Василиск и Василек.

  Вдоль речки Кундравушки среди светлых березок и кленов, тонкой ниточкой вьется почти нехоженая тропка. По ней плетется худой старик в теплом азяме. Сам малорослый, плечи узкие как у ребенка, а голова не по телу большая, плешивая. Лысину укрывает шапка-грешневик, торчит в небо расплющенной макушкой. Труба а не шапка, совсем как у боярина, едва ли не в четверть роста деда. Только у бояр шапки собольи, а у деда из бараньей шерсти и немного скособоченная, но греет ничуть не хуже горлатной.

Солнышко вышло на полдень, жарко. Устал старик, упрел, утирает рукавом лицо, редкую бородку. В просвете леса уже видны покрашенные радужными разводами лишайников дощатые крыши.

Кундравка — селение маленькое. Числится вотчиной за тверскими князьями, но на деле, ни то ни сё: не село и не деревня. Самих князей там век не видали. Самый что ни наесть медвежий угол: десяток дворов на изгибе топких берегов речушки, в них живет полсотни крещеных душ. Еще есть изба княжеского наместника Твердилы, в которую он наезжает в покос и страдную пору. Любил дюжий мужик плечи размять, косит так, что дорого глянуть. Поперед него в прокосе никто не встанет, махом пятки отчекрыжит. Мужик здоровый, сытый, отчего власти не потрудиться когда в округе спокойно: татары не наезжают, переяславский князь тоже угомонился, не идет войной разором. Дань, белка с дыма — собирается исправно, зверь в лесах не лютует, мор, слава господу – не приходит. Народ живет, плодится. Богу молится, десятину церкви несет, князя почитает и тоже не забывает.

…Дни стоят сухие, погожие, самое время для косьбы. Уже неделю до ломоты в костях машут косами кундравинские мужики, укладывают в пахучие валки заливные луга у речки. Хорошо им там! Наработаются, вечером костерок жгут, смотрят на зеленые стога-зароды, которые сметали за день девки и бабы. Томится в котле греча со свиными шкварками. На реку садится закат, тихий, покойный. Румяный, как щеки тугой молодухи у огня, алым цветом по стоячей воде рассыпается. В осоке лешачиным голосом гукает выпь, в вязкой прозелени тины лягухи горлом тренькают, в камышах шуршит птичья мелочь, на ночь устраивается. В небе месяц, у балагана тепло, искорки огня темень ласкают. Век так живи, трудись да кашу ешь.

Но деду Балбошу внезапно занедужилось.

— Глядите ребятки, как бы ни к дождю! Совсем невмоготу кости ломит! – предупредил дед, собирая в балагане свои вещички.

Поохал, запахнулся в толстый азям, поклонился посаднику Твердиле, народу, и пошел домой в Кундравку..


Двор у Балбоша немного запущен, а изба хорошая, небольшая, но крепкая, ладная. Все как у людей, лавки, полати, печь.
Вошел во двор. Сразу, прицыкнул попавшую на глаза вертлявую внучку Казю, велел ей топить баньку. Казя стрельнула глазищами в свалившегося на ее чернявую голову деда, взяла бадейки, нехотя поплелась к речке. Сам заспешил в избу: ломота – ломотой, а живот урчит, своего требует.

…Старуха натужно дула в печь, раздувала угольки, экономно кромсала ножиком шматок пожелтевшего сала, выкладывала ломтики на противень.

— Режь, не скупись! И яичек вбей поболее: оголодал я!

Дед, дожидаясь яичницы, крошил пальцами подсохшую ржаную краюху, кидал кусочки в рот, мелко жевал, щурился светлыми от старости глазами. Не выдержал, подошел к печи, заглянул через плечо дородной жены.

— Ты чего, Вереюшка? Куда туесок уносишь? Что ты мне тут вбила, ни полтора ни два! Бей все, какие есть.

— А ты сперва глянь, потом жадничай! – старуха сердито сунула туесок под нос оторопевшему мужу. На донышке лежали три маленьких яичка.

— Это чё, яйца? – удивился Балбош.

— А то!

— Странные они, какие то! Уж не вороньи ли?

Дед вертел большой, как татарский казан, головой, блестел широченной лысиной. За это и был прозван так метко: Балбош. Сам махонький и кажется удивительным, как он носит на тонкой шее такую большую голову и не переломится.

— Где ты видел, старый бес, чтобы ворона во двор яйца несла, а не выносила?

— А откуда они тогда?

Яйца и впрямь странные: ни куриные и не голубиные, что-то среднее по размеру, и синенькие, как у дикой утки. Но Верея не ответила, повернулась к раскрытому окну, углядела на улице внучку, крикнула.

— Казька! Ты что, снова из-под аспида яйца взяла?

Девчонка охотно бросила тяжелые ведра, вбежала на зов.

— А куда их девать? Выкидывать жалко, вот и сложила в лукошко. Да он и сейчас на гнездо сел. Согнал пеструшку и сам уселся.

— Кто, уселся? – пробормотал дед.

— Аспид!

— Ас-с-пид! – прошипел дед, выкатывая под мохнатыми бровями белки глаз: — Как это, Аспид? Он же — куръ, как он может в гнездо садиться?

— Был куръ, а стал курицей! – сердито поджала губы жена: — Давно толкую тебе, зачем столько лет петуха держать? Да еще такого! Тьфу, не куръ — а бес в перьях. Аспид! А теперь еще и переродился в курицу. Прости господи… за грех невольный!

Бабка крестилась, а Балбош недоверчиво, совсем как пес, поворачивал лысую голову. Не первый раз у них в доме выходил раздор из-за старого петуха, боится его старуха. Они уже много лет враждуют. Куръ большой, черный как сажа и злой. На плетень взлетит и так гаркнет, что горшки с кольев валятся.

Потом к раздору присоединилась Казька, встала на сторону бабушки. Она с детства росла суматошной: таскала за хвост кота, выковыривала прутиком из-под стрехи воробушков, терзала жуков. Подросла, вцепилась в петуха: гонялась за ним с хворостиной до изнеможения. А за что? Подумаешь, клюнул один раз в пятку. Но Казька не простила старого кура, вклещилась в него намертво, проходу не давала. В кого она такая выросла? Одним словом — Казя!

Балбош отчаянно отстаивал своего любимца, ценил, не зря прозвал его Аспидом: лютый петух ревностно охранял своих куриц. Ни пес, ни лиса, ни сокол, не осмеливались на них заглядываться. Жаль, что он постарел. Но то, о чем говорили жена и внучка, не укладывалось в голове: выходило, что три синих яйца в лукошке – снес сам Аспид. Как это могло случиться? Дед Балбош расстроился, чувствовал себя словно преданным… тем, в кого верил…

— Точно сидит? – переспросил дед внучку.

— Сидит, под амбаром!

Балбош, позабыв о яичнице, побежал на улицу. Распугал по пути стайку пестрых кур, упал плашмя у покосившегося амбара и полез под его стойки. Пробрался в застланную соломой прелую глубь, приподнялся над плетеным из прутьев гнездом. В нем, закатив белесые глаза, разбросал крылья большой, черный петух. Чешуйчатые ноги с огромными, желтыми шпорами, подрагивали в мелкой агонии.

— Сдох! — ахнул старик.

Не веря своим глазам, ощупал трясущимися руками еще теплый ворох перьев, потянул из гнезда. Там, сиротливо синея в желтой соломе, лежало маленькое яйцо.

Дед спрятал до поры дохлого петуха под рогожку и вернулся в избу.

— Положи до кучи! – велел он старухе, протягивая ей принесенное яйцо, последнее, что осталось от помершего от старости Аспида.

Горестно вздохнул, потер занывшую поясницу, задумался о жизни и еще о чем то, очень важном. Настолько важном, что это было еще более ошеломительнее, чем внезапная смерть кура.

.- Ты куда? – остановил дед жену, бросив на нее рассеянный взгляд..

— Как куда? Сам велел в кучку сбросить! – Верея склонила руку с яйцом над помойной лоханью, куда сливала объедки для поросенка визгуна.

В избе взыгралась драма. Взъерошенный Балбош накричал на жену, отнял у нее последнее яйцо, бережно держал его в ладонях. Отыскал теплую рукавицу, положил в него наследство Аспида и пристроил в теплом загнетке, подальше от тлеющих угольев. Обозленная Верея брякнула по столу вынутым из печи противнем с яичницей. Сама есть не стала, позвала внучку, обиженно поджала губы и села у печи, сердито сверкала глазами.

Вконец расстроенный Балбош лениво скреб ложкой по противню. Рассеянно поглядывал на Казьку, на рукавицу в загнетке. Яичница пересохла, сало пережарилось едва не в угольки. Но дева не смущалась: проворно орудовала ложкой, сочно похрустывала, причмокивала.

«В кого уродилась дева?» — в который раз сокрушенно подумал дед, уперев глаза в загнеток. А сам продолжал о чем-то думать.

…Дед едва успел снять с каленых камней первый пар, как в закопченную баньку тонкой змейкой скользнула Казя. Балбош нежился в полумраке верхнего полка, лениво помавал на себя истрепанным березовым веником. Казька плеснула на ухнувшие камни водой, яростно захлесталась, еще хлеще деда. Балбош только крякнул от крутого напора взметнувшегося под потолок пара. Внизу, желтея худым телом, в белесых клубах непереносного жара измывалась над собою внучка: мосластая, жильная, словно витая плеть. Волос длинный, жесткий как кобылий хвост, прилип к узкой спине вдоль ребристых позвонков.

«М-да! Эх-хе-хе! Ни рыба, ни мясо, дева! Тощая, черная как кикимора. Еще и злющая: язык как шило, глазами жжет. Кто такую занозу замуж возьмет? То ли дело у Федота, внучка: всего шестнадцать годков, а в ней пудов семь весу. Такая как она — в работе зверь, в постели перина пуховая. Детишек нарожает прорву. А наша? И-эх…Ни дать ни взять, одним словом – Казя! И пар ей нипочем. Господи, глянь как лютует!»

Дед от огорчения так захлестался венком, что даже Казька присела на пол. Ошалела дева, сомлела от пара. Теперь лютовал дед, выгонял из себя хворь и досаду, сверкал помолодевшими глазами: ой – любо, еще…еще чуток…

Бухнула дверь. В узкий проем бочком втиснулась тучная бабка Верея с веником под мышкой. Дохнула кипяточным духом, закатила глаза и упала возле мокрой внучки.

…После бани отдыхали всей семьей. Верея отпивалась квасом. Повеселевший Балбош выцедил ковшик медовой браги, выпросил таки, малый жбан у старухи, на помин усопшего Аспида. Расслабленный, хмельной, он ласково посматривал на раскрасневшуюся внучку, уплетавшую моченые яблочки.

Любил он ее. Как не любить родную кровинушку? Кроме нее некому беречь их с Вереей старость. Детей Верея нарожала много, а выжило только двое. Младшего взял к себе на службу сам князь: приметил в селе Звягино во дворе у посадника дюжего парня, и сманил в свою дружину. Гаврюху, старшего сына, хряснуло по маковке сосной на рубке леса. Его вдовая женка, после такого, вроде как стала заговариваться. Пошла, было, в болотину по голубику и пропала. Долго ее искали, да не нашли. Видать прибрал ее к себе Болотник: зачем она ему, умом тронутая, понадобилась – не понять. У лесных Хозяев свои дела и думки.

Осталась махонькая Малуша сиротой. Растили ее дед с бабкой как умели, души не чаяли. Но, то ли бог обиделся, то ли сам бес вмешался, но стали примечать за ребенком непримиримость к тому, что ей досаждало. А досаждало ей многое. Выросла дева: колкая как шиповник, гибкая, сильная, и до ужаса вредная. Раз, кого куснула язычком, в другой – кольнула глазками, а тут и прозвище пришло и приросло – Казя, вредная, значит. Но Малуша не обижалась, на насмешки гордо плевала, а где плевком не обходилось, пользовалась острыми коготками.

Так и выросла: смуглая, жгучая как ведьма. Красивая, только уж больно худая. Родное имечко Малуша забылось. Осталась она Казей, такой, какая есть: своенравная и вольная, как дикая рысь.

— Заневестилась! – ласково сказал дед Балбош о внучке: — Поди, от женихов отбоя нет! А-а? …Верея…погляди, как выросла наша то, совсем невеста!

Казька поперхнулась, подавилась яблочком. Вытаращила на деда черные как угольки глазки. Бровки подняла, на щечках выскочил румянец. Хотела что-то сказать, но не посмела, смущенно поникла, шарит рукой по миске с яблочками.

Сердце Балбоша екнуло от нехорошего предчувствия. Не уж то он опоздал с вопросом?

— Ну-кось, милушка, выйди на часок! – строго приказал он внучке: — Нам с Вереей поговорить требуется.

…Битый час он что-то доказывал своей старухе. Совсем уже обессилев, допил брагу, жалобно заглядывал в глаза жены.

— Как же ты не поймешь, Вереюшка? Такое может раз в тыщщу лет случается! Пойми: все сходится. Аспиду покойному, сколько годов было? Вот то то…Семь годов! Семь…все как в сказах старых! Черным он был? Был, чернее нет! Злой? Злющий как змей! Яйцо снес? Снес! Вот оно, в рукавичке лежит! Остался пустяк: подвязать яйцо под мышку непорочной деве – и вот он…Василиск! А вся цена – потерпеть той деве семь седьмиц! – дед восторженно взвизгнул и заглянул в жбан из-под браги.

— Не дам внучку на позор! Хоть режь меня. Где это видано, деву на яйца как курицу сажать! Узнает Семка, и тот сбежит. Вовсе в девках останется…

— Какой Семка? – насторожился дед Балбош: — Уж не Фотия сынок? Вот оно что-о-о! Неужто опоздал Аспид с яйцом? Эх-ма! Значит, у молодых все сладилось. Прозевала деву, старая! У-у…Я вас…

— Ты чего? Чего мелешь? – отшатнулась Верея: — Дева она! Такая, как наша, до венца не дастся! Ее ж парни как огня боятся, сам знаешь. Даже твой Аспид, и тот, Казьку стороной облетал. Чуял, бес черный, что не сладит с ней.

— Точно знаешь? Не врешь? – воспрянул духом Балбош.

— Шас! Жди!

Бабка метнулась на улицу. Выловила Казю, цепко ухватила за локоть и зашептала ей на ушко. Казька смущенно пискнула, вырывалась. Но бабку просто так не одолеть, она еще крепкая. Дед прятался за окошком, видел, как внучка взъярилась, царапнула бабушку за руку, вывернулась и побежала по двору: злющая, раскраснелась. Коза, собака, поросенок, куры и гуси – всех, словно смело с пути разъяренной девы.

У Балбоша отлегло от сердца. Даже жалко стало обиженную внучку. Но дело стоило того, что перед ним девичья обида? Главное, что б она, обида эта – была не напрасной.

Казька подбежала к колодцу, ухватилась за жердину журавля.

— Ой! – обомлел дед: — Никак топиться кинулась!

— Щас! – сказала вернувшаяся бабка, облизывая расцарапанную руку: — Такая сама всех перетопит и сухой выйдет! Вот, дал бог карахтер! Пить она пошла, остужаться!

Казька вывернула из колодца бадью с ледяной водой, опрокинула ее на себя, фыркнула как мокрая кошка и пошла сушиться на солнышко.

— Ну? – кинулся Балбош к Верее.

Та торжественно кивнула. Возликовавший дед бухнулся на коленки перед красным углом, закрестился на икону Николы Угодника и неугасимую лампадку.

— Слава Тебе Господи! Отвел от девы непорочной беду! Верея! Тащи скорее чистое полотно и Казьку!

— Зачем?

— Яйцо подвязывать будем! Пора, а то залежится! Даст бог, выведется Василиск…А там, такое начнется – сам Перун ахнет, не то что князь!

…Шел третий день, как началась высидка Василиска. Угрюмая Казька часами сидела на лавке, глядела в окно. Совсем как подбитая птица. Вдобавок, прижимала к телу подвязанную правую руку с ненавистным яйцом подмышкой: и тут, дева была не как все – левша. Щелкала пальчиками проворных тараканов. Надоест — во двор идет. Ходит: злющая, неловко кособочилась и зачем то подволакивала ногу, видно ей так было удобнее. Или, чтобы досадить деду: пусть видит, как умучил свою внучку.

Предусмотрительный Балбош пустил слух, мол, поранила Казя руку, расхворалась. Сам глаз с нее не спускал. Опасался, что своевольная Казя выкинет какую пакостную проделку, и загубит единственное яйцо. Но беда пришла совсем с другой стороны.
В тот вечер, разомлев от духоты, Балбош дремал на лавке. У поставца с лучиной сидела Верея: сонно тянула из подвязанного клока чесаной шерсти тонкие пряди, вяло жужжала веретеном. Казя рядом с ней, пристроилась у раскрытого окна. И вдруг, она встрепенулась, подалась вперед.

Проснувшийся дед услышал голосок дудочки жалейки, тонкий, грустный. Балбош сразу все понял: в полдень в село вернулись косцы. А это означало только одно: над беззащитным Василиском нависла угроза. Вместе со всеми пришел Семка, и теперь, шельмец, жалостливо выманивал на улочку Казьку.

Дед обмер, подскочил к окну.

— Кыш, окаянный! – отчаянно крикнул в сумерки, пошарил рукой по подоконнику, так и подмывало запустить чем то в тяжелым в жалельщика, но ничего не подвернулось.

— Казька! Я тебе…и-их! Посмей только!

Балбош не договорил, задохнулся от нехорошего предчувствия, погрозил внучке тонким пальцем.

Казя вскочила, ядовито фыркнула, метнула подолом сарафана и плюхнулась лицом вниз на свою постель, захныкала, задергала плечиками и ногами.

Дед долго вглядывался в темень, жег лучины, вздыхал. Уже проголосили вторые петухи, а рассвет не торопился на землю. Хоть и коротка летняя ночь, но и она, казалось, прилипла к черному небу.

Когда над лесом засветилось небо, Балбош понял: он не выдержит напряжения. Прошло всего трое суток, а впереди еще, ой, как много дней и ночей. Трудно одному караулить деву, надорвется. В другое время он только посмеялся бы над внучкой. Ясное дело, заневестилась девка. Семка тоже, в самой силе, парень хоть куда, пусть милуются на здоровье, внучат нацеловывают. Но теперь все изменилось: под мышкой у девы подвязан будущий Василиск, и рисковать им Балбош не намеревался.
Поразмыслил, вяло похлебал квасную тюрю с хлебом и луком, нахлобучил на лысину гречишник и пошел к посаднику.

Твердила завтракал. Ел сдобренную льняным маслом кашу, запивал томленым в печи молоком, сыто жмурился от удовольствия. Рядом стоит широкая как копна баба стряпуха, двигает к хозяину миску с замешанным на яйцах творогом, из загнетка пахнет жареной курицей.

— Здрав будь, посадник! – по чести поклонился ему Балбош, коснулся рукой пола.

— И тебе не хворать! – весело ответил мужик, вытирая поданным стряпухой рушником замасленные губы: — Вовремя ты пришел. Дня через три выходим на страду: рожь нынче хороша. Ой, как вызрела. А там и овсы доспеют. Готовься. Бери внучку, косы, грабельки…

— Никак не выйдет! Занедужила внучка. Да и я не выхворал.

— Это ж чем, твоя дева захворала? – изумился Твердила: — Сам же говорил, к ней ни одна зараза не прилипнет: пока болячка Казьку укусит – сама сдохнет!

— Было дело! – с сомнением согласился дед, утер шапкой вспотевший лоб, и, все же, решился: — Тут такое дело вышло! Одним словом, великое дело: может такое раз в тыщу лет выпадает. Грех отказаться. Ты, стряпуху отошли из избы, дело тайное.

…Удивленный рассказом посадник смешно поднимал кустистые брови, задумчиво ворошил густую бороду, с недоверием смотрел на вспотевшего от возбуждения деда. Странную сказку говорил Балбош. Кому-кому, а ему, посадник уж точно бы не поверил: мало чего привидится старому человеку. Но неожиданный аргумент перевесил его сомнения: Твердила вспомнил известного на всю округу Аспида.

— Так, ты говоришь, сдох, твой куръ?

— Помер, батюшка. Окочурился! От старости. Ровно семь годков прокукарекал.

— И яйцо оставил?

— Оставил, родимый! Я сам его из под родителя вынул: оба еще теплые были, и яйцо и Аспидушка.

— А Казька?

— Пока терпит…

Посадник задумался, ходил по избе. Грузно давил половицы обутыми в сафьяновые сапожки ногами, хмурился, кряхтел. Взял жбан с молоком: пил долго. Балбош с трепетом следил, как прыгает под бородой посадников кадык, ждал.

— А зачем тебе, дедка, такое чудище? Говоришь, он камушками да песочком кормится?

— Истинно так! – набожно перекрестился дед, воздел к потолку повеселевшие глаза: — Камушки его любимая еда. А когда их нет, то он глянет на кого живого, прожжет глазом бесовским – тот и окаменеет. А Василиск — склюет, схапает. Только за ним следить надо. Говорят, что когда выведется птенец, он добра не помнит: съест свою родительницу. А если та убережется, тогда он за ней как сосунок за коровой бегать будет, все ее приказы исполнит. Беречь Казьку надо!

— Добро! Но что ты от него хочешь? – стоял на своем Твердила.

Балбош вздохнул. Если сказать честно, он и сам до конца не понимал, зачем ему понадобится чудо-юдо. Была мысль, первым делом испытать его чародейство на Федоте: сколько раз его предупреждал, просил, следи сосед за своими гусями. Что ни год, то выщипывают репу в огороде у Балбоша. А Федоту как от стенки горох, смеется! Но теперь все, кончатся его смех и воля, когда в глупую булыгу обратится. А дальше? Дальше Балбош не знал. Скрывать не стал, так и обсказал посаднику свои мысли.

— М-да! – промычал Твердила, с интересом посматривая на уныло понурившегося деда, и решительно прихлопнул по столу волосатой ручищей: — Значит так! Мелко мыслишь, дед! Тут вопрос государственный, а ты про репу талдычишь. Первым делом, напустим окаянного на переяславских, измучили своими наскоками. А как их покаменим, так поедем кланяться в Тверь, к своему князюшке: так и так, мол, кормилец наш, вот как мы за тебя радеем! Ох и обрадуется он, ох и расширит княжество! Москву под себя возьмет. Как думаешь, поставит меня над ней посадником?

Твердила тяжко облапил плечи щуплого деда, дышал жарко, с перерывом, мечтательно и сладко жмурился, словно ел тягучий мед из огромной бадьи, колол деду ухо жесткой бородой.

— Муромские, владимирцы, рязанские – все под Тверь пойдут! – хмелея от смелости, бубнил посадник: — А там и до Орды недалече! Все Тверью станет. Лишь бы твой Василиск сдюжил. Сдюжит, не околеет?

— Сдюжит! Тятька его, Аспид, вон каким был, мал, а никому проходу не давал. А тут сам Василиск! Соображай, где куръ, а где нечистый! Ох, и много от Орды камня останется! Все поля завалит. Как потом пахать будем?

— Ничего! Проживем! Лишь бы вражину извести, а камень сгодится. Дороги мостить им будем!

Посадник долго не отпускал от себя деда Балбоша, все расспрашивал, давал наказы, как уберечь Казю от девичьего греха. Страстно крестился на образа.

— Надо чтобы поп Никодим не узнал! Пронюхает, все яйца в селе переколотит! Крепко он не любит старую веру…А Василиск оттуда, от старины…

С Семкой уладили дело просто, без затей.


…В полдень Казя вылизывала сладкую ложку: ела мед, что принес от посадника ее дед. Перед этим умяла кусок копченного окорока, с хлебом и луковкой. Ее глазки слипались от сытости, все удивлялась щедрости строгого на дела посадника: жесткий мужик, хоть и справедливый – но власть, нет-нет, да сделает кому-то больно. А тут, расщедрился: едва донес дед Балбош мешок с его дарами. Ешь Казя, не тоскуй, береги до поры свою честь, вынашивай демона.

На дворе затарахтела колесами телега. Казя глянула и захлопала глазищами: в возке, у широкой спины своего тятьки, сидел унылый Семка: размяк от горя, ноги в лаптях опустил до самой дороги.

— Куды его, деда? – выдохнула Казя.

— На Мшанское болото! Гать мостить будет! – ответил дед и мстительно шепнул в сторонку: — Так ему и надо! Лиходей!

Казька вскочила, все на ней вздыбилось как у кошки: и нос, и волосы, глазища налились злой слезой. Отшвырнула ложку, заголосила как по покойнику:

— Ну, деда, век не прощ-щ-щу! Так и знай! Попомнишь меня, когда совсем состаришься!

— Так я…

Но Казя его не слушала. Выбежала на улочку, долго смотрела вслед увозившей ее милого телеге. Подпрыгивала, махала свободной левой рукой, делала ему какие-то непонятные знаки.

Пегая лошадка бежала бодро, деловито отмахивалась хвостом от гнуса. Тележка попрыгала по высохшим корневищам сосенок и завернула за изгиб березняка. Мелькнула раз, другой, среди белых стволов и пропала из виду.

…Пожалуй, никогда еще так сладко не спалось деду Балбошу в его длинной жизни: шутка ли, почти четверо суток без сна. А все любовь, шуры-муры, будь они не ладны, виноваты.

«Высиди Василиска, а там, делай что хочешь! Все равно, пора за мужа выдавать. Только, поп под венцом не спрашивает кто ты – девка еще, или уже баба? Богу все равно, лишь бы хорошо жили и плодились! А яйцу не все равно: протухнет!» — успел подумать Балбош, проваливаясь в омут вязкого сна.

…Пожалуй, никогда еще так сладко не спалось деду Балбошу в его длинной жизни: шутка ли, почти четверо суток без сна. А все любовь, шуры-муры, будь они не ладны, виноваты.«Высиди Василиска, а там, делай что хочешь! Все равно, пора за мужа выдавать. Только, поп под венцом не спрашивает, кто ты – девка еще, или уже баба? Богу все равно, лишь бы хорошо жили! А яйцу не все равно: пропадет!» — успел подумать Балбош, проваливаясь в омут вязкого сна.
Ночью ему послышалось, как вроде бы, в доме скрипнуло, не то дверь, не то ставня. Но он только повернулся на другой бог, укутался плотнее в старый тулуп и уснул еще крепче.

Часть 5.
…Прошла неделя. За ней другая, третья. Время проплывало над потемневшими от непогоды кундравинскими избами своим чередом. В иное лето дед Балбош и не следил бы за ним. Зачем? Что изменит в этой жизни лишний день или месяц. Но теперь, ситуация поменялась в корне. Дед с трепетом наносил ножом на гладкую жердинку новые дни-зарубки, пересчитывал их, загибал пальцы. Выходило, что все шло к исходу: скоро, совсем скоро, крохотный Василиск проклюнет тонкую скорлупу и высунет из нее свой хищный носик. А может – клювик! Кто его знает, как все будет. Попробуй, угадай этих василисков? Сроду их не выводили в здешних краях.

Казя, мужественно переносила, связанные с яйцом под мышкой, неудобства. Даже привыкла, приловчилась. Одно плохо, мечтала дева о жаркой баньке, но дед об этой блажи и слышать не хотел.
Пару раз к ним наведывался сам посадник. Они подолгу сидели с Балбошем в холодке, что-то обсуждали и даже спорили, ласково поглядывали на Казьку, ублажали ее медами и разными вкусностями.

…На исходе шестой недели Балбош приметил, как, маявшаяся круглым бездельем, Казька похорошела, даже чуток посветлела. Лицо наела сытое, телом немного раздалось вширь, особенно в поясе.
«Слава те Господи! Хоть на человека стала похожа! — радовался дед, любовно глядя на вальяжную походку внучки: — Ничё! Самая малость осталась. А там, выкормим Василиска и заживем как князья-бояре!»

Дед млел в сладких грезах как на жарком солнышке, понравилась ему такая жизнь. Твердила, соблюдая уговор, освободил его и Казьку от всех работ и повинностей. Два раза в неделю слал со своего двора щедрые подношения, сытные и вкусные.

…Конец седьмой недели выпал в аккурат на субботу. Дед, зачем то вытопил баньку, но в нее не пошел. Конец лета стоял сухим и жарким, но, несмотря на тепло, Балбоша бил заметный озноб. С самого утра и до темноты, он не отходил от внучки, носил с собой плотный полотняный мешок: им, он решил накрыть вылуплявшегося василиска, чтобы тот, не приведи боже – не кинулся на Казю, или не обратил в камень самого Балбоша. Страшно, но назад ходу нет!

Душная ночь прошла в тревогах. Даже само небо, словно в предчувствии чего-то доселе небывалого, накрылось лиловыми тучами без дождя. Громыхало далекими раскатами глухого грома, изредка кидало вниз разлапистые, красные молнии. Вспышки освещали притихшую, сухую землю: багровые и неуютно страшные. Мрачный лес шумел под горячим ветром, махал ветками с усыхавшей листвой. Дед, истомленный жутким предчувствием беды, крестился дрожавшей рукой, жалобно поглядывал на небо, на иконы и на спящую внучку.

Перепуганная Верея еще с вечера ушла к соседям. Но Балбош не обратил на это внимание, не женское это дело, Василисков приручать. Его больше беспокоила сама внучка: Казя, прекрасно осведомленная о примечательной дате, и ухом не вела. Радовалась только одному: избавлению от опостылевшего яйца и мечтала о бане.

К слову будет сказано, что после отъезда Семки она успокоилась. Немного погрустила и будто забыла свои тревоги и любовь. Жила боярыней, ела за троих, спала досыта. Пасла гусей да мурлыкала песенки и терпеливо таскала под мышкой иродово наследие. Одним словом, сильно изменилась дева. Вначале, эти перемены в характере внучки беспокоили деда, но, не видя с ее стороны сопротивления его замыслу, Балбош успокоился.

А в эту ночь она просто уснула. Дед маялся, томился ожиданием. Подходил к внучке, приближал ухо к ее груди, но ничего не слышал, кроме ровного дыхания крепко спящей девы.

— Ну! Не томи…Скажи, шевелится? Тюкает? – ранним утром дед уставился на сладко потягивавшуюся внучку.

— Кто тюкает?

— Как кто? Он…он самый, этот…

— А-а! – безразлично зевнула Казька, уже привычно потягиваясь левым боком и рукой, и привычно заканючила: — И не ворохнулся! Деда, может надо снимать яйцо? Пора уже…

— Потерпи чуток…до вечера…

Но Василиск не торопился вылезать в белый свет. Вечером в дом вернулась Верея. Трепеща от страха, она стала разматывать пропахшее девичьим потом и телом полотно. Дед приплясывал рядом, тянул шею.

— Деда, уймись! Голая я! – заныла Казька.

— Цыть! Верея, не рви душу, вынимай!

Верея осторожно держала в сложенных лодочкой руках синее, с расплывчатыми фиолетовыми пятнами яйцо.

— А чё оно такое синее? Вроде как, было посветлее! – с упавшим сердцем спросил ее Балбош.

— Откуда мне знать! – огрызнулась Верея и сунула яичко в руки мужа.

Дед, холодея от страшных предчувствий, осторожно прижал его к уху. Слушал долго, надеясь уловить хорошо знакомый звук тюканья клювика, медленно разрушающего изнутри свою колыбель и темницу. Жалобно глянул на Верею и осторожно встряхнул яйцо.

В избе звонко хлопнуло. По пальцам Балбоша потекла мутная жижа, завоняло, омерзительно и гадко. Казька вытаращила глаза, зажала руками рот и рванулась к двери. Но не добежала, склонилась над помойной бадьей. Деву рвало, туго, натужно, аж до хрипоты.

— Чего это она? – растерянно сказал Балбош: — Чё, она? А-а, Верея? Аль, прежде, тухлого яйца не нюхала?

— А я почем знаю! – разозлилась бабка, сглатывая накатившую слюну: — Ты ж ее опекаешь, не я! Опекун старый! Она уже давно такая, видать окормили вы ее с посадником…

— Чем окормили?

— Всем! Казька уж неделю, как рыбу и мясо печеное на дух не переносит. Все больше кислой капусты требует да малосолов. Эх ты, дурень! Сколько времени деву мучили…а за что? За это? – разгневанная Верея указала на вонючие осколки синей скорлупы иродова яйца.

— Казь-ь-ь-ка! – обессилено прошептал Балбош, в предчувствии непоправимой беды: — Ты чё, успела таки? Когда-а-а…Где…С-с кем…

Казька вытерла рукавом мокрые губы, одичало глянула на Балбоша. И вдруг, из ее глаз брызнули слезы.

— Деда-а! – в голос ревела Казька, упав перед отшатнувшимся от неожиданности Балбошем на коленки: — Виноватая я…Не ругай, деда…Не стерпела!

— Когда? – снова спросил дед.

— Когда Семку из дому отправили. Ты уснул, а он ко мне сбежал! Деда-а…Сама не знаю как вышло…Только один разок и было!

— Сомневаюсь я! – покачал большой головой Балбош: — Оно может и так, но уж больно затяжной, этот разок у вас вышел. Э-эх! Такое дело сгубили!

Плюнул на остатки своей, источавшей гадкий смрад, мечты, и вышел на улицу. Заперся в бане и до полной темноты ожесточенно хлестался распаренным веником.

…А зарубки на жердинке, все же сгодились: только для другого отсчета.
Посадник, было дело — рассердился, но потом, махнул рукой. Долго смеялся. Затем усадил расстроенного донельзя деда на лавку, и они допьяна упились шипучей брагой, заедали ее, в отместку судьбе, жареной курицей с печеными яйцами.

Семку пришлось вернуть домой. Робкий, покладистый нравом парень пал в ноги Балбошу, во всем повинился. Отказываться от содеянного греха и Казьки не стал, и сразу, после жатвы они обвенчались. А в положенное время, в закопченных дымом стенах Балбошевой баньки заголосило, увидевшее ее темноту, дитя.

— Внук! – сияла бабка Верея, вынося на солнышко белый сверток.

— Мальчонка! – подпрыгивал счастливый дед, вглядываясь в красное, как печеное яблоко, личико младенца.

…Через положенное время в Звягинской церкви крестили младенца. Народу собралось много. Шутка ли, сам посадник вызвался быть крестным отцом Балбошева внука.

— Крещается раб Божий! – задребезжал тонким голоском поп Никодим, и перевел взор на перелистывающего святцы диакона, держа над купелью верткого младенца.

— Не-не! – подскочил Балбош: — Ты, диакон, туда не гляди. Есть уже имечко. Нареки его, батюшка, Василием!

Дед поклонился попу. Тот, с неодобрением покосился на него, перевел взгляд на посадника. Подобрел, разгладил брови.

— Крещается раб Божий…Василий…

И трижды бухнул в серебреную чашу, заперхавшего от теплой воды, новоявленного христианина. Потом его вытерли, завернули в чистую рубашонку и передали посаднику. Тот поднял его в своих ручищах к куполу храма: дыши, живи во славу Господа и людей.

…И снова потекло над лугами и полями безмятежное время. Теплым днем Балбош сидел в своем дворе. На огороде согнулась сильно располневшая Казя, полола репу, носила в себе второе дитя. По двору ковылял голопятый мальчуган в легкой рубашонке, распугивал курей, грозил им хворостинкой.

— Ишь ты как, весь в мать! – умилился дед Балбош, любовно лаская глазами внучонка, усмехался в усы и бороду.

Они уже позабыли старую историю с Аспидовым яйцом. Подумаешь, невидаль! Ну не вышло дело, и что теперь? Жили без василисков всяких и дальше проживем.
Забыли те, кто знал, но не сам дед. Иногда он смотрел на внука, и на него нападала легкая тоска. И тогда он тихонько говорил:

— Эх! Такое дело загубили!

Впрочем, огорчался ненадолго. Кто его разберет, как бы вышло, если бы Верея выкинула в помойную бадью синее яичко. А так, все сладилось. Не вывели Василиска – нашли в капусте Василька. Все же лучше иметь живое дитя чем непонятную тварь. Все что ни делается, ведет к хорошему.
Тепло, светло. Работай не ленись, ешь кашу и живи. Век не помирай. Радуйся…


 

 Василий Шеин

x

Иллюстрация к: Василиск и Василек.