Мы - словене

— Андрейка! – откуда то, из-под обжигающей высоты верхнего полка, простонал прерывающийся голос: — Не томи, подкинь еще ковшичек!

В полумраке бани зашипело, звонко лопнуло. Клуб раскаленного пара рванулся навстречу зову сладострастному.

— А-ах, мать моя мать! А-ах!

Захлестал распаренный веник, запахло липовым цветом, жарким взваром мяты дикой, квасом кислым. В духоте нестерпимой тело голое отсвечивает.Мужик крупный, измывается над собою добровольной, но такой желанной для русского человека, пыткой - деревенской баней. Такой, что камни лопаются, пар крышу поднимает.

Внизу, на мокром полу лежит другой. Жадно зевает ртом раскрытым, ползет к двери: ткнулся в неё лбом, вывалился в прохладу предбанника.

— Дверь! Дверь закрывай! – захрипело ему вслед: — Р-р-раззяв-а.а…

— Совсем ошалел мужик! Как до халявы дорвался!– пробормотал беглец и резво выскочил на улицу.

С размаху, с невысокого бережка, в реку - бултых. Задыхается, подвизгивает от удовольствия. Словно нерпа озерная, нырял в теплой воде и наконец, замер. Только голова большим поплавком на волнах качается.

Вернувшись с реки застал мужика на лавочке, у порога баньки. Тело красное, с прилипшим вениковым листом, паром исходит. На широком лице застыла улыбка: блаженно-умильная, совсем как у параноика или юродивого.

— Ну и дал ты жару! – упрекнул его беглец: — Предупреждать надо. Если б знал, не пошел бы с тобой! Чуть не сгорел, а ты – поддай, поддай…

Распаренный мужик не отвечал, только косит на ворчуна глаза и улыбается. Ну, точно, блаженный...

 Сидели долго. Перед ними на чурбаке миска с огурчиками, облепленными листочками хрена. Укропчиком пахнет. Тот, который был худее, на правах хозяина, хрусть, свернул пластиковую пробку на длинном горлышке бутылки. Мужики выпили, запили квасом. Помолчали, прислушивались к остывающим телам. Рядом комар пискнул. Крупный мужик насторожился, звонко шлепнул соседа по худой спине. Тот вздрогнул:

— Ванька! Совсем обалдел? Точно перепарился, перегрелся!

— Комар, Андрейка! Глянь, как он наелся! – толстяк показал широкую ладонь с кровавым пятнышком посередине: — Наверное, похмелиться хотел, тянул твою бормотушную кровушку и страх потерял!

— Шутник! Чуть спину не проломил! Ну что, давай еще помалу накатим, за упокой комарика и наше с тобой здоровье?

— Давай! Кто ж еще выпьет, как не мы, словене!– отозвался Иван.

Андрей разлил остатки водки в стаканы, до капельки, бережно. На ощупь ткнул своим в посудину свояка, выпил. Захрустел огурчиком.

— Вовремя ты откинулся! К огурчикам, к самому малосолу! – неловко пошутил он, пытаясь нарушить затянувшуюся тишину в разговоре, — А ты чего? Сидишь как неживой… не пьешь… не ешь…

Иван не ответил, следил за заплутавшим в лохматых горах закатом.
Темнело быстро. И также быстро уходило тепло, сменялось прохладой, которой задышал от реки зачерневший лес. Запахло прелой листвой и хвоей.

— Эт точно… к малосолу! Понимаешь, — заговорил Иван, осторожно сжав в ладони граненое стекло стакана, — Там, на зоне, первые годы все время снилось как я, вот так, сижу у баньки и смотрю: на реку, на лес. Потом они стали пропадать: и сны и банька. Как то растворялись, что ли… А куда – не знаю! С год назад сны снова вернулись, и стало легче ждать конца срока. Видать, вспомнила обо мне земля, заждалась. И вот, смотрю теперь на свой сон и боюсь…

— Чего бояться? – не понял Андрей: — Все у тебя путем, отсидел от звонка до звонка. Зачем волноваться? Никто не докопается, не за что!

— Не то!- отмахнулся мужик: — Я привыкнуть боюсь, Андрейка! Боюсь, привыкну ко всему этому и перестану замечать! Красоту потеряю, вот чего жаль! – Иван широко повел перед собой рукой. Капли из стакана плеснулись на траву. Но задумавшийся мужик ничего не заметил, только Андрей недовольно крякнул, глядя на такую бесполезную растрату добра.

— Мудришь, шуряк! Послушаешь — не с зоны пришел, а из философской академии! – добродушно проворчал он, внимательно наблюдая за судьбой стакашка в руке вчерашнего зека.

— А там все философами становятся: только у каждого она своя…

— Да-а! – протянул Андрей: — Ну, допивай и пойдем! Клава, наверное, заждалась.

…Иван с наслаждением оделся в свежевыстиранную, вкусно пахнущую стиральным порошком одежду.

…Баня стояла почти у реки, на задах огорода.  где уже цвела заботливо окученная картошка. Строили баньку лет тридцать назад, из толстых сосновых бревен, которые отец по случаю раздобыл у запившего лесника, отдав за них всего лишь банку самогона. Иван тоже рубил топором гладкие, дочиста выскобленные стволы, выводил глубокие выемки «замков» на краях. Рубили в «лапу», лОжили на сырой мох:  пегие космы до сих пор свисали с потрескавшихся от времени и непогоды пазов. Работали с перерывами, почти все лето.

В первый раз затопили в тот день, когда на Севере затонул атомоход «Курск». Но кто знал о предстоящем совпадении? Радость и горе ходят рядом, с кем то разминаются, кого гладят, а кого и бьют, хлестко, наотмашь, как парни в пьяной драке. От души. Как ударило было самого Ивана, через три года после того как он измочалил в новой баньке первый липовый веник…

…Родительская пятистенка сиротливо ютилась в глубине расширившегося подворья. Лет пять назад, домовитый Андрейка, войдя к Максимовым в зятья, поставил небольшой, но добротный, новый дом на четыре комнаты. В старой доживала свой недолгий век Иванова мать, она к тому времени овдовела и наотрез отказалась переходить в новый дом к зятю и дочери.

После ее смерти молодые хозяева, сносить старую избу не стали, и она использовалась как холодная кладовая, хотя в ней все сохранилось как при жизни родителей Клавы и Ивана.

…В ярко освещенном доме вкусно пахло жареной капустой и еще чем-то, неуловимо домашним. Сестренка сидела у столика за компьютером, увлеченно разглядывала пестрые изображения экрана, пальцы ловко перебегали по кнопкам клавиатуры. Увидев вошедших мужчин, легко подкинула со стула свое полнеющее тело, смущенно улыбнулась, словно ее застали за чем-то неудобным, разгладила подол халатика.

— В «одноклассники» забежала! – зачем то оправдалась она: — Представляешь, Ванечка, сколько там наших знакомых! Ты прости, не утерпела, рассказала кой кому о тебе…

— Вот, сорока! – ласково пробурчал жене Андрейка: — Человек только через порог шагнул, а она уже раззвонила! По секрету всему свету…

— Да ладно, Андрейка! Все равно узнают, от людей не скроешься! – Иван с удовольствием смотрел на порозовевшее лицо сестры.

— Тем более что скрывать нам нечего! – согласился хозяин: — Клав, кормить будешь?

Клава ойкнула и упорхнула на кухню, вернулась с глубокой сковородкой, полной исходящих паром голубцов.

Иван обшарил беглым взглядом стол, потянулся за ложкой. Ел жадно, вкусно вымакивал краюшкой хлеба соус.

— Голубцы совсем как у мамы! – обронил он.

Сестра, как частенько поступала их мама, не ела: сидела, облокотив голову на кулачок и смотрела на едоков. В глазах светилась ласковая радость. Ей нравилось смотреть как едят оголодавшие мужики.

Услышав брата, Клава вместо ответа подскочила со стула, метнулась к висевшему на стенке шкафчику.

— Может вам подать чего, к голубцам? – спросила он.

— Похвали бабу, она сама все на стол вынесет! Ты как? – хитро прищурился Андрей на Ивана. Тот отрицательно покачал головой: — Ладушки! И мне ни к чему! Завтра после обеда в рейс выходить, работа! Значит — нельзя. Хватит: итак после баньки выпили.

Клава вернулась к столу.

— Ну и хорошо! – сказала она: — А у нас, Вань, почти половина деревни пьет. Лешка Паньков, Гошка с Сашкой, одноклассники твои, день и ночь бухают! Синюковы всей семьей спились: детей мал – мала, а им все равно! Ужас, что творят! …А мама, она Ваня, долго болела! Пока отец был живой еще держалась, а потом! – Клава махнула рукой, и стала разглаживать на скатерти невидимую морщинку. Голос  зазвучал глухо и отстраненно ровно: — Когда мы с Андрейкой поженились, все ничё было! Они, с папой — новый дом строили, мы с мамой тоже без дела не сидели. Я тебе писала: батя на лесовозе работал, все до пенсии тянул. Ругался: эта пенсия, говорил, как сено на палке поперед осла, век не дотянешься! Как то раз зимой, машину дома поставил. Вечером вышел прогревать ее…  завел. Слышим, лесовоз гудит и гудит, а отец не идет! Вышли, а он как сидел в кабине так и застыл за рулем… Кинулись – да поздно: сердце! Тут маму и подорвало: сначала ты, потом папа! Не выдержала она… два года прожила и все! Совсем еще молодые были…

Иван перестал есть, смотрел в угол комнаты и ничего не видел.

— Ты не сердись, Ванечка! – вдруг встрепенулась сестра, огорченно всплеснула руками: — Что это я разошлась? Мы на тебя не сердимся, раз так вышло куда деваться! Только, она очень ждала тебя… и жалела…

— Я знаю! – ровно сказал Иван, поднялся: — Спасибо за ужин! Пойду я, поздно уже.

— Тебя проводить? – спросил Андрей.

— Спасибо! – отказался Иван: — В родном доме не заблужусь! Пойду…

…Вышел на улицу. Ночь совсем сошла на землю. Но в старый дом сразу не пошел, не смог. От рассказа сестры глухо заныло в груди, ноги стали ватно – слабыми, отказывались нести своего хозяина. Иван присел на ступеньку крыльца, откинулся на резное перильце.

Окно на кухне было открыто, слышалось покашливание Андрея и звон посуды: сестра прибирала со стола.

— И что ты думаешь? – услышал ее голос Иван, и понял: сестра спрашивает мужа о нем.

— А ничего! Каким был таким и остался! Вот это меня и удивляет! – ответил тот. Иван видел, как Андрей подошел к окну, закурил, выпустил в темноту струю дыма.

— Что не так?

— Какой-то спокойный он. Я таких еще не встречал! У нас в деревне, наверное, каждый третий сидел, ты знаешь какими они приходят с зоны! Вон, Артюхин, с дружками: по два, три года отсидели, а глянь на них? В наколках, пальцы веером ставят, малолеток шугают, по своей фене ботают! Шпана хренова! А Ванька? Пятнадцать лет отсидел, день в день! Да еще по какой статье! Грабеж и три трупа…

— Он не убивал! – перебила мужа сестра, — Когда охранников банка застрелили он был в машине.

— Но он был в банде!

— Все равно! – упрямилась Клава, — Иван не мог убить человека! Не веришь?

— Верю! – подтвердил Андрей и снова задымил в окно: — Теперь верю! На нем ни одной наколки нет, за половину дня ни мата, ни одного блатного словечка не сказал! Спокойный, как танк подбитый! Говорит просто, вдумчиво! Не вытерпел я: как, спрашиваю, ты таким вернулся? Отвечает: захочешь, везде человеком останешься! А какой я теперь - время покажет: там, говорит, в зоне, такой замес из дерьма и золота, что сам бог не разгребет. Только одна жизнь рассудит! И все! Больше про зону ни слова– клещами тащи, если выдерешь что-то, считай — повезло.

— Он всегда такой был… с детства, молчун! А там, видать настрадался досыта вот и молчит еще больше! Господи, за что нам такое выпало! – Ивану показалось что сестра всплакнула.

— Опять ты за свое! – недовольно сказал Андрей. Мимо Ивана мелькнул искрой выброшенный окурок: — Причем, скажи мне, тут бог? Сатана отморозок — в банду заманил, бог, как прокурор — рассудил, ангелы хранители — в зоне оберегали! Так что ль? А сам Ванька – не при делах! Давай, его, мученика – прямиком в угодники! Как же! Заслужил, выстрадал! Тьфу! Дурь, несусветная! Лишь бы свалить свое на кого или оправдаться! Хватит ныть, пошли спать…

Окошко затворилось. Свет в доме скоро погас. Иван посидел еще немного и пошел по двору к осиротевшей родительской избе...

…В их с сестрой комнате почти ничего не изменилось. Те же кровати, напротив одна другой, те же высокие подушки и занавески на окнах. Домик был небольшой, две комнаты и кухня. Иван с Клавой занимали угловую спальню, что у печи. Что им было таиться друг от друга? В те времена, многие жили так: тесновато, но дружно и спокойно.

На стенах висели старые картинки из журналов, которыми сестра любила украшать тесанные бревна дома. На столе стояла лампа с пожелтевшим от времени плафоном. Иван включил черно белый телевизор: экран засветился, выдавая нечеткое изображение. «Надо наладить!» — подумал Иван, прошел в комнату родителей. Не раздеваясь, лег на старенький раскладной диван…

…Спал он на удивление крепко, видно сказались горячая банька и хороший ужин. Проснувшись, растер крепкие, круглые щеки, вышел во двор. По траве ходили пестрые куры, которых зорко оглядывал нарядный петух. Увидев чужака, вытянулся, захлопал крыльями, громко и сердито загорланил. Потом, что-то бормоча, стал исподволь, бочком, подбираться к невольно заулыбавшемуся мужику.

— Кыш-ш! – хлопнул в ладони Иван. Петух, делая вид что совершенно не боится чужака, с достоинством отошел в сторону, закосил круглым зрачком, не забывая при этом горделиво клохтать на суетливых кур.

— Проснулся? – раздался голос сестры: — Совсем обнаглел, прохода мне не дает! – пожаловалась она брату на петуха: — Кидаться не кидается, а все равно страшно! Зарубить бы его, да жалко: за курЯми присматривает, цыплята от него хорошие! Цып-цып-цып! Цыпушки! Где вы?

Она горстями бросала на землю мелкое пшено, из клетки высыпала дюжина цыплят и резво застучала клювиками по корму. Иван смотрел на такую знакомую, но давно забытую картину нехитрой деревенской суеты и на сердце его таял последний холодок настороженности и отчуждения, отделявший его от жизни простого человека.

— Клав! – внезапно спросил он: — А почему вы с Андрейкой одни?

Спросил, и пожалел о сказанном. Лицо Клавы поскучнело, она тяжело вздохнула.

— Да чего скрывать? – немного помолчав, ответила сестра: — Сама виновата, дура была! Как тебя посадили, я через пять лет за Андрейку вышла. Года три прошло, а ничего у нас не получается. Проверилась, а там и началось! Помнишь, в те годы,  — она с досадой махнула рукой, — Что это я, откуда тебе помнить? Так вот, мы, девки, в чем только тогда не ходили: лосины, эластики… так затягивались – мама не горюй! Спина, задница, чуть не голые, всё на показ! Ты чего смеёшься?

— Да, как-то…

— А что? Я не такая как все была? Еще как была! Мама ругала, учителя, а нам пофиг было! Затягивались так, что не то что пукнуть – дышать было тяжело! Правда, правда! Вот и добегалась! Вспомнила я потом, как простудилась, сильно болела…по девичьи… Вылезла боком мне мода эта! Что делать? Я запсиховала: вдруг Андрейка бросит? Плохо у нас с ним жизнь началась! А он у меня знаешь какой? Ого-го! Понял всё, и говорит: ты, Клавка, и не мечтай! От меня так просто не сбежать, где хочешь изловлю и на место посажу! Лечиться будем, сколько надо – столько и будем!

— И что дальше?

— Лечилась, проверялась. За все хваталась! Даже, тайком от мужа к знахаркам, экстрасенсам ходила, к святым мощам прикладывалась…Правда, боялась: Андрюша это не жалует, узнал бы – наверное, поколотил бы…

— Думаешь не знает? – удивился Иван.

— Наверное знает! – поколебавшись, ответила Клава: — Но не ругал, жалеет меня! Потом, собрали деньги и я уже всерьез занялась собой: шас пол года прошло как из клиники выписалась! Врачи говорят, теперь все в норме у меня…  должно получиться…

— Так стараться надо! – не выдержав, подначил ее Иван.

— Ванька! – рассердилась сестра и заулыбалась: — А ты все такой же, дурачок! Уже под сорок, а все хохмишь! Эх ты! – она ласково провела рукой по коротким волосам на его голове: — Рано поседел…и щеки колючие. Помнишь, как у тебя первая щетина полезла, как ты меня ею щекотал. Поймаешь и колешься…а я смеюсь…

— Помню! Все будет хорошо, сестренка! Еще не поздно!

— А тебе, Ваня, не поздно? – серьезно спросила Клава.

— Я не для того так долго ждал, чтобы опоздать! Мы все успеем, иначе,зачем жить? Кто за нас проживет, если не мы, словене…

— Наверное, ты прав! – согласилась сестра: — Ну, хватит допросы проводить! Идем, кормить тебя буду! Как там у вас было: кругом марш, на кухню…

— Нет, Клава! Там было по другому! – спокойно ответил ей Иван.

— Вань! Я пошутила…

— Ерунда! Забудь! Идем, голубцы доедать! Мамины…

…Андрейка спозаранку убежал в автобазу, готовился к рейсу. Иван поблагодарил сестру за завтрак.

— Я, Клава, немного прогуляюсь! Сто лет родного села не видел! В магазин зайду: шильце – мыльце…

— Деньги есть?

— Хватает!

— Так пройдись! – согласилась сестра: — Только не сильно удивляйся! Была деревня, да почти сплыла! Половины, от прежней не осталось: дворов двести сейчас, не больше…

— Что так? – озадачился Иван. Конечно, до зоны доходили слухи о разных делах в стране, но зэки, поглощенные своими проблемами, не очень вникали в происходившие перемены на воле. Поэтому, заявление сестры его сильно удивило.

— Уезжают! Да что там едут, бегут! – коротко ответила Клава: — Не престижно и тяжело стало жить у нас! Одним словом – деревня! Работы почти нет, зарплата мизер! Детей мало: детсад хотят прикрыть, школа пока еще дышит, но надолго ли? Молодежь, после школы, отучится в вузах и остается в городе, да и без того многие ушли в города! Дома бросают! Если школу и больницу оптимизируют, то последние уедут, и так, почти одни пенсионеры остались. Зато – церковь, собрались строить! Вот такие дела у нас, Ваня! Пропадает село.

— Да-а! – протянул Иван: — Все равно, пойду, гляну…

— Вань! – робко попросила сестра: — Ты бы осторожней: у нас алкашни хватает! Как бы чего не вышло…

— Что мне эта шпана? – успокоил ее брат, но глаза его вдруг нехорошо потемнели: — Ты погляди на меня, я же тяжеловес! Они со мной бодаться не станут!

— Вань! – со страхом вскрикнула Клава: — Ты чего?

— Нормально, сестренка! Все хорошо! Чего мне в родной деревне бояться! Я же и вправду тяжелый! Тяжелый, а? – он, шутя, подхватил полную женщину под мышки и легко поднял к верху: — Вон, сколько силы, за половину жизни насидел!

Бережно опустив смеющуюся сестру на землю, пошел по затравеневшей улице: широкий, плотный, уверенный в себе, он грузно вдавливал в землю короткие ноги.

…Часа через два после его ухода приехал на своем КАМАЗе Андрей, наскоро перекусил. Клава привычно собирала ему в дорогу продукты.

— Белье не ложи! – предупредил муж: — Я в область еду: одна нога тут, другая там! Быстро обернусь, если не задержат с погрузкой. А Ванька не пришел?

— Ты что, видел его?

— Угу! Стоял, с Артюхиным да Сенькой Косым! И как они друг друга так быстро находят?

— Андрей!

— Ладно, я так, к слову! Думал остановиться, мало ли что у них за тёрки идут, да не стал. Вижу, ребятки наши блатные, притихшие стоят. А он им что-то, спокойненько, с улыбочкой разъясняет! Я уехал, и они следом разошлись. Эх, Ванька-Ванька!

— Ты о чем?

— О том же, о веселом! Как бы не натворил чего, кто его знает!

— Он не такой!

— А он сам, знает, каким вернулся? – встрепенулся Андрейка: — То то и оно! А если соберет возле себя шелупонь всякую! Ты бы видела, как они его слушали: и не пикнули… Будет нам, местный мафиозо! Аль Капоне, блин…

— Я его знаю, на подлость братка не пойдет! Он со школы за честность стоял. Правда, боялись его…

— А я о чем? Хоть и за правду, а бил крепко! Да еще приговаривал: кто, если не мы, славяне, за правду стоять будем.

— Словене! – машинально поправила его жена. Слова мужа немного смутили ее: в чем-то он был прав, пятнадцать лет тюрьмы не санаторий.

— Что, словене?

— Он говорит, словене, а не славяне! Мы ведь, ильменские, коренные!

— Какая разница! – сердито отмахнулся муж: — Словене, славяне! Одним миром мазаны! Ладно, видно будет! Бывай, пора мне. Завтра к вечеру вернусь.

Погруженный в свои мысли Андрей даже забыл поцеловать жену, взял сумку и пошел к двери.

— А баню на завтра, топить, или как?

— Пусть он топит, хоть каждый день! Он теперь не скоро напарится! – отмахнулся, сбегая по крыльцу, Андрейка: — Дров, воды — не жалко! Свояк все же, роднее нас у него никого нет: словене… Надо же! Не забыл! Ишь ты, вспомнили то что уже забылось! Словене! Ну-ну…

Дымно чадящий КАМАЗ медленно уполз в проулок. У двора еще долго пахло противной гарью сгоревшей соляры. Пригорюнившаяся Клавдия вернулась к обычным хлопотам по дому и двору.

Иван вернулся почти под вечер. Клава настороженно пригляделась к брату. «Трезвый!», определила она и успокоилась. За то короткое время, что отмерила судьба для Ивана между армией и тюрьмой, он никогда не был замечен в пристрастии к выпивке, но Клавдия, по привычке боялась самого страшного, что могло захватить мужика или парня, да и женщин тоже, в пустеющей, погружающейся в нравственную пустоту новых перемен, деревне: пьянства! Скольких оно проклятое пустило по страшному кругу: потерянные жизни и здоровье, обездоленные дети и старики, тюрьмы и жестокие, бессмысленно уродливые в своей наготе, лица людей, забывших что они – люди! Словене! И никому, как ей казалось, не было до этого никакого дела: ни власти, ни новым хозяевам, объявившимся, словно из ниоткуда на леспромхозе и пашне.

Но Иван был трезв, и как всегда (Клава уже начала к этому привыкать) – спокоен, и даже равнодушен.

— Как погулял? – спросила она, наливая брату молока, двигая к нему миску со свежими шаньгами.

— Нормально! – лениво протянул Иван:- Ты права, измельчала деревня наша! А земля, лес, река – те же самые, родные…

— Не совсем, Ваня! Они уже не совсем наши!

— Почему? – не понял Иван, сдувая пенку с еще сохранившего тепло коровьего вымени молока.

— Скоро сам узнаешь! – вздохнула Клава, и снова перевела разговор на беспокоившую ее тему: — Так кого ты встретил?

— Особо никого! Так, разные!

— А Артюхин, откуда взялся?

— А! Андрюха проезжал, заметил глазастый!

— Ты не ответил!

— Вот что, Клава! Давай поговорим! – Иван глянул в ее глаза: — Я всё понимаю: ушел пацаном, вернулся паханом! Так думаете? Да не оправдывайся, не надо! – он побарабанил пальцами по столу: — Если вы опасаетесь меня, то я уйду! Не пропаду, и вам мешать не стану…

— Ты что? – глаза сестры округлились от ужаса и обиды: — Как ты мог подумать про нас с Андреем! Наш дом – твой дом: любого, тебя принимаем! Андрейка сразу так сказал, когда ты сообщил что отсидел…а ты…Я за тебя боюсь, за ваши понятия-законы. Вдруг снова затянет?

— Ну, сестренка, ты точно, насмотрелась воровских сериалов! – усмехнулся Иван, но взгляд не теплел, и от этого, Клавдии стало неуютно и зябко: — Все так! Тюрьма, она и не таких как я ломала! Да только я не как все: запомни это и не забывай…

— Помню! – слабо улыбнулась сестра: — Кто если не мы, словене…

— Вот именно! – подытожил Иван, поднимаясь из-за стола: — Словене, народ крепкий! И не такое переживали! Пойти баньку затопить, или как? Бриться надо, ноги мыть…

— Вчера же парился! – снова улыбнулась Клава, вспомнив слова мужа про брата и баню.

— Бани много не бывает! А про Артюхина – забудь: кто я, и кто они! Так, фраера бескрылые, бакланы…, — переменив тему, убрал холодные льдинки из глаз, — Да и ты, тоже, от бани не откажешься, правда?

— Конечно! Давно ты мне ее не топил! Только…, — Клава поколебалась, и добавила: — Мне не надо жаркую, нельзя…

Светлые брови Ивана удивленно поползли вверх. В серых, подернутых белесой наволочью глазах, мелькнуло любопытство. Наконец, он что-то понял, удовлетворенно хмыкнул, кивнул зардевшейся от смущения сестренке, и, ничего не спросив, вышел на улицу.

— Пойду дрова поколю!

…Клава прислушалась к звону топора у реки. Внутри нее что-то томилось и жило, сладко и радостно, но в тоже время, было чуточку тревожно. Сегодня она поняла что произошло то, чего они так долго добивались с Андрейкой: в ней зародилась новая, желанная и долгожданная жизнь. Женщина осторожно погладила живот и уверенно прошептала:

— Славка! Вячеслав! Словенин!

 Василий Шеин

x

Иллюстрация к: Мы - словене