Прогульщики

Мы познакомились на экзамене по литературе. 
За окном виделось мутное питерское небо, серые стены отражали блеск дешёвой синей вонючей краски, проникающей в нос, чуть-чуть оживляя убогую атмосферу когда-то блестящего особняка Санкт-Петербурга времён Екатерины Великой, где танцевали дамы в бриллиантах и кавалеры, и, казалось, что в этих, теперь уже ничем не примечательных и простеньких стенах ,с обычной для этого города сыростью, до сих пор сохранился аромат духов по торжественному случаю или балу или другого светского мероприятия, наряженных дам, островатый и терпкий запах мехов убитых животных, накинутых на голые плечи, и слышался скрип ботфорт изящно одетых поклонников ловко и громко щелкающих каблуками. 

Строгая экзаменаторша с нескрываемым отвращением внимательно оглядывала абитуру, которая вызывала у неё состояние полного превосходства и презрения к этой несчастной и глупой публике и раздавала сухой жёлтой рукой билетики с вопросами на тему русского языка и литературы.
Мы сидели в ужасной атмосфере пренебрежения и ждали нашей участи, когда жизнь, наконец, будет прекрасна и удивительна, украшена розами и шоколадом фабрики имени Надежды Крупской, и мы станем достойными гражданами этого общества.
Я сидел и думал, трепал заветный билетик, размышлял, что же такого умного сказал Горький в романе « Мать», кроме того, что тётку - в скобках мать - шпарил по роже муж, обычный пролетариат- недоделанный дебил, когда нажирался, как свинья, вернувшись со смены с завода, не имея для этого никакой экономической или другой, понятной разуму причины.
Но это ещё ничего, второй вопрос был ещё круче.
Что я думал о социальной сущности судьбы Анны Карениной в мировом творении Толстого?
Тут, вообще, надо задуматься. Что тут сказать?
Это ведь так очевидно. 
Обычная баба, которая хотела секса и одновременно приличного положения в обществе, которая не заплакала, не проронила ни одной слезинки о бедной лошадке «Фру-фру», но зарыдала со страшной силой, что ее молодой любовник - Вронский сломал хребет своей толстой жопой с жирными, переполненный спермой яйцами беззащитному животному, и он выбрал « Фру-фру» только по одной гадкой причине - она была легка, худа и удобна, чтобы выиграть приз и красоваться в обществе с лицом греческого бога, принимающего героические позы,
Он думал только о одном - выиграть дерби. Тварь! Мразь!
Остальное для него не существовало и абсолютно не могло существовать. 
Вот в этом как раз и есть социальная суть романа- а совсем не в том, что пишут в учебниках.
Самое страшное, что Анна Аркадьевна, в силу своей привлекательности и приятной полноты, перепутала:
« Что с чем едят и какая комбинация лучше эти двух разнообразных блюд? 
Какое, поданное услужливым официантом будет лучше, вкуснее?» 
Чем уж так хорош толстый член Вронского в сравнении с положением Александра Александровича в обществе и его искусственной челюстью, хранящейся по ночам в симпатичной банке жёлтой эмали с силуэтами приятных дам в шляпках на беззаботной прогулке по Булонскому лесу ? 
Можно запутаться! 
Можно сдуреть.
Но Анна Аркадьевна взяла карету, чтобы уж так сильно не думать о мировых проблемах и забыла об этих неинтересных и несущественных условностях и прочих чудовищных аллегориях, которые так вредят цвету лица, приложила к лицу изящную перламутровую пудреницу с морфием со вставленными внутрь крышки маленькими бриллиантами. 
И вернее, просто, без прикрас, вернуться пить свой вкусный кофе со сливками, поднесённый услужливой и чисто одетой служанкой - тем более, что Балтийский вокзал с его резным чугунным оформлением в стиле «арт-деко» и хорошим буфетом был совсем в двух шагах от ее дома. 
В этот момент ей был так желаем и приятен вонючий и терпкий жар паровозного дыма. 
Ее эротичный и тоненький носик ловил запахи отходящего на всех парах состава, дымящего белым паром всеми трубами.
Он наводил на неё неожиданные и симпатичные эмоции и страсти, желанные или воображаемые. 
Этот контраст между вожделением и конкретной жизни, медленно проплывал перед ее глазами, обволакивая ее, закрывал поволокой и слезил ее глаза мягким дымом, бросая пыль на безупречно-белое, отглаженное платье и шляпку с фруктами, обволакивая ее такими чужим и резким посторонним запахом паровозной гари и вони, контрастирующим с ароматами парижских духов и сладким одурением мозгов от морфия.
Пока я раздумывал над всеми этими проблемами, и о том , как же мне пройти этот чёртов экзамен, сказав себе внутри, что Каренина- обычная шлюха, а Горький-дурак который полагал, сидя на Капри в белом средиземноморском особняке, в широкополой шляпе , белых портках и мягких кожаных мокасинах, жмурясь от уходящего за горизонт солнца, приводящего к нему лиру, а не дай бог, музу, что он возглавит русскую революцию, излечит русский дух, и Нижний Новгород вдруг станет столицей мира по простому указанию его двух, скрученных туберкулезом пальцев- типа « одним щелчком великого пролетарского писателя», и который написал кучу дерьма и прославился на деньги пролетарской партии?
Что предоставить экзаменаторше в белом жабо и жёлтыми пальцами и фальшивыми бриллиантами на руках..?
Вдруг я услышал шёпот, похожий на мольбу : 
- Ты знаешь, что такое онегинская строфа ?
У меня билет. 
Это был вопрос заданный шипящим голосом за моей спиной - шок, как появление змеи из мешка в индийской деревне из третьесортного фильма киностудии « Болливуд», производства города Дели.
- Отвали, и жди! 
- Сейчас выкину листок под партой. Пиши, пока всякую остальную фигню про эту нашу любимую русскую великую литературу... 
- И сиди, как маленькая мышка, бестолковая и бесполезная, 
удобная для экспериментов биологов, и не пищи, как голодный зверёк без крупы и самца рядом, жди и ничего там в рифмах потом не перепутай!
- Тетка из комиссии нас обоих вышвырнет без всяких умных академических разъяснений.

В конце концов экзамен был сдан.

Когда мы встретились в группе в университете,
он сказал « Митя» , а ему в ответ: 
- Почему не Дима?
- « Митями» - так называют обычно поросят, если свинью вдруг, от счастья экономического прогресса и процветания, вдруг заведут в деревенском сраном хозяйстве, воняющем навозом на три губернии вокруг.
- В лучшем случае, « Борька». Чего с тебя взять?
Он мне ответил.
- Я согласен. Ты прав. Давай дружить! 

     Митя меня пригласил в дом. Это была квартира с видами на Петропавловскую крепость. 

     По ней отстраненно бродил и почти кружился в каком-то безумном круговороте мотылька с обрезанными прозрачными серыми крыльями, мужчина, дядя Мити, то и время разглядывая с нескончаемым изумлением, как будто видел все это в первый раз, разные виды, одновременно монохромные и непредсказуемые, из окон дома имперского Санкт-Петербурга.

     Жалкий, безумный, взлохмаченный и грязный человек в длинном, плохо пахнущем халате и рваных черных носках, откуда вылезали грязные пальцы. 
Он смотрел на мир с некоторым изяществом, спокойно, равнодушно и был совершенно не заинтересован и не осведомлён о решениях партии и правительства, обязательных для исполнения народом, и самое главное, что его это совершенно не беспокоило и никак не тревожило, и даже не озаряло его чело даже слабой тенью размышлениях о таких несущественных мелочах истории.

     Иногда он доставал с полки большого книжного шкафа пыльную жёлтую книгу, мял ее в своих сморщенных прокуренных дешевыми папиросами руках, и долго в неё всматривался. 
     Мы с Митей даже не интересовались, что это были за книги. 

     Зачем он так трепетно, почти брызгая слюной, откидывая на сторону слипшиеся влажные волосы, и вытирая холодный пот, обтирая руки о несвежий махровый халат, брал их, и что там, в этих книгах, этот человек хотел увидеть, понять, какое чудо, провиденье и что необыкновенного и важного мечтал там обнаружить? 
     Этого никто не знал.

     Мы из окон дома подолгу смотрели на темно-серые казематы Петропавловской крепости, покрытые серебряной изморозью и изъеденные беспощадными и холодными балтийскими ветрами, и говорили о страшной судьбе народоволки Ветровой, облившей себя керосином в камере Петропавловки, чтобы сказать свое жестокое " Нет!" существующему режиму. 
     И как на самом деле, нам такой бабы как раз и не хватало , чтобы одним махом решить экономические и политические проблемы без долгих разговоров по телевизору в политических шоу с участием дешевых, ангажированных " звезд".

     Наутро мы встречались и шли в университет, внимательно оглядывали и трогали с каким-то странным благоговением сморщенные шершавые решётки и завитушки оград и любовались умирающей красотой осени, погрязшего в дождях и сырости Санкт-Петербурга.

     Следующая лекция была по « Социальной педагогике»
     Митя сказал, 
- А зачем нам туда идти?
Что там слушать?
     -Ты что не знаешь фамилию профессора?
     -Знаю, Козлий, к тому же руководитель партийной ячейки! 
     Она тут всеми командует и распоряжается, как владетельная принцесса из балетного спектакля, но и прямо может убить поварешкой по лбу, как зазевавшегося мужа, вернувшегося затемню по непонятной ей причине и не захотевшего есть ее кислого супа с капустой.
     Женщина добрая, толстая, большая и необразованная, крестьянского вида и повадок.
     Ты видел, какая у неё угрожающая кичка на голове? Как будто самая главная мысль о происхождении живых существ на земле, из головы оттуда вылезла?
Какая мерзкая фамилия! Хоть бы изменила ее для вкуса и очарованья стиля! 
Вот бы сменила для эстетики вопроса-не важно, что харей не вышла-главное-чистота происхождения и социальной правды.
     - Она зарежет нас по полной программе университета. Мы вылетим, как два промасленных ядра из пушки И даже не успеем понять прелести и свежести полёта!
     - Я помню смысл ее лекций - совсем не обременительно, даже легко и симпатично, если воспринимать это, как переездной театр эстрады.
Это и есть социальная педагогика - жрецы и старейшины долгими зимними холодными вечерами объясняли, в чем смысл существования, зачем мы зачаты и появились на свет, и почему должны служить обществу. 
Правда, иногда, дети подыхали от бескормицы, а жрецы от чувства собственного достоинства в своих дворцах и от естественной старости.

     - Короче, Козлиху пропускаем, идём в бар на углу!
     - Митя, через час мы должны быть на занятиях! 
пробормотал отличник, протерев пропотевшие от осенней сырости очки.
     - Хорошо, но ты мне поможешь на занятиях?
     - Договорились.

     "На ту беду лиса близехонько бежала." В баре мы встретили еще одного прогульщика, сына известного полузапрещенного поэта А.К. И если мы, как прогульщики,еще были в любительском разряде, то этот парень  был мастером международного класса. 
     Кажется, из института, где он учился его отчисляли раз пять под формулировкой " за потерю связи с учебным заведением". 
     После возлияния спиртосодержащих жидкостей он вывалил на нас кучу новостей про каверзные проделки и засады КГБ на ниве удушения свободного литературного слова и мысли, последних приключений подвыпивших писателей и эротических фантазиях и проделках его знакомой интеллектуалки Эмочки из театрального института.
     По длинной лестнице университета они поднимались, обсуждая, что будет там, на занятиях, наверху, в святая святых знаний и благоразумия, и какая кара святой инквизиции просвещения их накроет. 
Обоих штормило, но чувство элементарной реальности их ещё не покинуло, несмотря на выпитый коньяк и атмосферу недорогой радости близлежащего питейного заведения. 
Профессор увидел эту милую прелестную пару - круглого отличника, который без конца поправлял очки, которые почему-то без причины слетали с носа и едва ли не падали на грязный жирный пол, ещё не убранный старенькой уборщицей с ведром и огромной кудрявой шваброй, и безупречно-прелестного двоечника, который крутил голубым и невинным глазом, замутнённым алкоголем.
     Он окатил их черным презрительным взглядом , поправил красный галстук в тон рубашки и свой очередной светлый и безупречный костюм, который служил основной темой для сплетен и обсуждений продвинутых и модных студенточек, посадил на первую парту, прямо перед собой - и заставил до ужаса, до обрыда, до изнеможения, до немоты, для подлинного ощущения чувства прекрасного, спрягать глаголы во всех временах и наклонениях.

      В деканате никто не услышал даже вести об этом происшествии. 

      Профессор любезно здоровался со студентами, проходя по коридору, иногда с тоской и отчаянием вглядываясь в тусклые, серые окна бывшего дворца екатерининского вельможи.
      И, встречая нас в коридоре, просто смотрел очень серьёзно и внимательно, как бы изучая нас , поправлял модный костюм и галстук и любезно спрашивал:

« Как дела, коллеги?»

 Андрей Ланкинен

x

Иллюстрация к: Прогульщики