КРУГЛАЯ СИРОТА

  КРУГЛАЯ СИРОТА

Сирота — это доля такая:

Трава при дороге, в пыли...

То солнце дотла выжигает,

То грязные мнут сапоги.

Как она попала в детский дом, Евгения Михайловна не помнит, да и не могла она помнить: ведь была она там почти с самого дня рождения. И фамилию, и имя, и отчество ей придумали добрые люди. И это святая правда: для нее они все там были добрыми и ласковыми и заменяли и мать, и отца, и прочую родню. Только год рождения, 1930, так и остался в документах навсегда. Между прочим, документы не один раз терялись или переделывались, так что и день рождения менялся. В результате он просто выпал из ее памяти. Главное, что выжила сирота!

Помнить себя она начала с детского дома в городе Серафимович. И сама предполагает, что родом она из-под Ста-линграда, из тех краев. Есть у Евгении Михайловны такая уверенность, а подтверждений — никаких. Просто внутренний голос ей подсказывает так, и не иначе. Да и не надо ей фактов, потому что ее Родина — весь Советский Союз. Так ей внушали в детском доме, так оно и вышло на самом деле: она действительно объездила почти всю страну, но не будем забегать вперед.

Директором детского дома была Полина Кузьминична Федорова, поэтому у нее фамилия Федорова, как и у многих других детей. Директриса жила на территории детского дома со всей своей семьей. И ее дочь Люся мало, чем отличалась от других детдомовцев. Она везде была вместе со всеми и всегда на виду, как и все дети учителей.

—     Сейчас все ругают Сталина, костерят его на чем свет стоит. А я благодарна ему, потому что жили мы во много раз лучше в детском доме, чем другие дети в России. Кормили нас очень и очень хорошо, каждый месяц взвешивали, слабым детям добавляли еще питание, был и особый контроль со стороны врачей. Территория детдома была огромнейшей, и располагалась она на берегу Дона, и жили дети семьями, в отдельных домах. И если мы могли, то добавляли себе в меню и свежую рыбу, и грибы, и ягоды. Сами все и готовили на зиму. Все это, кроме того, что выделяло государство. Жили мы привольно, этого не отнимешь, и купались в реке часто, поэтому я хорошо плавала, что и пригодилось мне в жизни.

Недалеко от территории детдома была дача писателя Серафимовича, и мы часто бывали у него в гостях. Уже весь седой, но подвижный и веселый, он всегда был рад детям и долго беседовал с нами. Тут же были и санаторий, и дом отдыха для военных. Они помогли построить нам отличную спортплощадку и пользовались ею вместе с нами. Мы жили на природе, жили среди людей и были счастливы, если бы не грянула война. В одно утро наше детство кончилось, и мы, все дети, вступили в трудную, смертельно опасную жизнь, но воспринимали ее как дети.

В один час были уничтожены городки военных, их дачи. Гул тяжелых самолетов уже не покидал нас. Мне было тогда одиннадцать лет, — рассказывает Евгения Михайловна, — но я хорошо помню, что страха во мне не было, а было детское непонимание всего происходящего. Все происходило, как будто не со мной, и это невосприятие, наверное, и помогло выжить.

Часть детского дома вывезли на машинах, на левый берег Дона, через переправу, — это младших детей. А старших переправили на лодках, прямо от детского дома. Не хотели

меня брать в лодку, а я маленькой ростиком была, но считала себя уже взрослой. Плывут лодки, а я следом плыву и не собираюсь отставать. Ругают меня все, а я — ни в какую. Так и плыла почти до середины Дона, пока в лодку не взяли...

Морщины у Евгении Михайловны разгладились, зеленоватые глаза ее лучились добротой, и не дать ей семидесяти двух лет — ребенок она еще и все озорует.

Подошли мы к месту встречи, а там уже никого нет, лишь разбитые машины черными останками глядели на нас. В небе летали чужие самолеты, но они шли высоко, и им было не до нас. Они летели в глубокий тыл. Так и добрались мы до станции пешим порядком.

Там нас накормили и посадили в эшелон с военными. Писатель Серафимович ехал с нами. Где-то, уже далеко от станции, нас бомбили немецкие самолеты, и спасались мы все в степи — и люди, и лошади.

Всадники на лошадях уносились в степь, тут и поняла я, что они готовились встречать немецкий десант. Нас, эвакуированных, в основном детей и больных, посадили в вагоны и отправили дальше, к Астрахани. Многих уже не было с нами.

Черный дым пожарищ испоганил все наше счастливое детство. Мы попали в другой мир — тревожный и смертельно опасный, но относились к нему с детской простотой и наивностью. Везде были брошены огороды и сады. Мы ели сладкие дыни и фрукты и не понимали всего происходящего. Нам и здесь светило солнце, только оно казалось нам совсем другим.

Погрузили нас на большую баржу, и буксирный катер тащил нас куда-то, пока не кончилось горючее. Высадились мы на берег, а тут снова самолеты летят. А где прятаться, если болото вокруг, вода да кочки? Сидели мы на этих кочках, а немцы из пулеметов по нам стреляли. Прикрылись мы травкой сверху, а пули рядом шлепают. А мы, глупые, понять не можем, что смерть рядом гуляет. А потом и бомбу на нас бросили — все болото всколыхнулось. Но не взорвалась она. Поколыхалось болото и успокоилось. А мы так и не поняли тогда, что смерть рядом была.

Затем погрузили нас на катер, а немцы уже догоняли по земле, по воде и по воздуху. Приходилось прятаться в при-токах и протоках реки. А по воде били из минометов. И гибли

суда, гибли люди, сколько — никто не считал их. Горел танкер, нефть разливалась по воде пылающей лавой, и плыли люди в том пламени, и впервые стало страшно мне, за все мое детство.

Много чего было. Разве обо всем расскажешь? — сокру-шается женщина. — Но ребенку легче было вынести весь этот ад, если он не погиб сразу. Он многое не понимал тогда, а может, ничего не соображал. Вывезли нас в Казань, а затем в город Зеленодольск. А там — госпитали вокруг, и там всех война доставала. Уже в сорок третьем году я училась на токаря в ФЗО. Но какой из меня специалист, если я и с ящика до детали не дотягиваюсь?

Покачал мастер головой и говорит:

—     Этой кнопке тяжело работать, токаря из нее не получится, — и перевел меня в слесаря. Так и проучилась я год. И не стала ни токарем, ни слесарем.

Подбили меня девчонки бежать из училища. Захотелось вдруг жизнь посмотреть, уже взрослой считала себя, эта кнопка! — смеется Евгения Михайловна. — Ограбили меня девчонки дорогой, хотя и брать-то нечего было. Так и началась моя взрослая жизнь. Кем только я ни работала тогда: и убирала, и с детьми нянчилась, и любой работе была рада...

Но ни на грамм я не боялась, страху во мне не было. И до сих пор не могу понять, что это было со мной? Я не думала, что будет завтра, что будет потом. Просто жила и искала что-то новое и красивое. И всегда радовалась, если видела такое, а плохое исчезало из памяти само собой.

Я работала уборщицей, когда на предприятие приехали вербовщики из Охотска. Набирали людей на рыбные промыслы. Много чего они наобещали нам, но я шибко и не верила им. Просто мне надо было куда-то уехать, звала меня душа в дорогу, так и манила.

Привезли нас в Охотск, а мне там совсем плохо стало. Климат другой, воздуху не хватает, и ноги совсем отказали. Так и нянчились со мной подруги мои, на свежий воздух вытаскивали. Только через полгода я оправилась от болезни и немного пришла в себя. Молодой организм выдержал: мне еще и двадцати лет не было. Разметаются косы мои длиннющие, пламенем отдают волосы, и лицо разгорится: огонь девка!

И в руках все горело. Без работы ни минуты не сидела,

все что-то делала. Тут и приглянулась я одному корейцу. Их там много было после войны. Он тоже был вербованный. Звали его Хан Хын Сан, а по-нашему — Виктор. Понемногу мы сблизились с ним. Он был неплохим человеком — непьющим и работящим. А сброду разного, вокруг было — уйма! Девушек проигрывали в карты и убивали их... Все было. А Виктор не подпускал других ко мне, как банный лист ко мне приклеился. Сблизились мы, да так и остались с ним на долгие годы. В 1951 году родился у нас первенец — Юрой назвали, а дальше пошло веселье. Так и родила я ему семе-рых детей, о чем никогда не жалела.

Виктор любил ребятишек и возился с ними, купать помогал, и стирать помогал. А у самого горе было большое: семь братьев его погибли в войну. А это не всякий переживет. Один он остался. Поэтому и характер его был непредсказуемый: то добрый и веселый, все о чем-то рассказывает, а то замкнутый и неприступный. Он сразу принял подданство и считал себя гражданином России. О возвращении в Корею и думать не хотел. И детей не учил корейскому языку. Говорил, что им в Корее делать нечего: ведь и родители его там погибли, почти все родные...

Работал он и на лесосплаве, и на любом другом месте, и везде ему подарки давали на любой праздник, и премии. Дом наш он обнес высоким забором и повсюду любил чистоту и порядок. Поленницу так выложит, что дровинушка к дровинушке так и жмется — любо дорого посмотреть. Так что жили мы хорошо, и денег было много, и продуктов всяких, и одежды. Но не могла я добро копить и деньги. Эта детдомовская привычка так и осталась у меня на всю жизнь. Одно было плохо — любил Виктор гулять, а женщин там было премного. И всякие разные были. Многие и сами на шею ему кидались. Но не возмущалась я, деньги он отдает исправно, от работы не увиливает, а что успевает налево сходить — то молодец!

Вот так я относилась к этому, хотя другим, возможно, и странным покажется... Зато я не могла простить ему, если он обижал детей. Тогда во мне просыпалась тигрица. А он не разбирался шибко, своих детей, всегда наказывал. И, что самое обидное, мог ударить всем, что под руку попало. Раз запустил кочережкой в старшего сына Юрия, а тому 14 лет всего, но уклонился сын, выскочил из дома и топиться побежал.

Очень обидно было ребенку, поскольку не был он виноватым, а отец и не выслушал его. Я бежала за сыном своим, и соседи бежали... Спасли его от беды. Простил отцу ребенок обиду свою, а я так и не простила. Сказала Виктору:

—     Еще раз тронешь Юру — мы все бросим тебя, не задумываясь, — ничего тот не ответил, не воспринимал он всерьез мои слова. А зря!

Вскоре новая беда приключилась: Валера, сыночек, лет пять тогда ему, было, достал из кладовки топорик и стал играть во дворе. А отцу — хоть бы что: мужик растет! А Верочка, ей три года всего, на колоду залезла, и что-то там высматривает за забором. И, наверное, хотел сын топор в чурку воткнуть, а попал по пальцам девочки. Так кончики пальцев и отхватил. Просто повезло сестренке, что всю ступню не  оттяпал.

Испугался мальчишка, бросился бежать от отца. Я за ним на улицу выскочила, а тут трактор дрова тащит. Валера за них зацепился и укатил куда-то. Схватила я дочку на руки, замотала чем-то ей ногу и бегом в больницу. А та испугаться не успела, ничего не понимает, хлопает глазами, вцепилась в меня, как клещ. А отец был спокоен и, если бы попался Валера, то наказал бы его крепко. Только вечером появился мальчишка в доме, и Виктор наказать его хочет... Ну, а кто виноват, что все доступно ребенку? Конечно, отец, а тот не понимает. У него сын виноват, и только он один...

Не хотел он разбираться, и поэтому был несправедлив к своим детям. Тут опять конфликты начались со старшим сыном. И я сказала Юре:

—     Вот окончишь школу, и мы уедем от отца, и не будет он тебя зря наказывать. И Виктор, отец его, ничего против не имел:

—     Езжайте! Только вы пропадете без меня.

Вот и весь разговор...

Тут и с женщиной одной он схлестнулся, и сложилось все к одному — ехать!

Продала я всю живность, которую держала, договорились с мужем, что он мне сам будет деньги высылать на своих детей. Не хотел он алименты платить, считал это позорным для себя. Помог взять билеты на самолет, и двинулись мы всей семьей в город Херсон, к подруге моей. Мы с ней переписывались все время. А там недалеко село Чулаковка есть. Туда мы и прибыли, не запылились. Удивился председатель колхоза, но помог мне во всем:

—     Это будущие работники растут, их беречь надо!

И оформил мне садик бесплатно на младших детей, и помог чем мог — спасибо ему!

Но трудно там было. В школе надо украинский язык знать, а он им не дается! Хоть убей, не дается. И решили мы дальше ехать. А потом, видать, старое вспомнила, еще детдомовское, и половину России объездила, все лучшее искала.

И уже топор с собой возили, и одеяла легкие, чтобы на месте не покупать. А без них в дороге очень и очень плохо было. Да и не одна я была. Приходилось и на станциях по несколько дней жить. И детей оставлять на время пока на работу устраивалась. А что сделаешь? Потом мы в леспромхоз уехали по вербовке, так и оказались мы снова на Дальнем Востоке.

Юра служил уже в Семипалатинске, Валера — в Хабаровске. Так и остались они там после службы. Люба устроилась работать на железной дороге, потом училась и вышла замуж. И другие дети определились в жизни. А я осталась с младшими, Надей и Верой, все им помогала, пока и они в люди не вышли.

Задумалась Евгения Михайловна.

—     Только не повезло Юре в жизни. Приехал он в отпуск к отцу своему, в Охотск, а служил он прапорщиком в Семипалатинске. Как раньше ездили? Что бы отдохнуть да рыбы набрать. Ведь чем Охотск славился — рыбой! Поехал он в лес за дровами, а тут и беда его достала. Сорвался сук сверху, и упал Юре на голову.

Когда деревья валят, их много зависает на кронах соседних стволов, и болтаются они там до поры до времени. Такие висяки называют «рябчиками». Вот и сорвался такой «рябчик» и чуть половину черепа не снес моему Юре. Отправили его вертолетом в Хабаровск. Там долго он без памяти был на грани жизни и смерти. Все дочки мои ездили туда: и Люба, и Рая, и Галя. Им до Хабаровска ближе было ехать, чем другим. И уже лучше Юре стало, и говорить начал он. Все за рыбой врачей приглашал в Охотск. Но недолго это было. Однажды враз ему стало плохо, и умер он. Может, и врачи были виноваты, но кто правду знает?

А муж мой, как уехали мы, сошелся с другой женщиной.

И жил он с новой женой, пока не умер от рака. И ни разу я не жалела о том, что уехала от него. Почему-то так получается? Может, обида осталась — не знаю! Я поездила по стране, вырастила своих детей, что еще надо человеку? Я и сейчас помогаю им, чем могу, но какой из меня помощник — больше семидесяти лет уже мне...

Сейчас я о душе своей думаю и больше ей внимания уделяю. А одной дома сидеть — пропадешь от скуки. А так люди кругом, и все мы друг другу помогаем. Дал мне Бог испытания — я их пережила. И я благодарна Ему, что я ближе к истине стала. Но до нее еще долго идти — всю жизнь!

Наступила минута молчания, чай остыл, нам было не до него. Так и сидели мы втроем за столом и не могли выйти из задумчивости. Надо было как-то прекратить это молчание, я и решился:

—     Не расстраивайтесь, Евгения Михайловна, вон какой красавицей Вера Викторовна у вас выросла, да еще мудрая очень. С ней вам скучно не будет!

А что еще я мог сказать пожилой женщине, хватившей

лиха через край.

 Хохлов Григорий