Иван Жердев Жанр прозы:

15 января 2020 Проза для души

шном рвении всем помочь. Тот же мудрый человек путем нескольких несложных операций с недвижимостью обеспечил Славу арендой и тот, наконец, отцентровался и спокойненько, медитативненько зажил на холме в саду, заботясь о приблудной кошке больше, чем о процветании подотчетного человечества.

   Мозг у доктора был настолько уникальным, что если бы он до сих пор верил в академическую науку, то наверняка завещал бы его какому-нибудь медицинскому учреждению. Он помнил и мог легко жонглировать миллионами фактов, цифр и имен, слегка при этом заикаясь, как будто перебирая и выискивая в голове нужные файлы. Теперь же, в тишине и покое собственного дома эти, нажитые долгим путем файлы, наконец, обрели стройную систему и, как выяснилось, не зря наживались. И когда через какого-нибудь гостя возникал в пространстве дома вопрос, то без особого напряжения появлялся и ответ. Мозг без усилий мгновенно сканировал файлы, смешивал информацию и артикулировал единственно возможный правильный ответ. А когда требовалось подключаться к первоисточнику, волосы на руках вставали дыбом и скачивали недостающие знания напрямую из ноосферы. Всего делов-то. Волосы на голове он брил и правильно делал, потому как если бы поднимались и они, то, конечно, информации было бы больше, но выглядело бы это ужасно.

 

  Вот такой вот забавный треугольник сложился в мирной, приморской станице. Но треугольник сей был только в голове у Сирены, потому как Вася, проснувшись, реально ничего не помнил, а доктор вообще был не углом, а кругом или сферой.

 

  А Вася, проснувшись на рассвете, обнаружил себя голым под покрывалом и не удивился. То, что было вчера он не помнил ни сантиметра, а потому быть могло вообще все, что угодно, он к этому привык и даже не напрягался вспомнить, заранее зная, что воспоминания эти явно будут нехороши, а возможно и неопрятны. Но само утро было иным, совсем не таким как обычно. Во-первых, не болела голова и в теле присутствовала легкость. Он без усилий присел на кушетке и даже потянул в стороны руки. Хорошо! Здорово! Во-вторых, на столе торчала свечкой, едва пригубленная, бутылка коньяка. Ничего удивительного в бутылке коньяка на утреннем столе, конечно, не было. В любое утро, любое количество бутылок могло и присутствовать, и отсутствовать. Удивительно было то, что коньяк был слегка пригублен и оставлен до утра, а такого в Васиной жизни не случалось. Содержимое бутылок до утра никогда не доживало, независимо от его физического состояния. А тут и коньяк живой, и Вася бодрый. Рядом с коньяком на столе лежали сигареты с тонким фильтром, а из пепельницы торчал окурок с губной помадой. Пригубленный коньяк, подкрашенный окурок и собственная нагота явно указывали на женщину. Он приподнял покрывало, внимательно осмотрел спящего Его и, как и бессмертный директор варьете Степа Лиходеев, ничего не понял. На всякий случай сходил в дом, обследовал все комнаты, потом двор, гараж и даже заглянул в колодец. Никого. Ни живой, ни мертвой. Ну, и слава богу, задумываться не хотелось, а со стола манил коньяк. Но Вася, почему-то сначала пошел в душ. Там весело помылся и даже забыл пропеть свое обычное «водица, водица…».

     Вытерся, оделся и, торжественно, вернулся к коньяку, терпеливо ожидавшему его в беседке. Присел на кушетку, закурил и стал осматриваться. Все на месте, все привычно, но что-то не так. Что-то изменилось в нем, но Вася этого еще не понимал и старался найти, пресловутые десять отличий в картинке. А в картинке центральной фигурой был коньяк и коньяк, как будто бы что-то требовал, и Вася знал - что. Они друг друга понимали и обычно желания их совпадали. И Вася потянулся уже было к бутылке, но вдруг рука застыла на полпути. На тыльной стороне ладони появилось крупное коричневое пятно и, подняв вверх голову, Василий увидел наглые глаза, только что нагадившей ему на руку вороны. Ворона вполне по-человечески ухмыльнулась и улетела, а Вася пошел в дом мыть руку.

  Вымыв руки, он взял в кухне мусор и поперся через целый квартал к мусорному баку. Вернувшись обратно, на кухне зарядил в ведро новый пластик и неожиданно начал мыть посуду. Вымыл, подошел к окну, снова посмотрел на коньяк и начал готовить завтрак. Почему-то решил запечь в духовке овощи. Красиво порезал баклажаны, болгарский перец, молодую картошку. Сделал частые надрезы, посолил и художественно посыпал луком, укропом и специями. Подумал и положил на каждый овощ по ложечке сметаны, потом еще подумал и воткнул в каждую белую лужицу листики петрушки. Все это аппетитное и красивое запихнул в духовку, выставил правильную температуру и рванул в погреб за компотом. Возвращаясь с двумя банками домой он старательно не смотрел в беседку, как будто перед коньяком ему было стыдно.

  Пока запекалось и пахло вегетарианство он пропылесосил весь дом и поменял в спальне белье. Только один раз он выключил пылесос и подошел к окну, проверил – коньяк стоял на месте и глазел на него звездами. Вася вытянулся в стойку смирно и отдал коньяку честь, потом сказал: «Ну, ну…вольно…» и вернулся к уборке. За час, пока готовилось жаркое, он совершил генеральную уборку всего дома, тогда как прежде на это уходил целый день и неделя подготовки. И все окончательно смешалось в доме Облонских, когда он празднично сервировал стол, вилки слева, ножики справа и переоделся к обеду во все чистое. Хотел было еще и помолиться, но вместо этого сходил в беседку, принес коньяк и водрузил его во главе стола. Потом налил себе компоту в бокал для шампанского, взял в руку, посмотрел на коньяк и сказал: «Ну как-то так, брат. Прости, если что». Отставил мизинец далеко в сторону, залпом выпил и принялся трапезничать, поминутно похваливая вслух себя и блюда. Закончив обед, он тщательно вымыл посуду и впервые в жизни вытер ее новым полотенцем. Потом он переоделся к кофе, окончательно понимая, что сходит с ума.

  Василий знал, что ночью произошло нечто важное. Такое важное, что теперь его жизнь изменится и что изменения эти он ждет и боится. Что именно произошло он вспомнить так и не смог, догадываясь, однако, что событие связано с коньяком и ночной женщиной.

  Приступы подобного сумасшествия случались с Васей и раньше, но чаще во хмелю. В такие минуты он начинал думать о России и о себе, и находил, что они очень похожи. Большая, неловкая страна тоже, казалось ему, не находит своего исконного места в жизни и в мире, и тоже все время кидается в крайности. И если пьет, то океанами, а если бросает, то начинает есть только овощи, напрочь отвергая врожденные навыки воина и охотника. То начинает любить всех без разбору, то ненавидит всё и себя в первую очередь. И чтобы возродиться заново ей нужно обязательно умереть. Не поболеть, а именно умереть, вплоть до остановки сердца. И здесь он снова подумал – а что же было ночью? И простые повседневные слова «смерть» и «рождение», то есть жизнь и представились ему главными событиями этой ночи. Но что именно и как именно все это произошло он вспомнить не мог, как ни напрягался.

   Он опять посмотрел на бутылку коньяка, по-прежнему возглавляющую стол, и подумал: «А ведь я свободен». И тут же испугался. Он, всю жизнь исповедующий свободу, вдруг сильно перепугался, когда в первый раз отчетливо понял, что он сегодня, сейчас реально свободен. И вся эта, почти осязаемая, громада свободы вдруг обрушилась на него и придавила бесчисленными вопросами – как свободен? В чем свободен? От кого свободен? И что же теперь делать?

   Снова взгляд на коньяк и простая, пронзительная мысль – «да ведь я не пью», сразила его напрочь. Но ведь как же так? Если я свободен, то я свободен во всех направлениях – захочу выпью, захочу не выпью. Запретов нет! Нет правил! Это свобода! Но если запретов нет, то какого хрена я полдня танцую этот танец вокруг одной несчастной бутылки, делая вид что она ничего не значит? Чего я от нее бегаю? Я же свободен, я не боюсь.

  И с криком «Врешь, не возьмешь!», он схватил бутылку и, не церемонясь, глотнул прямо из горла. Коричневая жидкость взорвалась ярким пламенем во рту, он покачнулся и ясно увидел над собой белый потолок больничной палаты, который начал сворачиваться полукругом и превращаться, то ли в тоннель, то ли в полусферу, а он напрочь привязанный к реанимационной койке, падает в этот тоннель, но почему-то не вниз, а вверх и истошно орет: «Держите, держите меня! Я падаю!!!» И тут же потолок перекрывает красивое, возбужденное лицо медицинской сестры с красными губами, в помаде того же цвета, что осталась на окурке в беседке. Губы раскрываются, он видит большой, влажный язык и она заглатывает его всего, и, о боже, как хорошо, как приятно там у нее внутри, во влажном и красном, и он теряет сознание.

  Очнулся Вася к вечеру. Он лежал на полу в кухне в чем-то липком и гадком. Приподнявшись на руках, он увидел разлитый по полу компот, смешанный с его рвотой. Коньяк, все также слегка пригубленный, аккуратно и отрешенно возглавлял стол, как свадебный генерал.

   Вася был очень слаб. Еле поднявшись он добрел до раковины и умылся холодной водой. Потом хватаясь за стены кое-как достиг спальни и рухнул на кровать. «Вот и вся твоя свобода, Вася» - подумал он и свернулся в жалкий калачик под одеялом. И потянулась обычная похмельная ночь в поту и полудреме.

   Утром он проснулся огромным, можно сказать безразмерным. Левым ухом он слышал Камчатку, правым Калининград, между ними огромными валунами катались внутренности, печень, легкие, желудок и сердце. Голова охлаждалась в Белом море, а ноги парились в Черном. И надо было жить дальше и гармонично собирать в свое, богом данное, тело все эти валуны-внутренности, уши, ноги, голову и сердце. И все это должно правильно и справедливо работать. И он обязан это сделать. И эта обязанность и есть его свобода.

 

  А за забором шла жизнь. Доктор спал, насмотревшись ночью на звезды и убедившись, что все они на месте и все они разные. Глядя на эти сверкающие миллиарды, он понимал и свою малость, и свою бесконечность одновременно, и ни капли не переживал от этой двоякости. Сирена тянула суставы в саду, все еще изредка вздрагивая при воспоминании о прошедшем и чему-то своему улыбалась. После ночи реанимации у нее исчезла складка на лбу, разгладились морщинки у глаз, а в самом теле и движениях появилась легкая женская округлость. Через дорогу баба Шура подметала двор и прикидывала сколько в этом году запросить за койко-место, чтоб не продешевить и не отпугнуть отдыхающего, и сколько это будет в долларах.

 

   А солнце, нежное, жаркое и неумолимое, выкатывало из-за деревьев и настойчиво предлагало полдень. Едва оттолкнувшись от рассвета оно уже приближало закат. А уходя после заката, даже не знало, что где-то наступала ночь. Для солнца нет ночи, нет рассвета и нет заката. Это все для людей. Пусть резвятся, хорошие мои. Я погрею.

 

 

 

 

                      Мир в хату. Вовчик.

 

      В тюрьме тоже люди живут – эта цитата, в том или ином виде, присутствует у любого классика русской литературы. Казалось бы зачем писать банальность, ну люди и люди, что тут такого, были бы звери жили бы в зоопарке. Ан нет, не банальность, есть тут нюансы именно в русском языке, потому как в России. Но об этом позже, коли сложится.

 

     Вовчик в тюрьму попал, как член ОПГ, то есть организованной преступной группировки. При этом он реально был юродивым. Какой-нибудь бес грамотный, дипломированный доктор, без труда поставил бы ему диагноз – сильное отставание в умственном развитии. Следователь же поначалу считал, что Вовчик косит на дурку, но уже после третьего допроса его перестали бить и запугивать, и стали задавать вопросы больше относящиеся к смыслу жизни, чем к уголовному делу и сильно задумываться над ответами. Дело в том, что он физически не мог соврать, а когда чувствовал, что вот этого говорить не надо, что словами своими он может предать и причинить зло своим друзьям-подельникам, ему становилось так плохо, что приходилось отпаивать водой и даже вызывать врача. То есть побои он мог терпеть и с улыбкой, а вот когда наступала необходимость соврать, то вместо слов у него изо рта шла пена.

     К бандитам он прибился случайно, когда работал подсобником в ресторане, который бандитам то ли принадлежал, то ли ими контролировался. Вовчик исполнял в кабаке все обязанности, которые начинались словом – «сходи». «Сходи, принеси… Сходи, купи… Сходи, помой…» Короче все, что не хотели делать другие, он шел и делал. Ему пару раз приходилось вывозить и закапывать в лесу трупы и делал он это с той же детской непосредственностью, с которой шел и мыл овощи к столу или посуду. Работал он за еду и жильё. Денег ему не давали, а если бы и дали, то он бы не знал, что на них купить, а если бы и купил, то явно, что-нибудь совсем не нужное. Если его посылали в магазин, то очень точно говорили название того, что надо купить, и заставляли повторять, потому как, если точно не скажешь, то он мог купить, что-нибудь только ради красивой упаковки.

    В хате Вовчик появился утром, получил «пальму» (верхнюю шконку) и быстро обжился. Ввиду своей не заискивающей услужливости был приближен к смотрящему, Ване Америке, и вечером уже «гасил солнце», закрывал картонкой лампу над дверью, и охотно рассказывал о своей жизни. Поначалу над ним даже посмеивались и пробовали поизгаляться, но смотрящий попытки быстро пресек, и этим, как бы взял его под защиту, а Вовчик защиту принял, и к Америке привязался, но все также без лести и заискивания, вроде как само собой. Его готовность помочь всем, и даже насмешникам, сначала удивляла, потом обезоруживала. Такой вот человек, Вовчик, очень добрый. Оно и на гражданке редкость, и в тюрьме, и просто по жизни.

   Решили в тот день забодяжить бражку-однодневку. Через баландёров Америка произвел нехитрый обмен и получил от Амбара (бригадира обслуги) маленький кусочек дрожжей за весьма приличную сумму. После вечерней проверки замесили мякиш из хлеба на теплой воде, добавили дрожжей и сахара, всё это герметично запаковали в целлофановые пакеты, и, назначенный грелкой Вовчик улегся на свою шконку и прижал продукт к животу. Его заботливо укрыли подушками и одеялом, и стали ждать. Ожидание бражки время особое. Все говорят о другом, но думают только о том, как оно там на животе у Вовчика происходит - бродит и пенится самый сладкий «запрет».

      В тюрьме много «запретов». Запретами является все, что может скрасить бродяге жизнь. Ступики (заточенные под ножик стальные ложки, полотно и т.д.), балалайки (телефоны), пулеметы (карты), зажигалки, не проштампованные книги и журналы, домашние одеяла и подушки, лишняя одежда, иголки, нитки, веревки, шнурки, ножницы, гвозди, шурупы, медикаменты, перец, соль, горчица и другие запрещенные продукты (на усмотрение режимки) и все остальное, что может понравиться или наоборот не понравиться режимке, на их же усмотрение.

     По большому счёту «запрет» - это то, что позволяет сидельцу чувствовать себя человеком свободным. И самый сладкий запрет – это брага-однодневка. Брага-однодневка – это не просто хмельной напиток. Это событие, когда лишенные всех прав и возможностей люди произвели и выпили самый страшный запрет – жидкость мутно-коричневого цвета, градусов 15-16. Вы скажите «Hennessey», я скажу – дерьмо. Сядьте в нашу гостеприимную тюрьму, добудьте ингредиенты, изготовьте, сохраните, выпейте и почувствуйте незабываемый вкус. Поверьте, вам понравится.

 

    Когда смесь на животе у Вовчика перебродила, ее надо было процедить и спрятать. Процедить не проблема, а вот спрятать… И спрятать надо так, чтоб пережить два шмона, утренний и вечерний.

    В то время в тюрьме ждали очередную проверку. Надо сказать, что тюрьма всегда живёт ожиданием проверки и наказания, как нашкодивший ребёнок. К этой проверке по камерам раздали баки для воды, хотя сама вода добывалась только из под крана, и особого смысла в этих баках не было, кроме того, что на них стояли инвентарные номера и они, баки, каким-то образом олицетворяли заботу о заключённых. Любая власть в любой стране копирует верховную и Россия не исключение. Если забота о подопечных прописана в документе, но исполнить эту заботу нет возможности, её надо изобразить. И бак, надо сказать, реально выручил.

   За последние несколько дней шмона все обратили внимание, что бак ни разу не осматривали. Видимо оттого, что он стоял на самом видимом месте, хранение в нём запрета исключалось само собой. И мы рискнули, и выиграли. Рядом с баком поставили вентилятор, который дул через бак в открытое окно. Брага была задраена в ведре, как батискаф перед погружением, установлена внутрь бака и сверху ещё укутана одеялом, но свободный дух, всё ещё бродящей браги, пробивался микрочастицами и мог быть унюхан стражниками. Благо стражники сами постоянно были источниками похожих запахов и родное внутри перебивало знакомое снаружи. К тому же бак заполнили водой, на случай если кому-то из осматривающих придет фантазия открыть краник. Пережив несколько минут в коридоре на корточках, в ожидании радостного режимного мата, мы вернулись в камеру в настроении банкета. И он состоялся.

  Стол был сервирован с особым шиком. Запрещенными ступиками сало и колбаса были порезаны более тонкими ломтиками, чем обычно. На стол пошло лучшее из общака и понемногу лучшего из личного. Брагу ещё раз процедили и аккуратно разлили по пластиковым бутылкам. Получилось две с половиной полторашки тёмно-коричневой жидкости. И началось застолье и разговоры.

  Разговоры в тюрьме очень похожи на разговоры в армии. И жизнь на воле там и здесь называют «гражданкой». Видимо оттого, что и там и здесь люди лишены гражданских прав и оттого, что «гражданка» всё таки женского рода, а стало быть – баба. А о чём ещё говорить молодым и здоровым мужикам?! Мы эти разговоры пропустим, и даже не потому, что литературно они не приемлемы, а потому, что тебе, мой редкий и умный читатель, не должно быть интересно всё это – кто кого, и как. Поверь на слово – ничего нового ты не узнаешь. А вот рассказ Вовчика про утку передать не премину. Там и сюжет-то не бог весть какой, а вот запало.

 

   Рассказывать Вовчик начал уже под конец застолья, почти под утро, когда все уже насквернословили вдоволь. Как-то тихо так начал, а урки замолчали и слушали. И прослушали историю до конца, все двенадцать человек за столом при тусклом свете, закрытого картонкой солнца.

   - А меня утка любила, - начал Вовчик, как бы продолжая тему, - а тесть не любил. Я утку Зяблик называл, а она отзывалась. Я как с работы иду, она бежит навстречу и крыльями машет, вот так.

   Вовчик встал и показал, как к нему бежит Зяблик и машет крыльями. И даже покрякал немного. Он называл утку то он, в смысле Зяблик, то она, в смысле утка.

    - Она так подбежит, я ему дам хлебушка и он рядом идёт до самого дома. А тесть меня не любил, почему-то. Дураком обзывал и даже говорил, что Ванька тоже дураком вырастет. А Ванька – мой сынок, ему тогда годик был с небольшим. Он ходить только начал, а Зяблик с ним играл, когда меня не было и ходить учил. Они по двору когда идут… смешные такие. А Зяблик всё понимал. Он мне навстречу далеко выбегал и мы пока идем разговариваем. Ну я говорю, а он слушает и крякает. Ну я ему, что на работе было, а он – «кря, кря…» А когда я уходил утром он меня провожал тоже далеко и не крякал совсем, просто рядом шёл.

     Он немного помолчал, будто вспоминая дом, Ваньку и как Зяблик его встречал и провожал.

    - А тесть, когда ругаться начинал я из дома выходил и шёл за огород. Я его не боялся, тестя, просто не хотел, чтоб он ругался. Я всё понять не мог, почему он ругается… И я иду, а он сзади кричит… Всё кричит, кричит, а за мной не идет. За мной Зяблик идёт. Ну он взял Зяблика и убил. Голову отрубил, когда я на работе был и его жена, тёща, суп сварила. А суп такой жирный получился, наваристый. Утка большая была толстая, - он даже как-то похвастался, что ли, тем какой толстый и наваристый был Зяблик, - потом помолчал и добавил, - а я мяса не ел… Нет не ел…

 

  Вот и весь рассказ. Зачем я это помню? Не знаю. Мы с Вовчиком потом много говорили. Он, оказывается ходил купаться из Краснодара в Джубгу, это километров сто пятьдесят, где-то так. Он просто ходил, пешком. Идёт, идёт, переночует где-нибудь, поест что-нибудь и дальше идёт. Придёт, искупается и обратно. Я спрашиваю:

 

  - А когда идёшь, что делаешь?

  - Молчу, - говорит.

 

  Мы как-то до утра просидели. О том, о сём. Он очень просто говорил о вещах важных, но я видел, что он не совсем понимает, о чём говорит. И я, под конец, не выдержал и спросил, в надежде на простую мудрость:

 

   - Вовчик, а что вообще в жизни делать?

      Он говорит:

   - Идти.

   - И что?

   - И молчать.

 

   Тогда я не понял, да и сейчас еще не до конца, но уже где-то рядом.  Может быть и пишу сейчас только для того, чтобы не выбрасывать слова на ветер. Может быть словам нужны не уши, а глаза. А может быть и глаза им не нужны. И, наверное, можно дожить до того, что и слова сами уже нужны не будут совсем. Зяблик, тесть, суп…

 

              

          Бухали два разведчика.

 

 

  - Да взять хотя бы и ресторан -  это противоестественно есть в ресторане.

 

   - Да от чего же?

 

   - Да от оттого, Сэмуля, что мы, всё-таки на очень большую долю есть именно то, что мы едим. А сейчас во всякой еде, и, конкретно, в нашей еде, - Иван ткнул вилкой в своё блюдо, - приняло участие большое количество людей, которых мы не знаем. В идеале, а мы с тобой уже битый час пытаемся построить идеальный мир, ты свою рыбу должен был поймать сам, собрать дрова, развести огонь и сам же приготовить. Только не говори, что это невозможно.

 

   - Не говорю.             

 

   - Вместо этого ее поймал японский рыбак, возможно потомок тех, кто пострадал от лучевой болезни в Хиросиме или Нагасаки, и он, вылавливая эту рыбу, даже не знал, слава богу, кто её есть будет. Потому, как если бы знал, он бы ей еще и в жабры плюнул. Потом её заморозили в японском морозильнике, который работает на газе, добытом на Сахалине, и отправили кораблём, построенном в Голландии и плавающем под флагом Филиппин, на Иракском мазуте, сюда в штаты. Водитель, возможно русский иммигрант по имени Саша, притащил ее в фуре в городскую морозилку, а оттуда её забрал китайский курьер и передал китайскому повару.  Короче, на долгом пути от океана до твоего желудка, этой рыбой занимались все расы мира, кроме, пожалуй, негров, которые генетически работать не могут и не хотят. Вы рабство, конечно, правильно отменили, только поздно, а когда отменили, то толком не придумали, чем их занять. Так вот, твою рыбу лапали десятки рук людей, которые тебя не то, что не любят, они тебя знать не знают и ничего хорошего от тебя не ждут, и ничего хорошего тебе не желают. Теперь эта рыба варится у тебя в желудке и превращается в твою кровь, в твои мысли и в твое дерьмо, и самым безобидным в этом коктейле может оказаться именно дерьмо.

 

     В аэропорту Сан-Франциско, в ресторане сидели два отставных разведчика Иван и Сэм. Иван в молодости служил в ГРУ, а Сэм закончил здесь же в Калифорнии школу военных переводчиков, прекрасно говорил по-русски, обожал Достоевского и Толстого, и часто летал в Россию к невестам. Правда никогда не женился, но летать продолжал, сначала по долгу службу, а потом видимо уже от души. Знали они друг друга уже лет десять и так уж сложилось, что Иван приезжал провожать Сэма, когда он в очередной раз летел к русской невесте. Поляну накрывал Иван, пили они исключительно водку и надирались иногда так, что один раз Сэм вообще не улетел, а в другой раз Иван улетел вместе с ним. В силу профессии ни один не верил, что другой уже в отставке и продолжали считать оппонента действующим шпионом, но тактично разговаривали на общие темы. А общих тем, в силу образования и начитанности у них было достаточно.  Само собой, основной темой были Россия и Америка - противостояние, общая победа, борьба и единство противоположностей, и тут уж каждый кулик хвалил своё болото и опускал чужое. И, когда Сэм выкладывал экономические тузы, Иван сразу же их крыл историческими и культурными козырями. Тут уж Сэму было воевать тяжело, так как он и сам знал и любил историю и культуру России, и неоднократно признавал, что за Иваном мощно стоят три богатыря Пушкин, Толстой и Достоевский, а его спину хиленько прикрывают Лондон и Твен. Он не однократно пытался подтащить в свою тусовку и Шекспира, но был высмеян и убедительно отвергнут.

 

   - Тогда почему, Ваня, ты со мной здесь сидишь, а не где-нибудь в Ясной поляне плугом землю ковыряешь?

 

   - Ленив я, Сэмушка, ленив и, как следствие, порочен. А вот ты не ленив, ты просто порочен. Ты гораздо порочнее меня.

 

   - Почему это?

 

   - Ты ведь опять не женишься, паскудник. Слетаешь, натрахаешься, или нашпионишь как сукин кот, и вернёшься восвояси, а там баба останется страдать и страна.

 

   - Не угадал ты в этот раз. Я реально жениться лечу. Уже и заявление подано, и день назначен.

 

   - Да ну! И кто невеста, и откуда?

 

   - А с твоей, Ваня, малой родины, с Краснодара.

 

   - Так чего ты молчал, лишенец?!

 

   - Да потому и молчал, что ты опять с подарками, да передачами полезешь. А мне твои подарки с шифровками возить, как-то не в кайф.

 

   - Слушай я устал уже говорить – не при делах я давно, да и никогда не был, как ты думаешь. Я сто лет назад на прослушке сидел на станции «Орион» срочником, а не как ты агентом вояжил.

 

   - Да не вояжил я агентом, остынь уже. Я такой же переводчик, как и ты.

 

   - Ладно проехали. Давай выпьем, что ли, жених?                    

 

   Сэм разлил водку по рюмкам, поднял свою и застыл в ожидании. Иван взял рюмашку, посмотрел на нее, потом на Сэма и сказал:

 

   - Не жди, что я скажу, что рад. Я ни фига не рад. Во-первых, ты увезешь нормальную бабу из нормальной страны и нарожаешь здесь америкосиков, хотя, возможно, свежая русская кровь – это единственное, что еще может спасти ваш гнилой проект. Но для этого вам нужно по роте псковских десантников в каждую деревню. Это единственный выход, но он вам не понравится. Не факт, что и десантники возбудятся на то, что увидят. Ты потому в Россию и мотаешься, что сам понимаешь насколько там всё основное лучше.

 

   - Во-первых, не согласен, сразу. Насчёт женщин спорить не буду, а насчет всего остального и основного – ты неправ, Ваня. И ты сам это знаешь. Доказательство этому то, что ты живешь здесь, и я не уезжаю к жене, а её сюда забираю. И она с радостью согласна.

 

   - Я не доказательство, а бабы дуры. И бабы наши сюда едут и здесь остаются потому, что страна ваша бабская. Не мужская страна, она под баб заточена и под меньшинства всякие. Здесь реально мужику прожить трудно и мужиком остаться.

 

   - А ты?

 

   - Ты же знаешь, я гражданство не принял, я на грин-карте сидел и сижу, пока назад не вернусь. А я обязательно вернусь, век доллара не видать. И ты это тоже знаешь.

 

   - А, кстати, почему ты гражданство не принял? Я давно спросить хотел. Вернулся бы себе на здоровье, ещё и пенсию получал бы американскую.

 

   - Я, когда анкету почитал на гражданство, то сразу понял – не моё. Я её порвал и в мусор выкинул.

 

   - А что там?

 

   - Ну да, ты же не читал, тебе не надо. А там есть два хитрых пункта, которые в меня не влезут ни за какие пенсии. Первое, что принимая гражданство, я отказываюсь от любого другого, не дословно, но смысл именно такой. Что-то вроде того, что признаю только американское. Ну это бы ладно, но там ещё один пунктик – тут уже дословно, - «я готов с оружием в руках защищать интересы Соединённых Штатов». А я не готов. Мне ваши интересы до фонаря – это раз. И второе, если вы реально с Россией схлестнётесь, я что буду с берданкой бегать и по своим стрелять?

 

    - А по кому ты тогда стрелять будешь?

 

    Они так и сидели с поднятыми рюмками и смотрели друг на друга, внезапно осознав в кого каждый из них будет стрелять, если, не дай бог, оно до этого дойдёт. Два немолодых, умных мужика, оба пустивших в своё время слезу над «Братьями Карамазовыми», оба любивших красивых русских женщин, оба свободно говоривших на английском и русском, оба любивших лихо выпить и закусить, любивших жизнь во всех её проявлениях, вдруг впервые, за всё время их хмельных весёлых бесед подошли к черте, за которой слетает шелуха образования и воспитания, дружбы и любви, и из глубоких корней ДНК, через черно-красную густую кровь вылазит страшный зов предков, готовых рубить мечами, можжить камнями, резать ножами любого кто идёт на дом, стоящий за спиной, в котором забились в погреб старики, дети и бабы. Это очень страшная черта. Та черта за которой твоя жизнь не имеет значения и всё решает только твоя смерть и воля.

 

  Они застыли, одной рукой всё ещё держа рюмки, а второй невидимо сжимая рукоятки мечей.

 

   Бывает в жизни каждого человека такое мгновение, когда в считанные секунды он проживает тысячелетний пласт своей личной истории. Это не объяснимо и, потом, когда оно проходит, рассказать невозможно. Поднимаются из могил тысячи твоих предков, каждый со своей судьбой, со своей любовью и ненавистью, и души их входят в твоё тело, и тело полностью подчиняется их зову, их требованиям и приказам. И там нет слов, там бешеная энергия уже отживших телами предков. Великое, страшное мгновение. И оно обязательно придёт, когда потребуется.

 

   Но не сейчас. Поживите пока.

 

   Они еще смотрели друг на друга холодными голубыми глазами, когда слегка сексуальный женский голос объявил из динамиков о том, что рейс Сан-Франциско – Москва задерживается на два часа. Как будто платок меж ними кинул. Попустило.

 

   - Ну что, будь здоров, Илюша Муромец? – двинул навстречу Сэм.

 

   - И вам не хворать, капитан Баттлер, - протянул руку с водкой Иван.       

 

   Выпили. Закусили. Улыбнулись наконец.                   

 

     - Давай ещё закажем, - предложил Иван, - два часа еще тебя терпеть.

 

     - Банкуй, - согласился Сэм, - только давай я заплачу.

 

     - Не рушь традиции, янки, побереги деньги и влей их в экономику моей страны, а я твою поддержу пока. Нам не впервой.

 

    Заказали ещё. Официант забрал приконченную бутылку, с удивлением посмотрел на почти трезвых шпионов, притащил новую, не удержавшись сказал: «Take care yourself, guys», убрался за стойку и оттуда с восхищением рассказывал что-то соратникам, тыкая в них пальцем и показывая пустую ноль седьмую тару.

 

    А интересное место – аэропорт. Лично мне напоминает чистилище и переселение душ. Улетают вновь преставленные и прилетают вновь родившиеся. А внутри суетится обслуга. Таскает чемоданы, проверяет документы и определяет какую душу куда. А в ресторанах сидят провожающие, улетающие, дети, взрослые, мужчины, женщины, иногда не пойми кто, и даже русские и американские пьяные шпионы, и дипломаты.

 

   А улетевшие новопреставленные где-то приземляются и становятся вновь родившимися, и начинают жить новой жизнью, таская в чемоданах старую.

 

   Интересно, как будут жить люди, если случится мировая катастрофа и выживут только те, что будут в самолетах? Одичают, наверное, потом как-нибудь соберутся, размножатся, эволюционируют и примутся потреблять, потреблять, потреблять, пока вновь не одичают. И так хочется спросить их, нас, всё ещё живущих, - ну чё вы такие тупые?!

 

   К середине второй бутылки разведчики уже сидели обнявшись рядом и читали стихи. Иван прочел своё из молодых про Краснодар.

 

  - Отогнув рубахи ворот,

    Я осматриваю город.

    Правда сердцу не отрадно,

    Или я немного сдал,

    Только кажется похабным,

    Злым и пошлым Краснодар.

    По кишкам вертлявых улиц

    Калом движется народ

    И трамвая харя, хмурясь,

    Массу россыпью везёт…             

 

   Сэм опять налил и сказал:            

 

    - Не любишь ты Родину, Иван.

 

    - Дурак ты, жених. Это раннее, а они всегда протестные. Возьми любого нашего поэта и сравни. По молодости все протестуют, а до старости глубокой не доживают. Видимо поэзия – часть протеста. Настоящий поэт без протеста не поэт. Когда кончается протест он умирает, или сам, или помогают.

 

     - А ты?

 

     - А я не настоящий. Так погулять вышел. Был бы настоящим уже бы сдох.

 

     - Хорошо, что не настоящий. Живи, Ваня, ты хороший.

 

     - И ты хороший Сэмуля… Я тебя не то, чтобы люблю… это неправильно… но я тебя уважаю, несмотря на то, что ты пиндос… но ты какой-то пиндос неправильный… вон, жениться летишь туда куда надо… Там сейчас хорошо, осень, красиво… Листья разные…

 

     - Там сейчас такая ж осень, - подхватил Есениным Сэм, -

        Клены листья в окна комнат,

        Ветки лапами забросив,

        Ищут тех, которых помнят…

       - Тебя там помнят, Ваня? - спросил Сэм.            

 

       - Не знаю. Наверное, помнят. Вернее, помнит. Одна точно. А я сволочь, Сэмушка, какая я сволочь. Если бы ты знал… Налей, выпьем.

 

       Сэм налил. У них как-то так повелось – платил Иван, а Сэм наливал. И очень хорошо они ещё сидели и даже спели тихо, почти мыча, как Штирлиц у камина. Прямо идиллия, весна сорок пятого. И так бы идиллически все и закончилось, дотащились бы пошатываясь до контроля, обнялись бы и расстались до свадьбы, кабы не фотография. И дёрнул же чёрт Ивана попросить показать невесту. И Сэм показал. Достал из портмоне фото и гордо протянул Ивану:

 

     - Вот смотри, Аннушка моя, с мамой, тёщей, по-вашему. Красавица моя, - он пьяно улыбнулся, и потянулся губами к фото.

 

     Но Иван отвел руку с фотографией и уставился на женщин, строго позирующих фотографу. Точно такая же фотография была установлена недавно на рабочий стол его компьютера и каждый день, начиная работать, он видел лицо своей постаревшей однокурсницы Лены и её, и его дочери Анны, которую он видел на бесчисленных фото, от рождения и до выпускного в его же Альма-матер и никогда, никогда ещё вживую.

 

      Вслед за криком: «Ах, ты падла, пиндосская…» влетел в лицо Сэму родительский кулак Ивана. Тесть мочил зятя отчаянно, а зять непонимающе отбивался. Был обрушен стол и родственнички вдоволь измазались всем недоеденным и недопитым, а когда из-под стола появилось измазанная кетчупом морда молодого, поднялся крик и, подоспевшая полиция, прервала, наконец, старинную семейную забаву.

 

      Тюрьма тоже интересное место. Там собираются все и вновь преставленные, и вновь родившиеся. Отвезли их, конечно, не в тюрьму, а что-то типа нашего КПЗ, оформили как положено и воткнули в камеру с Али бабой и сорока чёрными разбойниками. Двое белых в камере быстро сообразили, что к чему и выбрали единственно верный, всегда работающий путь – громко заговорили по-русски. Чёрное большинство спросило – откуда, ребята? ..., получило ответ и, с почтением отстало. 

 

       Иван с Сэмом молча сидели рядом и тяжело осознавали обрушившееся родство. А над участком размахнув крылья и мигая габаритами улетел в Россию Боинг с пустым, без жениха, местом.

 

        Рано утром их отпустили, выдав все изъятое и заставив расписаться в журнале.

 

        Они шли по рассветному городу. Город подмигивал всё ещё жёлтыми светофорами и был пуст и прозрачен. Сэм шёл чуть впереди и чувствовал на себе взгляд Ивана. Хмель ещё не совсем выветрился и состояние было лёгкое, не больное. Слева показалась церковь, слегка спрятанная в цветущие кусты и красиво подсвеченная снизу.

 

       Иван остановился у церкви, перекрестился и окликнул Сэма:

 

       - Стой, лишенец, иди сюда.

 

      Сэм подошел, встал напротив лицо в лицо, и смотрел вопросительно. Чего, мол?

 

       - Благословения проси. Так положено.

 

       Они стояли и смотрели друг на друга, сначала изучающе, как будто первый раз видели, потом мягче, и, наконец, улыбнулись. Сэм протянул руку, Иван его обнял, крепко и к себе прижал:

 

       - Смотри, Аньку обидишь убью, понял, сынок.       

 

       - Да понял, я понял, - рассмеялся Сэм и добавил, - батя…

 

       Возле какой церкви это было я уже и не помню. Да и не важно это. Совсем не важно. А важно то, что родятся новые дети, и будет у них много друзей и родных, и если посмотреть на них внимательно, на малышню нашу всю земную, весёлую, живую, то можно же, наконец, понять, что они все братики и сестрички, и нет у них ни одной причины ссориться и убивать друг друга.

 

                            ДОГОВОР АРЕНДЫ.

 

 

            Господь Бог, действующий на основании собственных представлений о мироустройстве, именуемый в дальнейшем Арендодатель, и Человек, действующий на основании представлений Бога о мироустройстве, именуемый в дальнейшем Арендатор, заключили настоящий Договор о нижеследующем:

 

                                        1. ПРЕДМЕТ ДОГОВОРА

 

1.  Арендодатель сдает, а Арендатор принимает в аренду Тело, определенного пола, расы и размера, для проведения арендатором Жизни в соответствии с пунктами настоящего Договора, и добровольно принимает на себя обязанность плодиться и размножаться. 

           1.2. Тело принадлежит Арендодателю на праве собственности.

1.3. Арендодатель передает Тело во временное владение и пользование без права выкупа в собственность.

1.4. Арендодатель гарантирует, что до подписания настоящего договора Тело никому не продано, не подарено, не заложено, в споре и под арестом (запрещением) не состоит.

 

                            

                            2. ОБЯЗАННОСТИ СТОРОН

 

                                       2.1. Арендодатель обязан:

 

2.1.1. Передать Тело с определённой судьбой. Изменение судьбы полностью зависит от жизни Арендатора.

 В случае аварий, пожаров, затоплений, взрывов и других подобных чрезвычайных событий оказывать необходимое содействие Арендатору по устранению последствий указанных событий.

2.1.2. Акт приема передачи сопровождается видеосъемкой либо фотографированием передаваемого Тела.

 

                                      2.2. Арендатор обязан:

 

2.2.1. Использовать арендуемое Тело, а также прилегающую к Телу территорию, по своему прямому назначению, обеспечивая при этом соблюдение санитарных норм и правил противопожарной безопасности.

2.2.4. Содержать арендуемое Тело в надлежащем техническом состоянии и за свой счет производить текущий ремонт.

 

1. ПРАВО СУБАРЕНДЫ.

  

1. Арендатор имеет право сдавать в субаренду арендуемое Тело Дьяволу.

 

1.  В случае сдачи Тела в субаренду Дьяволу, Арендодатель самостоятельно увеличивает арендную плату в соответствии с объемом занятого Дьяволом пространства.

 

1. В случае сдачи Тела в субаренду Дьяволу Арендодатель получает право на применение любых санкций, вплоть до досрочного освобождения Тела Арендатором.

 

                          4. ПЛАТЕЖИ И РАСЧЕТЫ ПО ДОГОВОРУ

 

4.1. Размер арендной платы за пользование Телом определяется только и исключительно Арендодателем исходя из собственных представлений о мироустройстве и даже из прихоти.

4.2. Арендная плата может быть изменена в одностороннем порядке Арендодателем.

4.3. Арендная плата вносится Арендатором ежедневно, ежечасно и ежесекундно.

 

5. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ СТОРОН

 

             5.1. В случае просрочки Арендатором арендной платы Арендатор выплачивает Арендодателю пени в размере 100 % от суммы долга за каждый миг просрочки.

             5.2. В случае неисполнения или ненадлежащего исполнения своих обязательств Арендатором, договор может быть расторгнут в одностороннем порядке Арендодателем. В этом случае Арендодатель обязуется предоставить Арендатору Другое Тело. Состояния Другого Тела предоставляемого Арендодателем напрямую зависит от того в каком состоянии Арендатор оставил предыдущее Тело.

            5.3. В исключительном случае, когда Арендатор выполнил все пункты договора ему предоставляется возможность стать Арендодателем, что и является смыслом этого договора и всей жизни Арендатора.

 

              5. СРОК ДЕЙСТВИЯ ДОГОВОРА АРЕНДЫ

 

5.1. Договор бессрочен на усмотрение Арендодателя.

 

 6.  РАЗРЕШЕНИЕ СПОРОВ

 

6.1. Все споры и разногласия, которые могут возникнуть между сторонами будут разрешаться путем выселения Арендатора из предоставленного настоящим договором Тела.

               6.1. Во всем, что не урегулировано настоящим договором, стороны руководствуются действующим законодательством РФ.

 

               7. ОБСТОЯТЕЛЬСТВА НЕПРЕОДОЛИМОЙ СИЛЫ

 

7.1.  Таковых, за исключением тупости Арендатора, нет и быть не может.

 

 

      8. АДРЕСА И РЕКВИЗИТЫ СТОРОН

 

АРЕНДОДАТЕЛЬ  - Бог              АРЕНДАТОР – Человек

 

Небо                                                    Земля

 

 

 

                                           

         

 

 

 

 

              Легкие платья из ситца.

 

                                  

     За одну неделю из моего телефонного списка ушли два человека, врач и музыкант. Врача звали Саша, а музыканта Сережа. И узнал я об этом из того же телефона, где они оба, не ведая друг о друге, жили долгие годы в алфавитном порядке. Мы редко созванивались, но я всегда помнил, что они там есть и можно выйти в «контакты» и, пролистнув несколько буковок, их найти, нажать вызов и поговорить. А теперь вот смотрю и думаю – удалять, не удалять. Удалять не хочется, как будто сам их вычеркиваешь из списка живущих, и я их оставляю, пусть побудут еще какое-то время, а потом, когда грусть поутихнет, они сами как-нибудь исчезнут. Так, очень долгие годы у меня в телефоне хранился номер Юры Лепехина, а потом, в очередной раз утопив телефон, я потерял и его номер.

 

    Когда умирают друзья-ровесники вместе с грустью, колышется в душе невольное довольство – я-то жив, а ведь тоже мог бы… И каждый умерший друг-ровесник помогает тебе жить. И ты тоже потом кому-нибудь поможешь.

 

    Весь день перед звонком-известием я страдал. Не то чтобы сильно, но мучился совершенно глупым вопросом отношений с женщиной. Представлял разговор с ней или, наоборот, с ней молчание, и мозг мой беспокойный подкидывал фразы, уничтожающие эти отношения совсем или наоборот их возвышающие. Каким важным, и каким страдательно нужным казались и предстоящий разговор, и предстоящее молчание. И вдруг – хлоп, звонок, короткий разговор, и все – полная ясность. Да как же ты до этого не понимал всю дешевую «важность» этих ваших «отношений» ?!

 

         «… смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать».

 

     В смерти есть легкость. И грусть по усопшему должна быть легкой, как платье из ситца. «Вы полагаете, все это будет носиться? Я полагаю, что все это следует шить».

 

    Духовой оркестр в солнечном осеннем парке, одетый в белое, красивые незлые старики и девушки в ситцевых платьях парами… раз, два, три… раз, два, три…раз, два, три…раз, два, три… раз… Вот идеальная похоронная процессия. Я бы себе хотел такую. И детвора за оградкой, с мороженным…

 

   Мой родной дядя, дядя Петя, под конец жизни стал женоненавистником. Он говорил:

 

   - Запомни, Ванька, баба – человек, когда она еще девочка или уже бабушка, а все что между, то от лукавого. Где черт не управит, там бабу пошлет.

 

      В любом застолье наступал момент, когда он, грохнув кулаком по столу, скрежетал зубами:

 

    - У, бабье… б….

 

     А рядом с ним, тоже подвыпивший, сидел юноша Саша, которого видел только я, и чокнувшись с дядей Петей, отвечал:

 

    - Я помню чудное мгновенье,

      Передо мной явилась ты,

      Как мимолетное виденье,

      Как гений чистой красоты…

 

    А я терялся, кому же верить – дядьке, родному по крови, или Саше, родному по духу, и соглашался с обоими.

 

    А мой лучший друг, Юра Лепехин, вообще всех своих девушек называл сестрами. Он приходил к нам в офис с очередной своей знакомой и говорил:

 

       - Познакомьтесь, это моя сестричка Леночка, из Кишинева.

 

    Имена девушек менялись, название города никогда. В его звучании слышалась нежность.

 

     Потом Юра умер, так ни разу и не женившись. А вот у Сережи и Саши остались жены и дети.

 

     Люди редко говорят о смерти, об отношении к смерти. Чаще о факте смерти. «У Коли мама умерла», - слышим мы и нам жалко Колю. «У Коли дочка умерла», - и нам жалко девочку, и Колю тоже. Нам напоминают, что в нашей войне погибло двадцать семь миллионов человек, и мы испытываем чувство близкое к гордости. Мы не можем ощутить горе от смерти миллионов, а ведь там среди этих миллионов очень много детей.

 

       Они уже все умерли – Юра, дядя Петя, Саша, Сережа и поэтический Саша тоже. Последнего убили из-за женщины. Жив еще мой хороший знакомый священник, отец Симеон. Он монах и женщин не знал совсем. Я иногда приезжаю к нему, отстаиваю службу и потом мы беседуем.

 

      Я как-то приехал с женщиной. Мы оба по очереди исповедовались, а перед отъездом, прощаясь, обнялись с ним. Сначала я, потом женщина. Когда она его обняла, он вспыхнул и покраснел, и сказал стесняясь:

 

     - Вам не надо бы… мне нельзя…

 

      А я заметил, что ему все равно приятно и потому стыдно.

 

     Они все женского рода – жизнь, смерть и женщина. А также – душа, земля и вода. А небо, оно – оно, средний род, неизвестность. Потому и царствие небесное – тоже неизвестно что. Все попытки установить царствие небесное на земле приводили к миллионам смертей. Не приживается оно здесь, у нас.

 

     Люди, которые пережили клиническую смерть, потом живут гораздо радостней и беззаботней. Стало быть, даже маленькое прикосновение к смерти дает основание так жить.

 

     Один мой знакомый, Вовчик, после клинической смерти ударился в беспросветное блудство. Он постоянно сидел в соцсетях и ему на телефон звонили десятки женщин ежедневно, и ежедневно он с кем-нибудь из них встречался. Встречи эти не всегда заканчивались постелью, но Вовчик ни капли не расстраивался, и был все также беззаботно весел при любом результате свиданий.

 

    Другой знакомец, Витя, наоборот целиком ушел в семью, стал много зарабатывать и с детьми проводил дни и ночи. Но он и зарабатывал, и детей растил также беззаботно весело, как Вовчик шлялся по бабам. И если бы их поменять местами, то Вовчик также же бы весело растил детвору, а Витя также бы беззаботно блудствовал.

 

     Что же из всего этого следует? «… следует жить. Следует жить и шить легкие платья из ситца…»

 

    После войны, за недостатком мужиков, в весенних, летних и осенних парках, под духовые оркестры, кружили девушки друг с другом. Жизнь и смерть весело, беззаботно вальсировали. И, бог даст, так всегда и будет.

 

       Раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три… Раз…

 

                                                                                                                  

 

 

                            Русалка и Алкаш.

 

                                            

      Они были знакомы давно. Она называла его Аликом и другими обидными прозвищами, а он ее Алкой и тоже другими обидными прозвищами. На самом деле звали их совсем по- другому, но настоящие свои имена они друг от друга почему-то скрывали, как бы подчеркивая этим нереальность происходившего. Ну и мы будем их так называть, покуда они сами представиться не пожелают, и из уважения к их непутевой, но все же частной жизни.

     Когда он приходил к Пушкинскому дубу, она уже как обычно сидела на ветвях и хвостом отмахивалась от мух или комаров, в зависимости от времени суток, и ждала его с нетерпением и напускным равнодушием. Он приходил, садился под дерево и раскладывал на камне нехитрую снедь – бутылку, стопку, луковицу и хлеб. Доставал сигареты, угощал ее и закуривал сам. Потом начиналась беседа.

     - И чего ты все ходишь и ходишь сюда? Чего дома не сидится-то? – спрашивала русалка.

     - Молчи, водоросль, маюсь я, не видишь, - отвечал Алик. Все их встречи начинались приблизительно одинаково. Она пыталась его зацепить, но не сильно, чтоб не осерчал, а он осторожно грубил, но тоже не сильно, чтоб не обидеть.

     - Ну и маялся бы дома. Чего сюда-то шастать?

     - Тянет, - отвечал Алик баталовской фразой из оскаровского фильма. Потом закатывал глаза и цитировал, - Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…

     - Ты когда мне книжку принесешь, обещал ведь?

     - Вот как библиотеку разберу, так и принесу.

     - Да ты ее уже год разбираешь. Бросай бухать, чудо синее, ты ведь уже год, как не просыхаешь. Сдохнешь ведь.

     - Сама ты чудо синее, ты вообще никогда не просыхаешь, и ничего - не сдохла.

     - Дурак ты, Алик, у меня устройство такое, я если просохну, то умру сразу же.

     - Знаешь, Алка, я иногда думаю, что если я просохну, то есть завяжу, то тоже умру сразу же. Я как подумаю, что придется на все это трезвыми глазами глядеть, то всё, думаю, каюк, не выдержу. И ты исчезнешь у меня. Мы может потому и видимся, что ты H2O в основном, а я C2H5OH наполовину, то есть по двум главным пунктам – Водороду и Кислороду мы совпадаем. 

      - Смотрю я на тебя Алик и реально удивляюсь – парень ты, вроде, грамотный, в университетах учился, и, вроде, знать должен, что ты сам тоже на большую часть из воды состоишь, а чушь несешь полную и несусветную. Если ты бухать бросишь, то тоже чистеньким станешь, и мы с тобой станем совершенно близки, как эти, как их? Сиамцы.

     - Опять завела байду свою, рыба с сиськами?

     - А чего ты ерепенишься, милый?! Мы с тобой идеальная пара. Ты мозги свои пропил, у меня тоже не полный комплект всего женского. Проживем как-нибудь. Я ведь на вторую половину баба хоть куда, сам мне как-то говорил. Помнишь комплименты мне сыпал, про уста сахарные, да перси сладкие, Есенин, блин. Ты думаешь я рыба тупая, не смекаю куда клонишь, про уста-то, да про перси. Да в твоих глазенках сальных я уже год фильмы для взрослых смотрю и все знаю про тебя и фантазии твои подлые.

     - И что, тебе фантазии мои не нравятся?

     - Ну так, - смутилась русалка, - некоторые… Ты не думай, я ведь тоже кой-чего могу. Обучена, слава богу. Я ведь только с виду холодная. Ты себе и представить не можешь всего нашего арсенала. Там такие есть моменты, что я от одних только возможностей возбуждаюсь.  Но сначала свадьба, Алик, - тут же одернула себя русалка, -  свадьба, а потом все, что хочешь. До свадьбы я девушка, можно сказать, тургеневская, строгих правил. А вот после свадьбы все, тормоза отпускаем, Кама сутра отдыхает. Любые ваши фантазии, плюс мои навыки.

      - А я и не против, - вдруг согласился мужчина, - только как ты себе это представляешь? Кто же нас распишет? У тебя и документов-то никаких, кроме сказки Пушкина.

      - Да сказки Пушкина единственный нормальный документ в этой стране. Там тебе и конституция, и все кодексы от уголовного до земельного и административного. Там самый главный кодекс – кодекс Чести. То-то ты за бухлом своим и библиотеку разобрать не можешь. А если ты серьезно, то знай, что мне твои росписи и даром не нужны. Ты что собрался меня в аквариуме в ЗАГС тащить, или того хуже в церковь?

     - Ну а как тогда?

     - Да очень даже легко. Ты просто в говоришь «согласен» или «да» и после небольшого свадебного ритуала мы становимся одним целым. Ритуал, кстати не так уж и важен, главное твое осознанное согласие.

      - Просто слово?

      - Да, Алик, просто слово. Только помни с чего все началось, и что ты скажешь то и будет. Итак, согласен ли ты Алик, алконавт несчастный, взять меня Русалку-Алку в жены, разделить со мной все радости и печали, и стать одним целым? Да или нет?

      - Не гони лошадей, вобла. Дай подумать, дело-то серьезное - он взял бутылку с камня и налил стопарик. Оглянулся вокруг, хлеба не было и лук кончился, - Дай занюхать, - попросил он.

        Русалка вздохнула и терпеливо свесила хвост. «Да, когда ты уже нанюхаешься, гад?» - подумала она, а вслух сказала,

      - Нюхай, милый, нюхай, для тебя ведь тут вялюсь.

        Алик выпил водки и обхватив рукой хвост прижал к лицу. Сильно вдохнул, потом второй рукой скользнул вверх по чешуе и погладил вполне себе женские округлости.

        - Алка, я все спросить хотел – а ты как по нужде то ходишь?

        Русалка вырвала хвост из рук и с размаху плюхнула им алкаша по голове.

        - Даже не думай, извращенец.

        Алик прикурил две сигареты, одну подал вверх.

        - А что за обряд то? – спросил он выдохнув дым.

        - Да пустяки. Ты говоришь «да» или «согласен», потом мы обнимаемся, прыгаем в пруд и скрепляем наш союз поцелуем.

        - В пруду? Под водой?

        - Да, в пруду, под водой. Там я раздвигаю ноги, сбрасываю хвост и становлюсь полноценной женщиной.

         - А здесь не можешь?

         - Чего? Ноги раздвинуть?

         - Да.

         - Нет, здесь не могу.

         -  А почему не можешь?

         - Долго объяснять, да и не поймешь ты.

         - Подлый вы народ – бабы. Делов-то ноги раздвинуть и дать мужику чего ему надобно, так нет, нужно его в омут с головой. Я ведь не вынырну.

         - А оно тебе надо, выныривать? Чего ты здесь хорошего видишь? Ты же бухаешь с утра до ночи. Книг не читаешь, в театр не ходишь, с соседями не разговариваешь. Ты реально Алик, не по имени, по жизни.

          - А там? Кем я там буду – Ихтиандром?

          - Ну почему сразу Ихтиандром? Тебя как на самом деле зовут то?

          - Вася.

          - Ну, Ихтиандром тоже не плохо.

          - Чем тебе Вася не нравится, жаба зеленая? Тебя саму как звать-то по имени, отчеству.

          - Зинаида.

          - Ни хрена себе?! Зинка?! А по отчеству?

          - Там из двух слов – Зина и Ида.

         - Значит так Зинаида, свет, Иудовна, я тебе в трезвом, можно сказать, уме и при светлой памяти, говорю – «да, согласен», но в пруд твой не полезу. Скидывай здесь свой хвост и живи со мной по-человечески, а я тебе мужем буду и защитником. Любить тебя буду, кормить и оберегать, но здесь у себя на суше, а не в твоей пучине.

         - Ты что ли любишь меня, Васенька? – всхлипнула на ветвях Зина Ида и погладила хвостом непутевую голову.

          - Вот бабьё-тоть, всё вам надо словами разжевать. Сказано ведь. Чего мокроту разводить?

          - Да ведь первый раз такое слышу, соколик мой ясный. Да ведь слова-то какие. Ты ж всю мою половину бабью пронзил словами своими. Поплыла я совсем. А можно я тебя поцелую?

          Она ловко соскользнула с ветки и устроилась у Васи на коленях. Задышала часто, прижалась грудью и сочно обхватила Васины губы своими влажными, подвижными губами, а руки ее нежно и умело ласкали его отвыкшее тело и быстро снимали одежду. Возбудился Вася-Алик невероятно и контроль потерял. И все казалось ему, что, то ли летит он куда, то ли плывет, и сладкие волны-облака его ласкают и такое необычное подкатывает, что вот-вот и взлетит он окончательно, или упадет в пропасть жуткую.  И очнулся он только когда осока начала в кровь резать лицо, а рядом билась хвостом о землю Зина Ида и рывками тащила его за волосы к пруду. Как пелена с глаз слетела, зарычал Василий, уперся руками в глину и вырываться стал. Да куда там. Сила недюжинная у бабы появляется, когда она мужика в омут тянет. А тут еще существо сказочное, мощное неимоверно. Но исхитрился Васька, укусил Зинку за сосок и, схватив... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16