Тихонов Валентин Максимович
Вова Рельефный
Песня Ини
: 79 
: 0
Иван Жердев
Расстались они в Лос-Анжелесе почти друзьями. Так бывает. Вася улетел в Сан-Франциско, а генерал, с побитой секретаршей и бухой свитой в Детройт, делиться все-таки опытом. На санитарном кордоне у него отобрали хвост судака, торчащий из нагрудного кармана пиджака, как куриная ножка у Азазелло.
Я к чему это всё рассказал. Не в драке суть, хоть и прикольно. И «Аэрофлот» - волшебная компания. Но летать надо на наших просторных «ИЛ-96», а не на всяких «Боингах». И я против того, чтобы всякий толстый американец в униформе отбирал хвост нашего русского судака у нашего русского производителя, какой-никакой, а своей машины. И чтобы британский Скотт ржал над нашими внутренними разборками я тоже не согласен. Мы сами разберёмся. Наш самолёт, наш судак и секретарша наша. И мы наших любим, хотя иногда и бьём. Но только сами. Сами, понятно? Не надо к нам лезть, иначе мы перестанем разбираться между собой и разберёмся с вами.
Клянусь шрамом на виске от горячего кухонного судка компании «Аэрофлот».
Вася, сало, США
А вот интересно – если бы не всё так смешалось в доме Облонских выжила бы Каренина, или всё-таки нет?
Почему я об этом подумал, сказать не могу, но по странной аналогии вспомнился мне презабавный случай, как мой друг Вася покупал сало в США. Захотелось ему вдруг водки с салом, чесноком и чёрным хлебом. А жил он в самой что ни наесть одноэтажной Америке, маленьком городке Напа, что в сорока пяти милях на север от города - «героя» Сан-Франциско. Ничего геройского в своей жизни этот город не совершил, хотя множество реальных героев, и отрицательных и положительных, бродили по его улицам. Кстати, именно в Сан-Франциско довелось мне увидеть первый в жизни гей-парад мирового масштаба. Вот уж где герои, так герои. Не буду описывать это рвотное зрелище, но направлялось оно с пугающей предопределённостью по главной улице города на восток. Из всего этого полуобнажённого и раз наряженного месива запомнились делегации от пожарных, полиции и мэрии. Эти были одеты по форме и двигались как пешком, так и на служебном транспорте. Да, ещё была одна лесбиянка, которая баллотировалась в судьи и ехала почти голая в кабриолете, в окружении товарищей по оружию. Оружие они держали в руках высоко над головой и им размахивали. Я и наших то судейских не сильно жалую, но чтобы так, с членом над головой и совсем без мантии. Хотя оно может быть так, как раз и наглядней, по сути. Ну да, бог им судья убогим. Впрочем, фигурка у кандидатки была очень даже ничего себе, особенно грудь.
Занесло нас с Васей на эту красоту не то, чтобы случайно, нет, мы реально приехали посмотреть, как это выглядит, потому как оба только недавно прибыли из-под развалин Союза и очень хотели понять, что же это такое, из-за чего мы так развалились. И в силу неокрепших по молодости мозгов, закрадывалось туда под корку, что может оно и ничего, может оно так и надо. Ну пусть вот это именно нам не подходит, но остальное то ведь живёт хорошо, и работает слаженно, и жратва разная и машины красивые. А это так, издержки, это не главное. Можно ведь у нас и без этого обойтись. То есть жратву и машины можно, а вот это вот непотребство от машин и жратвы отогнать, пугануть и оно отстанет. Нет, ребята, не отстанет. Оно именно на красивых машинах со жратвой приедет, и начнёт маршировать, и своим оружием размахивать, и убедительно агитировать.
Короче постояли мы, поглазели и разъехались. Хотели было зайти где-нибудь пивка выпить, но весь город был уже оккупирован, все бары и рестораны зафрахтованы все образными меньшинствами под свои тематические мероприятия. Они даже у дверей стояли и зазывали внутрь. То есть зайти то было бы и можно, но уже как-то и расхотелось. Мало ли оно как там сложится. Я то ещё ничего, можно сказать, что и толерантен, перетерплю, а вот Вася – парень резкий и если к нему, вдруг, нежно рукой прикоснутся он эту руку может и сломать. Так что разъехались мы от греха подальше.
Вернулся Василий в свою Напу и, вдруг, нестерпимо захотелось ему водки, с чесноком и салом. И нет бы во Фриско затариться, где у Миши в русском магазине на Гири-стрит всего этого отечественного добра завались и на любой вкус, ан нет, не догадался. А тут припёрло, аж до не могу. И поплёлся мой друг в «Safeway», продуктовый супермаркет, где обычно в силу небогатости и закупался. Он там даже бывало и похмелялся бесплатно. Тогда еще водка стояла наравне с другими продуктами открыто, а не, как сейчас, запертою под замок в шкафу. Кстати возможно, что частично, и Вася на этот замок поработал.
Когда денег не было ну просто совсем, а трубы горели так, что могли и пожарные приехать, прямо с гей парада, он шёл в этот «Safeway», брал плоскую бутылочку водочки и сочную грушу. И пока ездил с коляской и забивал её снедью, он эту водочку выпивал, а грушкой закусывал. Бывало, что и повторял. Потом в обратном порядке распихивал еду по полкам и выходил пустой, с видом, мол и купить у вас тут нечего. При этом он уже улыбался и всех любил.
В этот раз деньги были. Чеснок, водку и груши Вася нашёл быстро, а вот правильного хлеба найти не мог никак. То есть хлеб тёмного цвета был и даже разных оттенков, но черняги, той, что хотелось, и той, что с чесноком и салом, не было хоть вой. И сала не было. Был бекон пятисот видов, от копченого до сырого, а сала нет. Зато сало в живом виде присутствовало. Это была американская покупательница без обуви и в трениках с провисшими коленками. И как-то так получалось, что куда бы ни шёл Вася в поисках нужного хлеба и сала, она всегда попадалась на встречу, или же обгоняла его. Майка её по моде была задрана выше пупка и на треники свисал живот. Причём живот был не только спереди, он гармонично опоясывал весь позвоночник и при ходьбе колыхался.
Вася еще не совсем отошёл от парада меньшинств, а тут ещё и вот это. И подумал, вдруг, Вася – а что если в мире останутся только судья-лесбиянка и вот такая вот натуральная туша? И что тогда? Ну не к пожарникам же?! Тьфу, ты господи… Спаси и помилуй…
Вася всё же выбрал хлеб почернее и нашёл кусочек немецкого шпика, маленький в нарядной упаковке. Не сало, конечно, с корочкой, прожилками и розоватое, но всё же… с чесноком и под водку сойдёт.
А дама уже забила коляску с верхом всякой жаренной картошкой, пиццами, полуфабрикатами и прочей хренью, всё с надписью «No fat», то есть типа обезжиренное, и пристроилась прямо за Васей в очередь к кассе. На самом верху этой обезжиренной горы лежала коробка пиццы, из верхнего угла которой смотрел прямо на Васю бывший генеральный секретарь и первый президент Советского Союза Михаил Сергеевич Горбачёв.
Тут надо сказать, что Вася по природе своей кастовой был воин и жил по закону звёзд, как воину и полагается. И знал Вася, что можно победить врага, и даже обмануть, но вот унижать нельзя. Потому что унизив врага, следующую схватку ты проиграешь. Это закон.
Торгаш живёт по закону кармы и в границах кармы. И он может иногда одолеть воина, обманув его. Только торгашу мало победы, ему еще нужно унижение. Для него победа без унижения - не победа. Он не знает всех законов битвы и потому для него унижение противника и есть окончательная победа. Он не представляет всей силы и злости восставшего от унижения воина и потому обречён. Если противник унижен его надо убить, но этого торгаш не сделает. Ему нужна не смерть, а унижение и подчинение. И здесь ошибка. Не ошибка даже – карма.
Лысую физиономию первого президента СССР на коробке пиццы Вася иначе, как унижение не рассматривал. Но всё равно в первый момент он ощутил шок. Он даже взял из чужой коляски эту коробку и стал рассматривать, надеясь всё-таки на ошибку. Нет ошибки не было. Это был он, Горбачёв. Он ещё раз глянул на толстушку, сделал полупоклон и положил коробку обратно.
Внимание статного красавца (а Вася был строен, подтянут, коротко стрижен и аккуратно одет) прельстило даму, и она решилась на разговор, когда Вася уже выкладывал продукты на кассе. Она оценила Васину фигуру и натюрморт из водки, хлеба, сала, головки чеснока и двух груш. И спросила, указывая на сало:
- Is it just fat?*
- Yes, - ответил Вася, и зачем-то добавил, - Угу…
- Do you really eat just fat?**
Вася оглядел почти испуганную мадам и вежливо ответил:
- Don’t worry, mam, pig’s only.***
_________________________________________________________
* - Это просто жир?
** - Вы действительно едите просто жир?
*** – Не переживайте, мэм, только свиной.
На этом и разошлись, на улыбавшись друг другу напоследок.
Однако на стоянке, когда Вася уже собирался отъезжать, мадам его опять настигла и подошла к машине. Она взяла из коляски пиццу с Горбачёвым и протянула Васе в окошко, а другую руку прижала к груди и сделала такой же полупоклон головой, мол – это от чистого сердца, подарок. И ушла.
И понял вдруг Вася, что она его просто по бабьи пожалела, решив, что своё сало и груши он купил по бедности, и вопрос, а кого бы он выбрал оставшись на всей земле, только с той судьёй, пожарными и этой толстушкой, опять забавно запрыгал в голове. Вопрос этот Вася так окончательно и не решил, но от её простого, нехитрого поступка ему вдруг стало легче и веселей.
Схватил Василий одну грушу, выскочил из машины и догнал мадам, когда она уже перекладывала свой центнер «обезжиренного» барахла в багажник. Он взял её за руку, повернул пухлую ладошку вверх и вложил туда грушу. Потом повернул тыльной стороной, поцеловал, поклонился и был таков.
Вот и вся история. Зачем я её вспомнил, не знаю. А насчёт Карениной – думаю, она всё равно бы погибла. Уж слишком сильным было её «я хочу» и «это моё».
Странный странник
Странный Странник шёл пешком вдоль ледника. Лошадь его пала три дня назад, он её оставил и уже не жалел и не вспоминал о ней. Всю жизнь его сопровождали три вида животных: лошади, птицы и змеи. Лошадей ему дарили благодарные люди и потом они сами по себе исчезали - иногда умирали, иногда уходили во время ночного привала. Он никогда лошадей не продавал и не покупал. Птицы, как правило, появлялись тоже сами и летали над ним, пока он ехал на лошади, а когда спешивался, они, собравшись в стаю, и что-то прокричав, тут же улетали. Змеи приползали по ночам, когда он, поужинав, чем бог послал, устраивался спать. Иногда появлялась одна змея, самая ядовитая в той местности, иногда их было несколько. Они устраивались рядом, но не близко и иногда шипели и потрескивали, словно высказывая давнюю обиду, иногда молча на него смотрели, но никогда не покушались ни на него, ни на лошадь. Для постороннего наблюдающего, если бы такой присутствовал наяву, это выглядело бы так, словно они его охраняли. Но это не так, дорогой мой читатель. Дело тут не в охране, а в чём-то другом, что мне до конца и не ведомо. Тут тайна и сказка, не мной придуманная.
Странник был мужчиной и кормился молитвами. Он с детства обладал даром - впервые увидев любой текст на любом языке, сразу его прочитать со всеми интонациями присущими этому языку. При этом он почти никогда не понимал смысла текста, но очень точно его озвучивал. То есть, не зная языка и видя только буквы, руницы, иероглифы, вязь, и даже рисунки, он мог это напечатанное или нарисованное озвучить так, что никому и в голову не могло прийти, что он даже не понимает смысла написанного. Более того, тембр его голоса менялся в зависимости от изображения слов на бумаге и голос его звучал так, как будто он и не читал даже, а выдыхал изнутри божественный замысел молитвы. Он мог спеть любой текст любой молитвы на любом языке, точно попадая в ноты этих слов. И те, кто слушал его пение, тоже переставали понимать земной смысл текста и слышали только звучание, и каким-то образом это звучание понимали, но не мозгом, а вибрацией каждой клеточки своего тела.
И ещё – его речевой аппарат был устроен так, что он мог петь одновременно два мотива: один по восходящей гамме, другой по нисходящей, создавая образ двух встречных спиралей.
Его приглашали на свадьбы, чтобы он помолился за молодых. И когда он пел молитву во славу жизни, невеста начинала плакать, а молодой уходил к своим холостым друзьям и опрокидывал с ними по чарке, если это дозволялось обычаями места и страны.
Его звали на похороны, где он пел во славу умерших так, что молодые вдовы почему-то возбуждались телесно, а вдовы постарше умилялись по-детски и переставали тоскливо выть.
Считалось, что Странник умел исцелять больных и немощных, и если он появлялся, его практически заставляли молиться за них. А он, не зная молитвы, просто пел как мог напечатанный текст и больные исцелялись. И так он прослыл целителем, сам того не желая и даже не понимая смысла своих целительных пений и их воздействия на тело и душу больного. Он просто по привычке пел написанный кем-то текст.
С собой Странник возил только старую, потёртую ситару, хотя мог играть на любом инструменте, попадающем ему в руки. Стоило ему взять любой музыкальный инструмент, немного подуть или понажимать струны или клавиши, как он начинал понимать сам смысл инструмента и тот легко подчинялся.
Росту он был среднего и волосы не стриг, а увязывал в хвост на затылке. И когда они отрастали уже слишком, он просто состригал кончик хвоста. И волосы он носил седые, а глаза голубые.
Вот такой вот человек спускался вдоль ледника к небольшой горной деревеньке, где недавно умерла самая красивая девочка в деревне, и умирала от тоски её мама, самая красивая женщина, на расстоянии любого перехода, любой выносливой лошади.
Их муж и отец, Азгар-Воин, был действительно из племени воинов и очутился в деревне пастухов случайно, насколько вообще можно признать случайностью неземную любовь к неземной красоте. Девушку звали Ахава, и она была полнейшим воплощением Любви земной. Она выглядела, как любовь, двигалась, как любовь, говорила, как любовь и дышала любовью. У нее были тёмно-коричневые глаза и соски, волосы чёрные, а тело позолоченным. Ахава досталась Азгару, как добыча и за одну ночь стала хозяйкой, а его превратила в добычу. Её глаза пылали умом, а тело страстью, и в этом огне сгорел воин. Остались только угли, еще горячие и красные, но уже без пламени. Хотя при любом сильном ветре такие угли могли бы и вспыхнуть, и даже еще и погореть, перед тем как превратиться в пепел и развеяться.
В деревне, куда вместе со своей рабской любовью переехал Азгар, его уважали, а её не любили и побаивались. И если бы не авторитет Воина, Ахаву бы давно закидали камнями или сожгли за колдовство. Никто никакого прямого колдовства и вреда от девушки не видел, но все без сомнения считали её колдуньей и приписывали ей повседневные местные несчастья и даже погодные неудобства. Сама Ахава эту нелюбовь чувствовала и искренне не понимала, чем она так виновата перед соседями. Никакого колдовства при всём желании она сотворить не могла, так как никакими специальными знаниями не обладала, но её красота, особенно глаза настолько резали пространство гор, что сами по себе околдовывали и носили тайну. А кто же тайну полюбит и кто поверит в безопасность тайны?! Только тот, кто тайну знает, а таких в деревне не водилось.
Так они и жили, и нажили хозяйство и красавицу дочь. По настоянию матери дочь назвали Лайла и красотой своей Лайла превзошла Ахаву. А вся любовь матери переместилась на дочь, и Азгар чувствовал это и ревновал, хотя дочь тоже любил безумно.
Рожденная зимой, Лайла была задумчива и одинока. Деревенским детям родители строго-настрого запретили играть с девочкой, а она и не искала встреч и игр. Она много пела и мало говорила, да и говорила она нараспев и тихо. Мама заплетала ей в волосы красные с золотым теснением ленты и шила ей платья редких покроев и узоров. В этих пестрых платьях Лайла бродила по двору, собирала цветы и плела венки. А венки эти одевала на горшки на заборе и с ними играла и пела им песни. Дома они говорили на языке отца, но молиться и петь девочка была научена на языке матери.
Единственным и верным другом Лайлы стал самый сильный и свирепый пёс отца Канавар. Канавар охранял стадо и убивал волков. Причём, когда волк появлялся рядом со стадом, Канавар прятался и волка не пугал. Он давал ему схватить и утащить из стада одну овцу и лишь потом настигал его с ношей и быстро, и жестоко убивал, добираясь до горла и вырывая его с шерстью. После этого Канавар также убивал и съедал раненную овцу, как бы в оплату за убитого волка. Это стало уже традицией и Канавара хвалили за волка, и прощали овцу. И волки, и овцы боялись пса одинаково - ибо он означал смерть. Люди в деревне сторонились его.
Канавар редко гавкал и никогда не вилял хвостом. Никто никогда не слышал, чтобы пёс выл.
И только увидев Лайлу пёс, словно слабел и, не доходя до неё трех шагов, ложился на живот и подползал к ногам. Хвост при этом подрагивал, словно стараясь и не осмеливаясь вильнуть. И пёс, не знавший людской ласки, позволял девочке всё. Она его гладила, таскала за уши и каталась верхом. Деревенские мальчишки, любившие подглядывать за Лайлой через плетень, это видели и всем рассказывали, с восторгом присочиняя подробности. Само собой ничем, кроме врождённого колдовства, деревня поведения пса объяснить не могла, и девочка вместе с красотой унаследовала от матери страх и ненависть окружающих их дом людей.
И только моё перо, не я сам, заметило эти подробности, и крупными мазками выделило их на, вполне себе уютной, пастельной картине деревенской жизни одного из множества поселений людей. В повседневной же жизни люди не думали о колдовстве матери, красоте дочери, храбрости отца и свирепой преданности Канавара. Люди жили обычной жизнью: возделывали и собирали урожай, питались, растили детей, отмечали праздники, хоронили умерших и впускали в дома родившихся. Как будто неведомые морщинистые руки крупными спицами плели неторопливое кружево двумя нитями - день и ночь, день и ночь. Так вечные деревенские бабушки плетут коврики и ковры, стелют их на пол, на кровати, на столы, вешают на стены. А мы по ним ходим, на них сидим и лежим, не думая о том, кто и когда всё это сделал. И только когда рвётся коврик, мы задумываемся – починить или выкинуть, и это всё, что нам доступно в повседневности. Починить или выкинуть? Совершенно не осознавая Творца, мы всё равно уверены, что кто-нибудь сплетёт новые.
Лайлу убила змея. Когда Азгар насытившись Ахавой спал, и спала сама Ахава, девочка, по привычке, вышла во двор посмотреть на полную, яркую луну и наступила на кобру, дремавшую у порога. Быстрый, даже не больный укус, яд и Лайла застыла, глядя на лунный отблеск уползающей в траве чешуи. Она немного постояла, присела, потом легла и умерла. И было очень тихо. Необычайно ярко застыла луна, упало и покатилось яблоко, потрескивали сверчки. И вдруг истошно закричал на дальнем пастбище Канавар. И это был не вой, это был крик. Так собаки не воют, и так люди не кричат. Сама тоска и сама ярость взлетели из недр земли и забились эхом в горах, многократно повторяясь и не затихая.
Канавар бросил недобитого волка и начал убивать стадо. Он рычал и убивал одну овцу за другой, одну за другой, пока не убил всё стадо. И только потом кинулся в деревню, перескакивая через плетни и заборы, пробил плетень двора, где лежала Лайла, и за три шага до маленького тела лёг на живот, подполз и стал, плача, лизать ножку девочки в том месте, где укусила змея. Он долго лизал ногу, потом перекатился на спину, потом сел на задние лапы и, наконец, впервые в жизни завыл.
Так умерла Лайла. И теперь умирала Ахава. Когда неистовый вой Канавара разорвал сон и выбросил женщину на улицу, она увидела дочь и сразу всё поняла. Она схватила девочку и побежала с ней домой мимо ошалевшего Азгара. Там она упала на кровать, крепко прижала к себе еще тёплую Лайлу, издала такой же нечеловеческий крик и замерла. Её парализовало. Она почти не дышала, не говорила и даже не моргала. Она чувствовала только руку, которой прижимала к себе дочь.
Так прошел день. Приходили и уходили люди, что-то говорил священник, соседи накормили и убрали скотину, а Ахава всё также держала одной рукой дочь и бессмысленно, не мигая, смотрела в потолок.
Азгар рубил плетень. Когда жена застыла с дочерью на кровати, он долго стоял над ними и смотрел, как подрагивает еще живая рука Ахавы. Потом он снял со стены меч с ножнами, вышел во двор, обнажил оружие и начал рубить плетень. Плетень был длинен и высок. Окружив дом и постройки, он уходил на равнину и опоясывал огромный скотный двор. Азгар плёл его больше года. Теперь он крошил его методично и, как будто бы, даже без злобы. Как когда-то в бою, он вымерял каждый удар, и каждый удар находил врага. Он рассекал сухие ветки вдоль каждого кола от верха и до земли с такой силой, что остриё меча уходило глубоко в землю. Потом рубил кол. Он не торопился. Впереди маячила бесконечность.
Когда от скрытой ярости затуплялась сталь меча, Азгар неторопливо подходил к станку, раскачивал ногой точильный камень и долго, и тщательно точил метал. Потом проводил пальцем по лезвию пока не появлялась кровь, кровь размазывал тут же по лезвию, и опять шёл рубить плетень. К концу дня, когда меч и руки покрылись коричневой коростой запёкшейся крови, он вернулся в дом и встал с мечом у кровати, где лежали мертвая дочь и почти мертвая жена.
Ахава оторвала глаза от потолка и смотрела на мужа с ненавистью, а он с такой же ненавистью смотрел на неё и медленно поднимал меч, пока клинок не коснулся потолка. А она уже умоляла его глазами – «Убей!» и он глазами ответил – «Да!». В это время в дом вошёл Странный Странник.
Странник всегда приходит сам и всегда, когда нужно. Почему, войдя в деревню, он сразу вошёл в дом Азгара? Никто не знает. То ли потому, что этот дом стоял первым по пути от ледника, то ли вой Канавара привлёк внимание, то ли порубленный плетень – знать нам не дано, нам дано верить.
Странник вошёл и встал рядом с Азгаром. Он тоже всё увидел и понял сразу – замах меча в потолок, глаза Ахавы молящей о смерти, решимость мужчины убить жену и себя, и мёртвая девочка, в ещё живой руке матери.
Рядом с кроватью стоял сундук, в котором хранилось бельё и одежда Ахавы. На сундуке лежал Сидур открытый на странице молитвы, которую Ахава читала дочери перед сном. Ахава глазами показала на молитвенник, Странник взял книгу и начал читать. Ему уже приходилось читать тексты на иврите, а эту молитву он знал и любил на всех языках. Странник еще раз оглядел комнату и увидел воинственную позу Азгара, кровавый оскал меча, воткнутого в потолок, глаза Ахавы, жаждущей смерти себе и жизни ребенку, и светлое личико ребенка, как будто застывшее между небом и землёй. Он прислонился спиной к стене и начал петь «Отче наш» на древнем языке иудеев:
Авину, шэбашамаим,
Йиткадэш симха
Таво малькутэха
Йеасэ рацонха …
Странник пел как никогда хорошо. Его великолепные горловые и носовые звуки полились вверх и вниз двумя спиралями, прекрасными как ленты, заплетённые в волосы Лайлы – красные с золотым теснением.
Он пел до рассвета, слегка покачиваясь и как бы пританцовывая, а потом взял за руку Лайлу и вышел с ней к солнцу, едва-едва показавшемуся из-за гор. И как только они вышли из дома, меч воина оторвался от потолка, упёрся в пол и принял на себя грудь Азгара, а глаза Ахавы навсегда закрылись, последний раз нежно взглянув на уходящую со Странником дочь.
Уже за чертой изрубленного в солому плетня девочка остановилась и спросила:
- Мне надо похоронить их?
- Нет, тебе не надо. Их похоронят, - ответил Странник.
И долго жители деревни видели, как идёт вдоль ледника обратно Странный Странник и за руку ведёт очень красивую девочку, с заплетёнными в волосы лентами, красными с золотым теснением. А рядом с девочкой идёт огромный преогромный пёс и виляет хвостом.
А солнце поднимается всё выше и выше, греет ледник, и с него стекает в деревню чистая вода и утоляет жажду оставшихся в живых людей и овец.
Спонсор и дети
Фёдор Иванович поехал в детский дом, сразу после посещения офиса филиала, где он, только глянув на отчетность, сразу увидел, что воруют, как прежде, и даже не захотел вникать. Это ничего не даст. Возможности проверять все эти бумаги у него были, а вот желания нет. На душе было гнусно, как всегда, когда приходилось листать какие-либо документы – договора, счета, акты и прочую ерунду, к которой он уже давно не относился, хоть с каким-нибудь пиететом. По своему богатому опыту, он знал, что любой счет, любой договор, любую бумагу из мира денег, легко можно соорудить, и цена той бумажке не больше цены обработанной деревяшки и краски на ней разлитой. И если в начале своей карьеры он вчитывался в документ, сопоставляя цифры и параграфы, ответственности и обязанности сторон, то сейчас проглядывал их мельком, точно зная, что все это игра, к реальной жизни отношения не имеющая, так же, как и речи обвинения и защиты в судах. И если он начнет копаться в отчетах, то ему придется обвинять начальника филиала, а тому оправдываться, при этом продолжая улыбаться и лебезить. А потом, нагнав на человека страху, и, поселив еще одну порцию ненависти, его придется оставить на месте, потому как заменить некем, и, в целом, тот хорошо работает, хотя и ворует. И оба согласятся на этот компромисс и разъедутся с осадком своей правоты и мерзости в душе. Поэтому он свернул проверку и велел отвезти себя в детский дом.
В детские дома Федор Иванович, большой спонсор и начальник, ездить любил. Он видел, что после украденного сотрудниками и чиновниками, что-то все же детворе перепадает и был рад, что это «что-то» от него. Фёдор Иванович был добрым человеком. Не на показ, а действительно добрым. Увольняя в очередной раз кого-нибудь из верхнего эшелона своей компании, он перед подписью писал «Целую, Федя» и этого поцелуя все боялись. Бывает и часто – сильно добрый человек внутренне очень жесток. То есть, проявляя во внешнем мире доброту, в воображении 7своем человек способен очень жестоко расправляться и с отдельными людьми, и с целым человечеством доведись оно случиться. Но прожив внутри себя эти реально садистские расправы с ближними, потом, как бы извиняясь, он поступает мягче, чем следовало бы поступить в соответствии с ситуацией. И никакого противоречия тут нет. Только святые живут без качелей. А «просветленных» тоже бывает рвет на части, и еще как. Христос не был медитативно спокоен. Когда «рабы божьи» его доставали до самого «немогу», он уходил на сорок дней в пустыню, только чтобы не видеть их, «спасаемых», и в одиночестве убрать раздражение и узнать истину. И у каждого из нас, смертных, эти качельки летают внутри постоянно. И чем больше разлет в черную сторону души и тела, тем сильнее вылет в белое, а потом обратно. И иначе никак. Не может маятник не возвращаться. Только у детей и стариков он еще и уже не летает, а тихо покачивается. Потому и любил Федор Иванович посещать детские дома.
Там его уже ждали. Деток одели во всё новое, бережно припрятанное. Застелили чистое белье и вкусно сварили обед. Знали, что есть он будет с детьми. Персонал тоже приоделся и накрасился. Особенно директриса. Гульжан Акимовна Буксман была старше Фёдора Ивановича, но старалась выглядеть хотя бы ровесницей, с претензией на младше. Самого Фёдора Ивановича она сильно не любила, и его приезды тоже. «И чего он мотается, слал бы деньги и сидел у себя в офисе» - думала она перед каждым его приездом и красилась каждый раз сильнее. Фёдор Иванович отвечал даме взаимностью, и чем сильнее красилась директриса, тем большую брезгливость она вызывала. Взаимная внутренняя неприязнь, как всегда выходила наружу излишней любезностью, и встретившись на пороге детдома они обнялись и расцеловались.
- Вы, Гульжан Акимовна, с каждым годом всё красивее и моложе. Как вы это делаете? - дежурно сказал Федор Иванович, оторвавшись наконец щекой от губ. На щеке остались следы помады, немного, но неприятно. Косметику спонсор не любил.
За директрисой умилялась свита, тоже вся чистенькая и благообразная. Позади свиты скромно пряталась воспитательница и учительница начальных классов Оленька. Её все так и звали, Оленька, даже дети, и она, в отличии от многих, на имени-отчестве не настаивала. Оленька была мила, свежа и романтична, и под подушкой прятала томик «Евгения Онегина», часто открывала и листала, хотя уже давно знала наизусть. Приезды Фёдора Ивановича ее всегда тревожили.
- Вашими молитвами, Фёдор Иванович, вашими молитвами, - ответила Гульжан Акимовна, - Ну наконец-то, вчера еще ждали. Не балуете вы нас. Ведь год уже не были. Ну пойдемте, пойдемте, ребята сюрприз вам приготовили. Ждут не дождутся.
Его сначала провели по всему зданию, показывая достижения и жалуясь на неудачи. Достижения, в основном, были декоративного плана – новые ковры, игрушки и кое-где мебель, ремонт в спальнях и актовом зале. Неудачи касались капитальных вещей, таких как постоянно протекающая кровля, трещина в кирпичной кладке здания, и, по-прежнему пьющий, завхоз Иона Петрович. Петровича Фёдор Иванович знал давно, еще с первого приезда и испытывал к нему необъяснимую симпатию. Симпатия, видимо, основывалась на том, что просто один добрый человек встретил другого такого же доброго, и, незримо работающий внутри каждой живой сущности прибор, определяющий, как в военном самолёте «свой» - «чужой», безошибочно пикнул – «свой». На Гульжан Акимовну этот прибор у спонсора никак не пикал, а только шипел и потрескивал, тужась выдать результат.
«Проблема Петровича» заключалась в том, что уволить его не было никакой возможности, потому как он уже давно стал частью детского дома, такой же как дети и территория. К тому же и с детьми, и с территорией у Ионы Петровича была любовь, давняя и взаимная. И если он мог, не напрягаясь, послать по матушке и директрису, и любое другое начальство, и полуначальство, то территорию и детей он обихаживал, как родных, без всяких на то указаний. К тому же на ту зарплату, что получал завхоз, других желающих было не найти, а если бы и нашлись, то только с умыслом чего-то дополнительно уворовать, чего Петрович себе позволить не мог, в силу особых внутренних законов и понятий. Понятия эти сформировались у завхоза сначала в армии, потом на зоне, а потом в монастыре где он провел немалую часть жизни, но так и не прижился. Своей семьи у него не получилось, и теперь он жил интересами этой большой общины-семьи, в которой чувствовал себя и папой, и дедушкой одновременно. Всякий раз посещая сей детский дом, Фёдор Иванович втихаря, через водителя, передавал Петровичу большую бутылку «Виски». На этом «вискаре» завхоз настаивал потом кизил и лимон, чтобы хоть как-нибудь сбить мерзкий запах фирменной сивухи. Так называемая «проблема Петровича» заключалась даже не в том, что он пил в ежедневном режиме, а в том, что он в том же режиме говорил. А говорил он только то, что думал, прямо и резко, как дрова колол. Он мог небрежно относится к повседневным своим обязанностям, но когда зимой лютый мороз порвал всё отопление в детском корпусе, он быстро соорудил из бочек три «буржуйки», установил их в актовом зале и трое суток без сна, не останавливаясь, топил их, пока весь детдом в этом зале жил, и никто даже не кашлянул ни разу. Потом, когда ремонтники наконец все починили, он эти три дня себе вернул, беспробудно пропьянствовав в мастерской, где и жил.
Интересно, что все визиты Федора Ивановича всегда заканчивались в той же мастерской, где он уединялся со Петровичем и о чем-то долго беседовал. Содержание этих бесед интересовало всех, а особенно Гульжан Акимовну, но о том, чтобы спросить о них Петровича, не говоря уже о Фёдоре Ивановиче, даже подумать было неловко. Представить себе, что Петрович стучал на персонал или жаловался спонсору на жизнь совсем не укладывалось в образ завхоза, а о чем ещё можно было рассуждать битых два часа с глазу на глаз в неопрятной каморке Петровича никто не понимал. Стало быть – тайна какая-то, а тайна рядом всегда опасна. Ну если и не опасна, то неприятна.
Общий выход персонала на встречу спонсора Петрович, как всегда, проигнорировал, и ждал его у себя в каморке. Не то чтобы ждал, не готовился специально, просто знал, что придёт.
Свита, теперь с Фёдором Ивановичем во главе, совершила дежурный обход по детскому дому, все слова и просьбы были сказаны, и встречные обещания получены. В одной из комнат произошла внезапная задержка, которая и изменила весь намеченный двумя сторонами план посещения спонсором детского дома.
Когда все вошли, детишки послушно встали и громко поздоровались. Комната предназначалась для игр и обучения детей начальной школы и спонсору показали новые парты и пособия, купленные только недавно. Дети были искренне, по-детски рады, что Фёдор Иванович пришел, он это и видел, и чувствовал, и ему всегда было неловко перед ними. И всегда огромное чувство вины, всеобъемлющее, непонятное, тревожное охватывало его, когда он наконец их видел. И он терялся и понимал, что никакими подарками и никакими деньгами, он никогда не сможет дать им именно то, в чем они действительно нуждались. И если он поддастся порыву и начнет им всё самое нужное отдавать, вот сейчас, здесь, сразу, то сердце его не выдержит и разорвется на части, и он умрет, но не насытит их детские сердечки любовью. Его просто не хватит на всех и от этого он страдал.
Он уже хотел уйти, но перед дверью его остановила девочка лет пяти-шести, маленькая, черненькая, с раскосыми азиатскими глазками, чем-то похожая на учительницу Оленьку, очень сильно похожая. Она просто встала перед ним и протянула вверх ручки. Он понял. Он поднял её на руки, а она обхватила его шею своими маленькими ручками и сильно-сильно прижала к себе. Так они простояли минуту, другую, и уже неловкая пауза возникла и поселилась в комнате для игр и обучения. Девочка не разжимала рук, а он не смел её оторвать от себя. Все вокруг молчали, а девочка все давила и давила ручками на шею, как будто хотела сразу получить всю мужскую недополученную ею энергию, отца, брата, мужа, друга. И уже двинулась навстречу Гульжан Акимовна, чтобы отнять ребёнка от мужчины, но он остановил ее взглядом, и во взгляде не было вежливого «не мешайте, пожалуйста», в нем было жесткое мужское – «стоять, я сказал!!!». И как только его взгляд пригвоздил директрису к полу, девочка поцеловала Федора в щеку, прошептала на ухо: «Я тебя люблю», и ослабила хватку. Он аккуратно поставил девочку на пол и повернувшись увидел тридцать детишек, дисциплинированно стоящих друг за другом в очереди к нему на ручки. Ком встал в горле. И всю жизнь потом, при воспоминании об этой очереди, проклятый ком возвращался в горло и выдавливал слезы из глаз, и снова возвращал огромное чувство вины, не избытое, не ушедшее.
А тогда он всё сделал правильно, он попросил свиту уйти и заняться своими делами, а сам остался поднимать и держать на руках детей, столько сколько им надо, не торопясь и не подгоняя. А детишки просто стояли в очереди, не толкались и не просились вперед, и ничего не говорили, и даже не обсуждали потом, словно это был хорошо и давно разученный ритуал. После объятий дети расходились, садились за свои парты, и молча смотрели на чужие теперь объятия.
Когда он отпустил последнего ребенка, он долго стоял перед классом, как учитель, которому задали вопрос не имеющий решения, а дети молчали и смотрели на него с любовью. Не дай вам бог такую муку…
А он все стоял и стоял, и вдруг понял, что сейчас он просто разревётся, безудержно, сам как ребёнок, оголенный, бессильный перед всем миром. А ком в горле уже не давил, уже рвал его всего. Он сказал только одно слово: - «Простите…» и вышел из класса.
А выйдя в коридор, он судорожно рванул галстук с шеи и бросил его на пол. Потом всё-таки всхлипнул и, шатаясь, вышел из детского дома… и надолго исчез в мастерской Петровича.
Обнажённые души
«Ад пуст! Все дьяволы сюда слетелись…»
(Шекспир)
- Да вы даже и представить себе не можете, дорогой мой Лексей Валениныч, как прекрасно все это будет.
- Ну полноте, Игорь Иванович, полноте. Вашими бы устами… А тревожно все-таки, не спокойно на душе то.
- Да вы гляжу озябли никак. Шубку мою накиньте. Хороша шубка, ровно печь горящая. Егеря поднесли с последней охоты.
- Хороша шубка ваша, объемиста, да не в размер поди.
- Да в самый раз, в самый раз, душа моя. И обернет и нагреет.
Барин Игорь Иванович встал, сам вышел из гостиной и вернулся с шубой, вином и корзинкой. Шубой укутал гостя, да так, что только глаза и нос видны остались. Вино разлил в бокалы пухлые и один сунул в рукав шубы, где его схватили тонкие, длинные и цепкие пальчики дорогого, желанного гостя.
- Да вы извольте, извольте, извольте… испробуйте, - приговаривал хозяин, - славное винцо, с моего виноградника, с крымского. Не обижайте, Лексей свет Валениныч, отказом. И с собой положу, в корзиночку, для супруги, и карбонатика егерьского последнего, небось помнит она карбонатик мой.
- А как не помнить, как не помнить, кормилец, до сих пор поклоны шлет, - Алексей Валентинович тоненько хлебнул винцо, выкатил и закатил глаза, показывая зрачками – вверх, насколько хорошо питьё хозяйское, - Ай да вкус, батюшка, дивная Лоза, прокураторская. Широко живете Игорь Иванович, красиво, привольно. И душа у вас широкая, необъятная, как матушка Россия. Конца и краю не видать. - Ой, не видать, не видать… А за душу мою спасибо, вам… аж до слезы сказали. Сам за себя так не скажешь, не сподобно так. А и у вас душа-то обнаженная, ранимая, вверх смотрящая. Да за службой государевой черствеет она. Не дает размаху мундир тесный, пуговичками золотыми грудь давит. А я давно знаю – человек вы поэтический, трепетный и за цифрами казенными, да бумагами не спрячетесь и случись война какая, первым пойдете и на поле ляжете. Ведь ляжете?
- Обязательно лягу. Самым первым и лягу. Да ведь и вы ляжете?
- Да прямо рядом с вами, батюшка, и лягу. Ни секунды не задержусь.
- А мне бы хотелось так, чтобы вы жили. Чтобы я лёг, а вы жили. Дальше жили с душою вашей, обнаженною.
- Да как же так, сударь мой? Вы стало быть с ляжете, а я жить буду?! Уж вы не обижайте, Лексей Валениныч. Ни за что я без вас жить не буду, а лягу непременно и не думайте даже, и не просите, не просите, не просите…
- Да ведь, кто-то же остаться должен здесь. Это что же будет на Руси-матушке, если мы все поляжем. И такие люди как вы – остаться должны. Широкие, размашистые, а нам казенным за вас умереть и положено. И я, лично, за честь почту – умереть за вас и за Россию.
- Ой, да что же вы удумали – за меня помирать? Господь с вами, не позволю. Это вы как хотите, а умирать без меня - не позволю. Вы в доме моем, в моей шубе, моё вино пьете и меня хвалите, а я вас умирать без себя отправлю. Я русский, я христианин в конце концов. Я рядом лягу и точка, и не возражайте, ради бога. Да мыслимо ли себе представить, что вы уже всё, а я всё еще… Как же я жить то без вас смогу? Как? Как? Как?!!!
И пауза отчаяния повисла надолго. И долго не слышно было ни звука почти, только открывались где-то двери, да в окно залетал и поскрипывал по комнате шорох ветра. И оба барина вдруг тихонько заплакали, а потом сразу зарыдали навзрыд, и слышно стало, как кинулись их обнаженные души в объятия друг друга. А потом, наплакавшись, суетливо и нежно прощались, и гость вежливо отказывался от корзиночки с винцом и карбонатиком, а хозяин-таки умолил и настоял таки.
В том же городе, но в другом большом доме, не так, чтобы и сильно далеко, немолодой уже потомственный офицер, в звании, по прежним временам соответствующем званию статского советника, в котором служил последнему императору его прапрадед в тайной канцелярии, еще раз с искренним филологическим удовольствием перечитал стенографию разговора главы крупнейшей в России нефтяной компании с одним бывшим уже министром и аккуратно подшил её в папку с коротким названием – «Дело».
На закате
(Пусть резвятся… Я погрею…)
Закат здесь всегда разный и безмолвный. И это хорошо, это правильно. Даже если шумит море и покрикивают птицы, это к нему не относится. Он сам по себе. Его безмолвие абсолютно, и оно не равнодушно. В отличие от большого и молчаливого, которое пугает, огромное и безмолвное окутывает и даже ласкает.
Когда доктор перестал воспринимать себя как отдельно мыслящую единицу, его стали посещать мысли умные и красивые. Сначала пришли умные, потом пролились красивые и он перестал лечить и одиноко зажил, с удовольствием выкашивая траву и собирая фрукты на своем участке. К нему по привычке приезжали люди, считающие себя пациентами. Он их по доброте своей принимал, выслушивал, говорил умные, нужные слова и ставил банки. Потом провожал, а провожать он любил больше всего, и напутствовал всегда одинаково, что-то вроде того, что, мол, «всё под небесами», или «как бог даст», а про себя думал, что черт его знает, как оно там вообще все устроено, и что любая болезнь, рано или поздно все равно кончится, так как ей и суждено кончится, не смотря ни на какое лечение. Денег за свои действия он никогда не просил, а если оставляли, то и не противился, справедливо считая, что нельзя обижать больного отказом, тем более, что сам больной наивно полагал, что оплата каким-то образом содействует выздоровлению. И что интересно, люди выздоравливали, если и не окончательно, то все-таки им становилось лучше и легче. Почему это происходило, никто не понимал и меньше всех сам доктор. Нет, он, конечно, всё делал осмысленно, многое зная о кровообращении, о воздействии на определенные точки на теле, о химических и физических процессах внутри больного, но он также точно видел, что в одном случае его усилия благотворны, а в другом те же самые усилия могут быть бесполезны и даже разрушительны, и все зависит от самого пациента, от того, где, как и с кем он живет, кого любит, на кого гневается и что тревожит душу его. И ясно понимал доктор, что именно здесь, в области чужой души, он помочь бессилен, долгие годы наблюдая метания души собственной. И что оно такое – душа? Как она болит? И что ее лечит?
Потом появилась баба. Баба как баба, молодая, здоровая, считающая себя больной и несчастной, как и множество других молодых и здоровых баб, про которых хорошо сказал шолоховский казак: «Жеребца бы ей со станичной конюшни! Жеребца бы!». Не до конца излившееся материнство требовало самца для продолжения рода и создания семьи. И как любое молодое, требовательное желание оно представлялось ей истиной в конечной инстанции и, в принципе, таковым и являлось. Но только для нее. Непонимание мужчинами ее истины и желания воспринималось ей как обычная духовная недоразвитость сущности, и не озлобляло ее, а толкало на мессианство спасительницы. И была она добра и сексуальна. Очень добра и очень сексуальна. До тех пор, пока ее кто-нибудь сильно не разозлит.
Баба появилась под благовидным медицинским предлогом, а, в общем-то, излить душу и к душе прислониться.
Справа от доктора жил сосед Вася. Музыкант и алкоголик. Музыкантом он был давно, а алкоголиком недавно и теперь пил с тем же рвением, с каким в молодости бил по струнам, а то и похлеще. Во хмелю он, иной раз, все же брал гитару и орал на какой-то свой, очень тяжело-роковый мотив:
В наших жилах кровь, а не водица.
Мы идем сквозь револьверный лай,
Чтобы умирая воплотиться,
В пароходы, строчки и другие добрые дела.
Вау, Ва… you in the army now,
…. In the army…. Now….
И ронял голову на женский изгиб деки, обнимал ее и засыпал, так и не воплотившись ни в пароходы, ни в строчки. А других
добрых дел за ним и вовсе не числилось.
Так они и жили, казалось бы, по-разному, но дышали одним и тем же эфиром, каждый день кушали, справляли нужду, разговаривали, грустили и радовались. Днем их грело солнце, вечером кусали комары, а ночью мерцали звезды, очень яркие над Таманским полуостровом, в недавней древности именуемом Тмутараканью. Из этой Таракани когда-то давно уехала в Москву дочка местного князя Марина и стала второй женой четвертого Ивана. Потешила грозного царя-батюшку немного и растворилась в одном из монастырей. И, казалось бы, никакого отношения эта история к нашей троице не имеет, однако – поди, знай, как оно там в этом эфире все цепляется друг за дружку. Место то же, да время другое. А кто его, это время мерил? Кто стоял со свечкой и песочными часами, и раз в столетие переворачивал? А никто не стоял. Нам сказали, и циферблат в морду сунули, чтоб наглядно поверили. Щелкнула секундная стрелка, и все – нет секунды. А куда она делась? Говорят – «Прошла». Но ведь прошла – не исчезла… А коли ходит, то может и вернуться, или просто встать постоять.
Утро у них было разным и у каждого одинаковым. Доктор спал, потому как ложился всегда поздно, вдоволь насмотревшись на звезды в телескоп. Баба доктора сидела на траве в лотосе и тянула в разные стороны разные суставы. Вася либо похмелялся, либо искал чем похмелиться, и, надо отдать должное его утреннему красноречию, всегда находил.
С точки зрения социального общества все трое были бездельники. На что они жили, смотрели в звезды, тянули суставы и похмелялись, точно известно не было. По сведениям бабы Шуры, их соседки напротив, у доктора и музыканта была где-то, какая-то недвижимость, отданная в аренду, и якобы арендаторы даже исправно платили. А докторская баба имела в большом городе какой-то маленький бизнес, который ее присутствия особо не требовал, хотя она туда иногда уезжала и возвращалась озабоченной. Впрочем, слова бабы Шуры весили гораздо меньше самой бабы Шуры, но ей приходилось верить, так как другими сведениями поселок не располагал и версию с арендной платой проглотил, оставив в ротовой полости привкус зависти и недоверия.
Доктор и Вася были похожи. В молодости светловолосые, теперь седые, глаза имели голубые. Докторица, так её тоже будем называть отличия и разнообразия ради, носила карие. Она была стройна, очаровательна и вертлява, как домашняя мартышка. В магазинах и общественном транспорте она весело и непринужденно общалась с чужими. Доктор с чужими был подчеркнуто вежлив, а Вася иногда грубил. Чужие в их компанию тянулись, даже подходили близко, но войти не могли, даже если дверь нараспашку. В последний момент останавливались на пороге и уходили, как будто порог был Рубиконом, а до Цезаря чужие не дотягивали.
Земля нынче устроена так, что у всех чужих есть другие чужие, и у всех своих есть другие свои. Поселок, надо сказать, был приморским и летом в него входили многие очень разные и покрывали местное население как бык овцу, придавливая численностью и многообразием. Пикантность всех приморских поселений состоит в том, что местные приезжих презирают, дают им обидные клички, типа «сдохи», «отдыхашки», «ложкомойки» и прочие, но жить без них не могут и всегда с вожделением ждут. Летом наступает момент единения местных. Они друг друга узнают на улицах и смотрят друг на друга почти с любовью. Приезжие отвечают адекватно, справедливо считая, что кто платит тот музыку и заказывает. Местные лихорадочно продают все, что можно продать, стараясь внушить захватчикам, что не все продается за деньги. Туристы все понимают и торгуются отчаянно.
Уже давно, ох как давно, отдых человека из ежедневной медитации скукожился в годовой отпуск, когда надо выпить и отлюбить всё, что возможно отлюбить и выпить. И до осени над побережьем висит аромат перемещения капитала, летают чайки, кричат и гадят вниз, не разбирая своих и чужих, местных и приезжих.
Но всех их, своих, чужих, местных и приезжих всегда объединяло одно, огромное и мощное – Великий и Могучий Русский Язык. И прозорливые классики завещали нам его беречь. Ох как правильно завещали, потому что имея это огромное, мы все, и свои, и чужие, можем договориться обо всем. Сможем и продать, и купить, и даром отдать, если правильно скажем и услышим. А мы, пользуясь этим божьим благом каждый день, даже не подозреваем о его огромности, нежности и ранимости. И если представить себе эту великую сущность хотя бы и яблоком, то слова, предложения и прочая филологическая дребедень будут только кожурой, тонкой и красивой, а само яблоко, его соки, мякоть, жилы и семечки, из которых прорастут другие яблоки, останутся скрытыми от глаз и вкуса, пока не надкусишь яблоко и не вольется аромат его в полость, в ум и душу. А надкусив и испробовав его, ты чувствуешь не вкус кожуры, а вкус всего яблока и тогда живешь, поёшь и думаешь им.
И не хочется, возлюбленный читатель мой, а как тут без политики. Когда последний раз покупал ты яблоко с червячком? Да никогда, если ты юн или хотя бы молод. Нет их в нынешних яблоках, красивых и воском покрытых, потому как червяк в настоящем яблоке живет и в гадость эту гламурную не полезет. А потому – жуй воск, впивай мульти сок и пиши любимой смс «ты где» и «перезвоню», и имей два ответа на любой вопрос – «да» и «нет», без тонкостей и нюансов. И меняют нам буквицу на кириллицу, кириллицу на латиницу, кастрируют мозг, поганят душу и стреляют в русскоговорящих… «and whisper words of wisdom – let it be…»
А Вася, похоже, уже допивал свою цистерну, ту, которую бог отмерил всем истинно пьющим. Тут надо понимать разницу между просто повседневно пьющими и фанатами своего дела, можно сказать адептами. Просто повседневно пьющие, так называемые «нормальные» люди, живут с постоянным присутствием алкоголя в крови, то большого, то малого, но действительно повседневного. А чтобы присутствие этого дурмана было постоянно, умные люди-паразиты придумали праздники и традиции эти праздники отмечать. Начиная с Нового года и до Католического Рождества, которое почему-то отмечают и не католики, в каждой стране можно видеть по календарю, как регулярно выпивают и похмеляются граждане.
Теперь о муравьях. Истребить муравья весьма и весьма трудно. Даже если сжечь муравейник, несколько выживших муравьев, все равно соберутся, размножатся и построят новый. Продуман и построен муравейник так, что покорить его практически невозможно. Там очень четко распределены права и обязанности. Боевые муравьи-мужики налетят толпой и завалят любого неприятеля, и даже искусают морду и задницу медведю, не говоря уже об остальных лесных обитателях. Работяги муравьи обеспечат кровом и пищей, а бабы-муравьихи нарожают потомство. Казалось бы, вот оно – идеальное общество и крепость неприступная.
Ан нет. Есть у нас методы на Костю Сапрыкина. И появляются такие, хитрые сами себе, жучки Ломехузы. Они проникают в муравейник и откладывают там до кучи и свои личинки. А личинки, подрастая, жрут с удовольствием и большим аппетитом потомство самих муравьев. Теперь вопрос – а куда смотрят бойцы и почему терпят мамаши? А ответ очень простой и очень человеческий. Ломехуза всегда готова ножки раздвинуть и предоставить муравьям вылизывать свои трихомы, с которых сочится жидкость очень на спирт похожая. И муравей-боец, прячет меч в ножны и бухает день и ночь, напрочь забывая устав караульной службы. Туда же подтягиваются и работяги, а потом и мамаши. Ничего не напоминает?
А хитрый жук-паразит, пока дружный муравьиный коллектив спивается, безнаказанно жрет и потомство, и самих алкашей. И все – нет муравейника. А так, как сами ломехузы ни черта построить не могут, они перебираются в следующий муравейник и в короткий исторический промежуток приканчивают и его. Опять ничего не напоминает?
Вася, можно сказать, был алкоголик-камикадзе и свою Ломехузу пил самостоятельно. Муравейника он не построил и потому принимал спиртовой удар в одиночку. Удовольствия от битвы он давно уже не получал, а тупо рубился на смерть, смутно понимая, что обречен и надеясь только на чудо. По утрам, когда добирался до душа, он стоял под прохладными струями и шептал: «Водица, водица, дай мне излечиться» И это было его единственной молитвой все последние годы. И еще он часто не молился, а просто разговаривал с ним, неведомым. «Господи, - говорил Вася, - я уже понял, что сам никогда не смогу. Забери мою волю, да и ее уже и нет совсем, одни понты… и поступи со мной как считаешь нужным, хочешь дебилом сделай, хочешь калекой, хочешь убей, только освободи от всего этого кошмара. Я уже пить не могу, не хочу, а все равно буду, пока ты меня не ухайдокаешь как-нибудь… Чего ты со мной возишься? Давай уже, либо туда, либо туда… и сверху лёд и снизу, маюсь между…» Он даже плакал иногда от этих мыслей. Искренне, в одиночку.
Потом шел, находил, приносил домой, включал телевизор и пил. И смотрел какую-нибудь мыльную хрень, умилялся и опять плакал над чужой несчастной судьбой, или смеялся вместе с чужим весельем. Так шли и шли дни. И ночи мало отличались. Пока не случилась клиническая смерть и докторская баба.
А дело было так. Очень поздно вечером, Сирена, а именно так странно называли бабу доктора (причем никто из соседей не понимал, было ли это имя собственное или кличка, каким-то образом уцепившаяся за девицу), возвращалась из большого города, где она вдоволь наобщалась с цифрами и была раздражена и возбуждена. Въехав в поселок, она как всегда расслабилась и сбила Васю. Ну как сбила, зацепила слегка бампером на повороте, когда Вася буквально вывалился из темноты тротуарного кустарника. И скорость-то была маленькой и до дома рукой подать, а тут на тебе, Вася. А Вася упал и, то ли сознание потерял, то ли уснул, непонятно. Другая какая, может и проехала бы себе дальше, но не она. Сирена была действительно девушкой сердобольной и спасение мира во всех его проявлениях считала своей врожденной миссией.
Два последних года, оставшись после смерти мужа одна, она, потеряв опору, кидалась в разные стороны, пытаясь понять и найти себя в новом пространстве. Пространство это оказалось настолько широким, непонятным и даже враждебным, что Сирена в каждом новом встречном человеке искала друга и союзника, а может даже и судьбу, и любой встречный мужчина мог стать мужем, а любая женщина подругой, и она искренне шла им всем навстречу, и была добра ко всем, пока все они это заслуживали.
Выскочив из машины она кинулась к лежавшему и как-то сразу поняла, что тот живой. Растерялась она только на мгновение, но потом действовала осознанно и решительно. Кое-как запихала она неподъемного Васю на пассажирское сиденье, захлопнула дверь и поехала, почему-то не в дом доктора, что казалось бы самым разумным, а к дому Васи, благо рядом. Там она опять, перенапрягая свое худенькое, но жилистое тело, вытащила его из машины, практически на себе занесла во двор и уложила на кушетку в летней Васиной беседке. И уже тут Вася почему-то умер. Она это поняла сразу, также точно, как поняла на дороге, что он еще жив.
Есть люди, которых ужас сковывает, а есть люди, которых ужас заставляет действовать. Ужас, охвативший в первое мгновение Сирену и в долю секунды высветивший все детали смерти мужа, погибшего в автомобильной аварии, и даже подробности похорон и лица родственников, в следующее же мгновение заставил сделать все, что и нужно делать в эти секунды. С треском разлетелись пуговицы, когда она рванула его рубашку. Приложив ухо к груди и не услышав биения сердца, Сирена запрыгнула на Васю, сложила руки и стала по всем правилам делать искусственное дыхание. Три четких толчка и рот в рот. Три толчка и выдох в рот. И, казалось, что прошла уже вечность, а Вася все не оживал, он также безвольно раскачивался под толчками сжатых женских ручек. И уже остервенилась докторская баба, уже лупила его кулаками и наконец, сцепив руки мощно ударила его по сердцу и впилась в губы. И вдруг почувствовала, что он отвечает и отвечает не так, как выскочившие из смерти утопленники, а отвечает, как мужчина. Он стал ее целовать, и раздвинув губы, настойчиво вошел языком ей в рот и, наконец, задышал. И внезапно, сидя на нем, она ощутила его мужскую эрекцию. И она подыграла ему, сначала в целях реанимации, а потом уже и сама, возбудившись и дорвавшись, вдруг сорвалась с катушек и устроила воскресшему такое небо в алмазах, что бедолага чуть не умер опять. Но, слава богу, не умер, а просто уснул, сразу же, как только кончил. Сирена голая, еще долго лежала рядом и вздрагивала от непрестанных накатов, чуть не судорог, пытаясь понять, что это такое было и, впервые чувствовала себя полностью удовлетворенной женщиной и спасительницей. Потом оделась, сходила в машину взяла сигареты и бутылку коньяка. Вернулась, укрыла Васю одеялом, села, выпила стопку и закурила. Её потихоньку отпускало. Она посмотрела на спящего мужчину и, внезапно, поняла, что утром он проснется и даже не вспомнит ничего из того огромного, что с ним, да и с ней произошло. И, вернувшись в спасительный цинизм, подумала: «Да, подруга, нашла труп, оживила и трахнула. Где же вы мужики, настоящие, живые? Что мне, всю жизнь с трупами возиться?!» И даже посмеялась немного. Потом докурила, перегнала машину и вошла к доктору.
Доктор не спал, он ожидал Сирену и думал: «Интересно, расскажет или нет»? а она думала: «Знает или нет»? и оба промолчали. С чердака доктора, где стоял телескоп, имелся роскошный вид как на звезды, так и на Васину беседку, и весь процесс реанимации был виден невооруженным глазом лучше, чем яркая сторона луны в телескоп, и к тому же интересней для наблюдателя.
Надо сказать, что доктор и Сирена не были любовниками в общепринятом смысле этого слова. Да, иногда они спали вместе, но если для Сирены это было живой реальной частью жизни, то доктор эту жизнь по большей своей части наблюдал и как-то старательно в ней не участвовал. Порой эта жизнь и его цепляла, и даже злила, но и на злость свою он потом смотрел со стороны и приживаться ей не позволял. Так и тогда, когда оторвавшись от телескопа доктор увидел всю медицинскую неприглядность последнего акта реанимации соседа, он, конечно, ощутил знакомые уколы ревности, и даже разозлился, но потом, по привычке отправив все эти язычки пламени в сектор наблюдения, как всегда подумал, что ничего нового, все это уже было, а стало быть все это имеет своё право на жизнь и ко мне уже мало относится, и кто я собственно такой, чтобы мешать, либо осуждать.
В свои далеко за пятьдесят, он был красив и по-прежнему притягателен, а его природная интеллигентность, начисто потерянная нынешним поколением мужчин, всегда неотразимо действовала на женщин, ошибочно полагавших его легкой добычей. Он уже давно не был ни добычей, ни охотником. Помимо этого, музыкант и алкоголик Вася ему был даже симпатичен и чем-то напоминал его самого раннего, когда-то тоже сильно пьющего и поющего.
Звали доктора Слава, и это было его настоящим именем, а не придуманным и не кличкой, и имя это ему очень шло. И даже не потому, что в них явственно слышались Правь, Славь и Явь, звуки для доктора не пустые, но и явно присутствовало английское «Love», а язык этот Славе был знаком, и он долгое время им пользовался в повседневной жизни.
Закончив медицинский ВУЗ в Советском Союзе, Слава сначала убежал к скандинавам, а потом его и вовсе понесло по англоязычным странам от Южной Африки и до Америки. Как и многие другие молодые люди, получившие хорошее, бесплатное, советское образование, он сам Союз сильно не любил, во многом правильно считая всю систему отсталой и прогнившей. А вдоволь на общавшись с Питерской десиденщиной, он покинул страну ярым антисоветчиком и долгое время таковым оставался, пока Союз не рухнул и не пришло на его место и вовсе нечто неприглядное, злое и тупое. Все это злое и тупое он счастливо пересидел за границей, а потом, неожиданно вернувшись, сильно захотел поучаствовать в улучшении человеческой природы родного, все-таки, отечества. Он что-то организовывал, куда-то ездил, с кем-то встречался, о чем-то вещал, и даже что-то обертонно пел, пока один его знакомый, мнением которого он дорожил, не схватил его поперек туловища и не приземлил в старом родительском доме этого самого приморского поселка, по местному обычаю именуемом станицей. И слава богу, иначе неизвестно куда бы занесло доктора в его простоду... Читать следующую страницу »
Частный вебмастер