Русские пазлы

   «Чит» – это значит учение, познание. «Сат» - осознание, отсюда «Сатья», «Санкт», «Сан», «Сэнсэй» и многое другое, практически – осознанный, святой и просветлённый – это всё тоже от «Сат». Даже названия городов в честь святых – Сан-Франциско, Санкт-Петербург и так далее, люди связывали с этим «Сат». Не всегда верно, но всё-таки.

   И, наконец, «Ананда» - блаженство, нирвана, а на самом деле – благость. Тут надо понимать, что семантика слова «блаженство» поменялась и теперь, зачастую, понятие «блаженство» означает, грубо говоря – «кайф», если совсем уж грубо. Если не грубо, то – наслаждение, а это никакого отношения к первичному значению не имеет. Так «Ананду» понимали хиппи в 60х – 70х годах прошлого века. И что? Чего они достигли? Наркоман, принимая дозу, тоже получают иллюзию наслаждения и потому жестоко наказан. На самом деле «Ананда» - это Благость, уровень бога, не меньше. Когда Христа назвали Благим, он возразил, - «благ только отец мой». Так что для нас с тобой «Ананда» - это Благость. Еще раз – это уровень Бога.

   И ты, родной мой читатель, и я – мы оба всё ещё познающие и нет особой разницы в том, что я пишу, а ты читаешь. Мы «чит»аем, мы вместе познаём с единственной целью достичь осознания. И цель достойная, друг мой. Более чем. 

   Познание – первый шаг к умению, потому, что знать – это не всегда уметь, равно, как и уметь, не всегда значит – знать. Бывает, что человек знает, но не умеет, таких называют – «бессильный йог». А бывает, что умеет, но не знает, таких называют – «глупый святой». На Руси – «блаженный», заметь не «благостный» - «блаженный». Здесь разница.

    В самом центре России, стоит храм «Василия Блаженного», - ну это прямо про нас. Все умеем, но не всё знаем. Прекрасный памятник. Есть много мифов о его создании. Кстати о мифах еще поговорим, коли сложится в рамках этого рассказа, а коли нет, то в другом доберусь.

                             *       *       *       *       *

     Ну а теперь можно и в лесничество. Вертолёт приземлился на полянке у сторожки Петровича, в опасной близости от огромного, за полсотню метров, кедра. Кедр был старым, из звенящих. Место для посадки указал лесник. Он же и подсказал, как правильно зайти на полянку, чтоб не задеть кедр.

    Губернатор оставил компанию разбирать снаряжение, а сам уединился с Петровичем в сторожке. Зайдя в домик он снял шапку, осмотрелся и перекрестился на образ Спасителя в красном углу. Потом по хозяйски сел за стол и сказал:

 - Ты изменился, Иона.

    - А ты нет.

    - Тридцать лет прошло.

    - Тридцать два.

    - Ну да… ну да…

   Пока Петрович растапливал печь, губернатор осматривал нехитрое жилище лесника. Центральной фигурой в избе была печь, белая с синими и красными узорами на углах. На узорах угадывались снежинки, ёлки и свастика. На стене висели рядом ружьё и гитара, стволом и грифом вверх. Между окнами книжный шкаф набитый до отказа. Над шкафом портрет седого, смуглого человека с красной точкой в середине лба. В углу мойка, там же выше, полки с вымытой посудой. В доме было чисто, как будто только что вымыли пол, стены и даже потолок. А когда затрещала сухими дровами печь и по дому начало разливаться тепло живого огня, стало вдруг совсем уютно, так что никуда не хотелось уходить. 

   - Ты же понимаешь, Иона, я тогда никак помочь не мог.

   -  Да ты и сейчас не можешь, Серёжа, сейчас даже более, чем тогда. Ты уже в обойме и ты не стреляешь, стреляют тобой. Ты не майся, я обиды не держу, да и никогда держал, я всё понимаю. 

   - Но ты же против, чтобы я медведя убил. Я знаю.

   - Да, против. Но ты не медведя, ты страх свой убиваешь. Пытаешься убить.

   - Ты думаешь я до сих пор боюсь?

   - Боишься, и чем дальше, тем больше. И я не хочу, чтоб ты этого медведя убил. Я за тебя боюсь. Это третий, двух ты до меня пристрелил. Меня тогда здесь не было. А сейчас я здесь, и я тебя прошу – не надо этого делать. И я тебя предупреждаю – этот последний в твоей жизни. Оставь его жить и сам останешься.

    - Ты никак грозишь?

    - О господи, ты ещё дело на меня заведи, за угрозу жизни. Я тебя предупреждаю – не надо этого делать.

     - А то что?

     - Я, Серёжа, не ясновидящий, я просто знаком с некоторыми принципами по которым растут деревья и дети. И эти Принципы Творца нарушать долго нельзя – наказание следует в любом случае, а какое именно – я не знаю. Но я давно знаю тебя, считай с детства, и я вижу, чем ты стал, и сколько на тебе висит. Я вижу край. Не надо этого делать. Не ходи туда.

      - Да, ты меня знаешь, и ты знаешь, что я пойду, хотя бы для того чтобы узнать, что будет. И даже если там край… то всё равно. Ты меня не удержишь.

      - Не буду даже пробовать. Тут мало, что от меня зависит. Если решение принято и действие произошло, то уже ничего не поможет. Всё решается само, без нас, как бы мы ни были против. Я могу только в третий раз тебя попросить – не делай этого.

      Сергей встал, одел шапку и пошёл к выходу. У выхода остановился и посмотрел на ружьё и гитару, висящие рядом на стене.

   - Ты как – стреляешь или играешь?              

    - Ни то, ни другое. Слушаю.

      Губернатор открыл дверь и, повернувшись последний раз, сказал:

        - Прощай, Иона.

        - Прощай, Серёжа, - ответил лесник.      

    Дверь за ним закрылась, запустив облачко пара с мороза. С улицы раздались крики, хохот, команды и лай. Потом всё стало затихать, охотники шли к берлоге.

     А пока собаки ведут охотников к берлоге, мы легко сможем вернуться в деревню и поучаствовать в следственных мероприятиях, если это можно так назвать. Моя писательская власть и воображение это позволяют, и даже приветствуют.

     Участком, как это правильно называли раньше, а теперь называют отделение милиции/полиции, была такая же деревянная изба, как и все остальные избы в Ужово. И там тоже была печь в зале и две комнаты с решётками для «посетителей». В зале главной мебелью был стол буквой «Т», за который Спиридон и усадил присмиревших врагов, снял гирлянды, и дал им аптечку со всем необходимым, чтобы обработать и забинтовать раны. И, пока они занимались самолечением, он подбросил дров в печь, приоткрыл задвижку и печь довольно загудела трубой.

      Потом он подошёл к столу, взял два чистых листа, две ручки и положил их перед пацанами.

      - Пишите, - сказал участковый.

     - Чего писать? – спросил Анзор.

     - Оды, - с нажимом произнес Спиридон, и неожиданно для себя срифмовал, - оды, пишите, уроды! Тьфу, ты господи, нахватался. Оно что заразное, что ли?

     - Не понял, - опять среагировал, более шустрый Анзор. Семён молчал.

     - Объяснительные пишем, - что, где, когда, понятно?

     - Я не понял, вообще, чего писать-то? – спросил уже Семён.

     - Хорошо, слушайте продиктую, - участковый отошёл к печи, прислонился к ней, вытянул в сторону ребят руку и, вдруг, продекламировал с выражением:

      - Не ветер бушует над бором,

         Не с гор побежали ручьи,

         Семён повстречался с Анзором… - здесь он замялся, подумал и продолжил, -

         Семён повстречался с Анзором,

         А дальше про финки свои…

    Спиридон закончил с поэтической частью и перешёл на прозу:

     - Вы что – дебилы? Вашу поножовщину пол деревни видело, да это бы ладно. Вас видел губернатор и начальник полиции области. Мне что – по тихому спустить? Да меня после этого даже сержантом в ППС не возьмут. Чего вы сцепились, кобели? Из-за Машки? Машка замуж выходит, и вы оба ей на хрен не нужны. Понятно?

     - За кого? – спросил Анзор.

     - Когда? – спросил Семён.

   Участковый посмотрел на часы и ответил Семёну:

      - Да вот прямо сейчас и выходит. И правильно делает. А за кого – сами узнаете, потом. Хотя, наверное, догадываетесь. И не дай вам бог, какую пакость сотворить, Отелы. Я вас тогда укатаю по самой тяжкой. Так что - пишите, оды, господа, пишите оды. И чем больше один на другого на напишет, тем легче соскочит. А ну-ка, встать, оба! – вдруг крикнул он.

   Когда ребята встали, он их развёл по комнатам с решётками, оставил им ручки и листы на подоконниках, сказал, что времени у них до утра, и двери запер. Потом он взял гирлянды, украсил ими печь, зажёг и сел рядом с топкой смотреть на огонь. Точно также рядом с печью сидел в это время лесник и тоже, не отрываясь, смотрел на огонь. А Вася с Машей на огонь уже не смотрели. Маша, наконец, перестала даже говорить – «нет» и слышно было только их дыхание, и на стене, над кроватью, причудливо сплетались их тени, и двигались в мерцании огоньков на прялке. Уютно спали под своими одеялками ужики. Над лесом и людьми повисла ночь, высыпав гирлянды звёзд по чёрной вселенной. Немного жутко, но как хорошо...

       Благодаря собакам и главному лесничему области, берлогу нашли быстро и обложили по всем правилам. В берлоге спала Акулина – медведица с двумя медвежатами. Она дышала раз в четыре минуты, при пульсе в десять ударов и сохраняла температуру тела чуть меньше летней. Тут надо заметить, что зимний сон медведей – действительно сон, а не анабиоз. И в случае опасности организм мобилизуется мгновенно, без раскачки. И даже без внешних факторов медведица периодически просыпается и вылизывает детёнышей. А потом спокойно засыпает. В этот раз ей заснуть не удалось. Едва она облизала второго медвежонка, как вокруг берлоги залаяли псы и заговорили люди.

     Акулина застыла и не двигалась, всё ещё надеясь, что обманулась и угроза пройдёт мимо и все останутся живы. Не прошла. Она слышала сквозь лай собак, как говорили люди. Губернатор расставлял опричников по зонам стрельбы и сам, один, занял место наиболее вероятного выхода медведицы из берлоги. Он скинул дублёнку и остался в свитере, шапке и с ружьём нацеленном на берлогу. На эту охоту он взял двуствольную «Беретту 486 Паралелло», лучшее своё оружие, которое никогда не даёт осечек. Так было написано в инструкции по применению. Инструкции пишут люди, очень в себе уверенные. А итальянцы вообще любят похвастать.

     Собаки нашли вход по запаху. Оттуда пахло теплом, шерстью и детёнышами. Запах невыносимый для охотничьей собаки. Они рыли лапами, хрипели и пускали слюну. Люди стояли вокруг, направив чёрные стволы на снежный холм, и предвкушая убийство. Начинало светать. Лай уже сводил медведицу с ума. Над берлогой повисло предчувствие смерти. «Они не уйдут» - поняла Акулина и пошла на рывок.

    Она раскидала собак и поднялась на задние лапы. Со всех сторон загремели выстрелы и пули жалили её тело, но не валили. Главный выстрел в лоб она не получила. Беретта дала осечку. Она шла на Серёжу. Пули впивались ей в спину одна за другой, как будто по ней стреляли из пулемёта. А Сергей даже не успел перезарядить. То ли не успел, то ли всё уже понял. В последнем рывке Акулина правой лапой распорола губернатору живот, разрезала мочевой пузырь и раздробила лонную кость, смешав ниже живота мясо, кости и кожу.

    Медведицу добивали всей бандой. Она уже давно была мертва, а озверелые люди всё стреляли и стреляли ей в тело. И даже били ногами и тыкали ножами.

    Министр здравоохранения, в прошлой жизни стоматолог, сделал сильный обезболивающий укол, кое как перевязал раны и сказал, что нужно срочно в больницу, и тогда, мол, есть шанс. А про себя подумал, что при такой ране выживать особого смысла и нет.  Быстро соорудили носилки и, взявшись вчетвером, побежали к вертолёту. По рации скомандовали экипажу запустить двигатели и быть готовыми к взлёту.

     Когда все ушли, на месте трагедии остались только два спящих медвежонка. Хотя, по правилам охоты, стрелки должны были добить всех оставшихся в берлоге, а потом оформить актом, как вынужденные жертвы, и посмертно получить в лесничестве лицензии на их отстрел. Порвав губернатора, Акулина спасла детёнышей, даже не зная об этом.

    В момент трагической гибели Акулины в печи лесника стали необычно ярко вспыхивать берёзовые дрова и трещать, как выстрелы из многих ружей. Иона Петрович сидел на табуретке у печи и, не отрываясь, смотрел на огонь, а огонь, не отрываясь, смотрел на Петровича.

  Лесник встал и подкинул в печь ещё целую охапку сухих дров. Потом снял со стены гитару, сел опять перед печью и стал наигрывать странную мелодию. Даже не одну внятную мелодию, а как бы набор мелодий, причём разных темпов, почти какофонию. Порой он просто бил по струнам на одном-двух аккордах и даже стучал по деке, какой-то сумасшедший ритм. И чем сильнее разгоралась новая охапка сухих берёзовых дров, тем сильнее увеличивался темп его игры и, странным образом, треск горящих поленьев попадал в размер его боя, и создавалось ощущение бешеного ритма двух шаманских бубнов – внутри и снаружи печи. И, когда совпадали ноты струн и поленьев, печь вступала в унисон с гитарой и начинала подрагивать. А волосы на руках Петровича поднялись и превратились в маленькие антенки, и сам Иона стал как будто бы одной большой антенной, принимающей очень далёкий, и очень мощный сигнал. Глаза его затянулись плёнкой и скрыли синеву, а тело начало вибрировать изнутри на одной волне с гитарой и печью. С ним опять случилось то абсолютное наполнение неведомым светом и энергией, при котором он считал, что надо бы умереть. Но он не умирал, а как бы исчезал из одного измерения и начинал существовать в нескольких, и это был уже точно не он, а то непроявленное, о котором он знал, говорил и даже бывал в нём, но потом не мог ни вспомнить, ни передать, ни тем более испытать заново, когда возвращался.

      И чем ближе к вертолёту перемещались носилки с губернатором, тем чаще попадали в унисон гитара, печь и сам Петрович, и тем ярче разгорались поленья. А лесник, наконец, уловив совпадения всех инструментов, принялся мычать непонятный мотив. И в этом мотиве не было слов, там были просто носовые и горловые звуки, которые казалось шли не изо рта лесника, а прямо от земли под избой, где был залит фундамент печи и вкопаны сваи по углам сруба. И, казалось, весь периметр, на котором стояла изба, начинал дрожать в унисон с печью, гитарой и телом поющего Ионы. И дрожь земли передалась кедру на поляне и тот начал покачиваться и звенеть, тоже сначала тихо, как бы изнутри.

     В это время челядь с носилками добралась до вертолёта, над которым уже вращались лопасти и заглушали звон кедра. Кедр уже стонал и звенел, пока грузили полуживого губернатора.

    И когда вертолёт начал подниматься над землёй, последний громкий аккорд и рык лесника полностью совпали с гудением и треском печи. Печь вздрогнула, резко дёрнулась влево, в сторону поляны и сместилась вместе с фундаментом на один сантиметр. Этого сантиметра оказалось достаточно, чтобы создать подземную волну, сорвать кедр с корней и обрушить дерево на едва приподнявшийся от земли вертолёт. Погнутые винты стали рвать обшивку, добрались до почти полных баков и высекли искру. На высоте тридцати метров вертолёт взорвался и моментально выгорел внутри. А потом медленно, как шаровая молния, упал в снег и зашипел.

   Пока догорал вертолёт, взошло солнце. Лесник поднялся от печи, посмотрел на горящие обломки вертолёта, потом повесил гитару обратно на стену, в пару к ружью и вызвал по рации спасателей. Всё это он проделывал спокойно, без суеты, словно ничего и не случилось, но глаза его были как будто ещё не здесь. И если бы можно было сейчас заглянуть в них, глубоко-глубоко, то там была бы холодная, страшная пустота, и в этой страшной, огромной пустоте метался, не находя границ, маленький мальчик-старичок, лесничок-боровичок.

    Иона Петрович опять вернулся к печи, сел напротив огня и протянул к огню руки, словно долго катал снежную бабу голыми руками и сильно их заморозил. Так он просидел довольно долго. Руки потихоньку отошли и в глаза вернулся синий цвет. Он взял топор и пошёл строить вольер для Акулининых медвежат.

    Когда прибывшие спасатели разбирали пожарище и собирали останки, выяснилось, что внутри сгорело дотла абсолютно всё – тела, оружие, снаряжение и, странным образом, уцелел только аккордеон в футляре, кем-то прихваченный на охоту, для пущего веселья.  

Приблизительно в то же время на печи у Спиридона перегорели обе гирлянды. Как только начало светать участковый поднялся из-за стола и открыл двери к арестантам. И Семён, и Анзор безмятежно спали на лавках. На подоконниках лежали пустые листы бумаги. Ни один из них не написал ни строчки.

Спиридон забрал чистые листы и вернулся за свой стол. Он взял ручку и принялся обдумывать докладную записку в областное ГУВД на предмет возбуждения уголовного дела. И пока он размышлял какую статью нарисовать спящим бандитам, где-то вдалеке, за окном, послышался громкий хлопок. Участковый встал, подошёл к окну и увидел столб дыма над лесом со стороны Иониной сторожки. Он схватил шинель, одел шапку и уже рванул было к двери, и даже открыл её, но потом, вдруг, остановился, вернулся к окну, сел на стул и стал просто смотреть на дым, начиная догадываться, что там произошло, а также понимать, что делать ему там сейчас нечего и бежать уже никуда не надо. Всё что должно было произойти уже произошло, а виновных пусть придумывают и находят другие. Сам он понимал, что виновных уже нет. И судить их будут не здесь.

Он разделся, вернулся за стол и посмотрел ещё раз на оба пустых листа. «Да, наверное, так правильно, так по кону» - подумал Спиридон Иванович. Он взял ручку, ещё подумал немного и легко составил объяснительную записку на имя уже покойного начальника полиции области. В ней участковый довольно толково расписал, что за драку перед школой ошибочно приняли репетицию к новогодней постановке. Постановку готовила учительница физкультуры Мария Михайловна и привлекла к представлению местную сознательную общественность. В тот вечер репетировали сцену драки с пиратами, по книге Рафаэля Сабатини «Одиссея капитана Блада». Ниже он оставил место для подписей свидетелей. Когда ребята проснутся он их отправит эти подписи собирать. Обоих, вместе, без машины. Пусть походят по воздуху женихи, помирятся и успокоятся.

     С первыми лучами солнца проснулась и Машенька, и тоже услышала холопок вдалеке, за окном, но не обратила на него внимания. Никакие хлопки в воздухе не могли уже отвлечь и помешать новому течению её жизни. Она облокотилась о подушку, лицо положила в ладошку и теперь внимательно, по-новому, рассматривала спящего Василия Филипповича, понимая, что перед ней лежит отец её будущих детей. Она одновременно и любовалась его профилем и думала, как бы сделать так, чтобы её Вася стал директором школы, когда Лидия Сергеевна уйдёт на пенсию. И пока наш Пушкин спал, Машенька принялась хлопотать по дому. Она убрала со стола, вымыла посуду и полы во всём доме, и протёрла пыль везде где нашла. Задержавшись у портрета Суворова, она перечитала цитату, и, особо не вникая в смысл написанного, просто развеселилась и приготовила очень вкусный завтрак на двоих. Когда Василий Филиппович проснулся и увидел чистый дом, завтрак на столе и счастливую Марию Михайловну, он всё понял, и, хотя, ему, ужас как, хотелось похмелиться, он улыбнулся и приготовился жить счастливо.

    А по деревне потянулись и уютно запахли на морозе дымки. Ужики кутались в одеялки, пытаясь оттянуть момент, когда уже надо будет окончательно проснуться, идти умываться холодной водой, есть кашу и собираться в школу – учиться, учиться и ещё раз учиться.

                                       *    *    *    *    *    * 

                             Послесловие

        Ода – это высокий слог! Это прекрасные, громкие слова! Почему мы должны стесняться их? Я русский! Я живу в России! Я люблю Россию! Я люблю Русский Мир! Что в этом зазорного? Зачем прятаться от очевидного?

       Единственная национальность в русском языке, которая является именем прилагательным – это русские. «Ты какой?» - русский. Остальные национальности отвечают на вопрос «Ты кто?» и являются именем существительным. Ты кто? – Я немец. А какой ты немец? Русский немец, и т.д.

      Все национальности, которые живут в Русском Мире – это русские. Это русские евреи, русские чеченцы, русские татары, русские армяне, это более ста народностей Русского мира! Сергей Юрский, царствие небесное, совершенно правильно был назван великим Русским актёром. Пушкин, в котором текла и африканская кровь, - вообще «наше всё». Валерий Харламов, наполовину испанец, – великий Русский хоккеист. Украинец Гоголь – великий Русский писатель. Владимир Высоцкий – великий Русский певец. Юрий Гагарин – великий Русский пилот. Это всё один ряд Русского мира. Я могу перечислять до бесконечности. «Мы – русские, какой восторг!» - кричал Суворов и за ним шла армия солдат всех национальностей Российской империи. Русские – это уже давно не нация и не народ. Это – идея, это – образ мышления, это определение себя на Земле. Я знаю множество людей, рождённых русскими, но они не Русские. Я знаю множество иностранцев, и они – Русские. И слава богу, что в России Русских всё же много. Большинство. И если бы я в это не верил, я бы здесь не жил. Я лучше бы вообще не жил.

   А что нас всех делает Русскими? Русский язык! Великий, прекрасный язык, в котором слово «Совесть» обозначает – «совместное ведание бытия». Нет такого значения ни в каком другом языке. Нету напрочь и не ищите. А «совместное ведание бытия» - это жизнь миллионов людей в гармонии, в согласии и любви. Это и есть Великая идея Русского мира! Жить в традициях наших предков! Поклоняться своим предкам! И карать за предательство предков! Это тоже традиция.

   А если есть название, «слово», значит есть и явление. Вспомните – «сначала было слово». Животные и растения, которые не получили названия, исчезли. И если у нас есть слово «Совесть», то значит есть и само существование этого значения. И жить по Совести – это наш смысл, наша идея. И она не может быть узкой, ограниченной территорией, границей. Я в это верю, и этого для меня достаточно. Это моя Вера!

   Империя, Союз, Федерация – это всего лишь названия верхушки айсберга. А внизу – Держава! Она всё это держит. Какие бы правители не скакали по этой верхушке, как бы не называлась эта верхушка и как бы мы к ней не относились – это всего лишь снег, который растает или будет занесён другим снегом. Смотрите глубже. Нам почти восемь тысяч лет. Ни одна из современных цивилизаций столько не прожила. Наши корни глубоки. Там, в этих корнях сила, мощь и дух наш. Мы все, говорящие и пишущие на Русском языке, – братья и сестры!

   Я люблю своих братьев и сестёр, и если надо будет – отдам за них жизнь. Так всё просто!

                              Пишите оды, господа! Пишите оды!

Кредит Сбербанка

    Боже, как хорошо, когда ничего не надо придумывать. Да вот, недавно совсем, поведал мне мой вечный спутник и друг Василий Филиппович, как он ходил в Сбербанк за кредитом. Не то, чтобы сам пошёл выпрашивать, нет. Ему сначала сообщение прислали о том, что он такой надёжный и любимый этим банком клиент, и они ему уже всё одобрили под самый невозможно низкий процент. И ему, сердешному, нужно только взять паспорт и пройтись до ближайшей конторы упомянутого к ночи банка.

   Как и любой нормальный человек, Вася не любил ни банки, ни кредиты и сообщение проигнорировал. Но через день ему позвонил тот же банк и сладким женским голосом подтвердил всё обещанное в сообщении. Более того, этот сладкий голос ему поведал, что он настолько дорог банку, что никаких более документов и доказательств его солидности уже не нужно, всё уже дескать просмотрено и проверено, и если он возьмёт на себя труд всего лишь дойти, или доехать, или даже доползти до любого отделения, его там, как родного, встретят и денег дадут столько сколько нужно на любую его прихоть. Словом, складывалось впечатление, что если Вася в банк не пойдёт, то они сами ночью прокрадутся в дом и тихо подкинут чемоданчик с деньгами, чтобы не тревожить любимого клиента.

   Тут надо заметить, что Вася был натурой мечтательной и строил в это время дом, не так, чтоб уж большой домище, но всё же домик с крышей. Дело, как раз к этой самой крыше подошло, и Вася мечтал о черепице. Настоящей, керамической, двух оттенков, коричневого и светло-желтого. А стоила эта черепица денег для Васи недоступных. Можно было, конечно, плюнуть и, как все соседи, накрыть дом металлопрофилем, но точно знал Вася, что всякий раз, когда дождь начнёт барабанить по крыше морзянку, будет он ворочаться и мучить себя за неспособность довести очередную мечту до конца. И стыдно ему будет и мерзко, и жалко самого себя и жизнь свою пропащую. Да, Василий себя знал, как родного и, во избежание грядущих мук, пошёл в банк сдаваться.

   На входе в офис девица, снизу чёрная, сверху белая, узнав, что он за кредитом, сразу, без талончика провела его к другой черно-белой девице. Сочетание белого с чёрным – это нормально, это вальс жизни со смертью, но на зелёном фоне не совсем к месту. Это первое о чём Вася подумал и почему-то встревожился. Не то, чтобы сильно встревожился, но раздражился слегка – при чём тут зелень?! Ну да ладно, новая девица тоже обрадовалась Васе и попросила паспорт. Потом она попросила снять солнечные очки, сфотографировала близко его лицо и вместе с паспортом цифронула Васино фото куда-то вдаль, в интернетовские подвалы Сбербанка. Оттуда недолго думая выполз ответ – В КРЕДИТЕ ВАМ ОТКАЗАНО! И черно-белая, с глумливой улыбочкой, как бы извиняясь, его озвучила.

   Вася поначалу даже не совсем понял – как так отказано? Ведь они же сами сладкими голосами его звали, манили и обещали и он, реально, поверил. Можно сказать, доверился, отдался. И тут вдруг – бац, - ты чего припёрся, лох станичный. И Вася от неожиданности даже задал бесполезный вопрос:

     - Почему?

   Вежливая девица заученно ответила:

     - Банк не даёт объяснений отказа.

   Рухнула красно-жёлтая, черепичная крыша на его домике и, гремя саморезами, полез на стропила металл в цветах Сбербанка, черно-бело-зелёный. И сквозь этот металлический скрежет пронзила Васю мысль – ему отказали по фотографии! Ведь никаких других сведений от него не просили, и никакой другой информации, кроме той, что уже знала сбербанковская девица из телефона он не предоставлял. То есть его попросили снять очки, близко сфотографировали лицо с небесными, голубыми глазами, внимательно рассмотрели и решили, что это не тот человек, которому можно доверить деньги. Если бы он чуть дальше проанализировал это событие и наложил его на пёстрый рисунок своей сложной, смешной, непутёвой и прекрасной жизни, то он бы понял, что БАНК в общем-то прав, он не ИХНИЙ, он другой. Для него никакие финансовые обязательства не являются сакральной клятвой, и, если эти самые финансовые обязательства войдут в противоречие с его СОВЕСТЬЮ, он их легко похерит и даже думать особо не будет. Вот если бы Василий Филиппович всё это быстро прокрутил в голове, то, наверное, бы и не обиделся, и скандала не устроил. Но Вася в силу тотальности и мгновенности характера, анализировать не стал, обиделся и скандал устроил.

    - Я вам что, суки, рожей не вышел?! Что значит не даёт объяснений?! И что такое БАНК?  Почему он от меня, падла, требует объяснений, а мне их не даёт?! Он – кто?!!! Кто его родители?! Он просто - охреневшая сберкасса! Он живёт за мой счёт! Он сам ни хрена не производит! Он, тупо пересчитывает чужие деньги и с этого жирует. Он мои деньги жрёт, он жизнь мою жрёт, а мне говорит – гуляй Вася?! Я за свою жизнь сто песен написал и дом построил, а он, гнида, даже название взял, которое только с танком и рифмуется!

    Дальше Василий Филиппович разошёлся и припомнил Сбербанку Крым, назвал всех конченными грефами, пиндосами и геями, в самом неприглядном русском переводе. Несмотря на всю неопрятность события и дерзость речи, люди, сидящие и стоящие в очередях, Васю одобряли. И лица их передавали впечатление холодного глотка пива с бодуна. Даже охрана не сразу дёрнулась, а сначала всю тираду прослушала и лишь потом вежливо подошла. Пока Васю выводили досталось и им. Всю эту «охранную сволочь» Филиппыч назвал «такими же паразитами, как и банковская гниль». Он всё-таки был поэтом, а не просто хулиганом. Ему бы, конечно, от паразитов досталось, кабы не крепкий старичок, седой и голубоглазый, случайно оказавшийся в банке и вовремя подоспевший.

   Старичка звали Иона Петрович и в банке его интересовала только собственная ячейка, то бишь сейф, где он хранил кое-какие документы и наличность. Никаких счетов ни в каких банках у него не было. В силу сложившихся жизненных условий он пользовался только наличными деньгами и ко всем электронным штучками испытывал почти что рвотную брезгливость. Жил он уединённо, в лесу и пользоваться сотовой связью ему, конечно, приходилось и когда он, редко, впрочем, и только по большой необходимости, говорил по телефону ему казалось, что он слышит и видит, как пронзают его мозг и тело синие колючие иголочки, и под этими иголочками он меняется, появляются чужие ненужные мысли и его лесной, хвойный покой уступает место какому-то пластиковому беспокойству с навязчивой подсветкой. И тогда он уходил в лес и искал грибы, и даже если не находил, ему всё равно становилось лучше. Или же рубил дрова. Хрясь и нет иголочки, хрясь и ещё одной нет. Он давно знал, что вся эта, навязанная человеку, нечеловеческая хрень легко отступает при самых простых действиях в лесу под открытым небом. Водка и бабы, конечно, тоже средство, но, как он на собственном опыте убедился, средство ненадёжное и, в силу внутренней брезгливости, для него неприемлемое. Он это всё, и даже с верхом, испробовал пока жил в городе и, уезжая в лес, в городе же всё это и оставил. Там ему и место.

   В банк он пришёл уложить в ячейку скопившуюся за сезон наличность. Наличность эта скапливалась от продажи все тех же грибов, ягод и прочей доступной и безвредной для леса добычи. Реализовывала лесные излишки на рынке знакомая Петровичу, разбитная и незлобивая бабёнка Изольда, непонятно как с таким именем, глазами и грудью появившаяся и прижившаяся в соседний деревне. Изольда в глубине души имела на Иону планы и поэтому никогда не обсчитывала, и была дружелюбна. Впрочем, нельзя отрицать и внутреннюю порядочность женщины… Но всё-таки – планы…

    Если бы Петровича спросили – почему он не хранит деньги дома, а относит в банк, то он бы и не ответил, пожалуй. Нет, он не боялся, что его ограбят. Он не только был хорошо вооружён, в силу лесниковой своей должности, и не только прекрасно владел и холодным и горячим оружием, он сам по себе вызывал у одних страх, у других почтение и, в целом, пользовался в округе серьёзным авторитетом. Его прошлое было таинственно и весомо, настоящее непонятно, а будущего совсем не видно. Всё это вместе означало – неприкосновенность.

   Поначалу он, действительно, складывал всю лесную выручку в шкатулку и запирал её в чулане. Но потом стал замечать, что куда бы он не отлучался из дома, он во время отлучки нет-нет, да и вспомнит о шкатулке, а вернувшись проверял содержимое, несмотря на нетронутость замков. И даже находясь дома мысль о НИХ, о ДЕНЬГАХ в шкатулке его не оставляла. Он не был жадным, нисколько, он даже экономным не был, но само присутствие ИХ в доме было настолько ощутимым, что, казалось, даже деревянные брёвна сруба напрягались и каменели, чтобы ИХ защитить. При всех своих практиках просветления Иона всё же не был настолько свободен, чтобы просто взять и сжечь ИХ в печи.

    Промаявшись эдак с полгода, и подумывая уже об Изольде, как о достойном объекте, он, наконец, поехал в город, арендовал ячейку и вернул ИХ к своим, в привычную среду обитания, пока ОНИ не срезонировали с деревом, и не разнесли его домашнее пространство к чёртовой бабушке. Вернувшись домой он понюхал воздух, глубоко вдохнул и пошёл топить баню.

    Теперь он раз в сезон, после расчёта с Изольдой, забирал свою долю, ехал в город и хоронил ИХ в железном ящике, иногда, впрочем, при необходимости часть доставал и оживлял. Здесь он и увидел Васю, и со вниманием выслушал его пылкую речь. А когда охрана, обидевшись на «паразитов» начала нешуточно крутить Васе руки, он подошёл к их главному, который уже вызывал полицию, просто встал перед ним и остановил взглядом. Потом всё также глядя в глаза охраннику Петрович сказал:

     - Он не прав, но ты его отпусти. Он не злой.

     Иона просто сказал, а охранник просто отпустил. Когда они уже вышли на улицу Вася спросил:

     - А в чём я не прав?

     - На слово «банк» есть ещё рифмы, - ответил лесник, - но твоя самая меткая. Ты меня этим зацепил. Пойдём, знакомиться будем.

     Так и началась эта большая дружба между учителем словесности Василием Филипповичем и лесником Ионой Петровичем. А значит за кредитом в Сбербанк сходить стоит, вот только брать его уже как-то и не хочется.

      А черепицу Петрович Васе просто подарил. Она у него в сарае валялась ещё от прежнего лесника, а как к тому попала никто уже и не знает. Черепица была та, что надо, двух оттенков, кирпичного и светло-жёлтого, и её хватило на всю крышу и даже на туалет в огороде. Теперь Вася живет и справляет нужду под натуральной керамической черепицей, а по субботам к нему приходит Петрович, пьёт чай, курит трубку и много чего интересного рассказывает. О разных странах и разных людях, о Земле и Человеке, о Любви и Боге. Иногда заглядывает к ним на огонёк Изольда и приносит вкусные домашние пироги. Лесник с ней подчёркнуто вежлив, а Вася даже игрив и ей это нравится. В печи уютно трещат дрова. Хорошо живут, дружно. Из Сбербанка им больше не звонят.

                      Маняша

    Любое произведение искусства служит доказательством существования дьявола. И Бога, конечно, но в первую очередь дьявола. Не будем сейчас вдаваться в подробности создания музыки, живописи или литературы, где автор явно хочет подкорректировать Творца, поговорим о женщинах. Красивая женщина – это тоже произведение искусства.

    Её звали Маняша. Полное имя, в свидетельстве о рождении, было другим, но когда её хотели позвать, то называли Маняшей. И она реально манила. Тонкая, дворянская кость, красивая грудь, точёные ножки, внимательные карие глаза. Чего ещё нам, хоронякам, надо?! А нам, хоронякам, надо всё – гладить, мять, ласкать, терзать, целовать и грызть всё это произведение искусства. Надо Обладать! И произведение искусства, Маня, это понимала и, собственно, жила этим, соблюдая определённую недоступность, усиливавшую манкость.

   Хороняк было трое – Игорёк, Юрка и Вася. Все они вместе с Маней, жили в третьей общаге родного до боли Универа. А дело было в восьмидесятых годах прошлого столетия. Боже, какой я старый. Ну да ладно. Надо сказать, что общаги Советского Союза в те годы были воплощением мечты социального государства. Денег не было, не было собственности, но было счастье. Была одежда, еда, спиртное, крыша над головой и много серьёзной учёбы, которую несерьёзно учили, всячески отлынивая через справки и враньё. Но, не смотря на «болезни» и враньё, государство умудрялось втискивать нам в головы прекрасное базовое образование, которое мы впитав, но не осознав полностью, потом использовали, чтобы с радостью развалить это самое государство, и за счёт счастья получить, наконец, деньги и собственность.

    А, впрочем, лучше о Маняше. Итак, хороняк было трое и все они жили на одном этаже, и учились на одном курсе. Игорёк приехал из Крыма, тогда ещё общего советского, и был невысок ростом, худощав и изящно сложен. Перед тем, как сильно напиться обязательно одевал костюм-тройку, с жилетом и галстуком. Успехом у женщин не пользовался в силу излишней романтичности и платоничности. Его предпочитали иметь другом, а он, несмотря на романтичность и платоничность, мечтал, чтобы его имели по-другому. Он не был развратен и хотел жениться. Почему мужчина, который явно и показательно хочет жениться не привлекает женщин, конечная цель которых именно в этом и состоит, для меня до сих пор загадка. Возможно объяснение в первом абзаце этого рассказа, но всё же так хочется ошибиться. Костюм-тройка были его парадными рыцарскими доспехами. Он их одевал, потому как знал, что выпивши он обязательно пойдёт признаваться в любви и просто хотел соответствовать.

    Юрка поступил в Универ, отслужив три года на подводной лодке, и был старшим из всей троицы. Учился он хорошо, но без фанатизма. Однако, сдаётся мне, что поступил он на наш, женский, филологический факультет, не столько ради диплома, а чтобы компенсировать себе с лихвой три года подводного воздержания. В отличии от Игорька он был мужчиной крупным, мог много раз подтянуться и отжаться, вечером пил, утром бегал, играл в большой теннис, был добр, радушен и хорошо начитан. Ещё он отличался приятной говорливостью и отсутствием комплексов. По окончании Универа он из общаги выехать забыл и продолжал там жить ещё четыре года дипломированным самцом, снабжая коменданта еженедельным гусиком из района, где сельским хозяйством заведовал его папаша. Общаться с ним было всегда интересно, в силу незлобивости характера, радушия и весёлых скетчей из его повседневности. Да вот, например, один такой, дословно от Юрика – «Я сейчас с Нюрочкой дружу, хорошая девочка, умненькая, замужем за моряком из Новороссийска. Моряк по субботам приезжает. Просыпаюсь как-то утром, кто-то хрясь по морде. Ага, значит суббота». Такой вот – Юрка, хороший парень, а, впрочем, плохих я не помню, а значит и не было.

   Замыкает троицу Васька, разгильдяй, певун, гитарист. К тому времени, он тоже уже отслужил в Советской армии, причём за границей, и тоска по женщинам и Родине прижилась у него навсегда. Был он строен, но крепок и драться не любил, но умел. Когда же схватка намечалась, он умел повести себя так, и что-то такое правильно сказать, что сама драка уже не представлялась решением проблемы. Однако, если уж доходило, он не отлынивал и бился достойно. Был он, что называется, - душа компании, - шутил изящно, пел красиво и лицо имел аристократическое – тонкий нос, голубые глаза и шевелюра назад, уложенная шведским домиком. Девчонки на него шли косяками, но некоторые не доходили, останавливались на полпути, внезапно осознав его широту и общедоступность. Именно с этого полпути становилось ясно, что приручить и приватизировать его не получится, и он, скорее всего, получит то, что хочет, а потом надолго не задержится. Таких было где-то половина. Вторая половина всё-таки добиралась до Васи, или Вася добирался до них, тут уж как вам угодно. И всё заканчивалось именно так, как предугадывала первая, более разумная половина, которая потом, подавив зависть, радостно сочувствовала.

    Итак, все трое имели виды на Маняшу и виды у всех были разные. С Игорьком всё понятно, намерения и виды самые серьёзные, а вот у Юрки и Васьки, цели вроде одинаковые, но пути достижения разнились. Если ухаживания Игорька были самыми невинными - цветы, мороженное, томный взгляд, то Васька использовал сочетание платоники и похабщины, давая понять, чего он конкретно хочет, но в то же время и подразумевая что-то вроде длительных отношений, а там уж, как сложится. Юрка же без всякой платоники мог, просто-напросто, похлопать Маняшу по попке, вроде как по-дружески, но всё-таки пощипывая пальчиками ягодичку. А как-то раз, возвратившись с пробежки, весь мокрый застал он Маню в умывалке и прямо, но как бы шутя спросил:

    - А что Манька, хочешь мужичка потного?

     Потом, вывернув краник вверх, пустил струю и стал себя большого обмывать, оставшись в узеньких плавках. Манька на вопрос, как и положено общажной девчонке, пустила колкость, но словоформа «потный мужичок» в подкорку легла. К тому же Юрка, не стесняясь, так грубо и мощно обмывал свою гору мышц, что девочка губку закусила и ушла поспешно. Но картинка-то осталась и являлась потом по ночам, благо воображение у филологов на похабщину тренированное. 

     Короче, пока Игорёк в доспехах писал Мане рефераты, а Васька тоскливо пел романсы, Юрка Маней овладел. Об этом все узнали, потому как – общага, тут всё на виду, всё общее, да они и не скрывали особенно. А Юрка так не скрывал, что даже рассказывал.

    Васька, как и положено гусляру затосковал и запил, а Игорёк вдруг решился. Зная друга-Юру, он уже жалел Маню и скорый расход предвидел, а потому решил почему-то, что сейчас самое время объявить Мане о своих серьёзных и долгосрочных намерениях, и тем её уберечь, а себя осчастливить. Боже, как просто мы жили! Как откровенно!

    Настал этот вечер. Подруги Маняшины по комнате уезжали на выходные по домам, и она оставалась одна. Мне до сих пор не понятно, как перед выходными вся многосотенная община жильцов мгновенно узнавала – кто уезжает, кто остаётся, кого можно попросить на ночь переселиться, кого пригласить и к кому напроситься. Сейчас много говорят о телепатии, передачи мыслей на расстояние и прочей мистике, а ведь всё это было наяву, в каждой советской общаге, перед каждыми выходными. Какая, к чёрту мистика, Тестостерон батюшка!!! Дай бог ему долгих лет!

    Васька отъехал в гости с гитарой, запивать и заедать тоску, Юрка собрался на дискотеку уже без Маньки, а Игорёк стал готовиться. Купил розы, одел костюм и напился.

    Смеркалось. Как оно мне нравится, вот это вот – «смеркалось». Вроде как производное от «смерти», а всё равно живенько, с подходцем – готовьтесь щас начнётся. Ну и началось.

   Игорёк решительно, без стука, вошёл в комнату к Мане. Никого. Решил подождать. С собой он прихватил чекушку водки, чтобы если радость - отпраздновать, если горе – залить. Взял со стола чашку, кусочек хлеба, открыл чекушку – начал ждать.

    Васька в это время изливал новой знакомой свою тоску и пел о любви несчастной. Я подозреваю, что он, подлец, даже не столько страдал, сколько разыгрывал перед девицей беспроигрышную карту – «брошенный мужик». Ну да – не судимы будем.

    Маняша же, учуяв носиком своим дворянским, что Юрка уже отходит от причала, подкрасилась и рванула на дискотеку, сама не зная - то ли уличать, то ли спасать. А Юрка уже оценив все шансы на танцполе, увидев Маню, сразу сдался, разумно решив, что от добра добра не ищут и стал с ней танцевать, по-хозяйски тиская. Маня успокоилась и повеселела от простой женской радости – сегодня он мой.

    Игорёк в это время придумывал, как оригинальнее сделать предложение и вот до чего додумался, прикончив чекушку. Он улёгся под Маняшину кровать, с той мыслью, что когда она вернётся и ляжет спать, он высунет из-под кровати руку с цветами и возложит ей на грудь, а следом появится и сам, весь такой оригинальный, что она впечатлится и не устоит, а он скажет, что это теперь навсегда. С этим «навсегда» у людей вечно проблемы. А его просто не существует. Ну да ладно.

   В то время, когда Юрка, с воскресшей в радости Манькой, танцевали последний медляк, Вася прощался с новой дамой. С образом «брошенного мужика» он явно переборщил, и дама, выпроваживая его, говорила – «езжай к ней, она всё поймёт, ты замечательный парень и у вас всё ещё получится». Дура, конечно, но добрая. Васька-подлец попытался всё-таки остаться и утешиться на месте, но уразумев, что переиграл и проиграл, рванул ловить такси, чтобы успеть к концу дискотеки.

   А Игорёк взял и уснул, сложив по-покойницки ручки с розами на груди, и ещё раз подтвердив мудрость, что вовремя выпитая чекушка может уберечь от необдуманного действия.

    Спал он недолго и проснулся от боли в груди. Нет, не сердце его разрывалось на части от любви неразделённой. Нет, это кололи розы. Они кололи его в такт ритмически двигающейся железной сетке общажной кровати. Юра весил изрядно, да к тому же завёлся. Да, тонкий мой, интеллигентный читатель, назови меня похабником, отбрось в негодовании книжку, но не удержусь – расскажу подробности. Пикантность ситуации, лично для меня, как художника, состояла ещё в том, что над грудью Игорька с розами, через сетку и матрац находилась очаровательная попка невесты и именно попкой она вбивала букет с шипами в его тело и мечту, под напором тяжёлого подводника. А лепестки тыкались в нос и пахли.

    «Смейся, паяц, над разбитой любовью»! Конечно, можно и поржать теперь со стороны, но люди то не шутили, все трое были серьёзны и молчаливы. А тут ещё Вася подъехал на такси с гитарой и без денег.

    Тщетно облазив карманы, он сказал таксисту – «Не боись, щас заплачу» и вышел из машины. Он встал в полный рост перед пятиэтажным зданием, одел на шею гитару и громко крикнул:

     - Общага, деньги давай, я приехал!!!

    Общага медлила. Тогда он взял аккорд и заорал:

     - Вот, новый поворот, и мотор ревёт, что он нам несёт,

   Пропасть или взлёт, омут или брод, и не разберёшь, пока не повернёшь

   ЗААА ПАААВААРОТ, НОВЫЙ ПАВАРОТ…

    Стали открываться окна, начали подпевать. А Вася остановился и снова заорал:

    - Общага, деньги кидай, мне за тачку заплатить нечем! Кто сколько может, давайте!

     Начали кидать, сначала потихоньку, а когда Васька опять запел посыпалось, как будто хляби разверзлись. Презирающие таксистов студенты метали пятаки, стараясь попасть в крышу и в лобовое стекло.

     Таксист, испугался денег больше, чем раджа антилопы, крикнул: «Да пошли вы на хрен, собаки бешеные», развернулся и уехал, а Вася стоял под градом монет и пел. Пел он прекрасно, и вся общага подпевала великолепно.  Я этот момент помню. Лучший хор в моей жизни. Тогда это казалось обыденностью, сейчас – символ. Был бы скульптором – изваял, да не сподобил господь. Ну хоть напишу.

     Когда песня закончилась общага попросила ещё. Вася сдвинулся чуть правее, там, где было открыто Маняшино окно и запел:

     - Я пытался уйти от любви,   Я брал острую бритву и резал себя…

     Он стоял под окном любимой, ну так он себе это представлял и пел, как никогда в жизни проникновенно. На припеве Юра закончил и уснул, а Маняша накинув халат подошла к окну. Она села на подоконник, закурила и чрезвычайно внимательно слушала, а он ей пел:

     - Я хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой, Я так хочу быть с тобой, Я хочу быть с тобой и Я буду с тобой.

    В комнате с белым потолком, на кровати лежал уставший подводник, а из-под кровати, весь в помятых розах смотрел прямо на неё Игорёк. Она посмотрела на Игорька, на Юрку, потом на Васю и вдруг увидела всю картину целиком и даже с запахом роз. Такого сермяжного женского счастья она потом уже никогда не испытала.

     Боже, как летит время и оглядываясь назад видишь и слышишь всё как будто рядом. А ведь уже далеко. Где вы родные и близкие мне люди. Счастливы ли, здоровы ли? Дай вам бог.

      На пятом курсе Игорёк и Маняша поженились и уехали по распределению. Если кто не понимает, что такое «по распределению», скажу просто – жить поехали.

   Алкоголик Вася, бизнесмен, поэт и                         сволочь

          А я люблю писать про алкоголиков. Был бы художником писал бы их в масле, да не сподобил господь, и потому – словами. А слова - материал славный, мягкий да податливый. Знай лепи обороты и предложения, обжигай да раскрашивай. Тут главное, чтобы вверх, чтоб в ноосферу, а не по погребам в банках закатанных. 

         Русский алкоголик – человек широкий, тотальный и искренний. Он каждый день своего самоубийства норовит в праздник превратить, всё песни поёт, да стихи читает. Не замечал ли ты, мой умный и трезвый читатель, что человек подвыпивший обязательно спеть должен. Драки, бабы всё потом, всё вторично. Сначала спеть! И так, чтоб до слезы, до воя. А если не спеть, то стихи почитать. Наш алкоголик очень поэтичен, а наши поэты соответственно… Ну можно даже не перечислять, все знают. И зря поэтов наших винят в грехе этом, мол не пил бы, ещё бы пожил, ещё бы написал. Да вот вам хорей, во всю вашу поэму – и не пожил бы, и не пописал. Тут одно без другого никак. Вон Пушкин не пил, не пил… и что… пристрелили. Не стаканом так пулей, а поэту на Руси век недолгий. Про себя вроде, как и неловко, да скажу – я как пить бросил сразу на прозу перешёл, потому, скорее всего, и жив до сих пор, предатель. А рассказать хочу не о себе, а об алкоголике Василии Филипповиче, хотя, поди знай, как оно там всё устроено в этом эфире, и как мы все там повязаны – начинаешь о другом писать, а всё равно и про себя поведаешь.

      Жил мой друг Вася широко. А чтобы эту ширь ещё расширить Васька пил, много и запойно. То есть если начинал, то и не останавливался, пока можно было добыть зелье и внутрь залить. А добыть он мог всегда, везде и в любой ситуации, а значит и останавливался только когда нутро уже не принимало.

     И много было совершено подвигов, поступков, приключений и мерзостей, достойных и более искушённого пера, но здесь поведаю я только одну историю про перелёт нашего героя из России в Америку.

     Василий Филиппович был, как ни странно, ещё и удачливым бизнесменом. Хотя – что здесь странного? Русский алкоголик легко сочетает и не такие вещи. Может и залы собирать, и страной руководить. А бизнес, политика и запой – сущности родственные, можно сказать – родные. И там и там самое трудное остановится. Невозможно. Потому что, если остановился, то ты уже не бизнесмен, не политик и не алкоголик. А исконный русский купец, он же нынешний бизнесмен, всё-таки человек русский, с душой и понятиями. И потому, дешевле купив и дороже продав, он где-то там, в глубине еще не пропитой души, понимает, что совершает мерзость. Не умом своим понимает, ум на другое заточен, а именно внутри своей божественной сути. Умом он так думать не может, и словами так никогда не скажет, но ведь понимает же где-то, как-то. Потому и мается, потому и бухает родной.

      А вот банкир, например, алкоголиком быть не может. И то, что он мерзость совершает в ежедневном режиме его никак не тревожит. Это каста особая, непьющая и душой не болящая. Не то, что там души вообще нет, такого и быть, вроде, не может, но она такая вот… не знаю, подлючая что ли… бездушная душонка эта… Да бог с ними, с нелюдями. Вася был всё же человек пьющий и ранимый, с душой страдающей. Так что лучше о нём, сердешном.

     Опоздание рейса - всегда повод выпить. И если в аэропорт Василий Филиппович прибыл трезвым, в сопровождении свиты, то на борт он понялся один и под шофе. «Chauffe» в переводе с французского значит «подогретый». Выражение «подшофе» затесалось в русский язык благодаря, отчасти, стараниям молодого гусара Раевского, тоже изрядного шалуна. Я не к тому, что знаю откуда взялось словечко, а от того, что если бы по времени поменять местами Васю и Раевского, то они вели бы себя точно также, каждый в своём веке.  

    В салон самолёта Вася вошёл весёлый, бодрый и с гитарой. Гитару он в то время всегда возил с собой и в багаж никогда не сдавал, потому что гитара была очень дорогой и ранимой, а он её берёг. К месту тут будет пояснить, что Вася помимо того, что зарабатывал, как мог, ещё и песни писал и пел, и настолько это дело любил, что даже выступал с концертами, на которых как раз ни копейки не зарабатывал, но получал массу эмоций и удовольствия. Как любой успешный человек он был тщеславен. Ну нравилось ему восхищение толпы, аплодисменты и внимание. Ну и девочки, само собой. Не понимал он, в силу возраста и малого осознания, что в любом аплодирующем ему зале, ровно половина хлопающих с ещё большим рвением бы стреляла. Прямо в ненавистную Васину рожу с двух рук, по-македонски. Зависть – самый сухой и лучший порох к любому калибру.

    Итак, бодрый и весёлый Василий Филиппович, с гитарой добрался до своего места и оказался в окружении не менее весёлых соседей, директоров АВТОВАЗА, летящих в Детройт по обмену опытом. То есть люди, выпускающие «Жигули», ехали делиться опытом с людьми, выпускающими «Крайслер». В самом предназначении экспедиции уже было столько смешного, что поездка не могла пройти скучно.

    На высоте десять тысяч метров над землёй всё по-другому. Присутствие опасности, высота и скорость меняют привычные разговоры и ощущения. Почему стюардессы выглядят сексуальнее, чем проводницы? Да высота подстёгивает. И желания острее, и впечатления сильнее.

   В соседи Васе угодили работники высшего звена АвтоВаза: Аркаша Файнберг, поволжский еврей и главный дизайнер завода, и Скотт Клайнер, финансовый консультант из Британии, оба страшные патриоты России и Жигулей. Быстро познакомились и сошлись на почве «Столичной» с томатным соком, причём консультант не смешивал, а чисто по-русски запивал. К Василию он сразу начал обращаться «Бэзил», на что Вася вежливо отвечал: «Видите ли, Скотт».

   Не помню ни одного анекдота про русского, еврея и англичанина. А ведь забавная троица… И оказалось, что то что немцу смерть, хорошо еще и англичанину, и еврею. Напились ребята крепко. А когда Вася расчехлился и запел, хорошо стало уже всему рейсу Москва-Лос-Анжелес-Сан-Франциско. Они сидели в тогда еще курящем конце салона и пели вечное есенинское «Стою один среди равнины голой…», а последнюю строчку «и ничего в прошедшем мне не жаль» подхватывали и повторяли уже все пассажиры, две стюардессы и второй пилот. Как славно, как уютно устроились двести с лишним человек на высоте десять тысяч метров. За бортом ночь, под крылом океан, и все знают, что не дай бог, оно случится ни у кого шансов нет, и поют так, как будто последний раз в жизни. Ни один, в бубен за репетированный хор, не выдавал такой унисонной задушевности:

                          Не отгорят рябиновые кисти

                          От желтизны не пропадёт трава

                          Как дерево роняет тихо листья

                          Так я роняю грустные слова…

   И чудится мне, что подлетела в ночи к самолёту тарелочка, включила прослушку салона и умилились два зелёных гуманоида. И сказал один другому: «И чё нам говорили – дебилы, мол, дебилами. Нормальная планета», дослушали песню, пустили зелёную слезу, включили форсаж и умотали на свою Альфа-Центавру. Так Василий Филиппович, сам того не зная, в очередной раз спас человечество.

   И не говорите, что такого быть не может. Всё может быть. Голову на отсечение не дам, но ведь летают же, и слушают, так что вполне, вполне… «Есть многое на свете, друг Горацио…» 

   Однако вернёмся в салон. А вечер переставал быть томным в курящем салоне. Кстати о курении. С чего бы это вдруг весь мир сошёл с ума и набросился на людей вдыхающих табак. Тысячелетиями ведь его курили и даже в культ возводили. И чтобы там не верещали теперь СМИ и, якобы, здравоохранение, но лично для меня изящество красивой трубки не уступает изяществу скрипки. Да, я курю, я привык, и я не понимаю – почему я должен толерантно терпеть педика, масляно глядящего на моего сына и гнобить нормального мужика, скромно дымящего в углу ресторана. Спросите любого знающего учёного про этот бред насчёт пассивного курения, и он просто повертит пальцем у виска, если реально знающий. И любой практикующий врач вам скажет, что запрет на курение в больнице и на территории уже отправил на тот свет массу курящих сердечников. Больница и так место не вдохновляющее, а если у людей жёстко отнимать, пусть вредную для него, но любимую привычку то человек испытывает стресс с жизнью, порой, не совместимый. Человек – это сумма прекрасных вредных привычек. Отними их у нас, мы и людьми перестанем быть. А нас опять хотят разделить. Злостная и дебильная пропаганда, вроде бы и правильных вещей, очень грамотно разводит нас по сторонам – вот вы ребята хорошие, правильные, а вот те, что курят они люди вредные, тупые, второго, в общем-то сорта. С ними можно вот так. И загоняют их в тесные стеклянные кабинки с плохой вентиляцией, и все идут и смотрят, как там изгои коптятся. И думают – так вам и надо. Не хотите бросать, так вот вам. А ведь все это уже было. Из-за цвета кожи, из-за религии, из-за нации, из-за языка, да из-за чего угодно, главное найти повод, различие и показать – вот вы нормальные и вас много. А вот эти не такие уж и нормальные. Ату их убогих… Пусть станут, как мы или совсем перестанут.

    Однако вернёмся, мой редкий и умный читатель, в салон. Ты меня прости за эти отступления, но ведь оно так и пишется – выскочило слово и повлекло за собой. За каждым словом можно найти событие, явление нам не постороннее. И когда уцепится мысль за одно всего лишь слово, то так его заласкает, что потом и оторваться трудно. «Ты в салон когда-нибудь вернёшься, филолог хренов?» - слышу я голос своего умного, любимого читателя и возвращаюсь в салон.

   А вечер там переставал быть томным. После песен начались бабы и драки. То есть ничего в общем-то нового. Рано гуманоиды улетели, купились на лирику, нужно было до конца досмотреть, дебилы бы всё равно проявились.

   Красивая секретарша – обязательный атрибут заграничной командировки большого начальника. А русская красивая секретарша вполне еще может оказаться девушкой порывистой и необязательной. А тут еще Вася с гитарой, голосом и Есениным, пропади он пропадом, в смысле – Вася, не Есенин. Секретаршу генерального директора АвтоВаза родители-славянофилы назвали при рождении Василисой (не поверите, опять случайная прелесть попадания), и тем уже предопределили судьбу неординарную и своевольную. Аттестат с медалью, музыкальная школа, модельное агентство и иняз Нижегородского пединститута довершили развитие и растление малолетней поволжской умницы и красавицы.

   Разгорячённая высотой, «Виски» и вокалом, Василиса сверлила васильковыми глазами Василия. Здесь не тавтология, боже упаси, а наиболее точное описание процесса в разрезе цвета и чувства. К концу песни об одиночестве она уже любила его, а он уже это понимал и тоже её хотел. А генеральный не зря добился генеральства и процесс отслеживал, но одно дело у себя в Тольятти, где каждый мент и бандит знал, что девка генеральская и взглядом не моги, а тут узкая алюминиевая сигара в небе над океаном, и тут ты просто пассажир и мужик, если ты реально мужик. Надо отдать должное генералу, он мужиком был и за самку свою мог биться, отбросив чины и регалии. И битва состоялась.

  В самом хвосте самолёта, там, где кухня, есть маленькая площадка между стойками для подогрева еды. Не поле Куликово, конечно, но для поединка достаточно. Именно там и застал генерал парочку. Тёзки уже обнимались и целовались. Тут уж слова не нужны, всё предельно ясно. Вопрос – «Ты чего к ней пристаёшь?» неуместен, а ответ ввиду занятости языка невозможен.

  Самолёт вошёл в зону турбулентности во время нанесения удара и сместил направление кулака. А надо сказать, заслуженно получила в глаз красавица Василиса. Я абсолютно против избиения женщин по любой причине, и дело это считаю недостойным мужчины, но тут не я, и даже не генерал, тут турбулентность. Ударившись спиной о стойку, Василиса затем упала вперёд и приняла силиконовыми губами ногу Василия, бревном летящую в детородные органы генерала. Божий промысел по-разному выглядит. Не всегда эстетично. При следующем рывке самолёта двое мужчин, быстро и жёстко отметеливших секретаршу, схватились в объятиях и упали на пол. Сверху на них на прыгнула окровавленная красавица и с воплем «Ах, вы, суки» молотила не разбирая, чем попало и гусляра, и генерала. А в руки попался металлический судок из печки с подогретой рыбой в томатном соусе.

   Ах, любишь ли ты, мой тонкий, интеллигентный читатель, всю эту мерзкую прелесть пьяной русской драки, так как люблю её я? А я очень люблю.

   Ну, вы только представьте картину, посмакуйте. Десять тысяч метров, реально над уровнем Атлантического океана, советский самолёт-гигант ИЛ-96, напряжённый экипаж вручную преодолевающий грозовой фронт, пассажиры, кто пьёт, кто спит, кто решает проблемы и месиво в хвосте, на кухне. Вот она модель семьи, государства, планеты. Эх, зря улетели гуманоиды, надо было досмотреть.

  На шум, хватаясь за кресла и стойки, подоспели автовазовцы и растащили, наконец, любовный треугольник. Женщины, ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16