - чего говорить! За задницу их, чертей, не ухватишь.
Ещё напряжённее, злее сделалось лицо отца после этого, ещё ярче, пронзительнее и опаснее загорались его сощуренные глаза, в которых читались и обида великая, и не нашедшая выхода злость, и недоумение вперемешку с растерянностью.
-…А почему мне не сказал ничего?... не поговорил? не посоветовался? - выждав паузу, спросил его Вадик с сочувствием.
- Не знаю, - виновато взглянув на сына, тихо старший Стеблов ответил. - Я уж теперь и сам жалею, сынок, что пошёл туда, не спросясь, - в этот гадюшник зловонный!... Хотел тебе подсобить: хоть немножечко приструнить негодяев Збруевых - этих чертей полосатых, злобных. Я же вижу, как тебе тяжело, как ты переживаешь, мучаешься в последнее время… Вот и захотел помочь, подмогнуть по-отцовски. Кто тебе ещё подмогнёт, коли не я? кому ты, мой милый, нужен?... А оно вишь как всё повернулось нескладно - хоть плачь. Там мафия оказалась такая - что и подступиться страшно. Прямо как в песне: «У Коза Ностры зубы остры!…»
- Я это сразу понял, как только в кабинет к заведующей вчера зашёл, что правды там не добьёшься, - почти машинально, заводясь от каждого слова, стал рассказывать Сергей Дмитриевич то, что так старательно хотел скрыть ото всех, в душе схоронить бесследно. - Представляешь, сынок, сидит там в огромном кабинете этакая м…нда важная и крашенная, гладкая как морской котик, на меня даже не смотрит, сука: даёт мне понять всем видом, что занятая очень… Потом ещё двух каких-то дур на подмогу себе позвала: своих заместительниц, как я понял… Ух! что там после этого началось, сынок, - ты бы видел! Три эти бабы как на меня разом набросились с трёх сторон, как шавки драные из-под забора, - злые все, горластые, языкатые и матёрые! - и давай там меня, неграмотного, срамотить: как Вы можете, орут на весь кабинет, как Вы можете! как Вы смеете, нехристь Вы этакий, нашу глубокоуважаемую Тамару Самсоновну оскорблять - ангела небесного! Твари!!! Я им - слово, они мне - десять в ответ: всего меня там с головы до ног своей ядовитой слюной забрызгали-заплевали, последним склочником выставили, клеветником и чуть ли ни врагом народа! Еле-еле от них, сук поганых, вырваться смог! еле ноги унёс живым и невредимым! А доказать так ничего и не доказал: они меня и слушать-то не захотели - всё только Збруеву защищали хором, подружку-родственницу свою, такую же, как и они, жидовку...
- Ладно, чего про это рассказывать, про этот цирк и бардак! - отмахнулся отец рукой предельно-расстроенно и безнадёжно. - Мафия - она мафия и есть, которая и всесильна, и бессмертна во все времена: правильно про неё говорят и пишут. И бороться с ней бесполезно. Как во взрослой жизни самой, так и у вас в школе блатные, без-совестные да горластые правят бал - всё похоже, сынок, всё везде одинаково. «Рука руку моет: обе беленькие живут» - чистенькие да гладенькие. Сегодня у Збруевой сынок подрос и в олимпиадах участвует - она их и проводит все, никого не боясь и ни у кого не спрашивая: максимальные оценки отпрыску своему в наглую выставляет, первые места выдаёт и похвальные грамоты. А завтра у какой-нибудь другой дуры из ГорОНО сын или дочь в старших классах учиться станет, на олимпиады ходить начнёт - так та кулёма тоже все олимпиады под себя подомнёт: станет деткам своим недоразвитым авторитет добывать, рекламу бесплатную делать. И так - до бесконечности, до скончания веков: один только блат везде, связи родственные и круговая порука. Одни Збруевы уходят, всё что надо себе добыв, а им на смену приходят другие - такие же алчные, наглые и циничные. И никуда от этого не уйдёшь, не спрячешься, систему эту гнилую, продажную не сломаешь ничем. Я, во всяком случае, сломать не могу: слабым я, сынок, у тебя оказался…
Выговорившись, отец умолк, с шумом воздуха в грудь набирая, с шумом же его из груди выпихивая назад, что делал всегда, почитай, когда волновался очень, с нервами совладать не мог. Но потом вдруг утих и сказал, стыдливо взглянув на Вадика:
- Ты только это… матери нашей ничего не рассказывай, ладно… ну-у-у, про визит мой вчерашний, я имею в виду, про твой сегодняшний с Лагутиной разговор. А то мне неудобно перед нею будет дураком-то себя полным чувствовать, или идиотом. Сам, поди, понимаешь: взрослый уже, большой.
- Да ладно тебе, отец! - зачем мне это надо! - поспешил успокоить Вадик разволновавшегося не на шутку родителя, попавшего в такую крутую передрягу вчера по незнанию и неопытности. - Если б я захотел, то ещё час назад всё рассказал бы ей: она сегодня с работы рано пришла, рано начала у плиты крутиться.
Ему до слёз, до боли в груди стало жаль несчастного батюшку - простого, необразованного, косноязычного, но очень и очень любимого, всё равно! - и он пожалел уже, что затеял сей разговор, для них обоих неприятный…
Сергей Дмитриевич с любовью, с нежностью, ему не свойственной, поглядел на сына, благодарно улыбнулся в ответ… и потом, отведя в сторону помутневшие вдруг глаза, в которых показались слёзы, сказал задрожавшим голосом:
- Ты уж прости меня, сынок, прости дурака лапотного. Хотел помочь тебе, поддержать по-отцовски, а получилось вот что: только хуже тебе, наверное, сделал.
- Что ты, пап, перестань! - схватил Вадик отца за плечи, поворачивая его к себе и подмечая тут же, что отец действительно плачет, отчего он и сам вдруг заплакал сразу же, заодно с отцом. - Ты всё правильно сделал, ты молодец у меня - герой настоящий! И я тебя очень сильно за это люблю! очень! И всегда любить буду, поверь! Слышишь меня, папочка мой дорогой?! Слышишь?!
“Папочка” слышал… но отчего-то молчал. Только плечами вздрагивал и головою вертел и вертел как бычок - уворачивался от сына, чтобы слёз не обнаружить своих, обильно из глаз текущих. И при этом как маленький губы кривил и носом беспрестанно шмыгал. Он и вправду стал маленьким в тот момент: несчастным, слабеньким, беззащитным…
24
Кончилось дело тем, что отец с сыном расплакались дружно, навзрыд, крепко-крепко обнявшись возле сараев. И стояли и плакали так минут пять - пока не успокоились и не замёрзли оба.
- Я что тебя хочу ещё спросить, сынок, - утирая глаза ладонями, обратился растроганный Сергей Дмитриевич к Вадику. - Эти олимпиады твои, в которых ты сейчас участвуешь, - они что, так уж важны для тебя?
- Да нет, конечно, - не задумываясь, ответил сын. - Так, самолюбие тешу, как раньше в спорте… Ну, и проверяю себя заодно: знания свои и способности.
- Ну а раз так, - сказал отец совсем уж спокойно, в чувства прежние приходя, мужественные и суровые, - то, может, плюнуть тогда на них, грёбаные олимпиады эти, коли по-честному там ничего не добьешься, не выиграешь. Плюнуть и сидеть-готовиться в Университет - без суеты ненужной и нервотрёпки. В Университете-то, я надеюсь, про твоё участие или неучастие в олимпиадах не станут допытываться, не станут тебя из-за них притеснять?
- Не станут, не станут, пап, успокойся, - улыбнувшись, ответил сын уверенно и весомо, чтобы сомнений не возникало больше у батюшки никаких. - Никому эти олимпиады сраные в Москве не нужны будут, точно тебе говорю. Там только одно потребуется, главное: прийти и решить все задачи, которые мне зададут, правильно решить, естественно, без сучка и задоринки. Вот и всё: и вся любовь, как говорится. Решил - поступил, не решил - домой в тот же день поехал, документы из приёмной комиссии назад забрав. Честно и справедливо всё, как в интернате том же, когда я туда поступал. И поступил, как ты помнишь; и никто меня про олимпиады там не спрашивал.
-…Ну и ладно тогда, и хорошо, коли так, - с лёгким сердцем отец разговор подытожил, улыбнувшись за Вадиком вслед. - Значит, плюнем давай с тобою на Збруевых этих, будь они трижды неладны, на “липовые” победы их, в нечестном бою завоёванные, и начнём уже вплотную на Москву настраиваться, на твой любимый Университет. И подготовимся получше, когда отвлекаться не будем на разную там ерунду, и нервы себе сбережём, что немаловажно. Нервы хорошие нам больше в будущем пригодятся, чем выигранные олимпиады: правильно я говорю?
- Правильно, конечно правильно, - кивнул в ответ Вадик, крепко и с удовольствием пожимая протянутую руку отца и ощущая в ответ такое же крепкое и горячее отцовское рукопожатие.
Они обнялись ещё разок, с чувством расцеловались даже. После чего, чрезвычайно довольные и счастливые оба, возвратились домой, и разговоров про олимпиады и Збруевых в своей семье никогда уже более не заводили…
25
Но, как бы то ни было, а отец всё равно очень достойно себя показал в той непростой ситуации: отчугой, каких поискать, бойцом-сорвиголовою, умницей! Про это Вадик с гордостью мог бы любому уже сказать, на примере с олимпиадами и ГорОНО воочию убедившийся, что отец у него - красавец и молодец, Мужик с большой буквы, Воин, Защитник до мозга костей, былинный герой настоящий! Не побоялся за сына в ту же секунду в лихую драку кинуться, выйти один против всех, не думая об исходе и о последствиях. Разве такое забудешь когда?! разве ж из памяти выкинешь тот отцовский стихийный душевный порыв, готовность к битве не на жизнь, а на смерть, к самопожертвованию?! Счастливые они были, Стебловы, имея такого отца, который за них, не задумываясь, бросался в огонь и в воду…
Да, отец проиграл - но и победил в то же самое время: силой духа, храбростью, прямотой, безукоризненной правдой жизненной. И даже и признанием собственной слабости победил, беспомощности перед коварством противника. О чём он сыну не постеснялся сказать, что тоже дорогого стоило.
Збруевы переиграли его, да, перебороли по иным совершенно законам - законам человеческой подлости. И, надо прямо сказать, что в коварстве, хитрости и плутовстве им равных действительно не было… Но правда-то Божья была на стороне отца, правда - и совесть чистая. Он чист был перед Господом и перед семьёй - и чистота отцовская и прямота раз за разом и из года в года возвращались Стеблевым сторицей…
Что же до Вадика лично, - то он тот отцовский подвиг в душе как иконку-целительницу хранил - образчик семейной верности, преданности и надёжности. Ему так мечталось и в школе, и после отцу за него с лихвой отплатить: когда, наконец, он станет большим, очень важным и очень сильным; когда представится такая возможность, и помощь понадобится уже отцу…
Но святые мечтания те, увы, так мечтаниями и остались в итоге. И давний свой долг защитника и помощника Стеблов родителю не успел вернуть: он так, по сути, неоплаченным и остался…
26
После неудавшегося, в целом, бала и последовавших за ним многочисленных телефонных звонков опустошённая, разочарованная и предельно-обозлённая Чарская, оскорбленная до глубины души подобным к себе отношением, исчезла из поля зрения Вадика. Да так, что на протяжении третьей, самой длинной четверти, он её не встретил ни разу: будто и не было её в школе совсем, будто её отчислили. Она уже не маячила, как заговоренная, на переменах, не высматривала Вадика на школьном дворе, не провожала его домой ежедневно. И на лестничных клетках и переходах он не видел её, в раздевалке школьной; и даже и в столовой перестал встречать, где с неизбежностью почти ежедневно пересекались десятиклассники, спускавшиеся туда тёплыми булочками подкрепиться.
Стеблова это насторожило уже в первый день, 14-го января Нового календарного года, когда он безуспешно, каждую перемену подряд, высматривал её в коридоре: чтобы настроение её и отношение к себе отгадать после всего того, что должно было произойти, но так и не произошло между ними. Не встретив её, он ушёл домой, погрустневший, почувствовав остро, всем существом своим, как здорово ему её, оказывается, не хватает, не достаёт горящих, пронзительных Ларисиных глаз, две первые четверти подпитывавших его и подбадривавших, силы и счастье с избытком дававших ему, любовью и страстью пламенной его каждый Божий день обжигавших. Лишиться разом всех этих благ было для него делом болезненным и неприятным. Да и здоровье подруги было не безразлично ему: после всего случившегося он чувствовал себя перед ней виноватым.
«Заболела она, что ли? - шёл и гадал он по дороге домой после первого дня учёбы, жалея Ларису очень, мысленно винясь перед ней за допущенные черствость и грубость. - Заболела, наверное… Интересно: чем только?... и из-за чего?... По своей воле она заболела, или…»
Но как только он доходил до этого “или”, ему становилось не по себе. Он не мог допустить даже и гипотетически, что именно он один виноват во всём, что из-за него где-то рядом болеет, страдает и мучается человек. И не просто человек, а очень хорошая, добрая, чудная девушка, которая нравится ему, давно нравится! - но помочь не страдать, не болеть которой он, увы, не в состоянии.
«Да нет же, нет, вздор это! чушь собачья! - причём здесь я?! - отчаянно гнал он от себя прочь подобного рода мысли. - Нужен я ей был больно, чтобы из-за меня болеть - герой какой выискался!... На каникулах перекаталась, небось, на лыжах в парке - вот и заболела: обычное дело для дилетантов, кто лыжи раз в год одевает… И теперь ничего не поделаешь: придётся ждать. И придёт она завтра или не придёт? - неизвестно…»
На другой день, не увидев её снова в школе, ещё более опечалившийся Стеблов уже твёрдо про себя решил, без какой-либо тени сомнения, что Чарская действительно заболела: вероятно, простудилась где-то или ещё что в этом же роде, телесном то есть, не душевном, не психологическом. И заключение такое, каким бы оно грустным ни было, окончательно его тогда успокоило, грех с души будто бы даже сняло - ибо так не хотелось ему быть лично причастным к бедам Ларисы, к её внезапному исчезновению.
«Видать и вправду простуду себе подцепила: может быть, даже грипп, - вздохнув тяжело, обречённо, заключил он 15-го января в раздевалке, заинтересованно разглядывая одевавшихся неподалёку девчат из параллельного 10 “В”. - Не из-за меня же она, в самом деле, второй день в школу не ходит!... Глупость это: конечно же, нет! Заболела, точно! - и серьёзно, по всему видать. А значит, всю эту неделю её вполне может в школе и не быть; значит, придётся ждать её только на следующей».
И опять лёгкая грусть с досадою вперемешку появилась на его лице от нехватки чего-то теплого и родного, такого привычного для сердца его и такого желанного…
27
Неделю с 14-го по 20-ое января он проучился спокойно, хотя скучал и грустил. Но когда и на следующей не увидел Чарскую, - он встревожился не на шутку.
«Куда это она делась-то, а? - недоумевал он, понимая прекрасно, что не может, не должна всё время отлично учившаяся Лариса болеть и прогуливать школу так долго, когда на носу у неё выпускные экзамены за десять лет, а потом следом и вступительные в институт экзамены. - И Людмилу Чудинову что-то нигде не видать… Странно… Так серьёзно обе заболели что ли?»
Как на грех, в 10 “В” классе у него не было ни одного товарища, у кого можно было бы всё расспросить, разузнать про подруг исчезнувших; а у посторонних идти узнавать не хотелось, сплетни по школе пускать, пересуды и всё такое. И оставалось ему самолично ходить и разыскивать девушек по коридорам на переменах, да после уроков подолгу в раздевалке торчать, нарочно пальто получать последним, когда уже все уйдут: чтобы воочию убеждаться изо дня в день в отсутствии в школе Чарской и ещё более недоумевать от этого.
Таким постыдным занятием - слежкой - он занимался без устали половину второй недели, целых три календарных дня, пока, наконец, ни встретил в четверг возле учительской выходившую оттуда Чудинову со стопкой тетрадей, пока лоб в лоб ни столкнулся с ней.
«Значит, всё-таки в школе они! - учатся, живы-здоровы, - подумал ошалевший от неожиданной встречи Вадик, провожая удивлённым взглядом по лестнице как-то странно посмотревшую на него Людмилу, с неким укором будто бы. - А я, дурачок, переживаю хожу, всю голову сломал из-за них: учатся они - не учатся? болеют - не болеют? ходят в школу - или дома уже вторую неделю сидят?... Значит и Лариса здесь… и тоже учится, тоже здорова, просто прячется от меня… Неужели же она действительно прячется?...»
Догадка такая и поразила и раззадорила Вадика необычайно. Ему захотелось немедленно подтвердить или опровергнуть её.
Не мешкая ни секунды, он направился к школьной доске объявлений, что рядом с учительской располагалась, выяснил, где находится по расписанию 10 “В”, на каком этаже и в каком кабинете, и стрелой помчался туда, лёгкую дрожь испытывая. Никогда ранее он не искал в школе Чарскую, никогда! Это был его первый за нею поход, самый запоминающийся и волнительный…
28
Но в коридоре он её не увидел, хотя почти весь 10 “В” толпился возле кабинета биологии на втором этаже, звонка на урок дожидался; не увидел он там и Чудинову.
В сам кабинет он заходить проверять постеснялся: решил на следующей перемене прийти. Но и тогда он не увидел Ларису; ни Ларису, ни подружку её: от него они будто бы обе и вправду прятались.
То была последняя по расписанию перемена в первой смене, после которой начинался шестой, последний, урок. Искать двух девушек в раздевалке потом было делом без-смысленным: он уже пробовал это и остался ни с чем, и дурачком-простофилей себя в очередной раз выставлять желания не испытывал…
29
И тогда в голове его моментально созрел план, пока он в класс к себе возвращался, который он и привёл в действие через сорок пять минут, что самыми длинными стали изо всех и самыми тягостными.
По окончании шестого урока он не пошёл в раздевалку вместе со всеми, а, наскоро простившись с товарищами, которым на дела сослался и беседу важную, скорым шагом направился в актовый зал на четвёртый этаж, окна которого выходили на школьный двор, на парадную лестницу школьную. Там, в зале, он подошёл к окну, ближе всех подпустившему его к лестнице, затаился возле него и, вниз скосив максимально глаза, лбом в холодное стекло упёршись, принялся терпеливо ждать, внимательно следя за всеми, кто приходил и выходил из школы…
Минут двадцать хлопала входная дверь, впуская и выпуская школьников, первую смену обменивая со второй, пока, наконец, ни затихла, ни успокоилась окончательно. За это время притаившийся наверху Стеблов успел увидеть перед собой почти всю четвёртую школу, включая техников и учителей, свой класс увидел в полном составе, сестрёнку, брата, 10 “В” класс… Только Ларисы он опять не увидел, как и подруги её.
«…Куда же это они делись-то обе, а? - совсем уже растерялся Вадик, не понимавший из происходящего ничего. - Ну ладно Чарскую я не увидел: может и вправду болеет, и на занятиях её нет. Но ведь и Людмила из школы не выходила: она-то исчезла куда?! сквозь землю провалилась что ли?... Мистика какая-то, честное слово!...»
30
Простояв у окна ещё минут десять и устав без толку разглядывать школьный опустевший двор, густо заваленный снегом, растерянный и расстроенный Вадик уже взялся было рукой за портфель, собираясь ни с чем уходить домой из пустого и холодного зала, как вдруг жалобно заскрипела входная дверь, совсем было уже успокоившаяся, потом распахнулась с шумом… и на площадке парадной лестницы показались Чудинова с Чарской, осторожно, как в первый раз, вышедшие из школы. Вадик видел, как, оказавшись на улице, обе они воровато по сторонам посмотрели, будто выискивая кого-то, кого-то встретить боясь. И потом, когда уже убедились, что опасности нет, и путь свободен, они, не спеша, под ручку спустились вниз и таким же неспешным шагом направились к ограде школьной, не говоря друг другу ни слова, не разговаривая между собой…
«Значит, всё-таки в школе она. Ходит, учится, и всё у неё нормально, - виновато прошептал вспыхнувший жаром Вадик, у которого сердце сжалось и затрепетало от обилия нахлынувших чувств, где были и любовь, и нежность, и лёгкий восторг, и чувство глубокого сострадания к бедной девушке, вынужденной прятаться от него после всего случившегося, устоявшуюся школьную жизнь менять. - Значит, и на прошлой неделе она была: только скрывалась от меня старательно. В туалете, небось, сидела безвылазно… или в классе, дурёха… Обиделась, значит, за бал и звонки, здорово на меня обиделась: что во дворец не пришёл и с нею не встретился, не обсудил ситуацию, не расставил точки над “i”…»
Он отчётливо, до мельчайших деталей вспомнил тот день, когда после очередного звонка к нему подскочила испуганная сестрёнка и сообщила трясущимся голосом, что звонившая Лариса плачет; вспомнил, как нервно взял тогда трубку, и как у него самого от волнения язык закостенел и отнялся, спазм горло и грудь словно клещами сдавил. И из-за этого-то он не проронил ни слова, трубку вынужден был достаточно грубо на рычажок положить, чем звонившую, скорее всего, очень сильно унизил, обидел, от себя оттолкнул. Нельзя было ему так поступать, нельзя. Тем более, с хорошей, любящей его девушкой…
Виновато вспоминая теперь всё это, тот свой недавний вынужденный конфуз, он стоял у окна и мысленно будто бы оправдывался перед Чарской, с себя вину перед нею снимал, - хотя и понимал прекрасно, что не в спазме совсем было дело, не в корявом его языке: это всё отговорки. Всё равно бы он никуда не пошёл, даже если бы ей и ответил. Он и запнулся и онемел тогда именно потому, что на свидание категорически не хотел идти; не захотел во Дворце юлить перед ней и оправдываться, отсрочки себе просить, передышки.
«Прости меня, милая девушка, ради Бога прости, - стоял и шептал он одно и то же, через запотевшее оконное стекло наблюдая любящим, скорбным взглядом за неотвратимо удалявшейся от него подругой. - Но не до тебя мне сейчас, честное слово, не до тебя. Уж как там хочешь! Нет у меня, дорогая, любимая, и минуты лишнего времени. Извини… А на любовь, которую ты мне обещаешь, которой полна до краёв, вовсе и не минуты потребуются - часы… месяцы, годы, целая жизнь потребуется, без остатка... К тому же, зная тебя, изучив, можно с уверенностью предположить, что ты будешь меня ревновать ко всему: к задачам, экзаменам, к математике и Университету, - свободы, цели, жажды творчества меня лишишь, удавкой на шее повиснешь, тяжёлым ярмом, которое быстро захочется сбросить... Ты - ненасытная и неуёмная, предельно-страстная, чувственная, жадная до всего земного и плотского девушка, физически очень здоровая, волевая и боевая, собственница до мозга костей: это же видно. Ты высосешь меня в два счёта, сломаешь и поработишь, превратишь в слюнтяя безвольного и послушного, в тряпку, в машину по производству детей. Нарожаешь их целую кучу в течение пяти лет, и заставишь меня их поить и кормить, с утра и до вечера о деньгах и достатке думать, о материальных благах и квартирах... А я не хочу быть бычком племенным - рабом твоей страсти и похоти! - не хочу! Как не хочу и не собираюсь главой огромного семейства становиться в ближайшее время, добытчиком и кормильцем, и посвящать себя целиком семье: это противоречит всем моим задумкам и планам… Поэтому - нет, извини, Ларис, извини, родная, и пойми меня правильно. Спасибо тебе и низкий поклон за всё: за любовь и преданность, за бал и звонки, - огромное тебе спасибо. Но… давай пока остановимся на этом, поставим если и не точку, то многоточие... А дальше… дальше видно будет. Дальше правильный путь нам жизнь подскажет… или Сам Господь Бог, если быть абсолютно точным».
Думая так и искренне сожалея о неудобствах и боли доставленной, без конца извиняясь за причинённую невольно боль, Вадик с грустью и виною немалой стоял и провожал прищуренным взглядом Чарскую, мысленно будто бы даже прощался с ней. И делал это до того момента, покуда не скрылась она, удалявшаяся от него, из вида, покуда улица не поглотила её.
После этого он машинально поднял с пола портфель, отошёл от окна холодного - и также машинально направился вон из зала, пугаясь звука собственных шагов, в пустоте особенно гулких. В школе в этот момент, когда покинувший актовый зал Стеблов оказался на лестничной клетке, было безлюдно и тихо: только доносились изредка из приоткрытых дверей близлежащих к лестнице аудиторий знакомых учителей голоса, да ещё слышно было, как ругаются в туалете уборщицы. Никем не замеченный, Вадик спустился вниз, в раздевалку, тихо оделся там, тихо вышел на улицу - и даже и дверь выходную, дубовую, придержал рукой: чтобы не хлопала она на всю школу и всю округу, не нарушала первозданную тишину. Тишина - это было единственное, о чём он тогда мечтал, да ещё о покое и одиночестве…
31
На улице было морозно и солнечно, безлюдно и тихо как по заказу: знакомые парни и девушки, что учились бок о бок, давно уже разошлись по домам, сидели все и обедали, отдыхали от школы. Никто не встретился ему по дороге, не нарушил непраздных раздумий ход, в которых он как воробышек в весенней луже купался.
А раздумья его были всё об одном - о внезапно нашедшейся Чарской, девушке, которая две недели почти не давала ему покоя мнимой болезнью, столько внимания и нервов у него отняла, напрягла основательно.
Он был очень доволен, рад несказанно, что наконец-таки встретил её и узнал, убедился воочию, что она жива и здорова, учится, ходит в школу как раньше, - так что вины его перед ней в плане её самочувствия по сути и не было никакой. Он не виновен был перед Чарской - вот что главное, - он нафантазировал себе её недуг.
Открытие такое радостное его успокоило, воодушевило даже, ибо более всего на свете не хотел Стеблов становиться причиной Ларисиных бед, особо опасных и даже катастрофических перед экзаменами... А теперь он понял, убедился сам, что она в норме, в порядке, крепка, бодра и боеспособна, как обычно в армии говорят; а то, что обиделась на него, - так это такая вещь, от которой не умирают.
«Обиделась - и ладно, и хорошо, - успокаивал он себя всю дорогу. - Нам обоим от этого будет лучше только. Поостынем с ней, отдалившись один от другого, от любви и бурных чувств отдохнём, вскружившиеся головы остудим и приведём в порядок - и за учёбу опять возьмёмся, для которой нужен полный покой. А то уж больно далеко как-то у нас с ней в чувственном плане дело зашло, что даже обоим это мешать стало»…
32
Домой он пришёл очень и очень уставшим: будто десять уроков подряд отсидел, ни разу не отдыхая. Зато внутренне он был свободен и счастлив на удивление: ничто уже не тяготило его, как ещё день назад, не мучило угрызениями совести. Сегодня он со всем разобрался, всё отринул и разрешил, - а это дорогого стоило.
Раздевшись, он сразу же лёг на диван и долго лежал, распластанный, сил не имея подняться, - всё слушал, как чайник на кухне шумит, который он на плиту поставил, да тикают на стене часы-ходики. Он лежал и думал, что страшно устал, что наступивший календарный год, едва-едва начавшись, уже успел принести ему столько переживаний ненужных и нервотрёпки, сколько он и за две первые четверти не испытал. И олимпиады районные, вчистую проигранные, здорово напрягли и измотали его, и интриги Збруевых.
А тут ещё и Чарская навалилась со своими причудами - и тоже нервы изрядно ему потрепала, болей головных доставила... Ему было жаль её, повторим это в очередной раз, искренне жаль! Он видел, что она была замечательной девушкой, о которой можно было только мечтать, - и пылкой, и страстной, и безрассудной, ради любви готовой на всё, на любые жертвы, издержки и унижения! А это, строго говоря, и составляет главное достоинство женщины: мужчину, мужа любить и обожествлять, мотаться повсюду за ним как нитка за иголкой… Но, себя самого, всё равно, он жалел и любил больше, и не хотел кидать свою молодую жизнь в горнило причуд и страстей девичьих, которые в два счёта его сожгут и испепелят, и ничегошеньки от него не оставят.
А он пришёл в этот мир - и он это твёрдо уже и тогда ощущал, в неполные 17-ть лет, пусть только и на уровне интуиции, - не для того, чтобы женщину ублажить и оплодотворить, и раствориться потом насовсем в принесённом ею потомстве; не ловеласом-обольстителем видел себя, кутилкой-ухарем бесшабашным. Он сам мечтал быть строителем, быть творцом - чтобы творить и строить духовное, доброе, вечное...
«Бог с ними со всеми - устал я от них: и от интриг и подлостей Збруева, и от любви Ларисы… Как хорошо, как прекрасно, всё таки, что всё это уже позади… и никогда не вернётся более… Ну их всех к лешему, по чести сказать, - надоели они мне оба до тошноты и чёртиков! Столько мороки с ними!... Успокаиваться нужно быстрей - и начинать работать, как плодотворно работал я до того, как до Нового года учился. А то ведь так всё на свете профукаешь-просвистишь: и жизнь свою, и здоровье, и Университет Московский…»
Минут через двадцать усилием воли он заставил себя подняться с дивана, пойти и выключить чайник на кухне, пообедать, чаю вволю напиться. После чего, решительно всё от себя отринув, все чёрные мысли и переживания, он с удовольствием сел за письменный стол и с головой погрузился в привычное для себя занятие - мехматовские задачи решать, - занятие, которое больше жизни любил, для которого, собственно, и родился на свет Божий. Работать с той памятной поры он начал с удвоенной силой, и про Ларису Чарскую категорически не вспоминал уже: запретил себе это строго-настрого для собственной же пользы.
Дома это ему удавалось вполне: не вспоминать про неё, не думать, - а вот в школе порою у него возникали психологические трудности. Там ведь Чарская была рядом где-то, до неё было рукой подать: он чувствовал её присутствие постоянно.
Но он терпел и держался - шёл по её стопам: как и она, он стал от неё ежедневно в аудиториях и туалете прятаться.
Так легче было обоим тоску-печаль побороть, влечение обоюдное, страстное; легче было относительно спокойно за партой сидеть и учиться. Ведь они уже пережили период переглядок и обещаний страстных, немых, - первый в любовных делах период, - и это прекрасно поняли оба на Новогоднем балу: что беззаботное и счастливое время для них прошло безвозвратно.
А до чего-то другого, серьёзного и настоящего, время не наступило пока: бывают в жизни и подобные ситуации. Ибо серьёзное всё, - твёрдо решил для себя уже один только Вадик, - должно было быть у них впереди. И в это десятиклассник Стеблов совершенно искренне тогда верил…
33
Прятались они друг от друга всю третью четверть, весь январь и февраль. И делали это так умело оба - на удивление даже для их юного возраста, - что зимою не встретились в школе ни разу, хотя ходили туда каждый день. Последний раз близко, глаза в глаза, Стеблов увидел Чарскую в начале марта, на площадке первого этажа возле кабинета директора. И та мимолётная встреча их оказалась поистине роковой. Причём - для обоих…
Произошло тогда с ними вот что. В первых числах марта (в понедельник это, кажется, было) уходившие после уроков домой Стеблов с Макаревичем и Вовкой Лапиным увидели на доске объявлений возле учительской плакат, извещавший выпускников о том, что в ближайшее воскресенье в актовом зале школы откроется цикл лекций для десятиклассников, желающих поступить в вузы, для будущих абитуриентов то есть, на которых опытный преподаватель их областного политехнического института (слово “опытный” было жирно выделено в тексте) расскажет заинтересованным школьникам о вступительных экзаменах в Политех, и об атмосфере, на них царящей. Особо подчёркивалось, что лектор и сам неоднократно принимал экзамены по математике. Поэтому-де охотно расскажет слушателям о наиболее характерных оплошностях и ошибках, что допускались из года в год неопытными абитуриентами, предложит большое количество прошлогодних задач по различным темам, оригинальных и увлекательных.
В конце сообщалось, что лекций будет четыре, четыре воскресенья подряд; что будут они платные; что абонемент, дающий право слушать их, будет стоить десять рублей, и купить его можно в канцелярии школы у делопроизводителя. Всё. Больше на плакате не было сообщено ничего. Только в правом нижнем углу курсивом было выведено: администрация…
34
Друзья по-разному среагировали на плакат, каждый по-своему его воспринял. Вадик, помнится, ухмыльнулся только, язвительно подумав: «Подзаработать решили преподаватели тульские на нас, дурачках-простачках, рыбку в мутной воде половить, пользуясь случаем. Приедут, пару анекдотов расскажут из экзаменационной практики, похохмят с часок - и назад умчатся. А им за это десять рублей заплати, за их пустопорожние байки. Молодцы! У нас, вон, школьные месячные завтраки стоят восемь рублей, от которых я, жадничая, отказываюсь: копеечными пирожками всухомятку питаюсь, - и то через день. И в нашей школе много таких - сухомяточных… А ежели мне, к примеру, лекции те не понравятся сразу же, - что тогда? Плакали мои денежки?... Кота в мешке продают, черти, дырку от бублика, воздух. Брали б хоть только разовую плату за вход, давали б нам возможность подумать, качество оценить. А так…»
Ему, на Москву и Университет настраивавшемуся, проучившемуся год в интернате и понасмотревшемуся там на педагогов-рвачей, лекции тульских преподавателей казались игрушечными и смешными - такими же, как и сам институт. Он так к ним и отнёсся тогда: именно как к забаве, афере педагогической.
И Макаревич информацию с плаката воспринял спокойно. Без рано умершего отца быстро осиротевший и обнищавший, он кадровым военным после окончания школы вознамерился стать, о чём вкратце уже упоминалось: ему Политех областной был до лампочки… Но в училище, вот беда, основным экзаменом была как раз математика. Так что хочешь, не хочешь, а знать её Макаревич был просто обязан, и неплохо знать. Поэтому-то он и не отмёл прочитанную информацию сразу - напряжённо думал стоял.
И только у одного Лапина загорелись глаза как у кошки на мышку, только он из них из троих возбудился и воодушевился прочитанным. Областной политехнический институт, ТПИ сокращённо, был его всегдашней мечтой: он грезил о нём денно и нощно. Там учился когда-то на машиностроительном факультете его отец, ставший потом директором; туда же поступала несколько раз и норовистая его мамаша. Неудивительно поэтому, что и сын их, Вовка, мечтал поступить туда же, мечтал повторить карьеру отца.
-…Надо покупать абонементы, парни, и идти, не думая, - восторженно обратился он к стоявшим рядом товарищам, едва дочитав плакат до конца. - Дело-то стоящее, как я понимаю, нужное и полезное для нас троих, коли мы дальше учиться все собираемся!
- И чего хорошего, интересно, ты в этих лекциях увидел? - холодно спросил Вадик, удивляясь на Вовку и его телячий восторг.
- Как это - чего?! - вылупил глаза Лапин. - Да ты почитай повнимательнее, что тут написано-то! Опытный преподаватель из ТПИ приедет и расскажет об атмосфере, что царит на экзаменах, о задачах, что в прошлом предлагались там, а главное, - об ошибках, что допускали прежние абитуриенты и которые вполне можем допустить и мы. Неужели же тебе это не интересно?... Ну-у-у, не знаю, не знаю! и не понимаю твоего скептицизма! Ты же сам собираешься летом в институт поступать! - не так ли?
- Собираюсь, собираюсь - только не в этот, - с мрачным видом парировал Вадик, с вызовом на Лапина посмотрев. -…Ты думаешь, - помедлив, добавил он, - много полезного тебе за четыре приезда расскажут? Да ещё - на бегу, в спешке. Сомневаюсь я. Анекдоты если какие-нибудь, да забавные истории из собственной практики, которые они всем рассказывают из раза в раз и которые со временем такими же анекдотами стали… Самому надо работать больше, больше разных задачек решать - алгоритмы запоминать, технику нарабатывать, - тогда и никакие консультации не нужны будут. Тем более - платные. Потому что, где только деньгами запахло, там ничего путного не получишь: за деньги знания не приобретаются. Преподаватели эти, что к нам приедут, не о тебе думать будут, и не обо мне с Серёжкой, а о кармане собственном - точно тебе говорю. Кто подобными делами занимается: репетиторством, я имею ввиду, - от того ничего путного не дождёшься и не получишь по определению. Там шарлатаны, бездари и хапуги одни - это уже давным-давно доказано и проверено…
- Весенние каникулы скоро, - переведя дух, закончил тогда Стеблов, возле доски объявлений с парнями с ноги на ногу переминавшийся. - Дни открытых дверей везде проводиться будут, и в твоём ТПИ - тоже. Съезди туда, не поленись, - напрямую обратился он к Лапину. - Набери там побольше брошюр с задачами: их сейчас много везде издают и продают, - и сиди себе потом и решай спокойненько дома. И деньги сэкономишь отцовские, и пользы куда больше приобретешь. Это я тебе от чистого сердца советую, Володь, - как другу.
- Все книги всё равно не купишь и не перерешаешь, - стоял на своём Лапин. - К тому же, знать ещё надо, какие брошюры и задачники покупать и решать, хорошо ориентироваться в печатной продукции. А тут тебе знания на блюдечке преподнесут - всё самое необходимое и поучительное для нас выберут, где постоянно все “плавают” и спотыкаются; разжуют даже - только рот подставляй успевай и глотай поднесённое… Нет, парни, как хотите, - а идти надо. Что вам, десять рублей жалко, что ли?
- Да причём здесь десять рублей?! - болезненно поморщился Вадик. - Не в них дело!... Просто, пустое это: все эти лекции ознакомительные, одноразовые, консультации. Время только убьёшь, а никакого толку не получишь.
Он сказал тогда так, а сам при этом подумал: «хорошо тебе червонцами направо-налево раскидываться, имея такого отца. А у нас в семье каждый рубль на счету, каждую копейку матушка моя считает…»
Всё решил тогда голос Серёжки, помалкивавшего до того и к спору дружков прислушивавшегося.
- Давай сходим, Вадик, чего там, - тихо сказал он, и оттого, может быть, особенно убедительно.- Десять рублей и вправду не деньги, а пользы много можно себе поиметь. Всё-таки человек, как тут написано, вступительные экзамены уже много лет принимает: может, действительно, полезное скажет что. Не за просто же так ему такие деньги школа наша заплатит.
-…Да мне-то чего! Хотите сходить - давайте сходим, - сдался, наконец, Стеблов, не желавший быть обвинённым, пусть и за глаза, в элементарной скупости. Он согласился тогда - но восторга от затеи друзей не испытал никакой… И, как вскоре выяснилось, оказался здесь прав совершенно…
35
В ближайшее воскресенье, утром, купившие абонемент друзья, зевая, внепланово пришли в школу, лениво разделись внизу, поднялись в актовый зал по лестнице, заняли там самые удобные места в центре, прямо напротив сцены, где уже стояла заранее приготовленная доска. После чего все трое молча принялись ждать начала первой лекции, каждый про себя гадая, что она принесёт, какую пользу.
К девяти часам, как с удивлением заметили они, зал полностью заполнился десятиклассниками; пришли даже парни и девушки из других школ, зазванные растиражированным ГорОНО объявлением.
Ровно в девять пришёл и Збруев с товарищами из 10 “Б”, уселся слева и чуть сзади от Вадика, возле левого бокового прохода к сцене, и сразу же стал гоготать на весь зал, балагурить, похабно хохмить - внимание к себе привлекать по всегдашней своей привычке. И заодно показывать всем присутствующим, что будто бы он самый главный тут, чуть ли ни хозяин школы. Самый умный и самый красивый, плюс ко всему, как та обезьяна из анекдота. А остальные - так, мелюзга убогая и малоприметная, на которую внимание нечего обращать, которая того не стоит.
Приход его покоробил Стеблова, у которого настроение было и так не ахти. Чему немало поспособствовали потраченный на лекцию выходной день и родительские трудовые деньги… А тут, как только он этого подлеца пронырливого увидел, его голос агрессивно-визгливый услышал позади себя, - оно у него и вовсе испортилось, как портилось всегда в последние после Нового года дни, как только он с Сашкой где-нибудь лицом к лицу сталкивался. Тот опостылел ему, по правде сказать, до чёртиков надоел, достал до нутра, до печёнок! И, одновременно, ужасную брезгливость стал вызывать, тошноту и позывы блевотные как свежая куча дерьма, лежащая перед глазами! Дорого бы отдал Стеблов, чтобы про Сашку забыть, вычеркнуть его, паскудину, навсегда из жизни и вида. Присутствие его рядом оскорбляло Вадика. Ему стыдно было признаться даже и самому себе, что когда-то не так давно они с этим “поганым прыщом” были дружками.
Сашка всё это чувствовал, сволота: как на него болезненно реагирует Вадик, - и словно сбесился в последнее время: стал бегать за ним и за классом его по пятам, как ранее бегала Чарская… Прибежит, гадёныш, к 10 “А” ни с того, ни с сего на перемене, остановит кого-нибудь наугад, тех же Вовку с Серёжкой, - и стоит с ними, гогочет весь перерыв, на Вадика с прищуром посматривает. Взглядом будто бы спрашивает с издёвкой: ну как, дескать, парень, дела? ты живой ещё? ещё держишься? Ну, держись, держись: недолго тебе осталось. Я, мол, тебя к весне морально совсем добью - обещаю! Чтобы к лету, к экзаменам выпускным ты по внутреннему состоянию и настрою был бы покойник.
В общем, лихим упырём-вурдалаком на поверку оказался Сашка, стопроцентным маленьким пауком-кровососом, для которого свободолюбивый и гордый Вадик реальным школьным донором стал, объектом нападок или ритуальной жертвой...
36
Смешно сказать, но он даже и в дом к Стебловым после уроков раз за разом стал прибегать - к однокласснику своему, Чурбанову Толику, сыну дурочки Нюры, такому же, как и она, дурочку, с кем не знался до этого никогда, кто ему был ни с какого бока не пара. Их детское общество ОЛС было не в счёт: там они Толика за пугало, за статиста держали.
А дом у Стебловых маленьким был, одноэтажным, на четыре квартиры всего, с двориком небольшим, огороженным глухим забором. Во дворе стояли сараи в ряд, занимавшие половину дворовой площади, где домовые насельники, все поголовно, держали скотину от бедности: кур, кроликов и поросят, - которую надо было кормить по нескольку раз на дню, навоз выгребать и всё остальное... А ещё в сараях у каждой семьи уголь складиро... Читать следующую страницу »