стрекалов александр сергеевич Жанр прозы:

11 декабря 2021 Проза для души

дорогу следивший. 
«Я же говорил, что он - ноль, что он - фук, что он - бездарь тупой и дешёвый, - будто бы, помимо прочего, слышалось в Сашкином окрике, - что ничего не может, не знает и не умеет толком; что только сидит и ждёт: у кого бы чего содрать и за чужой счёт попользоваться-поживиться. Формулу Герона не знает, математик хренов, урод! Формулу, которую я, например, с пятого класса знаю; а, может, и раньше того…»
Поморщившись и побледнев, и ухмыльнувшись болезненно и досадливо - именно как от плевка, - и ещё вернее жучилу и делягу Сашку мысленно “зауважав” («как же это они могут так ловко, эти циники и прохвосты без-совестные, своё дерьмо и пороки, и гнусности разные на других навешивать-клеить, других в коварстве и подлости обвинять, будучи мерзавцами и подлецами коварными по природе», - при этом обречённо подумав), наш Вадик руку из-под парты выдернул - и обмяк. И насовсем распрощался с мыслью в Выгодского заглянуть - чтобы уточнить значение вылетевшего из головы параметра… Доставлять удовольствие Збруеву как провидцу, тупо следовать по озвученному им на весь класс пути он желания не испытывал. 
Да и Лариса сзади сидела и тоже всё время следила за ним: по другому поводу, правда, другой причине. Но всё равно. Выставляться жуликом перед ней ему также не очень-то хотелось. 
И оставалось ему одно: про первую задачу забыть и попробовать хотя бы решить другие. Чтобы уж совсем не выглядеть дурачком в глазах семейства Збруевых.
Настроение у него упало от этого - до нулевой отметки почти: первое место от него на глазах уплывало, как брошенный в реку листок. Думать и решать дальше сил уже не было - никаких. Да и желания - тоже. Покоя просила его душа, тишины и отдыха. Расстроенный, он сильно пожалел, что пришёл, и что не ушёл с олимпиады сразу же. 
А теперь уходить уже поздно было: теперь бы его не понял никто и посчитал бы его выходку слабостью и поражением…

71

Очередным усилием воли - сквозь апатию, слабость, тоску - ему всё же удалось досидеть до конца и даже машинально, на автопилоте что называется, решить две задачи: по началам анализа и тригонометрии. На четвёртую, по стереометрии, у него уже не осталось времени: он только лишь успел чертёж в черновике начертить да расставить в нём все известные из условия стороны, углы и высоты… И тут же прозвенел последний звонок, и Тамара Самсоновна попросила сдавать работы. 
Закрывая тетрадку, Вадик задумался на секунду, прикидывая: сдавать ему её, или не сдавать. Но, быстро сообразив, что не сдавать уже поздно: Збруевы растрезвонят по школе, что он вообще ничего не решил - это за четыре часа-то! - он положил тетрадь на учительский стол, вытащил портфель из парты и с видом тяжелобольного вышел из класса вон, не попрощавшись ни с кем и даже не взглянув на Ларису. Милую свою чудо-девочку, свою кралечку, что не спускала с него влюблённых и страстных глаз всю олимпиаду, мысленно подбадривала его и поддерживала, желала удачи. А потом, ошалелая, за ним на улицу следов выскочила - чтобы его одного проводить в кои-то веки, очень надеясь при этом, что Вадик обернётся и заметит её, подойдёт; что расчувствуется, наконец, и расщедрится на разговор, на любовь и на ласку после очередной, как считала она, убедительной своей победы.
Но он её не заметил и не подошёл, не осчастливил возлюбленную предновогодним уединённым свиданием. Провальное выступление так его тогда подкосило здорово, под корень можно сказать, что ему уже было не до чего и не до кого: побыстрей бы до дома добраться и тяжеленный камень сбросить с души, что Збруевы на него взвалили…

72

А дома его терпеливо дожидались родители, на часы посматривавшие без конца и мечтавшие порадоваться за него побыстрей, от души погордиться и посмеяться; как радовались, гордились и смеялись они, готовые петь и плясать, неделю назад - после олимпиады по физике. 
Но у вошедшего сына на этот раз был такой отрешённый и болезненно-жалкий вид, совсем незнакомый и страшный, что они не на шутку перепугались оба, запутавшись в мрачных предчувствиях.
- Что случилось, сынок?! - подступили они к нему с расспросами. - На тебе лица нет! Тебя кто-то обидел?!
- Да, обидел, - сквозь зубы проронил старший сын, едва-едва не расплакавшийся прямо на кухне. - Збруевы меня сегодня обидели сильно, в душу нагадили оба словно в помойное ведро. 
После чего он рассказал родителям всё, как было, что с ним на олимпиаде случилось-стряслось…

- Вот суки поганые, а! чего вытворяют! - выругался в сердцах отец, от злости и обиды за сына контроль над собой утративший. - По-чёрному валят тебя, сынок, - в наглую! При этом, никого не боясь, не стесняясь. Совсем, совсем уже оборзели, падлы, и всякий страх потеряли от собственной безнаказанности!… 
- Я завтра же в школу пойду, - тряхнул он головой решительно и волево, первые, самые жгучие чувства, выбросив из себя словами, - к директору в кабинет прямо! И всю эту шайку-лейку збруевскую разгоню к ядрёной матери: чтобы другим неповадно было. Ишь, устроили сами себе житуху блатную, райскую, твари! Сашка, небось, сидел и в носу ковырялся все четыре часа, гадёныш, так - для отвода глаз; мух ловил да кроссворды разгадывал - с готовыми-то решениями в кармане чего не посидеть и не погадать! А его хитрожопая мамаша без стеснения потом его победителем на всю школу объявит. Я же не виновата, скажет, что у меня растет такой талантливый  и смышлёный сын, такой на задачи ловкий; в отличие, скажет, от остальных, бездарей нерадивых и недалёких; надо было, добавит с ухмылкой, сообразительных деток рожать - как мой, - тогда бы, мол, и проблем у вас не было бы... Да-а-а!!! Молодцы! Пять с плюсом им за такую аферу, которую они у всех на глазах провернули! Умеют, умеют, суки, дерьмо вокруг себя разводить, и в дерьме том потом как в мёде плавать… 
- Ну, ничего, ничего! Найдём и на них управу! Я завтра директору вашему про это всё расскажу, - распалялся всё больше и больше отец, - какие у него учителя лихие работают. Как красиво и складно могут они у доски каждый день выступать: про честность, праведную и строгую жизнь слащавые байки вам всем рассказывать, уму-разуму вас учить. И, одновременно, такие вот подлости вытворять, какие и забулдыжка самый последний, опущенный, постесняется вытворить. Пусть директор узнает про эту Збруеву всё: про коварство её и подлючесть - и накажет её соответствующим образом. А если и он не поможет, - твёрдо закончил отец, - я в ГорОНО пойду, и там всё расскажу доподлинно. Я завтра такой скандал закачу - мало никому не покажется!...
 
Но почерневшая от услышанного матушка, Антонина Николаевна, остановила сей благородный порыв, справедливо заметив мужу, что ничего такого делать не нужно. Категорически! Потому что ничего хорошего это Вадику их не даст - навредит только, обиженным склочником выставит.
- Она же не с улицы на олимпиаду пришла, не тайным манером в класс прокралась, - тихо сказала она обессиленным, упавшим голосом. - Она - учительница, в четвертой школе работает, математику в старших классах преподаёт: не историю какую-нибудь, заметь, и даже не биологию. И математические олимпиады проводить имеет полное право. Это - её обязанность даже, хлеб: она зарплату за то получает… Другое дело: честно ли это - проводить олимпиаду, где участвует сын? Но тут уж, как говорится, вопрос иной - нравственный. А с юридической стороны тут всё чисто, и возразить тут особо нечего.
- Чисто! очень чисто! - съязвил недовольный отец, которому неприятно было слышать такое, которому, наоборот, поддержка была важна. - А совесть-то у неё есть, у ведьмы?! элементарная гражданская совесть?! Как она завтра учителям, с кем работает, в глаза-то будет глядеть?! Скажи - как?! 
- Да что ей учителя твои, - недовольно поморщилась мать, вконец расстроенная и обессиленная, - если она их за людей не считает. Плевала она на них на всех и на их к себе отношение… Я её видела в школе несколько раз и на улице, - добавила она с тихой грустью. - Она не из тех, кто кого-то боится или стесняется. Это не женщина - каток настоящий, которым асфальт укатывают…

- Не надо никуда идти, пап: мать права, - вступил в разговор Вадик, окончательно сломивший тогда волю отцовскую. - Если б я хоть все задачи решил и был твёрдо за них уверен - тогда бы дело другое было: хоть что-то можно б было пойти и сказать в случае чего, что-то потребовать. А с двумя задачами хай поднимать - глупо… Мы после Нового года на районной олимпиаде лучше с ним опять встретимся - один на один. Надеюсь: там-то уж мать не поможет ему, там-то всё будет по-честному.
- А ты хочешь туда идти? частным порядком что ли? - удивился отец.
- Обязательно! - ответил ему сын решительно. - Должен же я всем доказать, что умею решать задачи…

73

Результаты последней олимпиады Вадику пришлось ждать несколько дней: и понедельник, и вторник, и среду. Он всё надеялся, что Лагутина на своих уроках объявит их, - но она почему-то молчала, не объявляла…
 
И в четверг, не выдержав, Вадик подошёл к Лагутиной сам, спросил про вопрос, его волновавший.
- Нина Гавриловна, - сказал он смущённо. - А Вы не знаете, случаем, как олимпиада по математике наша прошла? Кто там какие места-то занял?
- Знаю, - равнодушно ответила ему Лагутина, по сонному лицу которой можно было прочесть, что олимпиада эта мало её касается. - Первое место Збруев Саша занял, все четыре задачи решил. Он у нас молодец: математик от Бога.
- А второе?
- Второе наша Оля Чаплыгина заняла: три задачи решила… Ей сейчас тяжело, бедняжке, - вздохнув, вступилась Лагутина за свою любимицу. - Золотая медаль у неё все силы вытягивает: не до задач ей сейчас, не до олимпиад, к сожалению.
-…А я? - краснея, спросил Стеблов через паузу.
- А ты там тоже участвовал? - удивилась Нина Гавриловна.
- Участвовал, да.
- Не знаю. - Она затрясла головой недоумённо. - Про тебя Тамара Самсоновна мне почему-то ничего не рассказывала: я подумала, что ты не ходил… Хочешь, подойди к ней сам и узнай: вы же с ней хорошо знакомы.
-…Ладно, узнаю, - помявшись, ответил Стеблов и с тем и отошёл от учительницы.

Но узнавать он, конечно же, ничего и никуда не пошёл: ему и так всё стало ясно - без Тамары Самсоновны. Настроение у него испортилось снова, как и на олимпиаде, когда он окончательно уже понял, что никакого чуда не произойдёт: Збруевы чуду надёжно путь перекрыли. 
В его молодой душе от этого реализма житейского вперемешку с чернухой и людской подлостью поселились обида горькая и тоска, что до Нового года мучили и томили его изнутри нещадно, полноценно жить и учиться, радоваться наступившей зиме не давали. До новогоднего школьного бала, точнее, где его Лариса как принца из сказки ждала, больше даже придуманного, чем реального, которая тяжесть с его оплёванной души сняла одним махом, одним прикосновением рук, одним объятием жарким. И как колдунья-кудесница этим его, пусть и временно, но исцелила…

74

Тот бал проводился у них тридцатого декабря, в шесть часов вечера как обычно, и стал важнейшим событием для доброй половины выпускников, которым всего-то несколько месяцев и осталось пробыть в стенах родной школы, с которой они сроднились за десять прожитых лет, как к дому второму привыкли. Естественно, что у многих из них уже существовали симпатии на тот момент, у кого - тайные, у кого - явные, из числа лиц противоположного пола, услады и зазнобы сердечные, что скрашивали им последние несколько лет серые школьные будни, такие утомительные и нервные под конец. Жаль было им поэтому - как мальчикам, так и девочкам, - терять родные глаза с последним школьным звонком, так и не поцеловавшись и не объяснившись ни разу, чего-то особенного и возвышенного напоследок другу (или подружке) не пообещав. Новогодний бал для таких объяснений, обещаний и поцелуев был предпоследней возможностью.
Ждал новогоднего бала и Вадик, конечно же, тайно готовился к нему, волновался, загадывал, планы строил - и что-то особенное для себя предвкушал, сверхчувственное, вневременное и внеземное, ослепительно-яркое как само Солнце, и такое же как Солнце тёплое и родное, ради чего, собственно, на земле нашей грешной все мучаются, но живут, тянут постылую лямку. Зазноба сердечная была и у него, как известно, что весь декабрь, почитай, проходу ему не давала в школе, своим ежедневным близким присутствием кружила его буйную голову, сердце его молодое тревожила и пощипывала постоянно - провоцировала на действие, на чувственный взрыв. В последние перед Новым годом дни она как-то по-особенному страстно и жадно стала смотреть на него на переменах: просила, умоляла, требовала этим своим долгим, пронзительно-похотливым взглядом сделать ему первый к сближению шаг. Чтобы смогла она потом беспрепятственно окатить его с головы до пят переполнявшим её душу чувством. 
После триумфальной олимпиады по физике взгляд Ларисы и вовсе обезумел от страсти, от безграничного к нему восхищения, гордости и любви. Этому Дубовицкая в немалой степени поспособствовала, преподававшая им обоим данный предмет и однажды высказавшаяся про интеллектуальные способности победителя на уроке в параллельном 10“B” классе в самых светлых тонах, ей вообще-то не свойственных и не близких. 
Сделала она это раз всего - по горячим следам после громкой победы, и более на эту тему разговоров не заводила. Но, всё равно, после того высказывания Изольды Вадик превратился в глазах одуревшей от восторга девушки чуть ли ни в небожителя, к которому ей так страстно вознамерилось-возмечталось сердцем своим прислониться, подругою верной на веки вечные стать.
 Эта её настойчивость ежедневная, подкупающая, вера в него и страсть; наконец, эта требовательность любимой девушки немедленно соединиться в брачный крепкий союз и не расставаться больше ни на секунду не могли оставить Вадика равнодушным - не вызвать и с его стороны ответного желания сблизиться. Пусть и робкого ещё, да, по-юношески осторожного и неуверенного. И не в союз, а так: хотя бы во временные дружеские отношения.
Насколько весомым и глубоким было это желание? - десятиклассник Стеблов доподлинно и сам не знал: на весах чувства свои не взвешивал, не проверял за неимением оных. Но намерение такое: Чарскую в объятьях подержать, жар её упругого тела почувствовать, насладиться ей и её телесным теплом, - перед новогодним балом в мыслях его присутствовало…

По-другому здесь, впрочем, и быть не могло, по-другому было бы уже ненормально и противоестественно. Ведь Лариса хорошела день ото дня, от урока к уроку румянилась, крепла и здоровела, и, как яблонька по весне, наливалась живительным соком. Десятиклассница, она уже способна была кого угодно свести с ума, растопить своей красотой и здоровьем любое, даже самое холодное и чёрствое сердце. Каковым Стеблов по счастью вовсе даже и не обладал: он и сам был невероятно влюбчивым по натуре…
 
75

На бал он пришёл с приятелями неизменными, давними, Лапиным и Макаревичем, к которым в раздевалке в подвале ещё два их одноклассника присоединились: Володька Ядыкин и Котов Серёжка. Впятером они поднялись наверх, в актовый зал зашли твердым шагом, на кураже: выпускники, как-никак, самые взрослые в школе, самые старшие, кого им теперь бояться, - где посередине ёлка стояла огромных размеров, до потолка, нарядно украшенная и расцвеченная техперсоналом. Запах от свежеспиленной красавицы разносился такой, что присутствующие будто бы в лес попадали, в лесу будто бы проводился бал, в бору еловом.
В зале уже было полно народу - и когда только прийти успели? - ученики толпились повсюду из старших классов, родители учеников из родительского комитета, дежурившие учителя: все нарядные, чистые, благоухающие, красивые как один, сияющие и возбуждённые. Но Вадику до них было мало дела: ему лишь Лариса была нужна, к ней одной он душою стремился, про неё одну всю дорогу думал, что-то особенное для себя предвкушал. Другие его не интересовали: другие интересовали других. 
Счастливец, он её сразу увидел: долго искать не пришлось. Она стояла со своей классной руководительницей в передней части зала - “предбаннике” на школьном жаргоне - и о чём-то с ней тихо беседовала, при этом на дверь посматривая украдкой, с тайной опаской даже, гадая, по-видимому: придёт сегодня Стеблов, не придёт.
Они встретились, взглядом насквозь пронзили друг друга, вспыхнули оба от счастья, порозовели, похорошели в момент, как и все влюблённые, - обычная история! И Вадик был опять поражён внешним обликом Чарской, за которой полгода уже почти каждый день наблюдал, но которую будто впервые увидел. 
Как же она преобразилась на бале непередаваемо! - и повзрослела будто бы на несколько лет, именно повзрослела, не постарела, и росточком вытянулась из-за каблуков, - она превзошла саму себя, повседневную. Какое шикарное платье было на ней - дорогое, гипюровое, тёмно-бардового цвета с широким вырезом на груди и кружевными рукавчиками по локоть, идеально под неё подогнанное! Какие туфельки замшевые, замечательные, на каблучках, украшали её пухлые ножки, в дорогие же капроновые чулки облачённые. Всё это были вещи редкие в их времена и очень дорогие, повторим, которые - и туфли, и чулки, и гипюр - ещё и не на каждой учительнице можно было увидеть в их элитной школе, не на каждой невесте в загсе! Её одеяние было так пышно, ярко и так замечательно по-праздничному, так резко бросалось в глаза, внимание всеобщее привлекало, - что Вадику показалось даже, когда он мимо неё, восхищённый, прошёл, что классная руководительница, с кем она разговаривала, сильно ей в плане одежды и внешнего вида завидовала. Хотя и старалась усиленно это скрыть. 
А как Лариса причёсана была не по-школьному и ухожена! какой неприступной павой выглядела со стороны, чуть высокомерной даже и чуть надменной! Худенький скромный Стеблов, одетый достаточно бедно, в первый момент чуть оробел даже, когда её на входе встретил; оробел - и подумал с грустью, что не пара он всё-таки её, не ровня; что слишком уж мелок и беден…
 
76

Новогодняя ёлка, что была привезена и поставлена накануне, 29-го декабря, автоматически разделила школьный актовый зал на две почти равные части: переднюю, сразу же за входными дверями, “предбанник” так называемый, - где разместились на сдвинутых креслах родители с учителями, и где учеников почти не было; и заднюю, дальнюю от входа часть между ёлкой и сценой, учителям и родителям почти не видимую из-за зелёной гостьи, где и кипела бурная бальная жизнь, где все на танцы пришедшие школьники и скопились. Там было жарко, душно и тесно, - но и интересно одновременно. Туда-то, подальше от учителей, что за десять прошедших лет всем порядком поднадоели, и устремился Стеблов с приятелями; туда же за ними последовала и Чарская, которую Вадик и увидел там у противоположной от себя стены, как только к свободному уголку пробрался.
Разделённые пространством зала, они опять жадно вцепились глазами друг в друга, что их уже было не разорвать, - они мысленно даже начали переговариваться. Кто умеет читать по глазам, владеет телепатическим даром, тот прочёл бы их разговор без труда: он был для посвящённых людей яснее ясного.
«Вадик, милый! любимый! родной! как я рада, что ты пришёл! как я безумно рада!» - посылала Чарская через зал огненные свои послания. «И я рад, Ларис, что вижу тебя, - отвечал ей Стеблов в свою очередь на такой же восторженной ноте. - Ты сегодня безумно прекрасная! безумно! - лучше всех! Я горжусь тобою, люблю тебя! Я тебя, такую шикарную и неприступную, по-честному если, даже чуть-чуть побаиваюсь».
Между ними по расстоянию было метров двадцать - и были десятки, сотни голов собравшихся на бал подростков. Стеблов стоял с приятелями, которые к нему обращались всё время, дёргали и отвлекали. Чарская была не одна и тоже разговаривала с подругами, что-то им отвечала коротко для проформы, чтобы подружек невниманием не отпугнуть. Но, всё равно, они были в зале одни будто бы - потому что были сосредоточены исключительно друг на друге и более никого не видели и не знали, не желали видеть и знать. Подобно тому, как новоиспечённая мама-роженица сосредоточивается только лишь на своём малыше, которого ей первый раз показали.
Одноклассники и одноклассницы, что находились рядом, это всё быстро поняли, что они не нужны, что только мешают - и отошли: не захотели прерывать болтовнёй их стремительно начавшейся любовной песни. Песня-то была уж больно пронзительная, как струна на последнем перед обрывом аккорде, когда она звучит так, чертовка, что даже страшно становится, и волосы поднимаются дыбом на голове. 
Они стояли и пожирали глазами друг друга - жадно, упорно и пламенно, прямо как помешанные или приговорённые к смерти люди! - не имея ни сил, ни желания, ни возможности оторвать один от другого взгляда, мысли бурлящие, огненные, сумасшедшие на что-то иное переключить. Это были минуты их наибольшей духовной близости, когда роднее у каждого не было уже никого, когда они забыли про всё и про всех - про школу, друзей и родителей. Они будто бы на палубах двух стремительно сближавшихся кораблей, вытянувшись в струнку, расположились - и только и ждали минуты, когда молодые матросики перекинут трап и можно будет встретиться, наконец, подойти и крепко-крепко обняться…

77

Такой минутой или моментом решающим, ключевым, этаким праздничным спусковым крючком стал приказ директора школы со сцены о начале бала, после чего их школьный вокально-инструментальный ансамбль музыку заиграл, популярную советскую песню… И, истомившиеся в ожидании, страстями и чувствами переполненные, они моментально сорвались с места и понеслись навстречу друг другу - чтобы в середине зала, наконец, встретиться, жарко обвиться руками и закружиться в танце вместе со всеми, два сердца трепещущие в танцевальном вихре соединить. 
Правда, если совсем уж точно начало бала пытаться живописать, то понёсся один только Вадик. А Лариса стояла и терпеливо ждала: ей ведь, как девушке, бегать по залу было и неудобно, и конфузно. Вот она и ждала, вся напрягшаяся и порозовевшая, когда он к ней подойдёт - взглядом его будто бы даже в спину подталкивала. 
Он ждать её не заставил, быстро к ней подошёл, раньше всех; поздоровался, пригласил танцевать, на что она, не раздумывая, согласилась. Вдвоём они на центр зала прошли, остановились под ёлкой, обнялись. Да так крепко, жарко и откровенно всё это сделали, с таким неподдельным чувством и страстью! - что наблюдавшие за ними школьники, смутившись, стыдливо опустили головы ниц, завидуя им ужасно. 
Из учителей и родителей рядом не было никого: красавица ель их надёжно от взрослых прятала. Поэтому-то они могли не стесняться в выражении чувств, могли, как в лесу, дать чувствам полную волю, - что оба и сделали, не сговариваясь. 
Они обнялись, крепко-крепко прижались друг к другу как два голубка и медленно закружились под ёлкой на зависть всем, безуспешно пытаясь ритм танцевальной музыки уловить, что их как сладкое вино убаюкивала. Со стороны, если б на них посторонний кто посмотрел в тот момент, с их трогательной историей не знакомый, они походили на двух очень близких людей - двух страстных любовников, в первую очередь, - которые не виделись “тысячу лет”, и ужасно истомились в разлуке! Так истомились, что не было мочи обоим эту разлуку терпеть! И от этого обессиливания хоть в омут или с обрыва вниз головою прыгай.
Музыка звонкая, лирическая, заполонившая собою зал, запах хвои вперемешку с запахами молодых и здоровых тел, духи Ларисы, очень дорогие, по-видимому, и очень терпкие, - как это всё сладко и упоительно было, с одной стороны, и как возбуждающе действовало в то же самое время, будоражило нервы и кровь им обоим! Они будто бы в дивную сказку с головой погрузились оба, или в волшебный сон - неземной, нереальный, неправдоподобный, после которого просыпаться не особо и хочется, как ни крути, в котором бы любой смертный, если он не дурак, с удовольствием навсегда остался…

78

Пять минут длился их первый предновогодний танец; всего пять минут блаженствовали и летали вместе по залу две юные любящие души. Этого времени им вполне хватило, однако, чтобы впервые, по-настоящему, объясниться во взаимном друг к другу чувстве - большом-пребольшом, как ёлка, и светлом, как Новый год! И чтобы доверительно передать один другому, пусть пока только взглядами, пальцами и ладонями рук, как плохо и как ужасно тоскливо им было врозь, как у каждого жизнь не клеилась поодиночке. И пусть сами они молчали по-прежнему - за них говорили сердца.
«Где же ты был целый год, родной?! - захлёбываясь от счастья и от волнения, вопрошало с укором сердце Ларисы, прилипнув доверчиво к крепкому сердцу Вадима. - Я так страдала здесь без тебя, так сильно здесь без тебя скучала! Боялась, что не увижу больше тебя, что кончилась наша любовь, ещё и не начавшись даже, - и с ума сходила от одной только этой мысли».
«Да я в Москве был, в спецшколе университетской, физико-математической, что интернатом ещё зовётся: учился там, много работал, азы большой математики постигал, - отвечало прерывисто сердце Вадика, бившееся в унисон. - И устал там один, без тебя… и вернулся; понял, что тяжело человеку жить одному - без любви, без родных, без Родины. Я даже заболел там, Ларис, - от тоски постоянной и одиночества».
«А почему ничего не сказал мне перед отъездом? почему не предупредил, не попрощался даже? Ведь знал же уже и тогда, в восьмом классе, как я к тебе отношусь, как люблю тебя крепко-крепко, безумно!... Я бы тебя ждала, письма тебе каждый день писала, поддерживала там тебя, силы жить и учиться давала. А так…»
«Не знаю, Ларис, почему не сообщил, не знаю; прости ты меня за это, пожалуйста! Всё как-то стихийно тогда у меня сложилось - будто и не по-настоящему, не со мной. До конца и не верилось даже, если честно, что могу уехать, что поступлю: куда мне, думал, в Москву со свинячьим рылом соваться… А уезжал и вовсе в спешке, на нервах весь; свободного времени, помнится, и не было-то совсем, когда роковое письмо из Москвы прислали, с вызовом на учёбу».
«На меня у тебя времени не нашлось - ай-яй-яй! Что я такое слышу! Милый мой, дорогой, хороший! Не делай больше так никогда, не уезжай внезапно; прошу тебя, заклинаю, требую! Я умру одна без тебя, без твоих глаз небесных! Знай и помни про это!...»
Когда музыка кончилась, и в зале остановились все, Стеблову и Чарской пришлось прервать “разговор” и с сожалением расстаться. Разомкнув с неохотою руки, они простились глазами нежно, разошлись по углам - но лишь для того только, чтобы перевести дух, у обоих с небес только что спустившийся, и уже через пару-тройку минут соединиться в объятьях снова…

79

Красный, взмокший, раздувшийся как воздушный шар, но только не воздухом, а любовью до краёв накаченный, возвращался Вадик к друзьям, - шальной, счастливый, самодовольный и гордый безмерно. Как и на олимпиаде недавней - по математике, где Збруевы вдвоём, как шакалы, набросились на него, - он весь горел изнутри, не соображал ничего, не помнил, не понимал. Но только тогда он был совершенно больной, опущенный, разбитый, униженный, всех самых светлых надежд и идеалов детских лишённый, да ещё и с огромным зловонным плевком внутри. Теперь же он на глазах выздоравливал и оживал: Лариса его, как заботливая и очень добрая фея, одним своим прикосновением исцеляла и очищала, веру возвращала прежнюю и будущей жизни смысл…

- Ну как, потанцевал? - с ехидцей спросили наблюдавшие за ним Серёжка с Вовкой.
- Потанцевал, - ответил им смеющийся Вадик. 
- Хорошо потанцевал? - не унимаясь, допытывались друзья.
- Хорошо, - подтвердил им с чувством Стеблов, и опять широко улыбнулся.
- Мы и сами видим, что хорошо: по твоей расплывшейся физиономии это очень сильно заметно…

80

Передохнув пару-тройку минут и дав отдышаться танцующим, их самодеятельный школьный вокально-инструментальный ансамбль взялся за инструменты снова, музыкой наполнив зал и, соответственно, песнями. Стеблов и Чарская, выйдя на очередной танец на центр зала, спрятались ото всех под ёлкой и сразу же обнялись там “по-семейному”, так сказать, или “по-любовному”, про приличия и окружающих уже окончательно позабыв. Танцуя, они всё крепче, всё доверительнее стали прижиматься друг к другу, скрепляя-спаивая сердца - в единое, общее их превращая сердце, что обслуживало один организм как будто бы. 
От вседозволенности осмелевший Вадик, прижавшийся к щеке щекой, с чувством гладил ладонями спину и плечи Ларисы, утопал в душистых её волосах, губами до мочек ушей её осторожно дотрагивался. И при этом даже царапал о девичьи серёжки губы, и легонечко дул на волосы суженой возле ушей, нос ему щекотавшие, губами отодвигал их в сторону, место для поцелуя себе расчищал. Отчего партнёрша его вздрагивала то и дело и ёжилась, и даже и постанывала чуть слышно - томно и сексуально так, а для партнёра своего возбуждающе. Но Вадика от себя не отпихивала и не отшатывалась сама по инерции, наоборот, - прижималась к нему после каждого такого стона всё жарче и всё сильнее, всё откровеннее. 
Гипюр - он ведь тонкий как марля, к тому же - весь в крупную дырочку. Так что Лариса обнажённая почти была, прямо как в постели свадебной. Что только увеличивало эффект их танцевальной близости. Поэтому-то, её обнимая страстно и всю её через тонкое бальное платье чувствуя: как, без-прерывно вздрагивая и постанывая, она напрягалась в струнку в крепких его объятиях, как вся наливалась кровью и похотью, кипела и пенилась изнутри до одури сладким варевом, - танцующий Вадик будто и вправду с Ларисой на брачном ложе спал-почивал - так ему хорошо, так упоительно и остро было… А ещё в голове его в тот момент почему-то вместе с эстрадной музыкой раз за разом кружились строки любимого Блока, многократно усиливавшие неземного счастья эффект:
«А там - NN уж ищет взором страстным
Его, его - с волнением в кров…
В её лице, девически прекрасном,
Бессмысленный восторг живой любви…»
Острота и полнота чувств, одним словом, в те воистину божественные минуты были в нём максимальны; максимальным был и восторг. Держать в объятиях любимую девушку, которая, что существенно, ответно любит тебя, которая на всё готова - на все твои прихоти и капризы, на каждый твой вздох и жест, - что может быть лучше для паренька! желаннее для него и полезнее! Издёрганный за последние дни прохиндеями-Збруевыми, Стеблов креп и вылечивался на глазах: его будто в кипящий мёд, в бальзам с головой опускали…
 
«Если и существует где-нибудь Рай, - сквозь праздничный вихрь вокруг и кутерьму в голове всё же успел он подумать во время третьего по счёту танца, когда ответные объятия Чарской были особенно крепки и страстны, когда её щёки, плечи, стан и перси особенно его жгли и тревожили, - то он, наверное, именно вот такой и есть: сладкий, жаркий, истошный, томительный. Поклонники пророка Мухаммеда не так уж, может быть, и неправы, когда мусульманский Рай в виде максимального чувственного наслаждения себе представляют, в объятиях прекрасных гурий у источника с питьевой водой…»

81

Такое блаженство райское, собою всё исцеляющее и искупающее, продолжалось несколько танцев подряд. Минут тридцать-сорок по времени, или чуть дольше длилась та их предновогодняя любовная увертюра-прелюдия, когда они уже настолько притёрлись и прикипели друг к другу, полностью заполнив партнёра собой, что уже и дышали, и двигались в такт, в такт отбивали сердечные ритмы. Со стороны если б на них тогда посмотреть, они уже выглядели настоящими молодожёнами. Понимай - самыми любящими, верными и преданными друг другу людьми, танцующими будто бы на собственной свадьбе последние холостые танцы. Для полного и окончательного единения им не хватало главного, самого важного, ответственного и самого пронзительного по накалу чувств таинства на земле - акта совокупления, соединяющего мужскую и женскую плоть в одно целое, знаменующего зарождение жизни. И, ошалевшая от музыки, крепких объятий и ласк Лариса, до невозможности разогретая ими и контроль над собою утратившая, - Лариса естественным образом того от Вадика и потребовала через сорок упоительных танцевальных минут. Причём - самым решительным и строгим образом.
На середине четвёртого или пятого по счёту танца, когда возбуждение у обоих уже зашкаливало и перехлёстывало через край, а набухшие губы их уже готовы были в затяжном головокружительном поцелуе слиться, уже даже и приблизились друг к другу на критически-малое расстояние, грозившее обернуться страстной без-стыдной развязкой прямо под ёлкой, бурным взрывом эмоций и чувств, - в этот-то кульминационный момент особенно громко застонавшая вдруг Лариса вздрогнула, выпрямилась, напряглась, решительно оттолкнула Вадика от себя - и в упор уставилась на него мутными от любви и страсти глазами. При этом даже и перестав танцевать, перестав обниматься. Немигающий взгляд её был так безумен, властен и так конкретен, столько в нём было всего: похоти, силы, страсти, чувств заоблачных, неземных, густо перемешанных с чувствами плотскими, - что не ожидавший такого резкого поворота событий Стеблов смутился и оробел, занервничал даже в первый момент, чуть-чуть растерялся от страха. После чего попробовал было опять прижать Ларису к себе, в волосах её разметавшихся затеряться. 
Но сделать этого она ему уже не позволила: молча стояла под ёлкой, держала Стеблова перед собой, решительно упершись ему в грудь руками, за грудки его, проказника, будто бы взяв, и при этом продолжала смотреть на него всё так же требовательно и недвусмысленно, глазами будто бы говоря: хватит, Вадик, хватит, довольно! ну сколько можно со мною играть?! - мы с тобой и так столько лет уже в эти платонические игры играем! Давай, мой хороший, родной, подводить черту: мы ведь уже не дети. Видишь: я вся горю, вся дрожу от ласк, я для тебя на всё-всё готовая! Потому что верю тебе, безумно люблю тебя, и мечтаю тебя любить ещё больше и жарче! И ты не можешь, не имеешь права поэтому меня и дальше продолжать обещаниями детскими изводить, как тряпку половую одними только руками тискать и мурыжить!...

И обескураженный и застигнутый врасплох Стеблов, это быстро-быстро в её глазах прочитавший и понявший всё доподлинно, правильно, как и надо было понять, испугался такого напора и такого чрезмерного требования девушки, что к любви его, к счастью, к брачному ложу звала. Звала к тому, глупенькая, к чему он ни в малейшей степени не был ещё готов, что в планы его не входило ни коим образом. На страстный призыв Ларисы перейти, наконец, черту и мужем и женою сделаться хотя бы на сегодняшний вечер он лишь улыбнулся глупо и пошло, скривился по-детски, ещё больше занервничал - и каким-то мелким пакостником-прощелыгою при этом сделался, жуликоватым и простоватым ужасно, каким в жизни не был. И не нашёл ничего лучшего, в итоге, как виновато голову опустить и молча встать перед ней столбом - конца музыки таким образом дожидаться, когда танец закончится. 
А после этого, когда последний аккорд прозвучал, и песня со сцены затихла, он проводил обескураженную партнёршу на место, с любовью, нежностью превеликой уже на неё не глядя, не благодаря за доставленное удовольствие, как прежде. Потом вернулся на противоположный конец зала к стене, где всегда стоял-отдыхал, и замер там на мгновение, задумался… 

«Что-то у нас далеко с нею всё зашло, непростительно далеко, как кажется!... Надо с этим заканчивать побыстрей - и идти домой, пока ещё не поздно. Пока мы с ней окончательно не одурели и глупостей не наделали прямо тут, в школе, за которые потом и за целую жизнь не расплатимся», - было первое и единственное, что пронеслось в его чумной голове. И другого там ничего не родилось… 

82

Повинуясь голосу разума, что неправдоподобно быстро для молодого парня подавил тогда бурю в сердце и прилив похоти, он незаметно юркнул за ёлку и к выходу торопливо пошёл, мечтая лишь об одном: чтобы Лариса, не приведи Господи, не бросилась за ним вдогонку.
Проскочив мимо осоловевших родителей и учителей, что терпеливо сидели и ждали конца на креслах в “предбаннике”, он выскочил вон из зала, спустился быстро в подвал, оделся, выбежал из школы на улицу… и только там облегчённо выдохнул и улыбнулся, почувствовав себя в безопасности, только там на спокойный шаг перешёл, медленный и не широкий. 
На улице было темно, было пустынно и холодно. Декабрь был холодным, сухим и только-только перевалил за дневной временной минимум: календарная ночь была ещё самой длинной. Но Вадик не чувствовал холода, не замечал темноты: внутри у него, как в солнечной Африке, было ослепительно-жаркое лето. Он возвращался домой окрылённый и возбуждённый, необычайно гордый, выздоровевший, безумно-счастливый, - потому что был страшно доволен балом и всем, что там с ним сегодня случилось. 
Да и как по-другому он должен был себя чувствовать и вести, если он получил что хотел, получил даже больше - с запасом. А про всё остальное он даже и думать пока не желал: до остального он ещё не дорос, и оно ему было без надобности. 
Да, он любил Ларису, боготворил её, жил последнее время её. И она его, по всему видать, тоже очень крепко любила: прошедший только что бал был убедительным тому подтверждением. 
Осознание уже одного только этого знаменательного факта стало событием для него, переполнявшим его гордым самодовольством, если величием не сказать, и прямо-таки наполеоновским самомнением. Ничего другого, большего, ему пока что не требовалось! лишним бы было, противно-приторным! Он никогда не был алчным до благ, до полного яств «корыта». Как не был и человеком захватистым и меркантильным, живущим по принципу: всё - в прок, и ничего не бывает лишним.
И любовь его платонична и идеалистична по-детски ещё была, и не могла пока дать результатов, плодов. Это - чистая правда! 
Ну, так что из того? какая в этом печаль и трагедия? Пусть остаётся пока что такой - детской и несмышлёной, зачаточной, как и сами они, как Вадик, во всяком случае. Материализовывать сердечные чувства, переходить границу запретную, за которой его ожидала б уже совершенно иная жизнь, иные проблемы и отношения, - нет, делать этого Стеблов и не намеривался даже: он, элементарно, до этого ещё не дорос. 
Да и не входило это никоим образом в его тогдашние планы. А он планы строить очень любил; и любил соблюдать их потом самым суровым и строгим образом. И при этом он на корню пресекал авантюры дурацкие, легкомысленные, случайности разные и экспромты. 
Вот он наметил, к примеру, сходить с друзьями на бал и развлечься, - он это и сделал успешно; мечтал Ларису в объятиях подержать, жар её богатого тела почувствовать, такого желанного и аппетитного с некоторых пор, с момента его возвращения, если совсем точно, - и это у него с Божьей помощью получилось. 
Всё! Хватит на этом! Шабаш! Хорошего понемногу - как говорится! 
А теперь за работу пора, за письменный стол: впереди его две олимпиады ждали, которые он намеривался выиграть на каникулах, свой пошатнувшийся было престиж поднять, а заодно и Збруева, паразита, по горбатому носу “щёлкнуть”. Делу - время, всё, без остатка; а потехе - час. Так на святой Руси всегда говорили, и жили и работали так. Именно час один - и ни минуты, ни секунды больше. 
Час такой наступил - и прошёл успешно, приятные воспоминания после себя оставив. И теперь пора было засучить рукава, и потуже пояса затягивать. Вадик был трудоголиком по натуре, был одержимым парнем - как в спорте когда-то, так и в учёбе теперь. Он работать гораздо больше любил, чем отдыхать-развлекаться.
А то, к чему его настойчиво призывала Лариса в школе, на балу гремевшем, всё ещё продолжавшемся, - про это он даже и подумать-помыслить не смел. Это было для него так страшно - до оторопи! до жути прямо! - как если б его попросили одного и без фонаря и страховки в совершенно глухую и тёмную пещеру войти. Откуда неизвестно ещё - выберешься ли. 
Инстинкт продолжения рода в нём, шестнадцатилетнем безусом юнце, тогда ещё спал крепким сном, - он был в этом плане, увы, гораздо моложе и неразвитее Ларисы. Держать и гладить, и обнимать её под музыку и на свету, при переполненном людьми зале, наслаждаться дурманящим запахом её молодого тела, духов и волос, - это и был тот эротический максимум, тот предел, на который он только и был способен, который мог ещё переварить сердечком неопытным, слабеньким. Всё остальное было бы для него уже перебор: слишком болезненно, муторно и колготно ужасно. Он остального б просто и не перенёс: погиб бы в два счёта в чувственном омуте, как мотылёк в любовном костре сгорел бы без остатка. 
Видит и знает Господь, подтвердит: не готов, совсем не готов он был в тот момент к огромной земной любви - отсвету любви небесной!...

83

Домой он добрался быстро, хотя и медленно шёл, морозный воздух всей грудью, всем естеством глотая; счастливым, шальным и светящимся предстал перед родственниками, предельно-перевозбуждённым и перегретым, каким его дома давно уж не видели: со спортивной секции, почитай. И, наотрез отказавшись от ужина, он сразу же в спальню направился и в кровать там быстро улёгся, сославшись на усталость и головную боль. Но уснуть долго не мог: до полуночи лежал на спине с устремлёнными в потолок глазами, душой остывая будто бы и в чувства обыденные приходя. И всё про бал новогодний думал и думал, не переставая, - свою очаровательную подружку с нежностью вспоминал, такую пленительную, сочную, чувственно-страстную. 
Он вспоминал, как танцевали они с ней отчаянно и откровенно, с вызовом, и как ему в её объятьях сладко и томно было, и хорошо; как, наконец, во время третьего по счёту танца её тугое как мячик бедро, как раскалённая сковородка горячее… нет-нет, читатель, дальше про это писать нельзя: дальше это уже глубоко личное будет, сугубое и под-запретное, и только лишь их двоих касаемое… Для остальных же это пусть останется тайной святой, которую, впрочем, легко разгадать, которую каждый, фантазию и опыт жизненный подключив, без труда самостоятельно разгадает…
 
Так вот, раз за разом вспоминая школу покинутую и бал, и то море чувств самых светлых, нежных и самых восторженных, самых острых и незабываемых впечатлений, что несколько часов назад разом на него обрушились, он подносил поочерёдно горячие ладони к лицу, пропахшие дорогими духами, и нюхал и нюхал их с жадностью, словно сыскной пёс, - и всё никак не мог надышаться ими. И продолжал лежать и дуреть до полуночи от девичьих чудных духов, её теплоты, накопленной про запас… и счастья.
Те духи он надолго запомнил и полюбил - так они были головокружительны и остры, терпки, тонки и дурманящи! И всегда потом вздрагивал и умилялся, и красавицу Чарскую вспоминал, последний школьный бал новогодний, когда его ими на улице вдруг какая-нибудь барышня-кралечка невзначай обдавала. У которой, и он это сразу же для себя отмечал, был безупречный на парфюмерию вкус - точь-в-точь как у его Ларисы...

84

А Чарская, потерявшая вдруг Стеблова на бале, заметалась по залу, занервничала, запаниковала даже. И почему-то сразу же заподозрила неладное, нехорошее для себя. Простояв в одиночестве несколько танцев подряд и просмотрев все глаза в поисках суженого, при этом ещё и налетевших на неё со всех сторон кавалеров замучившись отшивать, она, не выдержав, подошла к Макаревичу с Лапиным в перерыве и спросила их обоих про Вадика: почему его в зале нет?
- А он ушёл, - ответили ей друзья в один голос. - А почему - не знаем… Он даже не попрощался с нами, не подошёл: наверное, спешил куда-то. Мы только спину его удаляющуюся и увидели… 
 
После этаких страшных слов земля зашаталась под ногами несчастной девушки, и сама она зашаталась и побледнела от слабости и тошноты, что вдруг на неё навалились. На глазах её навернулись слёзы, губы скривились судорожно, безобразно. И она, чтобы не разрыдаться при всех, поспешила покинуть бал, поскорее на улицу выскочить. 
Там она дала себе волю - разрыдалась в голос! И так и бежала, плачущая, до дома в распахнутом настежь пальто, с головой заснеженной и непокрытой, с бальными замшевыми туфельками под мышкой - несчастная, некрасивая, обескураженная, утратившая жизни вкус и ничего, совсем ничего из происходящего не понимавшая.
Прибежав растрёпанная и зарёванная домой, ещё и там закатив нешуточную истерику, она насмерть перепугала этим родителей, которые поначалу всё самое худшее почему-то подумали, самое для молоденькой девушки страшное. Прокурор-отец - тот и вовсе схватился в горячке за телефон, намереваясь связаться с начальником местной милиции и вызвать бригаду оперов. 
Но потом, поняв из беглых рассказов, что ничего худого с красавицей-дочерью не произошло, и что истерика её - возрастного характера, он успокоился, ей на кухне чай заварил. И они вдвоём с женой напоили Ларочку крепким душистым чаем. 
Потом они уложили дочку в постель и долго уговаривали её не расстраиваться и не принимать близко к сердцу, как это делала всё она, первую в любви неудачу. 
«Ты у нас очень красивая, очень! Поверь! - в унисон твердили они, её по головке гладя. - И у тебя впереди с такой красотой самое блестящее и самое счастливое будущее».
Под их уговоры сладкие вперемешку с ласками переволновавшаяся на балу Лариса вскорости успокоилась и задремала; но спала не долго - четыре часа всего. Среди ночи она проснулась, испуганная, и уже до утра не сомкнула глаз: лежала и соображала усиленно, на потолок и на стены исступленно поглядывая, что ей в сложившейся ситуации делать, и как с норовистым и трусливым Вадиком наиважнейший вопрос решать, не допускавший затяжки и промедления…
  
85

Второго января, в полдень, в квартире Стебловых раздался телефонный звонок, на который никто из детишек принципиально не среагировал - закапризничал. Дети подумали, что опять какие-нибудь родственники или знакомые с поздравлениями звонят, да ещё и в гости зовут или же сами прийти собираются. И дружно проигнорировали звонок, устав от гостей, застолий и праздников. 
К телефону тогда подошла мать, возившаяся на кухне, сняла трубку, спросила: «кто звонит», - после чего подняла на сидевшего неподалёку Вадика удивлённые глаза, одновременно ему телефон протягивая:
- Тебя.
- Кто это? - спросил занимавшийся физикой сын, с неохотой вылезая из-за стола, думая, что кто-то из дружков звонит.
- Девушка какая-то, - ответила мать, прикрывая микрофон ладонью.
- Девушка?! - в свою очередь удивился Вадик, беря трубку в руки. - Алло, кто это?
- Здравствуй, Вадик, - ответил ему на другом конце бархатный девичий голосок, нервный как показалось, чуть-чуть испуганный и незнакомый. - Это говорит подруга Ларисы Чарской, Людмила. Она просила тебе передать, что сегодня вечером, в шесть часов, будет ждать тебя на балу во Дворце культуры… ну, в том, что на площади находится; просила, чтобы ты пришёл, обязательно… Слышишь меня, Вадик?
-…Да, слышу, - сухо ответил Стеблов, у которого сдавило грудь от волнения.
- Ну, тогда всё, до свидания, - послышалось в телефоне. - Я ей передам, что ты согласен, что непременно будешь, - и в трубке после этого зазвучали частые гудки, сигнализировавшие об окончании связи…

- Кто это был? - с любопытством спросила Антонина Николаевна, что стояла рядом и пристально всматривалась в порозовевшее лицо сына, не ожидавшего такого звонка, к нему совсем не готового.
-…Да так, одноклассница одна, - замялся тот, опуская голову и смущаясь, пытаясь глаза растерянные от матушки понадёжнее скрыть. - Насчёт предстоящей олимпиады звонила… сказала, чтобы я туда приходил, не опаздывал.
- А-а-а. Ну, тогда ладно.
Мать поняла, что сын говорит неправду, что не деловой это был звонок, не обычный. Но пытать и расспрашивать его не стала более - пошла на кухню, к плите. А смущённый и растревоженный Вадик машинально развернулся на месте, прошёл мимо стола к окну - и замер там, словно столб, у распахнутой настежь форточки, задумался. За столом его поджидали стопки учебников и сборников задач всех мастей и всех степеней сложности - все сплошь раскрытые на разных страницах, все переложенные закладками, - поджидали оставленные тетради, исписанные крупным почерком. Но хозяину было уже не до них: закружилась встревоженная его голова огненным всепожирающим вихрем.
Прозвучавший звонок был неожиданным для него и совершенно не нужным в той ситуации, лишним. Хотя и чертовски приятным - не скроем. Как неожиданным было и само предложение девушки, выбившее Вадика из колеи, из столь необходимого ему в тот момент рабочего напряжённого ритма. Предложение Чарской встретиться и потанцевать было заманчивым, дерзким, отчаянным и откровенным! - что и говорить! - и многое чего сулило ему в плане любви и чувственных удовольствий, очень многое! Потому-то и растормошило так и зажгло молодому парню душу, как только спичка стремительно жжёт тополиный пух или сухое сено.
И парень растерялся, обмяк, задумался не на шутку. И вместо того, чтобы сидеть за столом и, заткнувши уши и забыв про всё, готовиться к олимпиаде по физике, которая должна была состояться седьмого числа, на середине каникул, и которую он намеревался выиграть, - вместо этого он, взволнованный и с толку сбитый, стоял у окна и не соображал ни шиша. Из того, что ему соображать было и необходимо, и, элементарно, выгодно…
Рассматривая пустынную улицу через стекло, отдыхавшую от суеты и новогодних гуляний, Вадик вдруг вспомнил отчётливо, что за неделю до Нового года их город был сплошь увешен добротными глянцевыми плакатами, извещавшими горожан о том, что со второго по пятое января включительно в их новом Дворце культуры будут проводиться праздничные молодёжные вечера; что будут они увлекательными и запоминающимися: с лотереей, подарками, розыгрышами всевозможными, танцами до упаду в фойе. И, что особенно важно, - бесплатными, то есть для всех желающих горожан. 
Дворец культуры располагался на центральной площади, аккурат возле дома Чарской; был построен и открыт полгода назад их местным заводом “Ресурс”. Туда, стало быть, и приглашала она его через Чудинову Людмилу…

86

«…Ну что, может, пойти и потанцевать с ней ещё разок, покуражиться? - коли уж она сама так настойчиво об этом просит; даже, вон, и подружку подключила к этому делу, что далось ей, наверное, совсем нелегко», - полушутя с улыбкой подумал он, вспоминая во всех подробностях, как хорошо ему было три дня назад держать в объятьях кипящую страстью и соками Чарскую, как сладко до одури и волнительно. 
Но это именно шутка была (пусть и с некоторой толикой правды), мечтание праздное и пустое, фантазия сердца, блажь. Ум-то его об обратном как раз говорил, к обратному призывал настойчиво и властно. 
Стеблов уже хорошо понимал, на балу это увидел воочию, что Лариса ошалела от чувств, в угаре душевном находится; а главное - подошла к той роковой черте, когда уже танцульками и переглядками так просто от неё не отделаешься. Ей, созревшей и повзрослевшей, другое уже подавай - настоящую любовь, не игрушечную: с поцелуями затяжными и спальней, болью и кровью, и потерей девственности, родами через девять месяцев, пелёнками и клеёнками, и ползунками, с итоговой реальной семьёй. А на это ученик 10-го класса Стеблов пойти совершенно не мог - ни при каком условии. 
Да ладно там роды и свадьба, и секс - это уже запредельно и нереально как бы, и для него, сопляка недоразвитого, немыслимый перебор. Но он даже и просто с ней начать встречаться не мог: ежедневно, к примеру, ходить и гулять по городу и по парку по-дружески, как ходил с тем же Збруевым Сашкой когда-то… И в первую очередь, и главным образом - из-за дефицита времени, которого он с 8-го класса ещё стал рабом. 
В 10-м же классе его временное рабство усилилось многократно, принимая самые жёсткие и суровые формы, не допускавшие отдыха и послаблений, свободных и беспечных минут. И, всё равно, стремительно убывавшее время сделалось главной его проблемой и головной болью в школе. Начиная с Нового года - особенно. Проблемой, которую он пробовал, но не мог решить, как ему того хотелось бы, как просила душа: всё ему минут и часов не хватало, а под конец - и дней. 
Хотя каждый наступавший день он расписывал скрупулёзно и тщательно: когда ему задачи по физике сесть порешать, когда - по математике; какие темы в январе в плане теории освежить, какие в феврале и марте полистать-проштудировать. Он даже на апрель и на май уже график работы себе мысленно рассчитал в январе, чтобы не образовывалось у него пустых и бесполезных “окон”. Он всё, таким образом, выверил и распределил, на баловство и отдых, и развлечения праздные времени совсем не оставил. Даже и спать на час позже ложиться стал, начиная с новогодних каникул, - чтобы лишних минут себе в график добавить, а у сна отобрать… А тут, как на грех, Лариса с любовью и внеплановым приглашением лезла, требовала своего так некстати и так не вовремя…

87

Второго января, безусловно, он мог бы выкроить часок, другой, и на бал во Дворец культуры наведаться одноразово, потанцевать там с ней несколько танцев подряд, порадоваться и насладиться; и её порадовать и отблагодарить, с наступившим Новым годом поздравить. 
Но ведь ей же, дурёхе, не скажешь потом: Лариса, милая ты моя, славная, чудная, лучезарная девочка! Спасибо тебе за всё огромное-преогромное - за бал, за танцы и за счастье великое, что ты доставила мне! Но… давай, подруга, на время расстанемся: не до тебя мне сейчас, извини, определённо не до тебя. У меня, мол, на этой неделе районная олимпиада по физике ожидается, а следом - такая же олимпиада по математике, где все от меня только победы ждут, где я и сам мечтаю обязательно выиграть: зря что ли я целый год в интернате московском учился, живого академика видел и слушал там… А потом у меня и вовсе будут на очереди вступительные экзамены на мехмат: ты даже представить себе не можешь, Ларис, что там будет твориться!... Так что некогда мне сейчас, не до тебя, ей-богу! Столько узнать всего нужно ещё, столько перерешать задачек!... Давай, мол, родная, хорошая, подождём немножко: чтобы получше поработал и подготовился я, как сам для себя наметил. Вот выиграю олимпиады, поступлю в МГУ - тогда уж и встретимся с лёгким сердцем и отлюбим друг друга сполна, за все наши прошлые годы отлюбим. 
Если, допустим, он это всё ей придёт и скажет, честно всю ситуацию распишет и объяснит - поймёт ли она его? поддержит ли? захочет ли подождать, потерпеть с любовью до осени?... Это - вряд ли. Обидится только, расстроится, а, может, и обругает в сердцах, обзовёт негодяем и подлецом. И правильно! Ведь ей не слова от меня нужны - а дела…
«Ну и зачем ты припёрся сюда, коли так? зачем затеял всё это? - резонно спросит там, во дворце, почерневшая, - если у тебя на меня нет ни минуты времени, если тебе олимпиады дороже, желанней моей любви. Сидел бы дома тогда и решал там свои задачи дурацкие! Зачем играешь со мной как кошка с мышкой?! зачем испытываешь?!... Некогда тебе - и не надо! И нечего было сюда приходить - голову мне дурить, бередить байками и танцами душу! Проваливай давай отсюда, скажет, баламут такой-сякой-разэтакий, видеть тебя, говнюка постылого, не желаю!» 
Именно так всё и будет, как ни крути, этим наш с ней душеспасительный разговор и закончится, именно и только этим! Ибо дело это понятное и предсказуемое - тут даже и не надо особым провидцем быть, признанным знатоком-душеведом. Да ещё и слёзы будут потом ручьём, истерика и оскорбления, звонкие пощёчины! - уж это-то всенепременно, это обязательный в таких делах атрибут…

88

«Нет, нет, нет, и ещё раз нет! Не нужно мне сейчас всего этого: этих разборок душераздирающих, истерик и слёз, внеплановых родов - тем более, свадеб, - решительно затряс головою Вадик, что уже около получаса стоял у окна, зимние пейзажи разглядывал, и при этом поведение Чарской представить пытался: что может сказать она ему на балу, как себя повести. - Лучше и вправду не начинать: так оно нам обоим спокойнее будет»…
Через сорок минут приблизительно он, наконец, отошёл от окна, вернулся к столу рабочему, придвинул к себе тетрадки… но переключиться на физику долго ещё не мог: всё думал о бале вечернем и о Ларисе…

В шесть часов вечера он ещё раз подумал о Чарской - представил, как мечется она, вероятно, в поисках его по залу, и не спускает при этом печально-прекрасных очей с парадных клубных дверей. Искренне пожалел её, бедненькую, поблагодарил за всё, мысленно с Новым годом поздравил, - но на встречу с ней не пошёл, решив для себя окончательно и бесповоротно, что так оно будет лучше. Для всех. Выгоднее, правильнее и полезнее…

89

А у подружки его на этот счёт было иное мнение и иной совершенно настрой: ей сидеть и ждать было и некогда, и нечего! Новогодние празднества - танцы, балы - были последним её шансом, по сути, изменить положение дел во взаимоотношениях с Вадиком, реально приблизить его к себе, хоть краешком за него зацепиться. Как сам он, баловень и счастливчик, цеплялся за математику всеми силами, за Университет, которые ему давали сполна и жизнь, и любовь, и счастье. 
В её же душе и мыслях такого “университета” не было. Да он ей и не нужен был - вот что самое-то главное и самое печальное одновременно! Её “университетом”, начиная с седьмого класса, повторим этот наиважнейший момент ввиду его особой важности и значимости, её кумиром и божеством был Стеблов - единственный, неповторимый, талантливый! - от одного вида которого у неё дух захватывало всякий раз и “бабочки в животе начинали обильно летать” как от поцелуя долгого… А ей и целоваться не требовалось: достаточно было лишь мельком на него посмотреть, особенно - в последнее время, чтобы получить для себя всё то, о чём так страстно, до одури мечтают женщины, к чему они все стремятся упорно и фанатично, за что умирают, не думая и не щадя себя. 
Поэтому-то она и не могла, и не хотела его от себя отпускать. Она уже вознамерилась совершенно серьёзно женою его в ближайшее время сделаться. Или хотя бы невестою - пусть пока только так. Но у неё были к этому семейному делу, радостному и праведному, все причины и основания. Она же видела, не слепая была, как смотрел на неё в школе Стеблов, чувствовала, что небезразлична ему, не чужая. 
А уж про её собственные чувства и настроения и говорить не приходиться: словами их передать и описать было никак нельзя ввиду их чрезмерности и обильности, и глубины, которую, опять-таки, невозможно было измерить. Он стал ей в последние дни как Солнце, как воздух необходим: без него она реально задыхалась и чахла…

На новогодний бал поэтому она поставила всё, шла на него как на битву последнюю, как на Голгофу. И молила Господа лишь об одном: чтобы только пришёл её Вадик, не поленился… И когда он пришёл, действительно, бледный, худенький, скромный такой, весь устремлённый в себя и в свою хитроумную математику, - она одурела от счастья, и решила сразу же, что это - судьба, что на балу у них всё и решится…
И оно поначалу действительно всё к этому шло, во время первых трёх танцев, по крайней мере. Ведь как обнимал её Вадик страстно, по-взрослому! как жадно и жарко, трепещущую, к себе прижимал! как ласкал исступленно губами огненными щёки её и волосы! Она уже готова была в обморок от его объятий упасть: у неё голова очумелая как на брачном ложе кружилась…
А потом, когда у неё закончились силы сдерживаться и упираться, эротические приливы терпеть, и она уже утробно дрожать начала и стонать, и готова была упасть без чувств прямо под ёлку, - тогда-то она и оттолкнула его от себя и попросила взглядом уйти, увести её вон из зала. Она давала этим  понять лишь одно: что готова уже на всё, что находится в его полной власти… 
А он почему-то взял и ушёл, дурачок, - испугался, по-видимому, перетрусил. А почему? - непонятно, необъяснимо и неестественно как-то после всего того, что он себе позволял, и что она ему, самое-то главное, позволяла. Она же не собиралась его бить и ругать, оставшись один на один: она его любить и ласкать собиралась, поцелуями с головы и до ног осыпать, словами самыми нежными, самыми страстными. Что тут страшного-то, непонятно?! И что с её стороны произошло плохого?!...

90

С уходом Вадика с бала для неё рухнуло и обесценилось всё: все её намерения самые сокровенные, все самые смелые на счёт сближения и замужества планы, что она старательно строила дома, начиная с первого сентября, когда вдруг опять Стеблова на перемене увидела - и ожила, душою ввысь как птаха проснувшаяся воспарила… А теперь она опять будто бы умерла: так ей, бедняге, на душе муторно и тоскливо было… 
Она ведь понимала прекрасно, несмотря на свой юный возраст, - без гадалок там разных и ворожей, и лихих наушниц-товарок, - что потеряет Вадика навсегда, если радикального ничего не предпримет в ближайшее время, что иной возможности сблизиться с ним у неё в десятом классе не будет по сути: выпускного бала ей нечего ждать, на котором Стеблов ещё неизвестно - появится ли! Он ведь в Москву опять собирается, в Университет. И она уже знала про это, слышала не один раз: на уроках учителя говорили, Изольда Васильевна, в частности... Уедет туда, получив аттестат, - и конец: поминай, как звали. Тогда уже точно всё: тогда пересечься им негде будет. За порогом школьным детство закончится - это как пить дать; кончится, видимо, и любовь их давнишняя, первая. Новая жизнь начнётся, новые отношения, где у Вадика будет много-много новых подруг, новых зазноб и услад сердечных, с которыми она не сможет тягаться издалека, которые её быстро затмят и заменят…
От такого исхода печального, а для неё и вовсе трагического, Чарскую в дрожь бросало и потом холодным окатывало с головы до пят все новогодние праздники. И она, испуганная, начинала ошалело метаться по комнате, по квартире, по улице, а ночами - на кровати своей в поисках приемлемого для себя выхода…

91

Вначале она просто решила, забыв про стыд и про честь, подняться утром пораньше 31-го декабря и пойти прямо домой к Стеблову - всё ему там рассказать: про любовь свою давнюю, как небо над головой огромную, про боль и тоску сердечную, которые нет уже сил в груди носить и терпеть. 
«Чего мне бояться-то, в самом деле, - уговаривала она себя всю бессонную после неудавшегося бала ночь, - если я люблю его крепко-крепко, если не могу уже без него дня одного прожить! Буду бояться - себе только хуже сделаю. Он же не знает ничего про меня, ни сном ни духом не ведает. Догадывается только… если вообще догадывается, если у него время и желание на это есть, охота… Вот и расскажу ему честно про всё - пусть всё про меня до конца узнает».
Но холодное предновогоднее утро остудило и отрезвило её. Трусихе, ей, элементарно, сделалось страшно - к чужому парню домой с визитом идти и в любви ему там при всех объясняться, при родителях его, при родственниках вероятных, дурочкой полоумной при них себя выставлять… И она никуда не пошла, как хотела: на койке с запрокинутой головой до десяти часов утра провалялась, глазами огненными потолок сверля и себя самою за пассивность, за нерешительность чихвостя, уговаривая себя, заклиная, пока ещё было не поздно, что-нибудь предпринять.
И тогда был придуман иной вариант, полегче и поспокойнее первого: позвонить мил-дружку домой и договориться о скорой встрече, благо что телефон его пятизначный она помнила уже наизусть, вычитав его в восьмом классе ещё в городском телефонном справочнике. Мало того: она уже набирала его несколько раз в ноябре, в декабре, одна оставаясь дома; но в последний момент опускала трубку, робея до судорог в руках и щеках, до дрожи густой, утробной.
Вот и 31-го декабря она оробела, почувствовав, стоя с трубкой в руке, что не сможет сказать ни слова, что окаменевшие губы её от волнения пересохли и склеились так, что разомкнуть их и что-то членораздельное и вразумительное произнести будет ей не под силу…

92

И тогда она про подружку вспомнила, Чудинову Люду, подумала и решила тут же, что только она одна и сможет теперь ей помочь. Несказанно обрадовавшись такой догадке, ошалелая Чарская накинула на плечи пальто, пулей выскочила на улицу и уже через пару минут сидела с подругою на её диване стареньком в большой комнате, торопливо ей всё рассказывая - свой новый любовный план.  
- Позвони ему прямо сейчас, договорись о встрече, - с жаром уговаривала она сонную Людмилу. - Тебе это сделать, что плюнуть, а я не могу: сердце останавливается от страха… Позвони и скажи, что мне необходимо с ним встретиться; попроси: пусть выйдет из дома на полчаса - я его на улице ждать буду… Пожалуйста, Люд, позвони! - по-собачьи заглядывала она в глаза давней своей наперснице, впервые так перед ней пресмыкаясь, так лебезя. - Очень тебя прошу, умоляю просто! Всё, что хочешь, за это для тебя сделаю, что хочешь, тебе подарю! Хочешь, бусы свои подарю индийские, которые тебе так всегда нравились?! хочешь?!
Но Чудинова соглашаться звонить не спешила и на поводу у Чарской не шла, не прельщалась её подарками.
-…Да я не против ему позвонить, Ларис, ты не думай, - резонно возражала она обезумевшей от любви и бессонной ночи подруге, толкавшей её на неприятное дело. - Но только… только делать-то это не сегодня нужно, пойми. Сегодня 31-е декабря, Новый год на носу - главный для всех праздник. Все нормальные люди давным-давно его ждут с нетерпением, к гулянью, к застолью готовятся, себя в порядок приводят, квартиры моют и чистят, наводят лоск. И он, наверняка, ждёт и готовится вместе со своею семьёй. А тут мы с тобой, как две дурочки ненормальные, к нему привяжемся. Давай, мол, бросай все дела и с вещами на выход: потолковать, мол, с тобой желаем, лясы постоять-поточить. Да ему сейчас не до этого, точно тебе говорю: пошлёт он нас сгоряча куда подальше. 
- Давай завтра позвоним во второй половине дня, - подумав, предложила она. - А лучше - послезавтра, 2-го января. Тогда-то уж точно все гуляния кончатся, и времени свободного будет много у всех… Второго января, кстати сказать, у нас во Дворце молодёжный бал начинается - туда можно будет его пригласить. Там тебе с ним объясниться и проще, и спокойнее будет, от посторонних глаз незаметнее. Пригласишь его там на танец и всё спокойно ему объяснишь: что у тебя на душе и на сердце твориться. Я думаю, он поймёт: он хороший парень. И всё у вас после этого нормально будет… А сейчас звонить - глупо, поверь. Только всё дело испортим. Ты со мной согласна, Ларис?..

Два дня отсрочки были ужасно тягостными для Чарской и ужасно мучительными, - но она, расстроенная, согласилась, почувствовав правоту Людмилиных слов. После этого, сухо со всеми простившись, поздравив семейство Чудиновых с праздником, она ушла домой, не солоно хлебавши, - готовиться встречать Новый год, впервые за 16-ть прожитых лет каким-то безрадостным для неё ставший, холодным, безжизненным, безразличным…

93

Ночь с 30-го на 31-ое декабря стала без-сонной и нервной не для одной лишь Ларисы, но и для перепуганных родителей её, которых за живое задело душевное состояние дочери, повергло в ужас.
- Ну, рассказывай давай, не таи, что с нею происходит: что за истерики такие перед концом школы и экзаменами выпускными, а потом и вступительными? - спросил на кухне посуровевший отец, когда утихли, наконец, страсти в его доме, и напившаяся чая и валерианы дочь улеглась в постель, и даже и засопела там, как показалось.
- Происходит то, что и с любой молодой девушкой однажды случается, когда она… вдруг влюбляется по уши, - сухо и неохотно ответила усталая мать, более мужа расстроенная и обессиленная происходящим. - Наша Лара влюбилась - вот и всё.
Услышав подобное, отец Ларисы смутился чуть-чуть, покраснел; после чего хмыкнул себе под нос понимающе, покачал головой, задумался. Тема, как понял он, была такая, что не очень-то с дочерью и поговоришь и власть свою отцовскую не применишь. Любовь - это такая штука дьявольская, умопомрачительная, где и сам чёрт голову сломит. Где нет ни правых, ни виноватых; ни маленьких, ни больших; ни плохих, тем более, ни хороших. Тут - чокнутые и шальные все, несчастные, раненные, все - жертвы. И кого тут винить и хулить?! кого обличать и наказывать?! Некого!...

-…А давно это у неё - любовь-то эта? - спросил отец че... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11