8 рассказов о поэтах и не поэтах

У него был четкий профиль, черные волнистые волосы, большие синие глаза, тонкие нервные губы. А главное было благородство облика, манеры держаться, что-то совершенно не присущее советским молодым людям, и хорошо пошитый костюм. Все это тогда мы почувствовали, хотя выразить словами не смогли бы.

Это был примерно 55-56 год.

В следующий раз я увидела этого человека, когда ждала на переходе на углу Суворовского бульвара и Герцена, то бишь Большой Никитской – и мимо проехала машина. На переднем сиденье – девушка, а за рулем – он. Тот же точеный профиль, та же черная волна надо лбом.

Это было году в 60м.

А зимой 69го я ехала от Володи Швыряева, у которого некоторое время работала как бы секретарем, получая плату не деньгами, а хорошими книгами – он был то, что в те времена называли «книжником» - то есть человеком, который добывал дефицитные книги, часть оставлял себе, остальное перепродавал по более высокой цене.

Я ехала к своему новому знакомому Володе Тихомирову, опаздывала, вбежала в поезд метро, сесть было негде, я стоя стащила с себя меховую шапку – и тут передо мной встал, уступая мне место, человек с палкой. Очки у меня запотели, и я видела его смутно, а когда протерла очки, услышала его «Зачем так торопиться», посмотрела – и мысленно ахнула. Он! Тот самый таинственный англо-итальянец. В пальто с меховым шалевым воротником, в шапке из такого же меха.

Заметив, наверное, что я смотрю на него узнавающим взглядом, он спросил:

- Я на кого-то похож? На Наполеона, да?

И повернул голову в профиль.

Нам обоим было нужно на пересадку, и мы вышли из вагона вместе. Остановились за каким-то легким разговором, назвали друг другу свои имена.

Его звали Владимиром.

Я сразу же поняла, что он человек моего круга. Об этом говорил его язык, интерес, который вызвала у него пачка книг у меня в руках. Он дал мне свой служебный телефон, домашнего у него не было. И через несколько дней я поехала к нему в гости.

Есть в районе метро Щелковская необычная площадь. Это, собственно, не площадь, а пространство между несколькими жилыми домами недавних, но все же разных лет постройки – и хрущевская блочная пятиэтажка, и пятиэтажка получше качеством, кирпичная, и многоэтажка брежневской эпохи, явно кооператив. Между ними – садик. Необычна эта площадь только для меня. В пятиэтажке получше я бывала в 66 году, там снимал квартиру мой несостоявшийся муж Володя. С 68 года я стала бывать в хрущевской пятиэтажке – там жила семья моего будущего мужа, тоже Володи. Придя к таинственному Володе, я оказалась на той же площади, в многоэтажке.

Когда я рассказала нашей с мамой знакомой пожилой даме о своем походе, она ужаснулась. Как вы можете так рисковать, он мог что угодно с вами сделать, вы же его не знаете.

Ходить, конечно, не стоило. Но риск заключался совсем в другом. Дальше цитирую свою дневниковую запись.

«Ах, как он красив. И как было скучно. Говорили о книгах. О боже – он книгочей! Знает даже Кузмина, которого тогда мало кто знал. И если копнуть, у нас найдутся общие знакомые! - Однокомнатная квартира, полупустая, необжитая. «Не наследите – вот газета под ноги». Вообще нелюбезен и даже не дает себе труда казаться таковым; конечно, о женщинах ужасного мнения. Рассказал мне о своей последней любовнице, которая вытянула из него сорок (!) рублей. «У ней было длинное тело, она была красива и умела заниматься любовью». Через несколько фраз: «Любовь? Вы все еще верите, что она существует?» И т.д. Чаю дал так, будто от себя отрезал. Разговора не получилось. Он полу-еврей. (так вот откуда такая внешность!) Под конец, конечно же, попробовал поцеловать. Я посмотрела на него, высвободилась, спокойно сказала – «Теперь я пойду». Он инженер. Ему 31 год. Возмущался, что любовница требовала, чтобы он купил ей тахту. Когда я подошла к двери на балкон и захотела выйти посмотреть, что там видно – этаж был высокий, вроде 9ого, он недовольно скривился – щель между дверью и полом была заткнула ватным валиком, ему не хотелось возиться – отодвигать валик, потом обратно его затыкать; фамилия у него была противная – Лейкин; когда я рассказала, как он обернулся на нас, идя по Арбату, он засмеялся – никогда не интересовался девочками-подростками, что вы мне клеите. Во всем, что он говорил, звучало недовольство жизнью, низкой зарплатой, женщинами, которые чего-то требуют от него.

Я рисковала не тем, что меня сбросят с балкона, а своей очарованностью.

Все еще была зима, когда мы договорились встретиться у метро Арбатская. Перед этим я побывала у Марии Петровых, мне нужна была только что вышедшая книга ее стихов, на которую мне заказали рецензию. Впечатление от знакомства было никакое, но я вышла от нее в серый февральский день, с сырым нехолодным ветром, проехала по мосту над железной дорогой, видела длинный поезд, уходящий куда-то… Вот это мое… У метро меня встретил советский малооплачиваемый инженер. Он сказал – «И что мы будем делать? Я не могу повести вас в кафе, мне это не по средствам. Не идти же нам в кино, в самом деле». Мы стояли и не знали, что делать.

И разошлись.

Позвонила я ему в июне, сказала, что уезжаю в экспедицию, когда вернусь – не знаю. Он почему-то растерялся – видимо, привык сам прекращать знакомство. Спросил, позвоню ли я, когда вернусь. Не знаю, ответила я. Я не позвонила.

А мое кружение среди Владимиров закончилось на той же безымянной площади, в пятиэтажке, где жил Владимир Тихомиров.

Вера Владимировна

Все, о ком я рассказываю, - люди, сыгравшие особую роль в моем самопознании в первой половине моей жизни. Такие люди перестали попадаться мне в зрелом возрасте. Но вот теперь, когда в мою прекрасную и привычную жизнь стало вдвигаться что-то новое, чужое и неприятное (приближение старости), и я не знаю, что с этим делать, как с этим справиться и как поставить на место (да и какое ему полагается место?), на помощь пришла Вера Владимировна.

Они с мужем летом жили в деревне Сенькино. Их дом мы приметили давно – кругом избы, а он похож на финский - были в те времена такие дачные дома северно-европейского типа. Выкрашен светлой охрой, такого же цвета забор из штакетника и служебные постройки. Перед домом – старая береза, жасмин, сирень. Сбоку и сзади – совхозные поля.

Местные говорили, что хозяин дома – гэбэшник. И мы мысленно обходили дом стороной.

Потом тетя Шура, наша сенькинская знакомая, узнав, что В. умеет немного лечить руками, сказала, что болен хозяин того дома, так не мог бы ты, Володенька, помочь ему. Люди они хорошие. И так В. с ними познакомился.

Помочь он не мог – Олег Леонидович перенес инсульт, здесь руки В. были бессильны. Как-то мы зашли к ним вдвоем, к нам вышла хозяйка, Вера Владимировна, а пока мы разговаривали у крыльца, из-за дома появился хозяин – совершенно лысый человек в полосатой пижаме. Он говорил с трудом, с трудом двигался; вряд ли ему было нужно общество посторонних. Мы ушли, а зимой в Москве узнали, что он умер.

От Красной Горки до Сенькина – километров 5 ходьбы. Если было нужно в Гадово или в Белый городок, мы ездили на лодке с мотором по Хотче, мимо Сенькина. И теперь мы иногда приставали к берегу и заходили к Вере Владимировне.

В один прекрасный день мы пошли к ней в гости. У нее тогда жила Марина — кузина из Петербурга. Было сухо, солнечно, не очень жарко; шли пешком, не обычным путем, проезжей дорогой, а лесными дорогами, и на месте старого песчаного карьера, среди сосенок и холмиков, встретились с группой женщин, одна из которых была Марина. В платочке, с корзинкой. Она протянула мне красивый белый гриб со словами «Я хочу, чтобы он был у вас». Так началось наше знакомство.

Марина была похожа на Веру Мамонтову – не на ту, которая «Девочка с персиками», а на Нестеровскую, которая стоит на фоне темной зелени, пригибая ветку с резными листьями.

Марина после ухода Олега Леонидовича стала приезжать к сестре на летние месяцы. Она тоже была совсем одна – муж умер, детей не было; правда, в Петербурге жил ее брат с семьей, и Марина живала у них на даче неподалеку от Рождествено, где была усадьба Набоковых, недавно сожженная благодарными соотечественниками, но она предпочитала приезжать к сестре.

Дом ВВ был двухэтажный, бывало, зайдешь через калитку, окликнешь хозяйку, в окне наверху появляется Марина, на крыльцо выходит ВВ, все освещено солнцем, на всем тени от листьев старой березы, от всего исходит дух доброжелательности, гостеприимства, семейственности, нам рады искренне, стол уже накрыт, угощают, расспрашивают, интересуются, рассказывают Сенькинские новости, что-то из своего прошлого, из прошлого семьи.

Муж Веры Владимировны оказался не гэбшником, а авиа-инженером, исследовал, «почему падают военные самолеты», как сказала Вера Владимировна. Она работала в одной лаборатории с ним – тоже авиа-инженер. Он был родом из Талдома, из купеческой семьи. Как они попали в наши края? Каждое лето путешествовали на своих жигулях. Однажды под вечер выехали на берег реки. За рекой деревня – в один посад, с трех сторон просторы – поля, вдали полоской лес. Стояли, смотрели, и захотелось им здесь купить дом. Дом на продажу нашли в этой деревне - Сенькине.

Марина с белым грибом – самое начало нашей многолетней связи с этим домом. Но еще раньше был кризис 1908 года. Мы жили в деревне, о происходящем знали только по советскому радио, из которого совершенно нельзя было понять, что происходит; мобильников тогда в помине не было; и вот поехали мы на нашей моторке за продуктами. И увидели пустые магазины – сначала в Гадове, потом в Белом Городке.

Пустые в буквальном смысле слова. В обоих поселках нам удалось купить остатки минтая – кормить собаку и кота, немного пшена, среди кучки женщин у магазина «Самбери» дождались привоза хлеба – давали по две буханки в руки; в Гадове встретились с председателем сельсовета Ниной Ивановной, пожаловались, что даже порошков нет в продаже, стирать нечем, и она подарила нам брикет хозяйственного мыла из сельсоветовских запасов, мыла бурого и вонючего, какого мы, привыкшие к стиральным порошкам, уже много лет в глаза не видали, - и явились к Вере Владимировне в веселой растерянности. Ну ладно, творог и молоко мы берем в том же Сенькине у тети Паши, яичек можно промыслить у Насти, овощи уже поспели, ягоды, грибы; рыбку В. наловит на ручье, есть немного муки, но вот ни чаю, ни сахара… ВВ вышла куда-то и вернулась с пачкой чая «со слоном» (так назывался неплохой индийский чай – на обертке был изображен индиец в чалме на слоне), - и пакетом сахарного песка. Это нам.

Берите, берите, я себя не обделяю, Олег Леонидович любил, чтобы в доме были запасы, мне одной всего и не съесть. Потом мы рассмотрели на этикетке, что чай действительно из запасов – ему было лет пять.

Не помню, во сколько раз подскочили цены за эти дни, но Вера Владимировна наотрез отказалась даже говорить об этом – я не спекулянтка, за сколько купила, за столько и продаю. То есть за копейки.

Мы были тогда знакомы очень недолго, почти незнакомы, и вот пожалуйста. Такая готовность помочь.

Потом мы узнали, что Вера Владимировна отнюдь не была человеком щедрым – считать деньги она умела и к широким жестам склонна не была. И еще узнали мы, что она все время помогает своим родным – кому-то шлет деньги на зубные протезы, кому-то еще на что-то.

Семья, родня – вот что было главное для нее.

Все лучшее, что в ней было, - из детства.

Ее отец был управляющим у помещика в Костромской губернии. Семья большая – отец с матерью, бабушка, четверо детей. У управляющего было свое маленькое поместье, предоставленное помещиком, - большой кусок земли, на котором разместились огород, сад, службы и жилой дом. Колодец, погреб. Модель этой усадьбы сделал из спичек кто-то из братьев, Вера Владимировна её показывала мне и объясняла, где что.

Дом одноэтажный, рубленый, несколько комнат, кухня. Усадьба располагалась рядом со станцией железной дороги. Мимо шли туда-сюда люди, в доме постоянно кто-то находил приют в непогоду, ночевал, отдыхал. Еда варилась все время, бабушка не могла не накормить странствующего-путешествующего.

И Вера Владимировна тоже не могла. Едва войдешь к ней, как начинаются хлопоты с готовкой и потчевание. Не разговоры, не расспросы, не рассказы. Мы всегда чувствовали себя несколько обескураженными. Мы приходили, полные новостей и мыслей. Я как-то спросила, откуда этот культ еды. Олег Леонидович, - ответила она, - любил покушать. Наверное. Но корнями это тяжелое гостеприимство уходило в ее детство.

Тяжелое потому, что мы и наше окружение ходим друг к другу не для того, чтобы поесть. Нам нужно общение. А какое общение, когда в любой момент тебя прерывают: А почему вы ничего не едите, а возьмите еще салату, а вот котлетки, да кушайте, кушайте. Довольно быстро обнаружилось, что представления о праздничной еде у Веры Владимировны чисто советское, праздничная еда – это то, что дефицит. Черная или красная икра, красная рыба, сервелат, заливное. На сладкое подавались пироги – сплошь сдобное тесто с капелькой черники, хотя черники в сезон – завались. Когда-то, во времена детства Веры Владимировны, да и много лет потом, голодных и полуголодных, это казалось вкусным. Однажды я приготовила на день рождения Веры Владимировны торт на свой вкус – никакой муки, только крем, орехи, цукаты. Его никто почти и не ел. Все поедали пироги, к которым были привычны с детства. Вообще готовила Вера Владимировна невкусно, все было переваренное, пережаренное; перца на столе у нее не стояло, зато всегда была картошка. Жизнь без картошки казалась ей просто немыслимой.

Из-за картошки у нас начались баталии. Мне картошку нельзя, тем более жареную. Володе можно, но оба мы ее не очень-то любили. К тому же, Володя, плотно поев, как бы засыпал за столом. То есть не засыпал, но собеседником уже был никаким. Ну и что, говорила Вера Владимировна, пойдите поспите наверху, а потом чаю попьем. Вот и сидела вместо Володи за столом такая сонная покачивающаяся фигура, что-то иногда произносящая типа «спасибо, я уже сыт». И потом, картошка - еда повседневная, и разве ей место на праздничном столе? Много лет наши посещения начинались с одной и той же картины – мы поднимаемся по ступенькам крыльца с цветами, шампанским, тортом и видим Веру Владимировну через окно - она стоит у кухонного стола и чистит-чистит-чистит – бесконечно чистит картошку. Это она ждет гостей.

Чистит, несмотря на наши просьбы не утруждаться, не жарить картошку, не варить ее, мы ведь просто будем пить чай, вот мы принесли к чаю сладкого, фруктов… Ну и что же, бодро говорила она, а картошечки все-таки можно покушать. За этой простенькой бодростью чувствовалось железное «попробуйте только не покушать».

Одни раз она меня довела до белого каления. В те времена у нас не было машины, мы приезжали по воде; праздновать день рождения Володи мы стали у Веры Владимировны, потому что ехать к нам на лодке было для нее трудно. И угощение привозили с собой. Убедительно просили не жарить картошку. Она обещала. Приходим мы с цветами – для нее, - с тортами, сырами, фруктами, шампанским – а она стоит у стола и чистит-чистит-чистит. Как автомат. Зачем, спрашиваю, вы это делаете, у нас ведь чайный стол. Ну и что же, бодро говорит она, а картошечка все равно не помешает. Понятия «чайный стол» для нее не существовало.

Я пришла в ярость. Все-таки это наш праздник, и мы решаем, чем угощать. Чтобы не наговорить лишнего, я выскочила на крыльцо. За мной выбежала Марина. Эля-Эля-Эля, - зачастила она, - вы ее не переделаете, не сердитесь, она иначе не может.

Кстати, Вера Владимировна вполне могла сочетать картошку и соленые грибы с шампанским плюс брусничная вода и мороженое. Наши желудки этого переварить не могли. У меня почти каждый раз после застолья на ее дне рождения случались приступы желчекаменной. Вера Владимировна вообще жаловалась на печень; как-то Володя обратил внимание – сколько сливочного масла съедает эта одинокая старая женщина – чуть ли не килограмм в неделю; однажды выяснилось, как это получается – была у нее соседка Галя, они пили чай и умяли при этом батон белого хлеба и пачку масла в 250 г.

И что было с вашей больной печенью, поинтересовалась я. Ничего, - пожала плечами Вера Владимировна.

Нам пачки масла хватало на двоих на неделю.

«Вы ее не переделаете», - сказала Марина. Да, Вера Владимировна была человеком и властным, и упрямым. «Сестричка» - обращались они с Мариной друг к другу. Я завидовала. У меня никогда не было ни родной сестры, ни двоюродной. Но мало-помалу я начала замечать, что не все гладко в домике «двух сестер», что деспотизм Веры Владимировны нет-нет да и вылезет наружу, - почти незаметно при гостях; а что же без посторонних? Заметили мы, что Марине приходилось смиряться и терпеть, и что обязанность каждое лето два с лишним месяца проводить у сестры немного тяготит ее. Отчасти она исполняла свой долг – поначалу просто спасала Веру Владимировну от одиночества, а потом Вере Владимировне все больше стала требоваться помощь - ходить за продуктами в поселок она не могла, ходила Марина, - с садом и огородом они управлялись вместе, по дому тоже. Как вариант для летней жизни была у нее дача брата, но там правила невестка. Невероятно деликатная Марина только чуть-чуть намекала, что характер у невестки не сахар…

Огород Веры Владимировны был разбит на задах, за ним до леса - поле. Помню оранжевые тыквы, дозревающие в конце августа, жухлую картофельную ботву, уже пустые гряды из-под огурцов – лето кончается, говорил огород своим нестройным, усталым и отработавшим видом; а пространство за ним уводило от уютного теплого дома, приветливых голосов, огородных припасов, хранившихся на террасе, гарантирующих сытную зиму в городском комфорте, - уводило в даль, в ширь, в тоску, в безоглядность, бездомность.

Как-то привез Володя Марину на лодке к нам, в нашу старую избу-развалюху. Марина была наш человек – она заметила то, что нужно, - разумную расстановку мебели, четыре зоны, на которые делилась просторная горница, наши картины, лоскутные покрывала, не заметила почерневшие трухлявые бревна, треснувшую матицу, косые оконные рамы, щели в потолке и полу. То есть, она ничего об этом не сказала в отличие от Гали, соседки и приятельницы Веры Владимировн. Галя, едва войдя в избу, воскликнула – и в такой мурье вы живете! Приятно было такое слышать. Когда мы купили машину, мы привезли к себе на день рождения Володи целый цветник – Веру Владимировну, Марину, Галю. Сначала свозили их на наше самое красивое место – ветродуй, посмотреть с высоты на изгиб Хотчи, на ее берега. Потом, дома, угощались, потом вышли посмотреть мой маленький цветник. Пару раз побывала Вера Владимировна и в нашем новом доме; как-то осенью, когда Марина уже уехала, мы повезли её, чтобы развлечь, в Бурцево – деревню на Волге, где селились богатенькие. Там Вера Владимировна вышла из машины, мы с ней прошлись по опушке, она даже нашла гриб. Она очень любила собирать грибы, но ходить ей становилось все труднее – болели колени, опухали ступни.

Но в доме у нее, не затухая, кипела жизнь – деятельная, налаженная, хозяйственная; в доме был уклад. Да, уклад может быть и когда в доме живет только один человек. Жигули Вера Владимировна не продала, но машину она не водила, и каждый год какой-то родственник перевозил ее на этих жигулях на дачу и обратно. И здесь не все было ладно – родственник, хотя и получал неплохие деньги за эту услугу, а также за приписанный бензин, масло и проч. неучитываемые материалы, с трудом находил свободный день среди своих трудов, и ВВ иногда до середины июня не могла выехать из города; то же бывало и осенью, но в Москву она не рвалась и ждала отъезда спокойно.

Так вот, едва по деревне проходил слух, что Вера Владимировна приехала, как вокруг нее сразу же закипала жизнь. Приходила Лида Колезнева мыть полы и окна, приходил Анатолий Васильевич со свежей речной рыбкой, появлялась Галя Новожилова с салатом, укропом и редиской, возникал кто-то из поселковых мужиков, для которых всегда находилась работа – что-то починить из разладившегося в доме за зиму, убрать сломанные деревья, скосить траву.

В ознаменования своего приезда Вера Владимировна, пока могла ходить, едва высадившись из машины, бралась своими скрюченными руками за косу и сама выкашивала широкий проезд от ворот до гаража. А было ей сильно за 80.

Все эти люди табунились в доме, что-то спрашивали, о чем-то рассказывали, что-то предлагали, приходили, уходили, получали деньги; летом народу приходило еще больше – кто приносил грибов, кто черники и брусники; своим знакомым, в том числе и нам, хозяйка предлагала – да что предлагала! умоляла собрать для себя хоть ведро слив или яблок, черноплодки или терна. Когда же ей стало трудно собирать для себя, мы собирали и для нее. Дивились, сколько урождается слив и яблок на совершенно не ухоженных деревьях. В застекленном, с печкой парничке росли огурцы – росли неважно, потому что с годами парничок оказался в тени из-за разросшихся яблонь и слив. В сентябре вся терраса была завалена кабачками и тыквами, мешками с картошкой, заставлена неимоверным количеством трехлитровых банок с солеными огурцами и грибами, моченой брусникой, клюквой, банками поменьше размером, но тоже многочисленными - с клубничным, малиновым, черничным и сливовым вареньем. Зимой заготовками потчевали гостей и дарили их несчастным знакомым, вынужденным все покупать в магазинах.

В сентябре Вера Владимировна скучнела. Жизнь в деревне теряла смысл – знакомые соседи-москвичи разъезжались, заготавливать было нечего, угощать некого, никто не заходил поболтать, рассказать деревенские новости. Марина уезжала. В доме становилось тихо. Заходила Галя, которая уезжала домой в Кириши не раньше середины октября, прибравшись с материным огородом; заезжали мы раз в неделю по дороге в поселок за продуктами, получали от Веры Владимирповны список, что купить. Отдыхать – посидеть с книгой на диване, под пледом, у торшера, когда за окном ненастье, а тут топится печка и варится чай - она не умела. Равно как не умела пребывать на террасе - терраса использовалась как подсобное помещение, даже ставни с окон не снимались. Я расписывала ей, как будет замечательно, если снять ставни – мы снимем, а перед вашим отъездом повесим, - расставить шезлонги, стол, пить чай там, с видом на Хотчу или сад. Накрыть стол мы тоже берем на себя, если вам трудно ходить туда-сюда от кухни, и все уберем за собой. Не получилось. Наши трапезы проходили в комнате – просторной, с высокими потолками, большими окнами; но эти окна никогда не открывались, и было не душно – было безвоздушно, запахи реки, сада, хотя бы дорожной пыли не проникали сюда, и хотелось все распахнуть настежь, но в жару это означало бы впустить жару, а в сырую прохладную погоду – сырость и прохладу, вот и сидели мы в неживом воздухе.

История дома, который Вера Владимировна любила как живое существо, такова: ВВ с мужем купили избу, думали на ее месте выстроить что им хотелось, но оказалось, что права строить новые дома у москвичей нет. Официально купить в деревне дом с участком в те времена было нельзя. Покупатель и хозяин дома (как правило, давно уже бросивший его на произвол судьбы и переместившийся в поселок, а то и в город) заключали джентльменское (слово-то какое) соглашение. Что бывший колхозник когда-нибудь по доброй воле вернется в деревню, можно было не опасаться. Но какие-то неизвестно где записанные законы запрещали избу перестраивать и ремонтировать (только крыть крышу и вставлять новые стекла взамен разбитых). Мы это познали на собственном опыте. Но Олег Леонидович добился разрешения построить новый дом. При этом новый дом должен быть как бы старым – то есть, повторять в точности размеры и план крестьянской избы, в том числе количество и расположение окон, дверей и печки, иметь двор - помещение, где держали скотину и куда выходила задняя дверь из сеней. Почему?! Объяснений этому, как и многому в советской жизни, не было. Уж не знаю, как им разрешили сделать потолки повыше и устроить вместо чердака жилое помещение, хотя и холодное. В ненужном скотном дворе они устроили гараж и сарай.

Бревна для строительства Олег Леонидович возил из Талдома – это километров 30 от Сенькина, сам отбирал, чтобы не подсунули не кондицию, кривое, траченное жучком. Дом получился импозантный, сельсовету он очень понравился, и сельсовет решил его отобрать – под детский садик. И имел полное право. Москвичей здесь как бы не было. Никакой собственности на землю не было – уже без «как бы». За дом Олег Леонидович и Вера Владимировна боролись долго. Их не один год мочалили по судам. Помогло то, что Олег Леонидович был не рядовой советский гражданин, с которым можно делать что угодно, а руководитель особой лаборатории в институте военного авиастроения.

Импозантный, но на мой взгляд неудобный, как неудобны для нашей жизни крестьянские избы – одна большая комната (горница) с четырьмя окнами и печью, в нее попадали через прихожую (сени), из прихожей же очень узкая и крутая лестница вела наверх, где были две летние комнаты, одна из них проходная, естественно; в прихожую попадали через террасу (бывшее крытое крыльцо), а второй вход в гараж (двор) с воротами для заезда машины (через ворота во двор гоняли скотину), там же был туалет (отхожее место в здешних домах помешалось на скотном дворе, все добро смешивалось с навозом, а оттуда шло на огород). У Веры Владимировны была канализация и на кухне – кран с водой. Все это разладилось с уходом хозяина.

Люди, не умеющие располагаться в пространстве, могут хорошо управиться с небольшими помещениями. В спаленках наверху было уютно – в каждой кровать с деревянными спинками, тумбочка с лампочками, купленными нами по просьбе хозяек, коврики, стены были не просто стены, а встроенные потайные шкафы, куда на зиму пряталось что поценнее, креслица, абажуры под низким потолком, в одной окно – на Хотчу и поля за Хотчей, в другой – на сад, тыквы, поля за тыквами и дальний лес.

В комнате внизу было нелогично. Вся стена справа от двери до окна - шкаф. Фанерные дверцы, за ними – полки с постельным бельем, с бакалеей, в одном месте дверцы были застекленными, там стояла посуда. В другом месте за стеклом - журналы «Наука и жизнь» и «Вокруг света» за несколько лет и какие-то книги типа мусор. Посуда, которую я доставала, накрывая на стол, навевала тоску среди этой природы, видов из окна, букетов на столе и подзеркальнике. Почему это на дачу всегда свозят самое плохое из городского дома? Ведь на даче чаевничают и обедают не торопясь, часто с гостями. К тому же, Вера Владимировна отнюдь не стеснена в средствах. Но понятия красиво накрытый стол для нее не существовало также, как и понятия чайный стол.

Два больших окна выходили на Хотчу, за Хотчей - дали. Сбоку еще два окна – на забор и соседскую избу. В простенке высокое зеркало с подзеркальником, у каждого окна – полу-стул полу-кресло, такие со времен Хрущева стояли чуть ли не в каждом доме, у другой стены – раскладной диван-кровать, раскладной стол, стулья, само собой; и был там один предмет меблировки, который мне нравился – старый, не советских времен угольный стул с двумя спинками, сходящимися под углом.

Дальше – кухонный отсек, отделенный от столовой части занавеской из штапеля все тех же 60х годов издания. Белая кафельная печь обращена к кухне, ее можно обойти со всех сторон; интересно, какая печь была в избе, также ли она стояла – торчала – не у стены? Да нет, скорее всего, это была русская печь, как и у нас, она занимала весь угол, а когда ее заменили более компактной печью, получились проходы. Пол в комнате застлан местными полосатыми дорожками из драни. Люстра – конечно же, хрущевские рожки.

Диван я поставила бы в противоположный угол, вынув часть стены-шкафа, часть потолка над диваном получилась бы низкой, уютной (потолки в доме были не по-деревенски высокие), там же поместила бы полукресла, гостиный столик; это сделало бы жилой пустую половину комнаты, столовая часть лишилась бы не имеющего к ней отношения дивана (за трапезой все равно на нем не сидели, он был слишком низкий, а без трапезы на него никто не садился – мешал стол), в комнате появилось бы два разных пространства – тут гостиная, тут столовая. Ну вот еще, сказала Вера Владимировна, не хочу, чтобы у меня над головой нависал шкаф.

И поскольку мне не дали передвинуть мебель, я принялась за то, что мне разрешили. Мы подарили Вере Владимировне льняную коричневую скатерть, и со стола исчезла противная клеенка; я сделала полдюжины сервировочных салфеток из цветастого льна, обвязанного широким кружевом. Их нужно класть под приборы, тогда скатерть не будет пачкаться и стирать ее почти не понадобится, а салфетки выстирать не проблема. По просьбе Веры Владимировны мы купили приличную и недорогую люстру. Нет, сама по себе Вера Владимировна никогда не рассталась бы с рожками – чем они плохи? Но один рожок упал и разбился. На нашей люстре плафончики были из матового золотистого стекла. Не в силах есть с общепитовских тарелок и фаянсовых кружек с наляпанной народной мудростью типа «Чай пить – не дрова рубить», мы стали дарить ей – то к приезду, то ко дню рождения – посуду, которая хотя и не была образчиком художественности, но все же не напоминала о советских столовках. На столе теперь стояли тарелки из прозрачного стекла, сок пили не из кружек, а из стеклянных стаканов простой формы, для чая появились чашечки с блюдечками – тоже прозрачное стекло, но украшенное граненым рисунком, такого же рода были и десертные тарелки. Мне всегда казалось забавным, что люди, у которых в доме культ еды, совершенно равнодушны к столовому текстилю, посуде, приборам. Ладно в повседневной жизни – так ведь и гостям подают на клеенке, и стол выглядит так, будто на него в спешке накидали что попало из буфета. Единственный изыск в загородном доме Веры Владимировны не по нашей инициативе появился после того, как Марина сказала как-то: «Сестричка, а ты бы привозила сюда свои серебряные ложечки – что они зря лежат в Москве» - и ложечки стали приезжать.

Кроме углового стула, мне в этом доме нравился фаянсовый кувшин – цвета топленого молока, для молока же, наверное, и предназначенный.

Еще я сделала на все окна, кроме кухонного, занавеси из коричнево-золотистой органзы, по низу присборенные на французский лад, чтобы утяжелить легкую ткань; окна выходили на юг, в жаркий день хотелось хоть как-то защититься от солнца. Занавески из штапеля 60-х годов, висевшие по сторонам окон, были узки (покупались по обычному принципу – какая есть ширина ткани, такие и будут занавески; купить полторы ширины, чтобы занавеси падали красивыми складками, и в голову не приходило). Задергивать их смысла не было – сбоку узко, снизу коротко.

Вера Владимировна не понимала, зачем нужно защищать глаза от солнца; подозреваю, что и салфетками, и нашей посудой она пользовалась только при нас.

Молодая пара, недавно поселившаяся поблизости и подружившаяся с Верой Владимировной, подарила ей столовые тарелки – по белому фаянсу красные и черные угольники и линии. Нечто молодежное и спортивное. Даже Вера Владимировна сочла это «грубятиной». Та же пара повесила комнатную телевизионную антенну рядом с новой люстрой – сооружение из стальных прутьев и плоскостей. Телевизор все равно не ловил ничего, но сооружение висело и зрительно убивало не только люстру, но все вокруг себя.

Был у Веры Владимировны и московский дом.

Она не бедствовала, оставшись без мужа – Олег Леонидович оставил ее хорошо упакованной. Двухкомнатная квартира у метро Динамо, сельский дом, жигули, гараж, обширный набор всяческого инструмента и технических приспособлений для сельского дома, причем все закупалось в двойном, а то и тройном количестве; немного столового серебра, немного старинной посуды, пара «роскошных» картин, огромный холодильник новейшей конструкции в Москве и два или три холодильника в деревне – старых, оставленных прозапас; несколько лет Вера Владимировна распродавала инструменты, насосы, трубы и проч. и проч. Купили кое-что и мы, в частности, три красивых деревянных ящика – экспедиционных, как сказала Вера Владимировна, подоконники из толстых досок для нового дома, доски для ступеней. Серебро и старину покупала соседка по боксу – Роза Ивановна, работавшая в торговле; когда настали очередные трудные времена – не помню, какие именно, - Володя побегал по Москве и продал пачку дореволюционных открыток, преимущественно черно-белых фото русских городов; несколько штук я купила для себя – на одной, в стиле модерн, с тиснением, аппликация из кусочков шелка изображала фиалки, на других были розы, летние букеты, опять же фиалки; на обороте были тексты, адресат одной записки именовался «Ее благородию такой-то». Продал Володя собрание сочинений Гоголя и еще кого-то издания «Нива». Еще я купила у Веры Владимировны полдюжины больших плоских тарелок, выглядевших как старинные – по краям медальоны с женскими головками, но рассмотрев, увидела, что это явно советское производство 20-х годов – часть головок изображала дам с прическами и декольте, а часть - крестьянок в платочках и с косами, да и сцена сенокоса на днище тоже явно говорила о том, что художник быстро научился колебаться вместе с линией. Хотела я еще купить продолговатое маленькое блюдо – очень скромное, мутноватого белого фаянса с зеленым узором в стиле модерн по бортику, побитое по краям, в комиссионке мне оценили его в 50 рублей, но Вера Владимировна отказалась продавать за такую цену. Это нас несколько покоробило – в конце концов мы добыли ей приличную сумму; и никто, кроме Володи, не стал бы бегать по городу с тяжеленными томами. Мелькнула мысль – могла бы и подарить. Она ведь никогда им не пользовалась. Не подарила.

Отсюда я совершаю плавный переход к описанию ее московского дома. Квартирка маленькая, но кухня просторная – как раз по запросам этой четы, «любящей покушать»; на широком подоконнике – узумбарские фиалки, столетник; в прихожей высокое зеркало и подзеркальником, такое же, как в деревенском доме; чешская люстрочка с хрустальными бирюльками; а вот в гостиной люстра посолиднее – изогнутые ветки из зеленого стекла, зеленые тюльпанчики, тоже хрустальные подвески. Вообще комнаты не служили именно спальней и гостиной – в бОльшей стоял раскладной диван и гардероб, в меньшей – тахта, книжный шкаф и письменный стол. Это был кабинет Олега Леонидовича. Обстановка была приятной и уютной – я уже говорила, что освоить небольшое пространство легко. Квартира была получена по работе и обставлялась в эпоху, когда нужно было все «доставать» - по блату, по записи, используя служебное положение. Так были добыты чешские люстры, импозантный гардероб под старину, буфет с накладными завитушками, ковры — машинной работы, но красивые. Для меня центром комнаты был именно буфет – его пустая середина, отделяющая верхнюю часть с посудой за стеклом от нижней с двумя глухими дверцами, всегда казалась яркой и заманчивой – там стояло что-то хрустальное, отражаясь в узком поперечном зеркале, лежала кружевная салфетка, на блюде сверкали золотыми фантиками конфеты, в вазочке горели красные цветы – пластмассовые, конечно, но если не всматриваться… Была у этой квартиры замечательная особенность – дверь из большой комнаты выходила в коридорчик, упиравшийся другим концом в соседний дом. Обе стены коридорчика были застекленными. Коридорчик отапливался и был явно предназначен для зимнего и летнего садика, заменяя крытую лоджию. Но садика не было, а был склад припасов, отопление не работало, в морозы припасы приходилось перемещать в комнату и держать у приоткрытой двери. Как я завидовала этому необычному помещению! Уж я бы там такое устроила!

Главным украшением комнаты были три картины.

Одна, поменьше и поплоше, была явно русской школы и изображала болото, болотных птиц, травы, кустики и закат. Другая – о, другая! изображала галантный ужин, 18 век, дама в фижмах, кавалер в шелковом камзоле, накрытый стол, бокалы с вином, вазы с фруктами – все как полагается. Картина совершенно не шла ни к характеру хозяйки дома, ни к стилю ее гостиной (хотя какой там стиль). Откуда она здесь взялась? Покупатель на нее нашелся сразу же, как только Вера Владимировна решила пополнить свой бюджет, распродав дрели, трубы, подоконники и пилы.

Теперь на месте галантного ужина висело закатное болото, а напротив огромная – для маленькой квартирки – картина явно западной школы. Красивая, в общем. Озеро в окружении гор, темные ели, облачное небо, туман. Немного смахивало на Фридриха.

Под картиной на стуле – начайниковая матрешка из галантереи.

В меньшей комнатке висела маленькая же картинка, с открытку – голова крестьянского мальчика и еще одна – летний городской дворик. Под передвижников. Картинки были ходовые и тоже продались быстро. На месте одной из них расположилась подаренная мной, моей работы, тоже с открытку и очень нравившаяся Вере Владимировне – вечер, темная стена избы, ярко горящее окошко. На месте второй – портрет Веры Владимировны в молодости. Красивая дивчина в красной косынке. Комсомольская богиня.

Я не написала, что Вера Владимировна была красива. Ростом выше среднего, темноволосая, волосы гладко зачесаны и уложены в пучок, правильные черты лица, держалась прямо, фигура статная, крепкая, плотная, седина появилась только когда ей было под 90, ни фигура, ни лицо не расплылись с годами. По мужу она была Петько. Почему у уроженца Талдома украинская фамилия? Сама она очень походила на украинку. Но фамилия у нее была русская. Я ее не помню.

Она умела шить и шила на себя сама. Все те годы, что я ее знала, она была неизменно одета в ситцевые или крепдешиновые платья одного фасона – английский воротник, короткие или длинные узкие рукава, платье по фигуре, немного ниже колена. Такими же были халатики. Расцветки сдержанные. А вот расцветки халатиков, которые приходилось покупать на рынках, описанию не подлежат. Марина старалась купить сестре у себя Питере что-то не столь ядовитое. Насколько этот неизменный стиль был присущ Вере Владимировне, стало ясно, когда однажды я увидела ее в блузе и брюках, подаренных кузиной Наташей с целью осовременить ее вид. Новый вид был ужасен. Как ни хотелось Вере Владимировне угодить родственнице, она больше никогда не надевала подаренное.

Родни было много. Два брата, сестра, их жены-мужья, дети, кузины, племянники и т.д. Могло быть и больше, но ни у самой Веры Владимировны, ни у ее сестры детей не было. Я уже говорила, что родня была у нее на первом месте и что она всегда помогала им деньгами. По утрам в Москве устраивала «утренний обход» - обзванивала тех, кто был жив, узнать как самочувствие. Когда кто-то ехал из одного конца России на другой ее конец, он всегда заезжал к Вере Владимировне и проводил у нее пару дней. Каждый год кто-то приезжал погостить недельку. Тут начиналось такое!.. За несколько дней она погружалась в паническую суету. Голос ее в телефоне напряженно звенел, и чувствовалось, что ты для нее уже не существуешь, а только тот или та, кто должен приехать. На это время лучше было исчезнуть, а снова возникнуть нужно было потом, когда гости уезжали, и отдохнув, она начинала особенно остро ощущать свое одиночество.

Одиночество с годами разрасталось. Ушел брат, сестра, муж сестры, второй брат, уходили сверстники, сослуживцы. Когда я спросила о подругах, оказалось, что подруги и сослуживцы – одно и то же, вне службы связей не было. Отчасти потому, что не хватало на них времени, а в основном потому, что они с мужем были работники секретные. Абы с кем не пообщаешься, да и зачем? Вера Владимировна была человек совершенно не эмоциональный. Однажды, когда она в начале лета уже переместилась в деревню, ее вызвали в Москву – умерла ее сестра. Пока Вера Владимировна была в Москве, умер ее брат. Она вернулась в Сенькино спустя, может быть, месяц, и мы поехали к ней. Ехали с опаской – в каком она состоянии? Как с ней вести себя? Нас встретила все та же Вера Владимировна – гладко причесанная, собранная, сдержанная, никаких слез, рыданий; утрата двух самых близких людей внешне никак на ней не отразилась. Да, она человек не эмоциональный. Но не до такой же степени? Она человек, живущий разумом. Зачем сокрушаться, слезами горю не поможешь. Прошло несколько лет, и теперь я понимаю, что эмоциональная скудость, конечно, была ей присуща, но. Представим себе ее положение в жизни. О голодной смерти без врачебной помощи она могла не беспокоиться. Но мир ее пустел. Уходили люди. Каждый год. Был ее внутренний мир богат или беден, это был мир повседневности и только повседневности; искусство для нее – это походы в театры или кино, то есть оно развлекало, а не становилось частью ее внутренней жизни или учителем; выставки тоже, классическая музыка тоже. Обеспечивать повседневность она умела, и еще как, но вот когда ничего не нужно было делать – в сентябре в деревне, например, - она как бы застывала.

Врачи не могли определить, что у нее со зрением, ставили разные диагнозы и предлагали разные способы лечения, и в конце концов она просто пустила все на самотек. Ей стало трудно читать, мы купили ей современную лупу – оптический лист, который кладется на страницу, но и это недолго помогало. Люди уходят – остаешься без общения. Ноги не ходят – остаешься замкнутым в четырех стенах. Глаза не видят – остаешься без чтения. Она держалась до последнего. Все также ездила на лето в деревню, в любимый дом, который строили и отстаивали вместе с мужем. Из дома в сад она выходить уже не могла. Но и в деревне жизнь пустела – из ее окружения кто-то умер, кто-то уехал. Но вот приезжаем мы как-то к ней – наконец, дождались, она в Сенькине – Вера Владимировна стоит у гладильной доски и гладит постельное белье. И какой у нее счастливый вид! Она опять здесь! Ей подарили еще лето!

И опять – помощники платные и бесплатные, речная рыба, ягоды, грибы, чаепития с картошкой.

Дальше я просто буду показывать разрозненные картинки.

Мы были знакомы уже несколько лет, когда она рассказала мне, как в ранней молодости оказалась матерью двоих мальчиков. Какой-то человек, живший у самой западной границы СССР, уехал летом 41 года в командировку, двоих сыновей отправил к бабушке в центральную Россию, дома осталась жена. И тут началась война. Жена сгинула в первые же дни. Он искал ее потом – не нашел. Остался вдовец с двумя малыми детьми, которых он привез в Москву, поселились они в восьмиметровой комнатушке. И Вера Владимировна вышла за него замуж – не из любви к нему, а из жалости к сиротам. И вырастила их. Спали – рассказывала она – на полу, положим четыре матраса на ночь, и спим. А потом в нее страстно влюбился Олег Леонидович – они работали на одном предприятии – преследовал ее, домогался, и в конце концов она не устояла перед такой страстью и ушла к нему. Возросшие сироты, уже студенты, отплатили приемной матери тем, что прервали с ней всякие отношения на всю жизнь – за то, что она бросила их отца. Ну ладно, ну ладно, примирительно говаривала Вера Владимировна. Она всегда так говорила, завершая какую-нибудь тему.

Она была человеком совершенно не нашего круга. Круг, к которому она принадлежала, был нам не ведом. Если бы не деревня, мы никогда не сошлись бы с таким человеком. В сущности, люди ее круга гораздо более далеки от нас, чем деревенские старухи, и совсем не интересны, в отличие от тех же старух. В каком-то смысле старухи и мы – обитатели одной планеты, а Вера Владимировна – другой. Культура культурного слоя и культура этих старых крестьянок – народная культура - имеют общие корни. Можно ли назвать Веру Владимировну некультурной? Не хочется. Главное здесь, что культурность или некультурность здесь как-то не очень важны. В ней важно другое, о чем я пытаюсь уже так долго рассказать. Крестьянская культура коснулась ее в детстве, хотя она и родилась в 1919 году, ведь понятия, уклад, язык этой культуры сохранялись еще долго – даже мы застали их в 60х годах в деревне. Другое прикосновение к собственно культуре — Вера Владимировна много, по ее словам, читала, читала русскую классику – но читала, как большинство, не размышляя о прочитанном; читала много советского мусора; но Толкина все же прочла – с нашей подачи, хотя поговорить о книге не удалось – она воспринимала только поверхность текста; она знала, кто такой Чайковский и Шишкин, Айвазовский и Чехов, наверное, читала Шолохова, но в общем ХХ век – искусство, движение общественной мысли, направление движения вообще - осталось для нее неизведанной планетой.

А вот еще о том, как было устроено ее сознание. В самом начале нашего знакомства мы были званы к ней по случаю какой-то праздничной даты. У нее сестра с мужем, племянник Олега Леонидовича. Конечно, заходит разговор о том, что делается в стране. Тут сдержанных и сановитых сестру и ее мужа прорывает, и из их уст льется возмущение демократами, замешанное на плохой информированности, восхваление советского строя, замешанного, как я думаю, на утрате ими лично множества всяких благ и тоже на плохой информированности. Такие речи тогда можно было услышать где угодно; было неприятно слушать их в доме Веры Владимировны. Мы не спорили, поняв, что до истины здесь никто не хочет добраться, а просто седовласая чета извергает свои обиды. Мы скоро ушли.

Вера Владимировна потом извинялась за родственников. Сама она как будто была иных взглядов; любила подчеркивать, что они с Олегом в партии не состояли и вообще советскую власть не любили.

Потом возник Путин и перспектива заиметь его президентом; чтоб я голосовала за гэбэшника! восклицала Вера Владимировна, да никогда в жизни! Потом Путина выбрали. Все были потрясены выбором России. А вы за кого голосовали? спросили мы, сидя у нее за столом. Она потупилась. За Путина, - сказала она, пряча глаза. – Я ему верю.

Скоро мы заметили, что Вера Владимировна, когда заходила речь на политические темы, стала опасливо оглядываться и прекращать эти разговоры. Вот оно что! Никакая это не вера, а просто человек «заробел поротой задницей».

И продолжал робеть до конца дней своих, и никаких разговоров о том, что делается в стране, мы с ней не вели. И старались не осуждать ее – она ведь всю жизнь прожила в страхе, а мы – нет.

Застолья у нее были испытанием. Не в Москве, когда нас было трое, и мы придумывали темы разговора, расспрашивали ее о ее жизни, о жизни ее многочисленных родственников, разбросанных по всей стране, рассказывали о себе. Ей было интересно – она вообще живо интересовалось всем; вещи, далекие от нее – а вся наша жизнь была от нее очень далека – интересовали ее не меньше, чем вещи привычные и понятные. А вот застолья в Сенькине с каждым годом становились все невыносимее. Опять же не когда мы сидели за столом втроем, а когда праздновался день рождения Володи или самой Веры Владимировны, и приходили Галя и Зина – иногда с мужем. Муж по большей части молчал. Марина – добрый дух - все спасала, обо всех заботилась, помогала с хозяйственными моментами, все понимала. Но вот Марина перестала ездить – ей было уже трудно ходить, и помогать сестре она не могла. Года два-три приезжала Валя из Буя Костромской области – вдова одного из братьев. Она, как и Марина, была на несколько лет моложе Веры Владимировны. Работящая, здравомыслящая, вырастившая четверых сыновей, спокойная (в отличие от нервной Марины); один из ее приездов кончился плохо. Она ехала домой, покупала билет на поезд на Курском вокзале, с ней разговорилась какая-то женщина; узнав, что Валя из Буя и едет к своей семье – сыну, невестке и внукам - сообщила, что работает в тамошней больнице, что Валину невестку на днях привезли к ним, что у нее страшный диагноз, срочно нужна операция и деньги на операцию. Вале стало плохо. Она отдала женщине все деньги, какие были при ней, приехала домой, невестка оказалась жива-здорова, с Валей же случился инсульт. Она вскоре оправилась, начала ходить, ее возили на дачу, но в Сенькино она больше не приезжала.

За столом теперь собирались Зина, Галя, мы. Как-то раз мы с Володей . выпустили из рук бразды правления и пустили все на самотек. И потекло. Как я солю огурцы. Как солила моя мама. Моя бабушка. Соседка. Как я пеку такие пироги. Как пекла моя мама. Бабушка. Соседка. Еще одна соседка. Что я принимаю от печени (сердца, давления). Что принимает моя соседка. Моя подруга. Возьмите еще курочки. Возьмите еще рыбки.

И Володя, и я просто отупели. В какой-то момент я поймала себя на том, что голова моя поникла, и я клюю носом. Я засыпала. Я дернулась. Машинально ответила – спасибо, я уже сыта. Нет, больше не хочу. Курицу я ела, спасибо. Картошки не буду, спасибо. Чай, это прекрасно.

Когда-то, поневоле наблюдая за жизнью деревенских соседей – дом наш стоял у самой улицы – глядя на их бесконечные посиделки с пивом и шашлыками, я спросила у Володи – о чем они говорят? О чем могут говорить изо дня день люди, не читающие, не думающие, не информированные и не желающие быть информированными?

- Теперь ты знаешь, о чем они говорят? – спросил В, когда мы возвращались домой после этого одуряющего застолья.

В те годы мы несколько раз устраивали мои выставки в Белгородской библиотеке, где Володя вел занятия со здешними поэтами. И Вера Владимировна бывала на этих выставках – Володя привозил ее на машине. Была она и на одной моей выставке в Москве, была с Мариной, которая приехала зимой погостить. Надо сказать, что тогда я впервые увидела Марину в городской одежде и подивилась, какой неистребимо петербургский у нее вид – вот Вера Владимировна в широкой шубе из искусственного меха, похожего на плюш, (еще моя бабушка носила такую), в меховой шапке-малахае. А вот Марина – вся сдержанность и хороший тон – темное пальто по фигуре, шапочка и воротник из каракуля. Потом Вере Владимировне стало трудно ходить, и узнав, сколько лестниц нужно преодолеть, чтобы попасть в тот или иной выставочный зал, она с сожалением вздыхала – нет, это мне по силам.

Зато в Сенькине мы устраивали передвижные выставки у нее - привозили экспонаты после закрытия выставок в библиотеке и расставляли все по комнате. А однажды устроили даже показ мод – Марина надевала связанные мной кардиганы и джемперы, накидывала шали и прохаживалась перед нами по домотканой дорожке, стесняясь и улыбаясь.

Всякий раз, когда мы проезжали по Сенькину после гостевания у Веры Владимировны, глядя на дома, в которых уже не жили знакомые нам люди, и на мелькавшее в конце проулков пустое поле, мне становилось уныло и тоскливо. Уютный гостеприимный дом оставался позади, как яркая точка среди пустоты. (см. последний кадр Соляриса) Я отмахивалась, я старалась думать о нашем доме, куда мы сейчас приедем, о нашей деревне, никогда не вызывавшей у меня таких чувств – наверное, потому, что когда деревню окружает лес, это одно, а когда пустые пространства – другое. (Зато безлесной деревне не грозят лесные пожары).

Вера Владимировна не просто держалась до конца прямо и собранно, как смолянка. Прямота и собранность шли изнутри – никаких Смольных она не кончала. Она не только была мало эмоциональна – она сознательно отбрасывала от себя всякий негатив. «Ну, не будем о плохом (печальном, страшном)» - часто говорила она. Приходилось замолкать. Другой ее принцип – «я сама». Самой выкосить площадку перед террасой, держа косу в негнущихся пальцах. Самой приносить воду из колодца в саду. Самой… но все чаще приходилось прибегать к помощи наемных или добровольных помощников. В границах же своего дома она до конца обслуживала себя сама, в Москве помощница из собеса только покупала ей нужное по списку.

И она сама не давала границам мира схлопнуться. Не имея возможности бывать где бы то ни было, она стала покупать телепрограммы на интересующие ее темы и по вечерам посещала все музеи мира, национальные парки, разные города. И не негодовала – какого богатого мира нас лишили, а радовалась – разве смогла бы я столько всего повидать в реальной жизни!

Первое лето, которое я жила в деревне без Володи, мне иногда становилось так невыносимо, что я ходила к ней пешком – 5 км туда, 5 обратно, бывало, что и подвозили; она не произносила никаких утешительных слов, мы просто сидели за столом, о чем-то говорили. Твердость и крепость этого человека помогали мне придти в себя. Ей хуже и труднее по всем показателям, а как держится!

В какой-то момент она решила обходиться без врачей. С глазами ей помочь не могли. Давление? Я знаю, когда оно поднимается, и знаю, что нужно принять. Сердце? Тоже все знаю. И никогда я не слышала от нее ни слова о старости, о смерти желаний, о том, что жизнь кончается, что мне ничего не нужно, - не было в ее арсенале ничего из огромного набора высказываний на эту тему, которыми так щедро «подбадривают» друг друга окружающие меня пожилые люди.

Дело не в возрасте, а в характере.

Уже без Володи я продолжала привозить ей продукты – в первое лето, когда меня возил наемный водитель на моей машине, я всегда заезжала к ней узнать, что купить; а во второе лето я стала водить машину сама, и привезя все, что она просила, оставалась у нее попить чаю и поговорить.

В конце августа 2013 года у Веры Владимировны открылись трофические язвы на ногах. Галя делала ей перевязки, я возила лекарства. И был однажды в августе какой-то серый день – без дождя, просто исчезли все краски. Я привезла Вере Владимировне продукты и лекарства. Она как-то вдруг осталась без людей. Зина уехала в Москву ходить за больным мужем, Галя заболела, помощник из местных исчез – наверное, запил. И серо было за огромными окнами. Так серо было у меня в глазах несколько недель после смерти В.

Вечером я позвонила ей, и она сказала, что уезжает. Жить в пустыне невозможно. Нет, она сама соберется, помогать не нужно. И собралась быстро – через 3-4 дня уже была в Москве. А в конце сентября мне позвонила Галя и сказала, что Веры Владимировны больше нет.

Удивительно, но она ушла точно так же, как Володя – безболезненно и быстро. Сидела в кресле, кузина Наташа возилась на кухне, заглянула в комнату – а её уже нет.

В последние годы у Веры Владимировны с кузиной Наташей была договоренность – Наташа помогает ей жить, за это Вера Владимировна завещает ей квартиру. Наташа исправно помогала. Деревенский дом Вера Владимировна завещала продать и деньги поровну распределить между родственниками, в том числе и Мариной.

Я попросила у Наташи разрешения взять себе тот белый молочный кувшин. Она разрешила, но прежде чем я весной оказалась в деревне, выяснилось, что молодая пара, подружившаяся с Верой Владимировной до того, что живала в ее доме зимой во время детских каникул и имела от этого дома ключи, вывезла из него все, вплоть до моих занавесок. В завещании Вера Владимировна ничего на память мне не оставила. Я думаю, что она значила для меня гораздо больше, чем я – или Володя и я – для нее. Потому что для нас отношения родства не имеют, в общем, значения, если человек нам чужд. Для нас существует духовное родство или – как в случае с Верой Владимировной – что-то не менее важное. Для неё никакая близость не могла равняться с привязанностью – в прямом смысле слова – к родне. Родня – это нечто магическое. Неродня – даже самые прекрасные и нужные люди - в этот магический круг не входит.

Меня пригласили на сороковины. Я увидела Наташу – женщину с хищными, цепкими глазами. Еще родственников. Сидя среди них, я мучительно думала, что говорить и как держаться. Утешало только присутствие Марины, но её усадили далеко от меня, а когда я уходила, и Марина вышла в прихожую, нам не дали поговорить – тут же появилась Наташа и ее муж. Они явно не хотели, чтобы мы с Мариной разговаривали наедине. Почему?

Никакого общения с женщиной с хищными глазами не завязалось. Пригласив меня на поминки, она как бы отдала долг вежливости, после чего я перестала для нее существовать. А ведь она как-то оказалась у Веры Владимировны вместе с Володей, и потом много восхищалась им и говорила, как ей хочется сойтись с такими интересными людьми, как мы с ним. И она много лет пела о том, как ей страшно хочется побывать у Верочки. Верила ли Вера Владимировна этим словам? Не знаю. Знаю только, что ей хотелось хорошо думать о Наташе – своей помощнице и наследнице. Выбора у нее не было.

Здесь нужно рассказать немного об ее многолетней соседке по боксу Розе Ивановне. С ней отношения были самые добрососедские, она часто что-то покупала Вере Владимировне, часто забегала к ней, а когда когда мы с Володей оказывались у нее, уходила, несмотря на предложение хозяйки посидеть с нами. Она работала торговле, деньги у нее водились, именно она покупала у Веры Владимировны хрусталь и столовое серебро. Она загромоздила общий бокс своими вещами, однажды что-то загорелось, потом бокс так и стоял с почерневшими стенами. Роза Ивановна предложила Вере Владимировне вдвоём оплатить стоимость ремонта, та отказалась, естественно; отношения были разорваны, потом восстановлены. Главное, я знаю, чего от нее можно ожидать, а чего нельзя, сказала Вера Владимировна.

Мимо дома у метро Динамо я проезжаю часто – смотрю на ее окна, не испытывая никаких чувств. Там живет Наташа с мужем. Этот дом больше не имеет ко мне никакого отношения. Дом в Сенькине купили какие-то не то родственники, не то знакомые родственников с Украины для летнего проживания. Они вырубили все, что росло перед домом – березу, сирень, жасмин, виноград. Что-то осталось сзади. Наверное, яблони и сливы. Дом торчит в пустоте. Он настолько непохож на дом Веры Владимировны, что тоже никаких чувств у меня не вызывает. В этом доме я никогда не бывала, и никто из близких там никогда не жил.

Как мне не хватает Веры Владимировны. Как она мне помогает — раскисну, расхныкаюсь, а вспомню, как до конца держалась она, и у меня как будто появляется под ногами опора. Значит, можно.

 Изабелла

x

Иллюстрация к: 8 рассказов о поэтах и не поэтах