По-хорошему, ему нужно было бы выкинуть из головы свою стихийно возникшую блажь, с утешением Чарской связанную, чаемой встречей с ней один на один и разговором сердечным, душеспасительным; попрощаться со всеми и идти домой спать, к отъезду в Москву готовиться. Это было бы в той ситуации самое правильное и самое справедливое, по сути, действие. Ну, зачем ему, чудаку, в самом деле, чужие проблемы понадобились? чужая головная боль? И чужая любовь, что главное, - подруга бывшего дружка своего, брошенная им за ненадобностью?...
Но он не прощался и не уходил - вот ведь беда: прирос к месту накрепко. Стоявшая поодаль Чарская удерживала его, не сводившая со Стеблова глаз, смотревшая на него так жалобно и так пронзительно, по глазам его погрустневшим и потускневшим прочитавшая будто бы их скабрезный мужской разговор и умолявшая Вадика не слушать друзей, ни одному их слову не верить…
19
Минут через двадцать остановившиеся неподалёку девушки разделились, и две из них, Вадику незнакомые, направились через площадь на танцы, а Чарская с третьей подружкой, также совсем незнакомой Стеблову, что было ему странно до крайности и удивительно: в своём-то родном городе кого-то ни разу не видеть, не знать, - Чарская развернулась и пошла по улице Ленина вниз, и скоро исчезла из виду… И одноклассники Вадика, лишившиеся источника сплетен, засобирались во Дворец танцевать. Позвали с собой и его с Вовкой.
Но Стеблов идти отказался категорически, сославшись на завтрашний ранний отъезд. В этом его поддержал и Лапин…
Тогда одноклассники, попрощавшись, ушли, а два друга остались стоять на краю площади под фонарём: доносившуюся из Дворца молодёжи музыку слушать, воздухом свежим дышать и договаривать напоследок то, что договорить не успели. Разговаривал в основном один Вовка, впрочем, а Вадик… Вадик слушал его рассеянно и невнимательно, механически головой кивал, что-то в ответ поддакивал односложно. Сам же стоял и тайно Чарскую ждал, которую ему всё-таки было до боли приятно видеть, несмотря ни на что, по которой он за год соскучился. Он мог бы с кем угодно поспорить, что ради него она к пруду опять пошла на очередной прогулочный круг - и обязательно скоро вернётся…
20
Так оно в точности всё и случилось. И уже минут через десять он опять перед собою Ларису увидел, с подружкою вынырнувшую из темноты и остановившуюся неподалёку, взглядами пламенными и недвусмысленными вновь его принявшуюся обжигать, на разговор намекать, на встречу.
До неё было несколько метров всего, под фонарём её было отлично видно: глаза её виноватые, жалобные, тёмные круги под глазами… и губки большие, пухленькие, что манили пуще клубники любой, пуще мёда. Она так пронзительно и так откровенно опять на него смотрела - точь-в-точь как на последнем школьном балу! Столько было в её глазах пылающих страсти, любви к нему и вины, желания встретиться, уединиться, - что Вадик не выдержал и обмяк, как снежинка в горячей ладони растаял, все разговоры пакостные позабыв вместе с дружком-рогомётом Збруевым. И загорелся к ней прежним чувством. Если б не Вовка и не подружка, и не толпы зевак вокруг, он бы, набравшись храбрости, непременно к ней подошёл, непременно. Желание встретиться и поговорить вспыхнуло в нём с новой силой.
Но при всех подходить и беседовать по душам он стеснялся по-прежнему, хоть убей: не желал добровольно записываться в “женихи”, чувствами торговать принародно. Потому что ЛЮБОВЬ, всегда был уверен он, нельзя выставлять напоказ: под чужими чёрными взглядами она быстро иссякнет и кончится…
И Чарская будто бы это всё поняла, его настроения и сомнения: попрощалась быстро с подружкой, развернулась и уже в одиночку направилась на третий по счёту круг вниз по улице Ленина, перед уходом красноречиво посмотрев на Вадика, взглядом позвав его за собой - туда, к пруду поближе, где их никто не увидит. Через мгновение она исчезла в толпе… а оробевший и побледневший Стеблов к тротуару камнем прирос и с места так и не стронулся, не бросился за ней вдогонку. Трясущийся, он и представить себе не мог, дома свой план разрабатывая, что его первое в жизни свидание окажется нервным таким - и до неприличия страшным…
21
Сколько времени он после этого с Лапиным простоял, он не помнил, в себя от волнения провалившись: в новые мысли свои, новые страхи. Очнулся только тогда, когда у себя за спиной чьё-то тепло вновь почувствовал и пристальный взгляд, буравивший ему затылок.
Он оглянулся - и вздрогнул от неожиданности, увидев Чарскую сзади, стоявшую совсем близко в толпе и не сводившую с него глаз - диких, больных и прекрасных. И столько чувств к нему самых светлых и самых жгучих глаза её в тот момент излучали, опять к вящей радости отметил он, столько любви неподдельной и нежности! - что ему невозможно было поверить, несмотря ни на что, что и на Сашку в прошлом году она смотрела так же. Что она, как продажная девка, будто бы, или дешёвка последняя, привокзальная бл…дь была вся насквозь циничная и двуличная. И что будто бы он, простофиля, её-де совсем не знал, несколько лет подряд любил совсем не того человека…
«…Да нет же, нет! - вздохнув широко, полной грудью, и просияв, успел он тогда подумать, с себя как тяжёлый рюкзак дурацкое наваждение стряхивая вместе с чёрными мыслями и сомнениями. - Чушь это всё, чушь собачья и подлые вражьи происки!»
И потом, оглянувшись в другой раз и посмотрев в упор на стоявшую прямо перед ним Ларису, почерневшую здесь без него и подурневшую, неприкаянную, виноватую, любящую, мысленно ещё и добавил: «Я им не верю, Ларис! Никому! Честное благородное слово! Я знаю отлично, что ты просто решила мне в прошлом году отомстить. И Збруев был для тебя орудием мести, игрушкой…»
22
- Тебя, по-моему, ждут, - тихим шёпотом прервал его раздумья Вовка, удивлённо взиравший на остановившуюся за их спинами Чарскую, готовую уже на всё, как казалось, уже даже и самой подойти. - И, по-моему, страстно желают с тобою встретиться… Иди, поговори с ней перед отъездом, - с ухмылкою доброй добавил он, легонько Стеблова плечом подтолкнув, - ежели она так страстно этого просит…
Но смутившийся Вадик опять растерялся… И испугался опять перед Вовкой и жителями окрестных домов афишировать свои чувства, которым он полного выхода по-прежнему не был готов давать, материализовывать их, в практическую переводить плоскость из области идеальной. А, значит, и не желал публично позорить девушку доверительным разговором при всех, стихийным жарким свиданием без продолжения.
«Надо быстрее отсюда уйти и увести её за собой, от глаз посторонних подальше, - промелькнуло в его голове спасительное решение. - Возле её дома народа нет: там нам потише и поспокойнее будет»…
-…Ладно, пойду я домой, Володь, - собравшись, наконец, с духом, сказал он товарищу тихо, густо краснея при этом и всем своим видом показывая, что не понимает Вовкиных слов и не намерен ни с кем встречаться. - Пойду к завтрашнему отъезду готовиться. Спасибо тебе за встречу, прогулку сегодняшнюю - за всё. И успехов тебе в предстоящей сессии. Желаю полегче и поспокойнее её сдать - без “хвостов” и двоек. В августе, когда я из стройотряда вернусь, увидимся.
Сказав это всё, он быстро простился с Лапиным и, не взглянув на Чарскую, торопливо покинул переполненную улицу Ленина. Но домой к себе не пошёл, а скорым шагом обогнул по периметру площадь и направился в правый дальний угол её, к дому №24, где с четырёх с половиной лет проживала его Лариса, и где он наметил провести свидание с ней, без свидетелей и посторонних.
Он правильно всё рассчитал: там было тихо, безлюдно, темно. Лишь отдельные звуки из распахнутых настежь форточек раздавались, стук ложек, тарелок, кастрюль; да слышалась приглушённая музыка из окон Дворца культуры, отдалённый говор ребячий, смех. Ни гуляющих, ни зевак на тротуаре под окнами не было. И когда его обожательница решит вернуться домой - их ни единая живая душа не увидит. А то, что Чарская себя не заставит ждать, - в этом Вадик ни грамма не сомневался…
23
И действительно, буквально минут через пять уже на другом конце тротуара он услышал шаги, стук каблучков об асфальт, увидел приближающуюся фигуру. В темноте невозможно было понять, кто это шёл, но сердце ему подсказало сразу: «Лариса!...»
Господи! Как ему стало сладко и одновременно страшно от этого! Как застучало-забилось сердечко в груди, и опять убежать и спрятаться захотелось, встречу эту волнительную хотя бы на осень перенести, повременить с переводом их отношений из идеального мира в мир повседневности - детство тем самым как бы продлить, хотя бы пусть только этим! Но она так стремительно шла, почти бежала навстречу и, вероятно, уже и заметила его впереди, одиноко на углу её дома стоявшего, что прятаться от неё у ней на глазах, зайцем в кусты убегать было бы уж совсем дико и неприлично, и с любой стороны без-совестно…
И когда до неё осталось несколько метров всего, и уже и дыханье её послышалось, почуялся запах духов и контур её лица в темноте прояснился, очертания губ и глаз, он, собрав волю в кулак и вздохнув глубоко и с шумом, сделал ей шаг навстречу.
- Здравствуй, Ларис, - раздирая пересохшие губы, первым поздоровался он… и ужаснулся в ту же секунду, не узнавая совсем своего пискляво-визгливого голоса, чужого, противного, тонкого, почти что плачущего, так некстати унизившего его в такую ответственную минуту, унизившего и предавшего. Он поздоровался - и покраснел: так ему за себя стыдно стало.
- Здравствуй, Вадик, - нервно ответила запыхавшаяся от быстрого хода Чарская, прямо перед ним останавливаясь и также прямо смотря на него испуганными глазами, в которых одновременно крайнее удивление можно было прочесть, непонимание и раздражение вперемешку с восторгом… И потом, просветлев, она добавила уже спокойнее: - А я-то уж грешным делом подумала, что ты опять от меня убежал - по всегдашней своей привычке.
- Да нет, Ларис, не убежал. Некуда, да и незачем мне теперь от тебя убегать; чего хотел - достиг уже, намеченные планы выполнил. Так что можно и остановиться, присесть на обочине, как говорят, оглядеться и успокоиться, - затараторил Стеблов, оправдываясь. - И знаешь, после всего достигнутого захотелось очень тебя увидеть, поговорить, наконец, с тобой по душам, покаяться и повиниться. Целый год я об этой встрече нашей думал-мечтал, представлял её себе в Москве часто.
-…Я рада, Вадик, - последовал тихий ответ засветившейся счастьем Чарской, - что тебе захотелось этого, я очень этому рада. Я так давно этой встречи жду, признаюсь тебе честно в этом... Думала даже, что она никогда не наступит уже, что всё быльём порастет, наши с тобой отношения, - и от этого расстраивалась и тосковала ужасно… И тут вдруг такой подарок от тебя получаю сегодня почти что царский. Спасибо тебе за это и низкий поклон…
Услышать такое горящему огнём Стеблову было ой-как приятно и лестно! - и вовремя, главное, как утопающему вдруг почувствовать рядом спасательный круг. И куда только делись сразу страхи его и трясучка, противная сухость во рту и горловой полу-плач-полу-писк-полушёпот?! Всё это разом исчезло и испарилось, как шумный праздник сегодняшний, который оба они оставили для других.
- Да что ты, Ларис! - какое спасибо! - что ты! Это тебе спасибо за всё, за все прошедшие годы! - поспешил он подругу отблагодарить, стоявшую перед ним навытяжку, как на посту солдат, не дёргавшуюся, не суетящуюся. И если б было светло, если б фонарик, что висел на столбе, светил чуть поближе, поярче, он увидел бы, как вспыхнули и заискрились надеждой её глаза, чёрные до того и печальные; как и вся она вытянулась и заблагоухала от счастья, словно увядшая розочка после дождя, целебной водою смоченная и омытая.
По-другому, впрочем, и быть не могло, если принять во внимание, что она фактически распрощалась с ним, когда он несколько минут назад её в очередной раз покинул, распрощалась навеки. И ей так тоскливо, пусто и одиноко сделалось от этого расставания, так нестерпимо тяжко в душе и на сердце, что захотелось прийти домой, обессиленной, лечь на койку и умереть, сложивши белые ручки крестиком. Самостоятельная взрослая жизнь несла ей одни страдания целый год, одни сплошные расстройства. И она уже с трудом переносила их: сил на борьбу с напастями у неё не хватало.
И вдруг она, обессиленная и духом упавшая, неожиданно видит его возле дома, её, как оказалось, ждавшего, не уехавшего без неё в Москву. И её опять осенила надежда, радость жизни мигом вернулась, Божий праздник в душе и любовь. Она как царевна спящая ожила - и пуще прежнего засияла и заискрилась…
24
- Как ты живёшь, Ларис, расскажи? - переведя дух, спросил её Вадик спокойнее, принимая свой нормальный и естественный вид, обретая естественный голос. - У тебя ничего не случилось?
- Нет, ничего… И живу я здесь, - она запнулась, задумалась на мгновенье, подбирая нужное слово, - да, в целом, хорошо живу, как в раю: много ем, крепко сплю и ни о чём совершенно не думаю. Родители думают за меня, как и раньше… Только, знаешь, - с грустной улыбкой добавила она, - уж больно скучно и однообразно, если по-честному, порою даже тоскливо как-то. В школе было поинтереснее и повеселей… А теперь вот, когда школа и детство уже позади, хожу на постылую работу днём, чтобы положенный стаж заработать: я у папы секретарём на полставки тружусь, если так можно выразиться, до обеда там бумажки перебираю и отсылаю по разным местам, - а в оставшуюся половину дня сижу дома и занимаюсь безвылазно, в институт собираюсь в августе поступать, в наш областной Политех, где половина четвёртой школы учится. Никого не вижу, ни с кем не общаюсь, кроме работы. Осталась совсем одна... На улицу выхожу только вечером, чтобы воздухом подышать, а так всё дома и дома… Сегодня впервые, можно сказать, и вышла развеяться.
- Столько подружек, помнится, было - не счесть, - подумав, улыбнулась она опять натужно. - А теперь все куда-то исчезли, все поразъехались, все - при деле. И город для меня, неудачницы, опустел. Я здесь никому не нужна кроме папы и мамы, представляешь, ни-ко-му. Даже учителя бывшие, и те на меня при встречах с нескрываемой жалостью и сочувствием смотрят, будто на инвалида какого, как никогда не смотрели ранее, не позволяли себе смотреть. Остановятся и утешают все притворно и лицемерно. И потом побыстрее хотят расстаться, прочь от меня убежать. Не нужна я, такая, им - неудельная, - совсем не нужна… Так странно и неприятно это всё сознавать, такую полную свою никчёмность, ненужность…
Про теперешнюю свою жизнь Чарская говорила с иронией, с лёгким юмором даже, - но глаза её опять погрустнели и затуманились, а голос чуть-чуть задрожал. Стеблову её стало жалко.
- Знаешь, Ларис, - сказал он ей с чувством, с нежностью, стараясь её подбодрить, - а ведь я давно мечтал с тобою вот так вот встретиться где-нибудь один на один, постоять спокойно, поговорить душевно и просто, начистоту, что в сердце у каждого скрыто. Это было самое первое моё желание ещё со школы - и самое главное. Честное слово! Не вру!
- Ну а почему же не встретился? не поговорил? Что мешало? - с усмешкой лёгкой и укоризной оборвала его своим вопросом Чарская, ставя его в тупик. - Я так ждала этой встречи, так ждала. Чувствовал, наверное, видел?
-…Не знаю, - недоумённо пожал плечами Вадик, и извиняясь как бы за упущение, и сам не в силах понять: почему. - Всё недосуг было: спешил всю дорогу куда-то, многое хотел успеть… А теперь вот, когда все дела и экзамены позади, и когда тебя утром на площади опять увидел, - подумал и решил, что далее уже тянуть нельзя: пора и о душе подумать…
25
Чарская слушала очень внимательно его задушевную, честную исповедь, ловила каждое слово, интонацию голоса, вздох и звук. И когда Вадик кончил - задумалась: будто всё взвешивать принялась на своих сердечных весах, строгой подвергать цензуре.
-…А ты теперь в Москве, в Университете, я слышала, учишься? - спросила она, наконец. - Математиком собираешься стать, учёным?
- Да, собираюсь, - подтвердил не без гордости Вадик. - Математику очень люблю. Живу только ей одною.
- Молодец, - она ему тихо сказала… и опять задумалась, ушла в себя, но при этом продолжая говорить механически, по инерции как бы, - говорить то, что давно уже носила в себе, что жило в ней помимо воли в тайниках девичьей души, а теперь звуковым родничком прорывалось наружу. - Я рада, Вадик, что не ошиблась в тебе, ты даже не подозреваешь, наверное, как я этому рада… Про тебя, представляешь, даже и в нашей прокуратуре знают, говорили про тебя несколько раз - я собственными ушами слышала. Сидели, помнится, как-то у отца в кабинете следователи и обсуждали тебя в перерыве, за чаем: что есть-де в нашем городе юноша страшно талантливый, который самостоятельно, без поддержки и помощи, в Московский Университет поступил, единственный из нашего города. И так они тебя все нахваливали в один голос, так нахваливали, не зная, по сути, тебя, ни разу не видевши! С Ломоносовым даже сравнивали, только вышедшим из наших мест. Человеком, словом, которым в будущем все мы, твои земляки, непременно будем гордиться!… А я сидела, слушала их - и за тебя втайне радовалась. И плакала незаметно в платок. И теперь вот отчего-то снова плакать хочу. Но не буду, не буду - не бойся…
- Знаешь, - с нежностью добавила она чуть погодя, удерживая в глазах слёзы. - Я ещё в седьмом классе, когда мы впервые сидели с тобой в актовом зале напротив друг друга и в переглядки от нечего делать играли: ты помнишь этот момент, Вадик?
- Помню, конечно же, очень хорошо помню! Будто это было вчера!
- Так вот, я ещё тогда поняла, что ты - незаурядный парень. Как видишь, я не ошиблась в тебе: я разбираюсь в людях.
Стеблов смутился и покраснел, голову опустил на грудь от смущения. Ему было приятно услышать такое - и именно от Ларисы.
-…А ты почему не поступила в прошлом году? - спросил он первое, что пришло на ум, лишь бы прервать молчание и поскорей увести разговор с личного имени и судьбы на судьбу своей собеседницы, про которую он конкретного по сути-то и не знал ничего - одни лишь сплетни и слухи.
- Не знаю, - по-детски жалобно пожала плечами Чарская. - Наверное, не такая способная оказалась, как ты: уже на первом экзамене, по математике, кстати, получила в Москве двойку; хотя считала всегда, что математику школьную знаю… Какой у меня каламбур получился весёлый: “не знаю”, “знаю”. Извини.
И она немного смутилась и замолчала от этого...
- А почему ты в МВТУ-то поступать решила? почему выбрала именно этот вуз? - с жаром принялся её пытать осмелевший и возгордившийся Вадик. - Место-то для девушек уж больно гиблое, как говорят; как, впрочем, и для парней. Там ведь одним дурацким черчением за пять лет до смерти замучают-задерут тамошние преподаватели, полным идиотом сделают, роботом… Или тебе Сашка Збруев это заведение порекомендовал - по дружбе?...
Он произнёс это имя - и пожалел тут же, и всегда потом сожалел, корил себя за несдержанность, за язык, сколько б ни вспоминал в зрелом возрасте ту их майскую встречу. Дружок его бывший - чтоб ему пусто было! - и здесь перешёл им обоим дорогу. И то, что менее всего хотела услышать Чарская, вероятно, чего как огня боялась, - то он ей и выпалил сдуру: одним только словом ненужным, неосторожным напомнил ей о былом, будто бы даже в вину ей былое поставил…
26
Фамилия Збруева из его уст прозвучала как оскорбление, и за измену упрёк. Лариса это именно так тогда и восприняла с полным правом и основанием. Он будто бы шлюшкой её обозвал; да ещё и ударил с размаха за прошлое - так ей вдруг больно и обидно сделалось…
На улице было темно. Но даже и в темноте он заметил, как вздрогнула и опять почернела Чарская, съёжилась вся, напряглась - и сделалась вдруг холодной, колючей, чужой, ему уже недоступной. Такой, одним словом, какой он её не помнил, не знал и никогда в прошлые годы не видел. Куда только делись её расположенность, душевная мягкость и теплота, её безмерная к нему любовь и нежность!
-…Нет, не Збруев, - сухо сказала она, посмотрев на Стеблова с вызовом. - Я сама туда поступать решила. Слышишь: сама! У меня у самой голова на плечах имеется. - И, подумав, добавила потом совсем уж холодно и отчуждённо: - Ну ладно, Вадик, поздно уже; я долго так не гуляю. Мне домой пора: родители меня дожидаются. Спасибо тебе, что пришёл, что не забыл меня, не зазнался. И вообще, спасибо тебе за всё: за школу, за прошлые годы и дни, за встречи на переменах и танцы. Я их до сих пор помню и помнить буду всегда - так мне тогда с тобой хорошо и счастливо было… Желаю тебе поэтому всего самого наилучшего: и Университет свой закончить с отличием, и великим учёным стать, гением математики. В общем, дерзай давай, прилежно трудись и учись, стремись к большим знаниям, к вершинам духа - и не поминай меня всуе лихом, не надо: очень тебя об этом прошу! А со своей стороны добрую память тебе обещаю… До свидания, Вадик… а лучше будет сказать: прощай! Живи и работай спокойно и счастливо.
Сказавши это, она готова была уже уходить, уже даже и дёрнулась было с места, чтобы его обойти и направиться к палисаднику за его спиной, за которым располагались подъезды. Но ошалевший от такого немыслимого поворота дела Вадик схватил её крепко за руку, остановил, перегородил ей собою дорогу.
- Подожди, Ларис, не уходи! - нервно, почти истерично затараторил он, чего-то страшно вдруг испугавшись, что даже и капельки пота выступили у него на лбу, мокрыми сделались руки. - Мне ещё столько всего нужно тебе сказать: я целый год мечтал о нашей с тобою встрече. Я ведь уезжаю завтра в шесть утра. И неизвестно, когда мы теперь увидимся. Половину мая и весь июнь у меня сессия будет. А потом я уеду на стройку в Смоленск и домой вернусь лишь в 20-тых числах августа. Поэтому, пожалуйста, Ларис, не уходи! Постой со мной ещё минут десять хотя бы!
- Ну и что ты мне хочешь сказать? что? - нервно и недовольно спросила она, теряя терпение, становясь холодной совсем, как ледышка, ему почти что враждебной.
Её холодность и враждебность сбили Стеблова, перепутали всё в голове, губы будто бы клеем ядрёным склеили. Он занервничал, как и она, растерялся, как мячик раздулся от напряжения, от крови, что хлынула к голове, - и все слова позабыл, приличествующие данной встрече. Только стоял и краснел как дебил, как двоечник на провальном экзамене - и молчал. Стоял, пыхтел - и молчал, носом потёкшим как обиженный мальчик шмыгая…
-…Ладно, всё: мне пора. Извини, - через минуту промолвила Чарская, так и не дождавшись ответа, сама оробевшему кавалеру ответившая. Да так, будто бы приговор ему зачитала в зале суда, что обжалованию не подлежит, как там у них говорится. После чего, выдернув с силой руку из его горячей ладони, она хотела уже уйти, - но вдруг, задержавшись на полушаге, сказала, в последний раз взглянув на него жгучими от обиды глазами: - Хочешь, Вадик, дам тебе на прощанье совет? По-дружески? Никогда не заставляй больше любящих тебя девушек ждать, ни-ког-да! Они этого не терпят и не переносят.
Последние слова она произнесла просто и твёрдо на удивление, без театра: без крокодильих пафосных слёз, понимай, и заученных перед зеркалом жестов, без дрожи в голосе и жеманства, неизменно присутствующих при расставании, что у многих остывших влюблённых становятся чуть ли ни обязательными атрибутами их разлуки.
Но получилось это весомо и действенно со стороны, и очень убедительно, главное. Потому что были её слова глубоко личными, выстраданными и трагедийными - как предсмертный кому-то наказ, или же последняя Господу Богу молитва. Выговорившись, она сделала в сторону шаг, обошла стоявшего перед ней истуканом Стеблова и торопливо зашагала домой, звонко цокая каблучками по тротуару.
Частота того цоканья всё убыстрялась и убыстрялась, пока ни стала похожа на барабанную дробь: свернувши за угол, Чарская уже побежала. Добежав до подъезда, она поднялась к себе на третий этаж, нервно открыла ключом квартиру, сбросила в прихожей пальто, сапоги, платок расписной, роскошный, отцом полгода назад подаренный. После чего, лишь мельком взглянув на поджидавших её родителей, проскочила в спальню к себе, бросилась там на кровать лицом вниз… и тихо-тихо заплакала.
- Ларочка, милая, что с тобой?! Тебя никто не обидел?! - с испугом спросила мать, что забежала следом.
-…Я только что от него ушла… от Стеблова Вадика, - не сразу ответила через подушку плачущая горько дочь, которую уже лихорадило. - И больше, видимо, его никогда не увижу... Представляешь, мам, ни-ког-да… А ведь я его целый год ждала, целый год. Хотя никому и не признавалась в этом… Как теперь стану жить без него? - толком не знаю даже.
И с нею началась истерика, похожая очень на ту, что случилась с ней, школьницей, полтора года назад - вечером после новогоднего бала…
Засуетились родители, как и тогда, забегали, занервничали, запричитали, пустили лекарства в ход и уговоры разные. Что ты, дескать, дочка у нас молодец, ты у нас, дескать, красавица; и впереди у тебя - принц, и жизнь как в сказке прекрасная. Но это её только злило и раздражало ужасно, только усиливало тоску и боль, - и родители поняли всё, и ушли, а дочь их одна осталась…
Через какое-то время, измученная, она уснула, провалилась в небытие. Но спала очень плохо, нервно спала: просыпалась часто, кричала во сне и металась. Всё ей демонстрация утренняя и Вадик снился, за которым она бегала как привязанная по площади и всё пыталась сказать, что любит его, что никого кроме него не любила.
А он только скалился, строил рожицы, паразит, да пальчиком ей грозил - и всё её от себя отталкивал и отталкивал: видеть и слышать её не хотел, - отчего она горько плакала... А потом он почему-то ворвался к ним в дом, бил посуду из шкафа и угрожал, таскал её при родителях за волосы. Всё будто бы Збруевым попрекал, которого тоже избить грозился, который в это время на кухне сидел, в трусах, и преспокойненько распивал чаи по-хозяйски…
27
Утром она проснулась, разбитая, умылась, позавтракала кое-как, по обыкновению села задачки решать вступительные, конкурсные, - и тупо просидела за задачами целый день, естественно не решив ни одной и ничего из происходящего не понимая. Одно она понимала только: что прежняя жизнь для неё закончилась - навсегда. И на иллюзиях детских и на мечтаниях вчера был поставлен крест, сигнализировавший, что к прошлому возврата нет, что дорога туда заказана.
Ей, худо ли, бедно ли, - но нужно брать себя в руки. Успокаиваться потихонечку, восстанавливаться от хандры. И дальше жить продолжать - уже без Стеблова. Человека, который для неё долгие годы этаким маленьким принцем был, безумно-прекрасным - но сказочным, нереальным. А сказка - она сказка и есть. Сказкой сыт не будешь…
Стеблов, уже окончательно убедилась и поняла она после вчерашней встречи, - он хороший, добрый и умный. Но он ребёнок ещё, этакий большой ребёнок, которому в игрушки играть, который кроме задачек своих никого и ничего не любит. Семью на нём не построишь, детей от него не родишь, и в трудный житейский момент за него, идеалиста законченного, не спрячешься.
Она это ещё и в прошлом году почувствовала, весной, после отчаянной попытки встретиться с Вадиком и поговорить, выяснить отношения возле кабинета директора, когда он от неё как заяц трусливый в очередной раз убежал, словно пустынный мираж растворился. И ничего не оставил в душе - только нудную тягучую боль и разочарование полнейшее вперемешку с досадой…
И она, издёрганная и измученная предельно, истосковавшаяся, изведшаяся за 10-й класс, постаралась его уже и тогда забыть, вырвать его навсегда из памяти и души. Даже и замену ему постаралась найти - реальную, не иллюзорную: “выбить клин клином” из сердца.
Ей это удалось, как почудилось, или почти удалось. Всю весну, почитай, Сашка Збруев её развлекал из параллельного 10 “Б”, отвлекал от мыслей ужасных и тягостных, от жгучей, клокочущей на Стеблова обиды.
А потом и экзамены начались - в школе сначала, потом - в институте. Не до Стеблова ей уже было, не до мрачных мыслей о нём. К тому же, он в Москву укатил, да так там с осени и остался. Она не видела его целый год - и хорошо, спокойно себе жила: без нервотрёпки и болей душевных…
А вчера вот, дура мечтательная, не выдержала - пустилась в погоню за миражом, за призраком счастья и днём ушедшим, который безумно захотелось вернуть, любовью себя как когда-то побаловать, когда она маленькою была - и страшно наивною, глупою…
«Эх, Вадик, Вадик! Бесчувственный ты человек! Сухарь настоящий, как и все учёные! - весь день бредово шептала она за столом стихийно рождавшийся монолог, в окно горящими глазами уставившись. - Я так обрадовалась тебе, когда вчера утром на демонстрации тебя с мамой твоей увидела, так обрадовалась! - что даже помолодела на несколько лет, в детство далёкое будто бы опять вернулась. И тебя вознамерилась, глупая, туда возвратить, окатить с головы до ног нашей прошлой чистой любовью… А ты меня Збруевым попрекнул, дурачок! И всё, что было прежде у нас, махом одним разрушил… Да не оттолкни ты меня на балу грубо и откровенно, не убеги от меня со всех ног у кабинета директора - не было бы тогда и Збруева: на кой ляд он мне, молокосос недоношенный, сдался!… А ты приручил меня как собачонку маленькую за несколько школьных лет, взглядами нежными приласкал, наобещал с три короба, нараздавал авансов, - а потом на помойку выбросил за ненадобностью: выживай, мол, подруга, как хочешь - не до тебя сейчас. А как я себя всю прошлую зиму и весну чувствовала, как жила, любовью до краёв наполненная! - тебе наплевать было... Да я умерла бы, может быть, с тоски, или руки на себя наложила, - если б не Сашка, друг бывший твой, который всю весну меня утешал, возвращал к жизни, школе, учёбе… Так что нечего меня им теперь попрекать: не заслужила я от тебя выговоров и попрёков…»
«…Нет, к чёрту Стеблова и к чёрту любовь, от которой только горе одно и морока! Нужно с этой блажью детской заканчивать, на корню её пресекать, в зародыше, - ближе к вечеру уже твёрдо решила она, потихонечку выздоравливая от вчерашнего и приходя в себя, программу действий на будущее мысленно намечая. - В институт надо мне обязательно поступить в августе-месяце, обязательно! Чтобы из города нашего умотать, наконец, и всё здесь навечно оставить: что с беззаботным детством неразрывно связано, со школой четвёртой и с ним, бесчувственным паразитом этим; что душу мне без конца тревожит и бередит воспоминаниями и надеждами дурацкими…»
А чтобы это всё прекратилось наверняка, - хорошо понимала она, - ей надобно было новую жизнь поскорей начинать - взрослую, грубую, без иллюзий. Которой все окружающие живут - и неплохо себя, судя по всему, чувствуют…
28
А со Стебловым после ухода Чарской случился шок, какой у солдат на войне бывает, когда им взрывом снаряда пушечного отрывает руку или ногу, к примеру, и хлещет из раны кровь. И боли вроде бы нет - а страшно, жутко даже от ощущения внезапно-надвинувшейся беды, от осознания того пренеприятнейшего положения дел, что ты только что важную часть себя самого потерял, очень нужную и крайне полезную. И к прежней здоровой и беззаботной жизни возврата уже не будет поэтому, что дорога туда перекрыта навеки. И надо новую жизнь теперь начинать. А как? - непонятно…
Вот и герой наш оставленный погрузился в подобное же состояние, или очень похожее на то. Он перестал что-либо чувствовать, соображать, в себя как в озеро огненное погрузился. Да так и остался там до утра: в собственных мыслях и страхах.
Он всё видел, вроде бы, что вокруг него делается, пока назад с площади уныло брёл, домой к себе возвращаясь, но ничего из происходящего не понимал - слышал только звон противный в ушах, от которого не было спасу… А ещё ему очень плакать хотелось, собачонкой брошенной выть, или внезапно овдовевшей бабой. Он будто и вправду руку только что потерял, которая уже никогда не вырастет вновь, не вернётся.
В голове его пластинкой заезженной и испорченной раз за разом звучали слова: «никогда не заставляй больше любящих тебя девушек ждать, слышишь? они этого не переносят», - от бесконечного повторенья которых у него набухли и заболели виски, и чуть ли ни дурно делалось, которые одни почему-то из всего разговора и помнились.
«Я и не заставляю, - шёл и машинально оправдывался он всю дорогу. - Мне просто в Университет поступить хотелось, вступительные экзамены нормально сдать… А для этого нужно было много и упорно трудиться: не тратить время на пустяки, на шашни любовные и по подъездам мотания… Ты вот с Сашкою Збруевым промоталась всё прошлое лето, вспомни, себя и его потешила, порезвилась, - и вон чем для вас обоих те ваши потешные гуляния кончились… Ты-то вообще у “разбитого корыта” осталась, в отличие от него…»
29
Вернувшись домой очумевший, больной, угарный, опустошённый, он сразу же спать ушёл, не поговорив ни с кем, не поужинав даже, не перекусив, чем родителей своих и расстроил очень, и перепугал, и, главное, очень сильно обидел.
К нему сразу же забежала мать, по привычке встала перед кроватью его на колени.
- Что у тебя случилось, сынуль? - спросила дрожащим голосом. - На тебе лица нет. Тебя никто не обидел?
-…Нет, никто. Не волнуйся, - тихо он ей ответил, лицом к стене отворачиваясь, от матушки пряча лицо, что было сухим и безжизненным, как у раненного.
- Ну а что же тогда ты так поступаешь нехорошо? так себя ведёшь некрасиво с нами? Мы тебя ждём целый вечер голодные, ужинать не садимся, думаем: вот-вот придёт наш Вадик любимый, родной, с ним за стол все и сядем, праздник отметим ещё разок, посидим, поговорим по душам, порадуемся перед разлукой… А ты пришёл, неживой, плюнул на нас на всех - и сразу же спать улёгся, ни на кого даже не посмотрев, слова доброго перед сном никому не промолвив… А тебе завтра в Москву уезжать. И когда теперь все с тобою увидимся - неизвестно. Разве ж можно с нами так поступать, скажи? Мы же тебе не чужие люди.
Но расстроенный сын мать не слушал, в стенку упорно смотрел… и молчал: мечтал поскорее остаться один, чтобы забыли все про него, вон пошли, отвязались. И в первую очередь - мать, присутствие которой ему почему-то было особенно больно и тягостно. Ведь от неё, ясновидицы, невозможно было ничего утаить: она его взглядом пронзительным будто рентгеновским лучом всего насквозь просвечивала. И видела будто бы всё - его полный душевный раздрай и смятение.
-…Ты что, встречался с девушкой этой… Лариса, кажется, её зовут… Ну, которую мы с тобой сегодня утром на демонстрации видели? - преодолевая неловкость известную, как можно мягче и деликатнее спросила, наконец, Антонина Николаевна то, что спрашивать и выяснять было ей не совсем удобно. Но что, как она поняла, и являлось наиболее вероятной причиной такого плачевного состояния сына - катастрофического, можно сказать, состояния. Только влюблённые себя так эгоистично и нервно ведут, только влюблённые в таком разобранном виде домой обычно являются. Дураку ясно, что во всём была виновата она - его зазнобушка школьная.
От дочери матушка знала в общих чертах про Чарскую, и симпатии Вадика к ней; про события на последних зимних школьных каникулах, и про её, Чарской, к ним настойчивые звонки в течение целой недели. Утренняя встреча на площади только подтвердила её тайные знания: что дочурка её не лгала, не фантазировала про брата…
Упорно молчавший Вадик при упоминании имени Чарской вздрогнул, напрягся под одеялом, залился краской стыда, которую мать его даже и при плохом освещении с улицы разглядеть сумела. А, может, почувствовала ноющим сердцем своим - и поняла, что попала в точку, что сын её старший и вправду на свидании был, которое неудачно закончилось, вероятно - ссорой.
И что было делать матери? о чём говорить? и какие слова подбирать в утешение? Тема эта любовная - самая щекотливая и запутанная из всех, будь она трижды неладна! Избави Господи каждого от подобных тем, что поопаснее гиены огненной и пострашнее омута. Тут любые сторонние слова и советы бредом влюблённым кажутся, глупостью несусветной, издёвкой - и по сердцу режут больнее ножа, врагами кровными делают на долгое-долгое время. Сколько уж матерей и отцов нарывалось на это, сколько народу на любви обожглось, на увещеваниях и примерах дурацких.
Но говорить всё равно что-то надо было, сынулю родненького спасать от хандры и травмы сердечной. Вон он, какой несчастный явился, разбитый, раскисший, больной, радости жизни лишённый, душевного праздника… Разве ж можно было его одного оставлять? или в Москву отпускать - такого? Глядючи на него, мать и сама заболела, почернела и сгорбилась вся; и весь свой праздничный лоск растеряла, весь оптимизм и задор всегдашний…
30
-…Послушай, Вадик, сынок, - собравшись с духом, наконец промолвила она тихо, к кровати вплотную пододвигаясь и стараясь сыну-первенцу, что от неё отвернулся, в глаза помертвевшие заглянуть, - послушай, что скажу тебе перед отъездом… Я не знаю, что у вас там раньше с девушкой этой было, и что сегодня произошло; верю, что ничего плохого и ничего серьёзного. Ты у меня мальчик хороший, порядочный, и гадостей никому не сделаешь, не станешь никогда подлецом. Я в это искренне верю, как в Господа Бога нашего, - слышишь меня, Вадик? - поэтому и за тебя и за неё спокойна… А по поводу Ларисы я тебе так скажу. Я не знаю её; видела сегодня мельком, издалека, и даже и не рассмотрела толком. Впечатление самое обыкновенное производит, никакое - можно сказать. Девушка как девушка - таких много. В каждом городе - пруд пруди, по пятнадцать на дюжину, как говорится… Хотя, первое впечатление - обманчивое, утверждают. Ну-у-у, не знаю… Но даже и не в этом дело, не во внешности её, а в том, что рано тебе, сынок, ещё о девушках думать. Не нужны они все тебе, эти красавицы-раскрасавицы. Тебе учиться надо прилежно, с полной отдачей и выкладкой, планы намеченные осуществлять, пока молодой, одинокий, здоровый. И родители твои живы пока - и могут ещё помочь. Это для тебя сейчас самое главное, этому ты должен всего себя посвящать: цель осуществить намеченную, всеблагую. А не шуры-муры крутить, девочками-вертихвостками заниматься, у которых одно на уме: замуж побыстрее выскочить и с папиной старой шеи на шею мужнину перебраться, чтобы хомутом повиснуть на нём, себе жизнь достойную обеспечить. Ничего другого они не умеют и не хотят, и их позиция мне понятна. Я и сама такой же точно была, или почти такой же, чего уж тут юлить и скрывать: замужество для меня, безотцовщины, было главное в жизни дело… Позиция девушки этой, Ларисы, повторюсь, мне очень даже понятна: такого парня заполучить, как ты, да ещё и с университетским дипломом. Но тебе-то всё это зачем, скажи? - такое в 18 лет ярмо, такая обуза? Неужели же ты, умный, талантливый парень, столько сил в поступление в МГУ вложивший, душевной энергии, страсти, вдруг остановишься в самом начале дороги, опустишься и обабишься, семью заведёшь - и про всё на свете забудешь: к чему стремился настойчиво, о чём с малолетства мечтал, к чему имеешь способности? Что с тобой, Вадик, сынок?! Опомнись! Не узнаю я тебя, такого с первых на свете дней волевого и целеустремлённого, стремившегося всегда побеждать, быть везде лучшим и первым. С чего это ты вдруг так ослаб и раскис неожиданно? Какая шальная муха тебя на улице укусила?... Стань великим учёным сначала, каким твой кумир Ломоносов был, сотвори что-нибудь этакое, что до тебя не творили, оставь свой след на земле; покажи, что и ты человек, а не пустышка безмозглая, не животное, что недаром в лучший вуз страны поступил, что Московского Университета достоин. А уж потом и о девушках думай, которые от тебя не уйдут, которых тем больше будет, чем большего будешь ты достигать и крепче становиться на ноги. Красавицы и умницы - они богатых любят, удачливых и талантливых, - поверь мне, сынок. Им не нужны слизняки и тряпки, тем более - неудачники, категорически не нужны, ни в каком виде. Им, гордячкам и воображалам, крепких мужиков подавай - как броня, - за которых понадёжнее спрятаться можно, чтобы сытно и спокойно жить, и мужьями умными перед всеми гордиться и козыриться… И за тобой, придёт время, красавицы табунами бегать начнут, что замучаешься отгонять, как тех же мух назойливых. И не наши деревенские дурочки и зассыхи, от которых никакого прока нет - только одни истерики и попрёки, и грязных пелёнок горы. А уже принцессы столичные, настоящие, с деньгами, связями и умом, которые для тебя обузой не станут, а, наоборот, опериться помогут, на дорожку верную подтолкнут: чтобы тебе подняться повыше, и им вместе с тобой взлететь. Вот тебе на кого настраиваться надо, сынуля ты мой золотой и любимый, о ком начинать мечтать. А не о Ларисе какой-то печалиться-горевать, бесприданнице и неудачнице местной, которой цена - копейка.
Антонина Николаевна, что разошлась не на шутку, хотела было что-то ещё сказать, ещё более веское и убедительное, что способно было, по её разумению, раскисшего сына взбодрить, избавить его от шока любовного и хандры - дурацкой, пустой и совсем не нужной, - но сын вдруг перебил её, попросив тихо и жалобно:
- Не надо, мам, не надо об этом. Прошу тебя.
И когда мать приподнялась и нагнулась над ним, чтобы погладить волосы и поцеловать по привычке, она заметила слёзы на его щеках, что обильно текли из глаз к переносице, капали вниз и уже изрядно измочили подушку…
Материнское сердце сжалось от боли, и она сама едва-едва не заплакала.
- Прости меня, Вадик, дурочку старую, ради Бога прости: не буду больше, не буду, - спохватившись, запричитала она, прижимаясь к нему губами, слёзы заботливо слизывая с мокрых сыновних щёк и глаз, поцелуями страстными тяжесть с его души, с его сердца обиженного снимая. - Полежи здесь один, успокойся: мы не будем тебе мешать, не будем досаждать разговорами. А завтра уедешь в Москву, учиться опять начнёшь, в работу прежнюю втянешься - и сам забудешь про всё: ты у меня мальчик умненький.
Погладив сына с нежностью по голове, поцеловав ещё раз напоследок, она поднялась и ушла, уведя за собою семью, что стояла тут же в дверях и весь разговор их слышала. Вадик остался один, совсем один в пустой родительской комнате…
31
Ему было плохо всю ночь, которую он не спал - метался на койке, стонал, жаром горел, задыхался. И всё про Чарскую думал, про неудачную встречу с ней и бездарное своё поведение. Не так он себе представлял эту их первую - и последнюю, как оказалось, - встречу, совсем не так: не то хотел говорить, не такое услышать в ответ, не так обидно расстаться.
Ведь как ни оправдывайся и ни крути, не внушай самому себе, что подумаешь, мол, принцесса! Таких, мол, много в Москве, другую найду! - но это будет чистейшей ложью и самообманом, фактически. Он ведь жил Ларисою несколько лет: она была в школе самым близким ему человеком. Куда дороже и ближе, во всяком случае, чем Лапин и Макаревич те же, и уж, тем более, Збруев Санёк, которого он так неудачно и так некстати упомянул в разговоре. Да ещё и в советники ей его записал, в душеприказчики. Ну, зачем он, дурень, спросил про него?! зачем?! Не упомяни он его, прощелыгу, - всё было бы у них иначе.
Постояли б, поговорили подольше, душами крепко соединились. Потом пошли б погулять. Наговорились бы на прогулке вдоволь, может быть - даже и поцеловались. И он бы в объятиях её подержал, насладился бы её губами и телом. Ведь как хорошо ему было с ней на балах - комфортно, томно и сладко! - какая она была с ним вся огненная и податливая, и на всё абсолютно готовая! Даже и на самое главное, на чём жизнь стоит, - что свидетельствовало о её безусловной любви и полном к нему доверии.
Её готовность отдаться, довериться ему как родному отцу, раствориться в нём без остатка он чувствовал неизменно чуть ли ни с седьмого класса… А, между тем, всё тянул и тянул… даже и поцеловаться боялся, чего она так страстно хотела, помнится, на последнем зимнем балу, к чему настойчиво его призывала. А он, чудак, перетрусил и убежал, от собственного счастья спрятался… А теперь вот лежит и жалеет об этом, слёзы пускает ручьём. Чудак, вот чудак малахольный и недоделанный!
И сегодня всё у них сорвалось, как назло, хотя сегодня-то он уже был совсем по-иному настроен. Сегодня он бы не убежал, не спрятался от неё в подвале и гардеробе, а с гарантией сделал бы всё, к чему их в течение нескольких лет сама Судьба подталкивала.
Но - нет. Опять - нет. И сегодня, увы и ах, ничего у них путного не получилось…
Мечась из стороны в сторону на кровати, одеяло родительское скручивая жгутом, он представлял раз за разом картину, как во время прогулки сегодняшней, несостоявшейся, она бросилась бы ему на шею в каком-нибудь тихом углу и зашептала бы нервно, в самое ухо: «Вадик! любимый! прости! Прости меня, дуру, за Збруева, которого я не люблю и никогда, поверь, не любила; с которым всё у меня как-то стихийно случилось, словно в бреду. Я просто тебя немножко подразнить-позлить захотела, такого бездушного и без-сердечного, заставить помучиться, поревновать, как и сама я после новогоднего бала мучалась страшно и ревновала, когда ты - помнишь? - от меня убежал и ничего не сказал напоследок».
И он бы простил - немедленно, в ту же секунду, услышав такое! - обнял бы её крепко-крепко, к сердцу рвущемуся прижал - и стоял бы с ней ночь напролёт, обнявшись, рассвет в поцелуях и ласках встречал, в ворковании сладком, любовном.
А потом бы они обменялись адресами и телефонами, пообещали друг другу писать и звонить, договорились бы о следующей встрече. И он, успокоенный, уехал бы снова в Москву, имея на родине верного друга.
Как легко бы он, как славно жил и учился в столице, зная, что его ждёт и любит Лариса, милая, чудная, родная и желанная девочка его! Он только теперь, на чужбине, начинал отчётливо понимать, как она ему дорога и важна. И чего он по дурости молодой, по-видимому, уже навсегда лишился...
Да, он не думал жениться на ней - это правда. Женитьба в планы его пока не входила… Но и лишаться верной и надёжной подруги он тоже совсем не хотел. От этой внезапной разлуки, расставания глупого, тягостного, ему было и больно и грустно ужасно: плакать, белугой реветь хотелось безостановочно. Найдёт ли он когда такую подругу ещё? И будет ли его кто любить также крепко, настойчиво и беззаветно?...
«…Прости меня, Лариса, милая, я дурак! - шептал он всю ночь как помешанный. - Я безжалостно и бездумно растоптал-испоганил то, что топтать и поганить грешно - искренние чувства девушки; твои, Ларис, чувства: твою любовь, твою преданность, твою на будущее надежду. Придёт время, наверное, и я буду сильно об этом жалеть; когда-нибудь мне это всё аукнется…»
32
В половине шестого утра его осторожным поглаживанием по голове разбудила мать: сказала, что пора просыпаться. Только что задремавший Вадик тяжело поднялся с кровати, оделся нехотя, выпил вместе со всеми чая с блином. После чего Стебловы в полном составе пошли провожать его на вокзал, на утреннюю в Москву электричку.
Забравшись в неё и заняв крайнее у окошка место, Вадик до самой Москвы клевал носом - всё забыться пытался, заснуть, восстановить после вчерашнего стресса силы.
Но как только он засыпал, перед ним сразу же появлялась Чарская в чёрном своём наряде, мрачной, зловещей тенью кружившая около, которая пожирала его глазищами, выпученными как у совы, и настойчиво к себе приблизиться призывала, одну и ту же фразу при этом, как заведённая, твердя, от которой становилось дурно. “Никогда не заставляй, - твердила она как помешанная, - любящую тебя девушку ждать, Вадик! - слышишь меня?! - никогда, никогда, никогда!” И ужасно кривлялась и гримасничала при этом, зубы кривые скалила.
А он смотрел на неё растерянно, слушал, что она ему говорит - и не понимал ничего из услышанного. И от этого плакал навзрыд как ребёнок, руки протягивал к ней, всем своим телом трясся. Но тронуться с места не мог: что-то ему мешало.
И тогда он плакал сильней, истеричней, горше, он рвался к ней из последних сил, - но толку от этих его усилий совсем почему-то не было. Чарская не приближалась к нему, наоборот, - удалялась всё дальше и дальше. И всё черней становилась, мрачней, его своим внешним видом как старая злобная бабка пугая...
И так продолжалось всю дорогу, все шесть с половиной часов, - такая нестерпимая для молодого паренька пытка. И только Москва со своей кутерьмой, беспрерывно куда-то спешащая, сумела защитить его от вчерашнего - от событий поистине драматических, болезненных воспоминаний о них, от чувства неловкости и стыда, и на себя самого досады.
Экзамены же за первый курс и последовавший потом стройотряд - с романтикой трудовых буден, песнями у костра под гитару, молоденькими девушками-однокурсницами рядом, озорницами и хохотушками, - окончательно излечили Стеблова от навалившейся вдруг хандры. И ему показалось тогда - уже осенью того памятного во всех отношениях года почему-то вдруг показалось, - что с детством покончено навсегда. И, одновременно, навсегда покончено с ней, первой его любовью…
(Продолжение следует)
11 декабря 2021
Иллюстрация к: Немеркнущая звезда. Часть вторая