Русские пазлы

             − Ты с ним часто местами меняешься?

             − С кем?

             − С чертом своим. Чертушкой.             

             − Не знаю. Один раз точно было, это помню.            

             − Да. Ты рассказывал. А потом?

              − Не знаю. Хотя, вот те моменты, которые не помню… Наверное, да. Да, скорее всего. Да и те, которые помню, такое впечатление, что это не я там все делал. То есть я, конечно, но не сам по себе.

             − А это не заразно?               

             − Только половым путем, князь. Так что не переживай, тебе не грозит.

             − А Рите?

             − Рите да. Может поэтому и лучше ее изолировать. Хотя они сами сваливают, когда начинают понимать, куда попали.

             − Тебе их не жалко?

             − Жалко, Ваня, очень жалко. Особенно каждую последнюю. Только сделать ничего не могу.

              − Ты себя-то хоть любишь?

              − Я себя ненавижу, князь.

              − Значит любишь. Только ты и себя любишь как-то по-скотски.

              − Ты уедешь сегодня?

               − Нет. Дождусь капельницу, потом поеду. Куда тебя такого бросать? Ты же без меня и себя доведешь до ручки и все вокруг. Только пить не буду, надо отойти денек.

              − Совсем не будешь? – улыбнулся Федор.

              − Что значит совсем? – тоже улыбнулся князь, они слишком хорошо друг друга знали, −  Два к одному, как обычно, ты две я одну. Потом Леле позвоню, пусть приезжает, прокапает.

              Ольга Николаевна Олсен, жена иммигранта из Ленинграда Артура Косых, принявшего вместе с американским гражданством скандинавскую фамилию, была их общей знакомой по церкви Св. Симеона Верхотурского, куда они иногда ездили пообщаться с отцом Владимиром и пофлиртовать, впрочем без последствий, с самой Ольгой, с Лелей, как они ее называли. В России, в Москве она работала медсестрой, здесь жила на содержании мужа, но навыки не теряла, и при необходимости оказывала простые услуги русской иммиграции, за небольшую, по сравнению с американской медициной, плату. С ребят она денег не брала, сколько они не пытались ей вручить, но и никогда не отказывала. Федор давно уже был ее клиентом и когда ее вызывали к нему, она понимала, что ехать надо, по мелочам ее не тревожили.   

                                                      Часть 24.

          Как много людей вокруг тебя, если ты не отшельник. Маленькие дети просто подходят друг к другу и говорят: «Давай дружить» и дружат. Дети в школе собираются в стаи и начинают дружить против другой стаи. Взрослые дети, начав участвовать в «продвижении капитала», дружат выгодно. Вспомни, мой редкий читатель, любой банкет любого начальника. Где-то в середине застолья он обязательно возьмет слово, поднимет бокал и скажет: «Я счастливый человек, мне в жизни повезло с друзьями…» и сквозь слезу посмотрит на всех сидящих за столом, давая понять, что вы все его друзья. Ну не сука ли?! Какой ты мне друг?! Какой я тебе друг, падла лысая?! Но ты сидишь и почти счастлив, ты причастен. Ну не мерзко ли?! Мерзко!!! 

            Не ходи, мой редкий, любимый читатель, на эти банкеты. Не ходи на свадьбы и похороны, если они не твои. Если повезет и на свои не ходи.

            Есть три этапа мудрости. Жизнь в городе. Жизнь у дороги. И жизнь вне дороги.

           Живя в городе, ты связан бесчисленными нитями «дружб» и знакомств. Ты решаешь проблемы или «вопросы», маленькие разновидности проблем. Город обязан иметь проблемы, каждый день, каждое мгновение. Если вдруг в городе исчезнут проблемы, люди впервые по-настоящему посмотрят друг на друга, подумают «на кой черт мы здесь собрались» и разбегутся из города кто куда. Причем проблема одного жителя города всегда решается за счет другого жителя города, потому что основная проблема города – это распределение благ (деньги, еда, жилье, должности и т.д.) а их, этих благ, никогда не будет поделено поровну. Собственно, все действия, всех жителей города, так или иначе, направлены на то, чтобы этих благ оттяпать как можно больше, у других жителей того же города.

            Урбанизация – основной бренд двадцатого века. Нас взяли и согнали в города. А зачем? Движения огромных масс людей никогда не бывает бессмысленным. В огромном переселении народов в города нет смысла, но есть умысел. Какой? Нас легче захватить и нами легче управлять, вот и вся недолга. Во время войны, когда армия берет столицу области, объявляют о взятии всей области. При взятии столицы государства объявляют о падении всего государства. Но если большая часть страны согнана в города, то не нужна ни война, ни армия, в общепринятом смысле. В бой идут не танки, а банки. И средства массовой информации. И совершенно неважно, о чем пишут и вещают наши СМИ. Одни могут быть «за», другие «против», неважно за что они «за», и неважно против чего они «против». Их всех объединяет одно – Реклама. Смысл любой рекламы – КУПИ. Если человеку 99 раз сказать, что он свинья, на сотый раз он хрюкнет и купит. А если денег нет, то вот вам, пожалуйста – КРЕДИТ. А за кредит, ответишь, по закону, не по понятиям даже. Ближе, бандерлоги, ближе…

         И что теперь, спросит мой редкий, любимый читатель, не жить в городах, не смотреть Тв, и не брать кредиты? Конечно, жить, смотреть, брать и, конечно, учиться. Просто понять, что город – это сейчас самое высшее учебное заведение. Нужно ходить на лекции, посещать семинары, сдать экзамены, получить диплом и уехать, к чертовой матери по распределению. Только распределить себя должен каждый самостоятельно, в зависимости от полученных знаний и навыков.

        И если ты получил правильные знания и навыки, то ты уедешь из города и начнешь жить у Дороги.

       Жизнь у Дороги – прекрасная пора. Ты все еще связан с городом финансами, родственниками, друзьями, собственностью, но ты уже на взлёте. Ты уже мчишься по взлетно-посадочной полосе. Еще неизвестно взлетишь ты или нет, но радость полета уже есть. К тебе еще приезжают друзья, и ты одинаково радуешься их приезду и их отъезду. У тебя есть, наконец, Женщина, которая уже не жена тебе, по браку и не невеста. Она уже ведает, что творит. И ты, наконец, правильно распоряжаешься деньгами. Кому нужно дашь, кому не нужно, откажешь. Ты радуешься одиночеству и поешь молчание. Тебя забавляют оставшиеся вредные привычки. Ты окружаешь себя домашними животными и даришь им имена. И начинаешь любить простую полезную еду, и сам готовишь, и счастлив, когда угощаешь.

       Тебя пытается окликнуть город, подкидывая тебе свои обычные городские проблемы. Ты их решаешь походя, не напрягаясь, поглаживая кошку по шерстке. В мире людей тебе интересны только музыка и литература. Хорошие оба. Тебе нравятся ремонт и стройка, потому, что вокруг должно быть красиво, а к красоте приблизится любовь. Тебя начинают раздражать любые спортивные истязания, и ты их удаляешь из жизни. Ты творец и наблюдатель. В твое жилище начинает проникать Знание, пока в виде информации. К тебе приходят люди и хотят у тебя учиться, но если ты станешь учителем, ты останешься у дороги навсегда. И это тоже прекрасно. Жизнь у дороги, равно как и смерть у дороги, выше жизни и смерти в городе.

              И, наконец, третий этап – жизнь Вне Дороги. Его нельзя описать документально. Те, кто живет вне дороги, не пишут книг и не дают интервью. У них нет ни финансовой, ни родственной, ни духовной зависимости от города и от мест у дороги. Они вне. Они не учат, они не говорят, потому что выходят за рамки слов и языка. Музыка, литература и политика уже не присутствуют в их жизни, они вырвались дальше. Их не волнуют такие мелочи, как зависимость ЦБ РФ от МВФ, войны и встречи президентов, искажение истории, уменьшение или увеличение рождаемости, противоречия и единство религий. Они потеряли индивидуальность и стали частью того Знания, которое проникало к ним, когда они жили у дороги. Они не обрели Знание, а сами стали частью Знания и исчезли. Их тело еще живо, но они уже умерли, и их жизнь и влияние на жизнь безграничны.

            Вне дороги – это не место, это состояние.  Живущий вне дороги может жить везде, в городе, в месте у дороги и в месте вне дороги. И если человек при жизни не доберется до состояния «вне дороги» ему придется опять возвращаться в город и начинать все сначала, но добраться туда придется каждому, и иначе никак. В мире все происходит с ведома тех, кто живет вне дороги, даже если они об этом не ведают.

         На этом книгу можно было бы и закончить, кабы я был серьезный писатель. А меч вам в руку, Волобуев! Во всю вашу волобуевскую ладонь!  Не серьезный я, и не писатель. Я просто на даче живу. Рассветы, закаты, банька.  

                                       Часть 25.

       Я мечтаю о путешествии во времени. С огромным удовольствием я бы вернулся в прошлое и навешал люлей Кириллу и Мефодию. Из-за этих «святых» засланцев бьюсь я сейчас об железную клетку алфавита и не могу выплеснуть все, что есть внутри. Остались только велимировские междометия и родной до боли мат. Почему молчат, глядя друг на друга, влюбленные? Почему орут и матерятся дерущиеся? Да потому что обрезали им язык, убрали руницы и буквицы, кастрировали речь и если бы предки наши услышали, как мы разговариваем, они бы подумали, что мы тупо стадно мычим.

      А потом, чуть позже, ленинский Луначарский дорезал остальное и объявил войну с безграмотностью и новоявленную безграмотность внедрил. Если кто помнит, было такое явление как «всеобуч», всеобщее обучение. Так вот, людей не учили, а переучивали. Очень надо было, чтобы они, люди, стали сильно проще, чтобы ушло образное мышление вместе с образной речью. А внедрив десятичную систему измерения, постепенно подвели всех, не только Россию, под мышление цифровое. И когда мы совсем перестанем мыслить «О» округлыми образами и начнем мыслить и жить колючими «Ц» цифрами, вот тогда и можно будет подать цифровую команду и все ее воспримут, как Евангелие новое и радостно подчинятся. Потому, что сопротивляться уже будет нечем, да и не надо.

     А теперь внимание – ЕГЭ!!! Живет дело Кирилла-Мефодия-Ленина-Луначарского! Живет, дрянь этакая, и процветает!

     Верните полновесные экзамены в школы! Или сделайте машину времени! Слетаю я к Кириллу и Мефодию, засуну им букву «Ять» под рясу и сильно проверну там, пару раз. Оно, конечно, не поможет уже, но хотя бы послушаю я, садист-филолог, как они орать будут, и что в оправдание скажут. Запишу на цифровой диктофон, вернусь и в ю-туб выложу, чтоб все услышали, как они орут и прощения просят. Хотя… зачем? Люди они подневольные, им сказали, они сделали. Пусть живут, но помнят, могу передумать.

     А пока продолжим, чем их бог послал. Готовьтесь буковки, сейчас я вас строить в слова начну и, худо-бедно, допишу книжицу. Лучше бы музыкой, да не сподобил Господь.

                                            Часть 26.

     Капельницу Феде поставили, как обычно, в зале. Не любил он прокапываться в спальне. И без того состояние на грани, а в тесной спальне, вообще, как в гробнице. Леля приехала сразу, как только князь позвонил. Весело поздоровалась со всеми, познакомилась с Ритой, не выдав неприязни. И хотя она, будучи замужем, не принимала полушутливые ухаживания Федора и князя, но появление молоденькой соперницы ее задело, и тем более подчеркнуто-дружелюбно она отнеслась к Рите, чем более понимала ее полновесное здесь присутствие.

     Появилась в компании и еще одна фемина – приехала жена Ома, маленькая Света Беренбаум. Еще по Питеру помня Омовские загулы, она не выдержала и, не смотря на все «браминские» отговорки, примчалась по адресу, носом своим, еврейским, учуяв новую опасность их ненадежному гнездышку.  У Светы с Лелей состоялось быстрое знакомство-узнавание, и, уразумев, что они друг другу не помеха, между ними воцарилось товарищество с легким оттенком соперничества девушки-москвички с девушкой из Питера, давнее как оба города. Принадлежность Риты определенному мужчине, Федору, была Свете понятна сразу, когда она, только прибыв, была всем представлена.

    Тут же были и Ник с князем Щербацким. В общем, собрались, как на похороны, все родные и близкие. Не было только Саши и Чертушки. Саша уехал на очередное собрание сподвижников Эмвея, на стадионе в Сакраменто. Чертушка увязался с ним. Очень он любил эти сборища. Чувствовал после них, словно у себя в Чертаново побывал.

    Расположились уютно. Федя лежал на диване и смотрел на огонь в камине. Рядом стоял прилично сервированный журнальный стол, дубовый со стеклом. На нем, на одном краю лежали медикаменты для капельницы, Лелино хозяйство, на другом чинно отсервировалось выпить и закусить для Ника с князем. Рита сидела рядом с Федором, иногда уступая место Леле, когда она меняла бутылочки с раствором.

      В прокапывании Федора была одна, давно устоявшаяся необычная деталь. В первый день процедуры, когда рядом выпивали Ник с Князем, наливали также три стопки, Леля наполняла шприц из стопки Федора и через резиновую крышку впрыскивала в бутылочку с физраствором. Вроде бы полный бред с медицинской точки зрения, но с первого раза так настоял Федор, а иначе не соглашался, и так и повелось. Причем Леля сама заметила, что так ему легче было выходить и не противилась.

         Ом со Светой сидели за барной стойкой, и пили чай. Света потихоньку вживалась в новую компанию и обстановку, и стала замечать, что что-то ей здесь здорово напоминает квартиру Саши Бреславца на Невском, и хорошо бы старых утюгов наставить. Питерской своей памятью она понимала притяжение этой компании для Ома-брамина, а потому и опасность для Ома-мужа. Брамины – вообще мужья ненадежные, в любой момент, того и гляди, просветлятся и соскочат или просто соскочат под видом просветления. Тут глаз да глаз. Но и силком вырывать нельзя, может заартачиться, потому и была многоопытная Света нежна, дружелюбна и улыбчива. К тому же приехав и влившись в компанию, она сразу вычислила отсутствие женщины соперницы, а с просветлением она уж как-нибудь да управится. Не впервой. Дом, ужин, спальня. Все отработано. Да и не в этом дело, это все приемчики, а Ома своего она по-настоящему любила и берегла. Хочешь просветлиться, не вопрос, милый, но вместе, а один без меня ты и там пропадешь. И надо все-таки родить, наконец.

       Рита приехала сама, без звонка, через сутки. Днем она оплакивала свою девственность, ругала Федора, ночью изнывала от воспоминаний, все утро мысленно спорила с собой и с Федором, а днем решила поехать и все ему высказать и поставить точки над i, не понимая, что над русской «и» точек нет. Приехав, застала всю компанию в сборе, уютно расположенную в зале, плюс добавилась Света, с которой они быстро познакомились и сошлись, накрывая на стол и ухаживая за мужчинами.  Федор лежал на диване, бледный и больной, и поговорить с ним ни место и ни время не располагали. Потом приехала новая женщина, как оказалось старая знакомая князя и Феди, и развернула мобильный госпиталь. Тут Рита окончательно поняла, что ее Феде действительно плохо, смягчилась, подсела к нему и гладила по руке, пока Оля возилась с медикаментами. 

          Вот такая вот интересная компания собралась, разбилась на кучки и вела неинтересные разговоры. Так бывает. Мужчины за время загула обсудили проблемы «космического масштаба и космической же глупости» и как будто устали умничать. Женщины потихоньку возвращали их в реальный мир повседневности и, видит бог, это лучшее, что они могли сделать для их нравственного и физического здоровья. И делали они это не от ума, не от понимания, а в силу врожденного в каждой женщине стремления к балансу. Так мать целует ушибленную голову ребенка, и голова болеть перестает.

        Света склонилась на плечо Ома и тихой мантрой лились ему в уши маленькие местечковые новости Сан-францисской иммиграции, и медленно, но верно возвращала она брамина в теплое болотце Гири-стрит.

        Рита, наконец, поцеловала бледного Федора, и, отложив установку точки над «i» на другое время, весело раскрывала ему тайну завтрака и порядка в доме.

       Леля, вся в роли медсестры, в медицинском смысле этого слова, осознавала свою важность и отдавала негромкие приказы-просьбы, которые расторопно выполнялись. Ей готовили кофе, предлагали присесть и всячески уважали. 

           Внезапно прибыл отец Владимир с матушкой Марией. Они ехали в церковь св. Симеона в Калистоге на службу и решили заскочить к Федору, проведать, потому, как на звонки он последние дни не отвечал. Отцу Владимиру давно уже надо было поговорить с Федором об одном очень большом, возможно, самом главном для него деле. Но все никак не складывалось. Вот и сейчас, приехав к Федору, они застали всю большую компанию и тет-а-тета опять не произошло. Приняли их, как всегда радушно. Леля засуетилась, накрыла стол с завтраком и чаем, быстро и облегченно вспомнив расписание постов. Матушка мгновенно со всеми новичками перезнакомилась и уже выспрашивала Ома и Свету о Петербурге. Со всеми молодыми матушка сходилась легко и через пять минут знакомства Света с удовольствием рассказывала ей историю их с Омом мытарств от Питера и до Сан-Франциско.

           Отец Владимир с чаем подсел к Ванечке, Нику и Федору. С Ником они были знакомы давно и давно друг друга не любили, как многие близкие по рождению и образованию русские за границей. Они достаточно друг о друге знали и еще больше догадывались. Предметом их соперничества были князь Ванечка и Федор. Они бы никогда в этом не признались ни себе, ни кому бы то ни было, но именно борьба за умы и души этих молодых людей и была причиной их нелюбви друг к другу последнее время. До этого причина была другая. Отец Владимир, не без оснований, подозревал Ника в связях с масонами и спецслужбами. Ник знал о военном прошлом отца Владимира, когда тот насильно был призван в вермахт. Знал, что тот какое-то время воевал на Восточном фронте, недолго, впрочем, потом попал в плен к русским, вернулся после войны в Югославию и связал свою жизнь с Православной церковью.

        Впрочем, нелюбовь эта в ненависть никогда не переходила и когда они, волей-неволей, встречались, то общались умышленно дружелюбно и с неподдельным уважением к прошлому и настоящему друг друга.

         Сейчас речь зашла о возможном объединении Русской Православной Церкви за рубежом с Московским Патриархатом. Слухи об этом появились недавно и разделили паству и духовенство на два приблизительно равных лагеря. Помимо шкурной, финансовой стороны вопроса возникла и чисто христианская дилемма прощения. Практически вся пожилая часть русского зарубежного духовенства считала, что простить Московский Патриархат за сотрудничество с большевиками никак нельзя. Молодежь справедливо указывала на развал Советского Союза и отказ от идеологии коммунизма. Отец Владимир занимал нейтральную позицию, прислушиваясь к обеим сторонам и пытаясь понять правду. Ник считал, что объединение неизбежно, справедливо указывая на то, что русскому коммунизму всего несколько десятков лет, христианству уже тысяча, а сама Россия-Русь старше и коммунизма, и христианства на десятки тысяч лет. И он никак не мог понять, почему это неизбежное объединение его так растревожило. Хотя он еще со вчерашнего дня чувствовал себя неважно. Годы уже не те, что б наравне с молодежью… И все-таки не уходил к себе, не ложился отдыхать и даже зачем-то спорил со священником по вопросу для него не принципиальному.

        Рита все это слушала, ничего не понимала, улыбалась чему-то своему и все гладила и гладила Федора по руке.

       Из капельницы капал Федору в вену физраствор взбодренный водкой.              

       И тут появились Саша и Чертушка. Саша, как всегда весело крикнул всем «Hi» и прошел на кухню к Ому, Свете и матушке Марии. Никем незамеченный Чертушка застыл у двери и уставился на Ника. А Ник уставился на дверь, перед которой стоял черт. Самого бесенка он не видел, но взгляд со стороны двери очень чувствовал. Потом он увидел, как дверь сама по себе медленно открылась, и за дверью не было ни домов, ни земли, ни какой-либо другой тверди, а было то ли облако, то ли туман, что-то очень белое, вязкое и светлое. Потом Чертушка дверь закрыл, прошел в зал и залез на рояль. Там и остался сидеть, смотреть и слушать. И вид у него был серьезный.

        Ник положил свою руку на руку священника и сказал:            

        − Отец Владимир, мне с Вами поговорить надо.                      

        − Мне тоже.

         − Пройдемте ко мне.

        Ник встал, вышел на середину зала и, сделав общий полупоклон, тихо произнес:             

        − Простите, господа.                         

        И ушел. Следом за ним вышел отец Владимир и Чертушка.  Через некоторое время отец Владимир опять появился, но ничего не сказав, пересек комнату и, выйдя из дома, отправился к машине. Почти сразу вернулся со своим вечным, старым саквояжем, в котором возил необходимую для священника утварь. Так же, молча, прошел обратно и надолго исчез в комнате Ника.

        Все это было так необычно, что никем и никак не комментировалось, и не обсуждалось. Все пытались вернуться к разговору, но монотонное гудение голоса отца Владимира сбивало и наконец, все замолчали и стали слушать просто звук, слов не разбирая. Потом звук исчез. Видимо говорил Ник. Всем стало понятно, что это надолго, только что это, никто не понимал, но все понимали, что там за стеной происходит важное.

       Вдруг засобирались Ом со Светой. Ом все еще был в Сашином халате и пошел в его комнату переодеться. Вернулся уже переодетый, в тюрбане и растерянный. Он подошел к столу с водкой и медикаментами и положил на блюдце пачку стодолларовых купюр, точно такую же, как была, еще не распакованную. Федор оглядел глазами комнату и Чертушку не нашел. Из-за стены снова послышался монотонный голос отца Владимира. Теперь было слышно, что это молитва, но не слышно какая.

      Сначала все смотрели на деньги. Потом на Федора. Федор посмотрел на князя и кивком головы, молча, задал вопрос. Князь пожал плечами.

       − Ладно, я знаю, − сказал Федор.

      Он отодвинул Риту, сел на диване и вытащил из вены иглу. Смочил ватку в рюмке, приложил к сгибу локтя и сжал руку. Рюмку выпил. Потом встал, подошел к камину, открыл дверцу, разорвал пачку и кинул деньги на угли. Купюры скукожились, выгнулись удивленные лица президентов и вспыхнули сначала синим, а потом красным пламенем. Рита, еще идя к Федору, решила ничему не удивляться. Матушка Мария, умудренная годами, ждала разгадки. Леля удивилась, но не сильно и только Света Беренбаум не выдержала:

     − Вы по утрам всегда деньги жжете? – спросила она и улыбнулась.

       Федя посмотрел на Свету и тоже улыбнулся в ответ. Глядя на них, заулыбались Ом с князем, потом остальные. А следом вдруг рассмеялись все, даже Саша, правда, чуть позже, выдержав паузу, а потом как бы махнув на все рукой.  И чем сильнее горели доллары, тем веселее смеялась вся компания. Из коридора на смех выглянул все также непривычно серьезный Чертушка, посмотрел на горящие деньги, потом на Федю, показал большой палец, кивнул одобрительно и опять исчез в комнате Ника.

      И люди всё смеялись, а деньги всё горели. И горели они необычайно для бумаги долго. Постепенно смех умолк и слышнее стала молитва, а деньги продолжали гореть и трещать, как сухие березовые дрова. И все вдруг стали понимать значение молитвы. Потом появился отец Владимир, кивком головы позвал Федора и князя, и опять исчез в комнате Ника. Когда ушли князь и Федя, повисло молчание, и все смотрели только на огонь в камине. Так было довольно долго.

        Потом матушка Мария поднялась со стула, повернулась к иконе на восточной стене и перекрестилась, и тогда все окончательно поняли – умер Ник Симс, Николай Александрович Шимановский.

                                                      Часть 27.

    А хороших героев нельзя убивать. Они должны тихо и счастливо, все сделав, умирать сами. Хорошая фраза – «Привезли его домой, оказался он живой».

    Ник распорядился похоронить его в России, в имении дворян Шимановских. Это он сказал сам отцу Владимиру перед смертью и передал ему все необходимые бумаги.

     Пока вызывали скорую и полицию, которые зафиксировали смерть Ника, написали нужные бумаги и увезли тело, отец Владимир просто сидел за столом и ничего ни делал. Только перед приездом властей вынес из комнаты Ника свой саквояж и положил в машину. В саквояже лежал большой запечатанный конверт, который Ник попросил отца Владимира забрать и вскрыть после похорон. Насчет похорон он распорядился отдельным документом, оформленным по закону, с нужными печатями и подписями, чтобы сомнений в подлинности ни у кого не возникло. Документ этот лежал сейчас в папке на столе в компании пяти, также прочно заверенных, копий. Отец Владимир текст документа уже изучил и сейчас сидел, и размышлял, что и в какой последовательности ему надо сделать. Потом он вышел из дома, достал телефон, позвонил по одному из двух указанных в документе телефонов и сообщил, что умер Николай Александрович Шимановский. Абонент ответил по-русски: «Спасибо, принято» и положил трубку. Потом позвонил по второму, сообщил ту же скорбную весть и получил тот же ответ по-английски.

      После этого отец Владимир вернулся в дом, и попросил Федора и князя уделить ему несколько минут приватно. Вышли во внутренний дворик, присели у садового столика.

      - Ребята, так получилось, что я теперь душеприказчик Николая Александровича. Он так захотел. Сами понимаете, от таких поручений не отказываются. Покойный передал мне конверт с документами, там завещание, письма и еще какие-то документы. Я не знаю, что в завещании, но там есть два письма, адресованных вам, и согласно его просьбе я их вам передам после похорон. Похороны состоятся в России, на кладбище рядом с бывшим имением Шимановских. Вам не надо ни о чем беспокоиться. Ник оставил письменные распоряжения о похоронах, там же указаны номера телефонов, по которым я уже позвонил. К вам скоро приедут, и вы передадите две копии этого документа. Есть еще копия для его родственников, и две копии для вас. Я не знаю зачем, просто делаю то, о чем он просил. Оригинал документа останется у меня.

     Он достал все пять копий документа и положил их на стол.

    - Почему он умер? – спросил Федор.

    - Не знаю. Мне кажется, он сам так решил, - ответил отец Владимир, - а что касается медицинской причины, диагноз напишут врачи после вскрытия.

    - Он что-нибудь просил передать на словах? – теперь спросил князь.

  - Да. Перед смертью он сказал: «Совместное ведание бытия. Скажи ребятам, что это ответ».  Это, видимо, касается ваших прежних разговоров. Я не знаю, о чем это именно, просто передаю слово в слово. Вы понимаете смысл этих слов?

   - Нет.

   - «Совместное ведение бытия» в современном русском языке означает – Совесть. Я не знаю, какие вопросы вы ему задавали, но ответ подходит к любому. Федор, мне нужно будет с тобой поговорить, но это все потом. Сейчас начнется суета и вам обоим придется в ней участвовать. Я тоже пока останусь, а вы пока не пейте ребята, подержитесь, хорошо?

    Он обнял по очереди Федора и князя и вернулся в дом к матушке.

    Друзья сидели за столом и долго молчали. Было не хорошо, не плохо. Пусто. А над ними повисла смерть Ника и огромное, еще не осознанное «совместное ведание бытия».

                                                 Часть 28.

     Где-то через час появились двое из ларца. Приблизительно одного возраста мужчины в стильных, черных костюмах с внимательными глазами. Один представился Русланом и вторым секретарем российского консульства в Сан-Франциско. Второй оказался из Госдепа и назвался Стивом. Появились они по очереди. Сначала Руслан, а потом, минут через пять Стив. Друг другу они тоже представились, хотя судя по взглядам, знали друг друга, или друг о друге, и друзьями явно не были. Они получили каждый по заверенной копии Никовского документа, изучили их и уединились в заднем дворе, где минут десять вежливо пообщались на хорошем английском, после чего Стив откланялся, а Руслан остался и попросил показать ему комнату Ника.

   В комнате, вопреки ожиданиям, он ничего не искал, а просто уселся в кресло и задумчиво оглядывался по сторонам, как будто устал и решил отдохнуть с дороги. Потом встал, подошел к полкам с книгами и долго читал названия на ребрах книг. Вытащил одну, открыл, снова уселся в кресло и начал читать. На ребят он внимания не обращал совсем и чувствовал себя очень уютно. Князь с Федором стояли рядом и были похожи на официантов.

    Руслан оторвался от книги, поглядел на ребят и спросил:

   - А можно чаю?                            

   - Легко, - ответил Федор и, кивнув Ванечке, вышел из комнаты. Щербацкий вышел следом.

   Минуты через две князь вернулся с журнальным столиком и поставил его рядом с креслом. Затем церемонно вошел Федор с подносом в руках и быстро столик сервировал. Оторвавшись от книги, второй секретарь увидел на столе бутылку водки, граненый стакан и блюдечко с куском черного хлеба. Дипломат в штатском не оплошал. Он налил полный стакан, встал и сказав: «Царствие небесное, Николай Александрович», не отрываясь, выпил, понюхал хлеб, уселся, на минуту задумался, потом посмотрел на ребят и спросил:

   - Почему люди смерти боятся?

     И, не дождавшись реакции, сам же и ответил:

   - Так жить удобней. Многое можно оправдать. Вот у меня, например, дипломатический паспорт, а какой я на хрен дипломат? Мне платят за то, что я шпион, а какой я, на хрен, шпион, когда я, в душе, буддист.

   Алкоголь быстро набирал обороты в дисциплинированной голове шпиона-буддиста. Друзья сообразив, что реплик от массовки монолог не требует, присели на Никовский диван и, молча, смотрели на блудного сына.

   - А какой я, на хрен буддист, если я числюсь за аналитическим отделом. А аналитик, который получает зарплату, уже не аналитик, а официант. Ему кроме зарплаты светят чаевые, если он хорошо отсервирует и правильно улыбнется. Вот он был Аналитик, - Руслан показал на кровать, на которой умер Ник, - С большой буквы «А». Вы думаете ему зарплату не предлагали? Предлагали. И наши, и ваши. А он ни в какую. Потому, что знал – дальше чаевые, а потом можно со счетом поиграть, а потом всё – рабство. Он свои записки аналитические посылал в обе стороны, на русском и английском. И все это знали, да он и не скрывал. Он своими работами постоянно нам всем говорил – Вы что охренели совсем?! Уникальный был человек, ваш Ник Симс, он же наш Николай Александрович. Кстати он первый вывел термин – «Столкновение концепций». Не коммунизма и капитализма, не Востока и Запада, а именно концепций -  Библейской и Ведической, и доказал, научно и исторически, что именно это столкновение и определяло жизнь на планете Земля, последние почти 5 тысяч лет. И борьба этих концепций существует не только между государствами. Главная борьба внутри каждого из нас. Вечная драка между личными удобствами и благом общим. Между библейским допущением и отпущением греха, и ведическим неприятием даже его возможности. Николай Александрович очень чётко вывел единственный спасительный закон – Закон Совести. Не знали? На китель повелись? Про Черкизовский рынок, небось, рассказал? Ну да, было дело. Только китель и все на нем – настоящее. Наши умники решили на тщеславии взять. А он взял и, через своего знакомого в Москве, всю эту мишуру продал перекупщикам на Черкизоне, а потом сам же и выкупил втридорога. Как будто отстирал. Так что он вам не соврал, просто не все рассказал. Врать он физически не мог, может и умер поэтому. Время сейчас такое, настает. Стрёмное времечко. А может устал просто и решил, что все, хватит. А может на вас понадеялся. Что-то такое он в вас разглядел. Как он говорил – последнее поколение смертных. Вот так вот ребята. Я думаю вас вести будут и наши, и те, «партнеры», пропади они пропадом. Но жить вы должны сами, без привязки. Тебе, князь, главное карьерой не увлечься, она у тебя и так попрет. А ты, Федя, с чертями своими разберись и не бухай так то уж, сломя голову. Вам еще детвору нарожать надо, тех что уже бессмертные… или следующие… я точно не знаю. Короче, все что нужно я вам сказал. Да последнее, вряд ли вы в курсе – Ник был очень небедным человеком. Что, откуда – никто не знает, и что куда уйдёт по завещанию тоже ещё не известно. Несмотря на то, что и мы, и «партнёры», - он сделал жест пальцами, - его сильно вели, ни они, ни мы ничего до конца не знаем. Теперь всё, поехал я. Можете не провожать, дорогу найду. 

    Он взял книгу, поклонился в пояс и ушел, старательно ровно. Проводил его Чертушка, под руку поддержал и дверь машины открыл-закрыл. Дипломат сказал ему, - «Спасибо, милый» и уехал. Чертушка козырнул вслед машине и вернулся в дом.

    А князь Щербацкий с Федором еще долго сидели и молчали. Потом князь спросил:

     - А что за книгу он забрал?

     - Не знаю. Я вообще не знаю книга это или дневник для записей. Ник, последнее время то ли читал, то ли писал туда. Я спрашивал, что он делает, он отвечал, что пазлы составляет. И ещё, что осталось совсем немного, и картинка сложится. 

      - Видимо сложилась.          

      - Да, сложилась. Пойдём помянем.

      - Да, пойдём, помянем.                   

    Они вернулись в комнату где всё также молча сидела вся компания и смотрела, как в камине горят доллары. Они всё горели и горели, и не заканчивались, как будто не десять тысяч было там, а миллиарды или даже триллионы, и как будто кто-то невидимый подсыпал и подсыпал туда эти «вечные» зелёные бумажки.

     Деньги горели ровно сорок дней и сорок ночей. Потом вспыхнули и навсегда погасли.

                                             Часть 29.

     Какая прелесть в каждом миге нашей жизни. Начиная писать эту книгу я был другим. Заканчивая читать эту книгу и ты, любезный мой читатель, стал другим. А как хорошо задержаться на этой строчке, на этом миге, на этой земле, посмотреть, как рано утром сливается море с небом, и, в молчании штиля, знать о шторме, а в мерцании каждой звезды ночью видеть солнце дня, закаты и рассветы. И знать, что твоё одиночество тихо окружено друзьями, родными, и многими любимыми, которых нет рядом, но они всегда где-то есть, протяни только руку.

       Смерть – серьёзный аргумент. Но и только.

       На сороковины собрались все месте. Ник играл на рояле. Над генеральским мундиром, румянилось молодое лейтенантское лицо. Исчезла седина, фигура стала стройной и китель висел на ней мешковато. Тонкие дворянские пальцы легко летали по клавишам. И он совсем не выглядел мёртвым. Наоборот, во всех его движениях, улыбке и даже румянце сквозила готовность к Пути. Как будто, вот-вот закончится выпускной бал, и молоденький лейтенант весело отравится к новому месту службы, оставив позади нелепые курсантские проказы и печали. Он красиво и задорно импровизировал на проигрыше любимой песни. И только благодаря его виртуозной, жизнелюбивой аранжировке она не была грустной.

      Верхом на рояле, в позе лотоса, сидел Чертушка, весь праздничный, в смокинге и бабочке. Он смотрел на Ника приветливо, с оттенком лёгкой, беленькой зависти. Его руки аккуратно перебирали тридцать три нефритовые косточки на ниточке.

     Живые сидели за столом и даже не пытались грустить. Князь отстукивал ритм по бутылкам и стаканам. Саша привстал и дирижировал. Фёдор приласкивал гитару.

     А камин, за сорок дней сожравший весь напечатанный запас Федеральной Резервной Системы, теперь вкусно кушал настоящие берёзовые дрова и потрескивал точно в такт песне.

         То не ветер, ветку клонит,

          Не дубравушка шумит,

          То моё, моё сердечко стонет,

          Как осенний лист дрожит.

          Извела меня тоска-кручина,

          Подколодная змея,

          Ты гори, догорай моя лучина,

          Догорю с тобой и я…

                                         Часть 30.

                 ( Из дневника Ника, последняя страница )

        «… Чтобы поверить в бога нужно быть добрым. Чтобы стать богом и жить по божьи нужно стать сильным. А став сильным нужно остаться добрым.

        Мы все рождены добрыми и сильными. Мы все рождены богами. Потом мы начинаем расти и соревноваться. Мы пытаемся быть добрее других добрых и сильнее других сильных.

        А когда мы подрастаем, наши чертушки подкидывают нам инструмент – деньги. И нам кажется, что много денег позволит нам сделать много добра и показать большую силу. Но добро нельзя сделать, а силу нельзя показать. Они или есть, или нет.

       И, казалось бы – чего проще, выгнать чертей и отказаться от инструмента, денег. И стать аскетом и благодетелем. Но аскеза – это тоже демонстрация силы, тот же демон той же силы. А благодеяние – это тоже делание блага, добра.

      Есть еще вариант – отшельничество. Тупо свалить и от чертей, и от денег. А потом рубить себе пальцы при появлении любой симпатичной бабенки или иметь блаженных купеческих дочек и жрать, что принесут добрые люди и позволять называть себя святым. Или писать никому не нужные книги и ожидать признания и восхищения. Вообще не вариант.

     Не надо гнать Чертушку и отказываться от инструмента. Просто надо понимать, что Чертушка – всего лишь учитель, один из многих, а деньги – учебник, один из многих. Можно, конечно, периодически сбегать от учителя, например, курить за школу и из учебника вырывать листы и делать самолетики. Но Чертушка – такой учитель, что пока ты его не полюбишь и не выслушаешь, он никуда не денется и, хоть до рака легких за школой докурись, он не исчезнет. А деньги – такой учебник, что страницы в нем не кончатся, пока ты его не прочитаешь и наизусть не выучишь.

     И вот когда ты учителя полюбишь и выслушаешь, он исчезнет, и тебе его станет не хватать, и будешь вспоминать с любовью дни вместе прожитые. Прочитаешь и выучишь учебник, и поставишь на книжную полку, и изредка будешь доставать и перечитывать с улыбкой любимые страницы. И заживешь, наконец, по совести, по божьи и тихо, спокойно уйдёшь. И дай бог, чтобы так…»

                       Отец Владимир.

                                       «В синем небе, колокольнями проколотом,

                                         Медный колокол, медный колокол –

                                         То ль возрадовлся, то ли осерчал…

                                         Купола в России кроют чистым золотом, -

                                         Чтобы чаще Господь замечал».

                                                                               (В. С. Высоцкий)

  Отношения Федора с церковью были подобны его отношениям с матерью. Мать свою он чаще всего ненавидел и, порой, ему хотелось, чтобы она умерла, но он боялся ее смерти. Глубоко внутри он понимал, что смерть матери убирает последнюю преграду между ним и его смертью. И потому он желал, чтобы она жила. А когда долго не видел - скучал. По большому счету он любил свою мать, и мать любила его. И это была грубая родовая любовь, без нежностей, от корня. Нельзя сказать, чтобы он сильно боялся смерти. Он давно осознал ее необходимость, ровно такую же, как и рождение. Рождение без смерти не имело никакого смысла, и он иногда не понимал праздника людей при рождении и отсутствие праздника по поводу смерти. Хотя любые поминки, вольно или невольно, становились, в какой-то момент очень веселы. Люди начинали петь, шутить и при этом сильно этого стесняться. А зря. Это веселье как раз и подчеркивало все огромное значение смерти как очередного этапа в жизни человека. Грусть и слезы похорон – это грусть и слезы живых по живым. Никакого реального отношения к усопшему они не имеют. Так в разгар свадьбы гостям рано или поздно становится не до молодых. Что молодые, что покойники суть только поводы свадеб и поминок.  Мудрости любого народа по поводу кончины человека сводятся к одному, - «Ему там лучше». Есть варианты типа, - «Отмучался», «Он уже дома, а мы еще в гостях...» и т.д. Ну и какого, спрашивается хрена, вы причитаете коли «ему там лучше»? И все объясняется вековечным стоном, - «На кого ж ты нас оставил». Ключевое слово «нас». То есть, бог с тобой, не в тебе, собственно дело. Мы-то как тут будем? И еще важное слово – «кормилец». Тут все совсем ясно. Не умеет в горе врать народ. Тут все предельно честно. Я иногда не пойму где кончаются мысли Федора и начинаются мои. Хочется верить, что мои глубже. Все-таки, я старше.

            Итак, смерти он сильно не боялся, мать свою порой ненавидел, порой скучал, а церковь откровенно не  любил, хотя иногда туда и ездил. Тут надо сказать, что его поездки в церковь носили чисто прикладной и даже похотливый характер. В православной церкви св. Симеона в Калистоге собиралась с окрестных городков почти вся русская иммиграция. До сих пор не пойму  как правильно писать – иммиграция или эмиграция. И так и эдак, вроде, верно. Хотя в варианте «эмиграция» есть благородный оттенок белоэмиграции, а в слове «иммигрант» явно присутствует, пусть и криво, - гастарбайтер. Те бежали «от», а эти бегут «за». Одни от смерти и унижения, другие за хлебом насущным. И если честно, то и не за хлебом. Хлеб был, но хотелось туда сверху много масла и сверху масла чего-нибудь сильно вкусного, лучше бы икры. Бывало, и часто, бежал творческий люд. Музыканты, писатели. Вроде как от преследований.  Но что интересно ни один из уехавших «преследуемых» в России писателей ничего значительного в литературе не создал. Как будто вместе с преследованием исчезал и талант.   Все русская классическая литература написана в России. Конечно, был Набоков и Довлатов, и громко долбил в колокол Герцен, и что? Последний русский классик, как ни странно, советский казак Шолохов.   В отличии от эмигрантов все иммигранты врут. Все. Исключений нет. Кто-то больше, кто-то меньше. Очень это заметно в излишней любви к оставленной Родине, либо в излишней привязанности к Родине новой. И боже упаси винить их за это. Зная многих из них лично, и сам, будучи одним из них, я теперь понимаю, что окажись они в тех страшных годах перелома России начала 20 го века,  многие искренне бы пали по ту или иную линию фронта. Им достался перелом конца века, странный, подлый, неприлично демократичный. Вместо рек крови первой революции пролились реки подлости последней. Ну да бог с ними с революциями. Нужны они странам также, как и болезни людям, и также как и болезни людей вести должны к исцелению, либо к смерти, крайнему виду исцеления.

          Федя ездил в церковь знакомиться с женщинами. Не он первый, не он последний. Еще в царской России молодые люди встречались в церкви под благовидным предлогом помолиться и передавали потихоньку записки с просьбами о свидании или с признанием в любви. Дело, в общем-то, божье. Когда большевики церкви позакрывали, то в основном организовывали в них клубы и функции церкви в этой именно сфере сохранялись. «Плодитесь и размножайтесь!» - завещал господь и ему было по барабану под какой вывеской народ этим займется. Так что никаким богохульством Федино движение назвать было нельзя. Всю службу он никогда, однако, выстоять не мог. Через какое-то время, а иногда и сразу при входе у него начинала болеть голова. Будучи честным перед самим собой Федя связывал это со своими «нечистыми», как ему казалось, помыслами и своими чертями внутри, особенно одним – Чертушкой, который таскался с ним повсюду и с особым наслаждением ездил в церковь.

       Последнее время мишенью была Леля, жена иммигранта из Ленинграда Артура. В России у него была очень правильная фамилия – Косых. Переехав в Америку, Артур стал Олсеном и всюду, к месту и не к месту подчеркивал свое, якобы, скандинавское происхождение. Леля попала в прицел сразу с первой встречи. Там же в церкви св. Симеона на Федю из-под платка глянули изучающие, игривые глазки симпатичной незнакомки. Они легко познакомились, быстро сошлись и даже стали играть в дружбу, оба понимая, что никакой дружбы нет и быть не может, а есть вполне определённое мужское влечение, небрежно прикрытое вуалью дружбы.

      После службы всегда происходило главное событие, из-за которого и съезжалась паства. Обед. Обед был, в зависимости от календаря либо постным, либо скоромным. Пища роли не играла. Начиналось то ради чего и приезжали 90 процентов прихожан. Знакомства, новости, сплетни. Остальные, приходящие реально помолиться, на обед, как правило, не оставались.

     День был не постный,  и потому можно было, не только есть все что угодно, но и выпить не возбранялось. Место Федору досталось рядом с потомком княжеского рода Щербацких, Ванечкой, и напротив Лели. С  Ванечкой они сошлись давно и были очень близки, и как правильно заметил классик - «от делать нечего друзья». Обоим было за тридцать, оба получили неплохое образование. Федя превосходное по всем показателям, общедоступное и бесплатное советское среднее и высшее. А в Ванечкино образование князья Щербацкие вмолотили остатки своего княжеского состояния, и после массы воспитателей-гувернеров-репетиторов и престижного колледжа он мог общаться с Федей на равных. К тому же  оба любили читать, и сошлись сразу на любви к русской классике и врожденной неприязни к англосаксам. Оба были циничны в пределах приличия, а наедине и вне пределов. Оба по природе были лидеры, дух соперничества не давал им сблизиться слишком сильно, но долго друг без друга не могли, скучали. Так дружили Вернер и Печорин. В церкви предметом соперничества вполне очевидно стала Леля. Она это понимала и поощряла обоих, ни одного не выделяя. В пользу Ванечки были происхождение и манеры, Федя брал напором и породой воина, борца. Внешне оба были каждый по своему привлекателен и вместе с тем похожи друг на друга почти как братья. Только Ванино славянство тронул Кавказ чернотой волос, а Федины упрямые скулы показывали на восток. Но пронзительные голубые глаза обоих больше чем свидетельства о рождении  говорили о единстве рода.

   - Как поживают масса Olsen? – начал Ванечка.

   - Масса Olsen велели кланяться, господа - легко подхватила великосветский тон Леля.

   - Его сиятельство желают знать, не изменился ли статус миссис Olsen, - включился Федя.

   - Миссис Olsen – все также миссис. Расслабьтесь, мальчики.

   - Налейте, князь, расслабимся, - попросил Федя.

      В церкви в непостные дни к столу подавалось легкое калифорнийское вино. Князь Ванечка втихаря приносил фляжку коньяка «Курвазье», крепкие напитки батюшка не поощрял.  Это стало уже традицией. Фляжка была стартовой. Оттолкнувшись в две глотки от нее, друзья могли оказаться в любой точке штата Калифорния и даже планеты Земля. Конечной точкой зачастую был полицейский участок. Пили ребята по русски. Флирт, философская беседа, драка. Иногда били их, иногда били они. Бывало, били друг друга, когда не подворачивалась подходящая спарринг компания. С американцами они дрались из патриотических соображений, между собой из-за философских, религиозных, художественных, музыкальных, спортивных и прочих расхождений, а по большому счету просто потому, что никто под руку не попался, разговор зашел в тупик, а бешеная энергия молодых людей искала выхода. Леля никогда не была поводом для драки, просто потому, что на самом деле ни один из них ее не любил и никаких планов не строил. Леля  это знала и уже не обижалась. Один раз Федя врезал князю за смерть старца Григория и, хотя Щербацкие даже не дружили с Юсуповыми, Ванечка бой принял. Феде как-то досталось за развал Советского Союза.  Казалось бы чушь полная. Князья Щербацкие как раз из-за большевиков эмигрировали сначала во Францию, а потом и в штаты. А получивший в репу Федя служил, как положено, два года в Советской армии, причем в Группе Советских Войск в Германии и служил, искренне защищая Родину на западном направлении. У Щербацких отношение к Союзу было двояким. С одной стороны, страну захватили большевики, с которыми примириться было невозможно, с другой за успехами СССР князья видели мощную грудь любимой России, и дед Ивана воевал с фашистами в составе американского экспедиционного корпуса. Погиб за два месяца до Победы, а вся семья собирала посылки для большевистской страны с момента нападения Гитлера на  Россию.

     Князь, умело налил под столом в чайные чашки коньяк и передал одну Феде. Там же под столом чокнулись.

     - Храни вас господь, - прокомментировала Леля.

     - И вам не болеть, - ответил Федя.

    «Курвазье» коньяк мягкий, можно пить как чай, но в силу привычки дунули залпом. Отец Владимир заметил, укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Ребят он любил и как-то выделял среди паствы. Особое отношение у него было к Федору. Но об этом позже. Сам он был тоже из семьи белой эмиграции осевшей в Югославии. Во время немецкой оккупации, совсем еще мальчиком 16 лет, он был насильно призван в армию и полгода носил форму Вермахта. Воевать особо не пришлось, слава богу, хотя кто его там знает, как оно было на самом деле. Рассказывать о войне он не любил. После Победы он закончил православную семинарию и получил первый приход в Чили. Там же и женился. Матушка Мария была из семьи чилийцев-католиков и, наперекор семье, приняла православие из любви к отцу Владимиру. Семья отступничества не простила. И родители с ней не разговаривали до самой смерти.  Как и муж, она была добра и отзывчива, и тоже друзьям покровительствовала, и даже больше чем он. Она была худощава, до сих пор красива резкой и гордой испанской красотой и по русски говорила правильно, с небольшим кастильским акцентом. Ей нравились эти воскресные обеды, и она легко летала по трапезной с радостной заботой о гостях. О коньячных проказах друзей  знала и не то чтобы одобряла, но старалась, чтобы в их меню попадало что-то явно похожее на легкую закуску. Так, например, блюдце с лимоном для чая, всегда оказывалось рядом с князем и Федей. Причем только в их блюдце лимон был присыпан сахаром. Ребята это ценили и старались чем можно помогать матушке, и дарили ей цветы. Если, вдруг, забывали купить, то рвали там же рядом с церковью, где матушка их же и высаживала. Она их радостно принимала, целовала ребят и благодарила. Потом потихоньку, на месте сорванных цветов, садила новые. 

   - Вы, господа, опять нажретесь в зюзю. Смотрите, я вас возить не буду, - сказала Леля.

   - Я не господин, я – товарищчь, - заметил Федя, - а возить, Леленька, придется, ты ж нас не бросишь. Твоя красота соперничает только с твоей же добротой.

    На определенном этапе возлияний Федя с князем переходили на «ты». Федя называл Ванечку – княжеской мордой, а тот в ответ обращался к Феде презрительным – «товарищчь». А все их совместные поездки начинались с отказа Лели их возить. Это тоже  стало традицией. Леле нравилась их компания, их ни к чему не обязывающие ухаживания, бесшабашное веселье, все то, чего ей не хватало в скучном доме Олсена. Оба молодых человека уже прошли через лишение прав за вождение в пьяном виде, и повторный залет грозил реальным сроком за решеткой.  Недолго, но неприятно. Леля это знала и в транспортировке друзей помимо собственного удовольствия находила и миссию хранительницы. Она также знала, что в какой-то момент ее ухажеры могли запросто исчезнуть, не попрощавшись, как это уже не раз случалось.

    Разговор за столом редко бывал общим. Только иногда, когда отец Владимир сообщал,  что-то о церковном расписании в основном касаемо праздников и постов, все пару минут обсуждали тему, а потом снова возвращались в свои маленькие компании. Как и в любой церкви, большинство прихожан были женщины. Все нынешние религии мира возглавлялись мужчинами, а большинство прихожан были все-таки женщинами, за исключением ислама, где женщины вместе с мужчинами молиться не могли и в мечети вместе не допускались. Структуры власти государств и религий настолько переплетались и копировали друг друга, что зачастую либо религиозная власть управляла государством либо наоборот, государство полностью контролировало церковь. И это вполне естественно, ибо добыча и церкви и государства – люди, народ. Люди, пойманные государством, называются электоратом, люди пойманные церковью называются паствой. Когда движение паствы становится противоположным движению электората, но электорат при этом более многочислен, государство ломает хребет церкви. И наоборот, когда паства по количеству и силе превосходит электорат, церковь узурпирует функции государства. Крестоносцы – ярчайший тому пример. Основатели всех сильных религий и всех сильных государств – революционеры, отвергающие своими учениями и церковь и государство. Христос, чьим именем воздвигнуты тысячи церквей был распят, по официальному обвинению, именно за разрушение церкви. Факт общеизвестный. Наполеон, возглавивший республику, закончил свою жизнь императором, пусть даже низвергнутым. Мало кто знает, что в ночь свершившегося переворота Ленин, Сталин и Троцкий лежали в одном из кабинетов Смольного и, с трудом веря в произошедшее, мечтали, как они отменят деньги, границы и само государство. И в течении буквально нескольких десятилетий возникло государство небывалое по своей мощи и силе, убившее миллионы своих и чужих граждан и победившее еще более уродливую государственную идею – фашизм.

         Церковь и государство суть аппарат насилия. Все законы всех государств и все догматы всех церквей основаны на запретах. Государство разрешает только то, что не запрещено законом, при этом тысячи людей во всех парламентах за хорошую за... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16