«Постыдный сын».

«Постыдный сын».

     Рассказ.

        (Сборник «Перевернутый мир».)

     Жили вчетвером, на съемной квартире: Отец, Мать и двое сыновей – четырех и девятнадцати лет соответственно. Пребывали в положении квартирантов давно: более пятнадцати лет. Прежде, лет двенадцать назад, когда, по доходам семейным, жить им было лучше, а жилье стоило в треть цены нынешней, глава семьи начал было откладывать деньги на покупку квартиры. Первая же крупная «заначка» была найдена женою и потрачена без спроса. На том «накопительная программа» для них и закончилась.

     С тех пор много воды утекло: поменялась работа, «упали» доходы, народился второй сын. Дважды с тех пор пришлось поменять и съемное жилье.  Нынче же, пришел черед третьего переезда…

     В тот день друзья перевозили им вещи. Квартира, какую снимала семья прежние три года, выставлена была на продажу, пришлось поневоле «осваивать» новую.

     Всех не соучаствующих переезду: жену с маленьким ребенком и ни на что не годного девятнадцатилетнего сына, отправили на новую съемную квартиру, сами – с шутками и подтруниваниями, сперва вчетвером, а после – втроем, стали плотно набивать машину тяжелым домашним скарбом и многочисленными пакетами с вещами.

     Этаж был шестой, лифт – пахучий и «дышащий на ладан», едва умещающий в себя стиральную машину. Дверные проемы – те же, что и везде, так что и диван не иначе как только на торец поставишь да выпачкаешь, а как дойдет очередь до больших кресел и большого же фрагмента углового дивана, то и вовсе опечалишься, ибо проще их, кажется, спускать и вносить через балкон, нежели, не иначе как разобрав по досточкам, протащить сквозь проемы.

     Доехали до места уже по рано обвалившейся на город октябрьской тьме. Никто не встречал приехавших – не выглядывал из окон, не спешил отворять запертую, защищенную кодом домофона, железную дверь. Наемный водитель торопился в гараж, и вещи стали сгружать перед подъездом. Чуть поотстав в пути, присоединился к разгрузке и глава переезжающего семейства.

     Меж тем, откуда-то из темноты, немедленно явились двое, лет тридцати, подвыпивших субъектов, и, пристроившись тут же на лавочке, стали с интересом присматриваться к вещам.

     - Пошли сюда сына, пусть хоть за вещами присмотрит! – сказал главе семейства один из его друзей.

     Сказано было кстати. Но крылось в словах и общее неудовольствие постыдным этим сыном – приходящим на готовое, бессовестным и как будто бесполым.

     Он вышел – «ни рыба, ни мясо»: не поздоровался (хотя и знал приехавших, и на былые дни рожденья свои не раз принимал от них подарки), не проявил себя чем-то активным, живым. Встал в стороне бледной тенью, да так и стоял, засунув руки в карманы, до последнего – пока не закончили заносить вещи, да вспомнив про него, загнали домой.

     Меж тем был сын не глуп. Судил о мире, судил свысока промахи иных людей и собственных сверстников. Обустраивал словесно, как и что людям иным сделать было бы лучше. Не был ведомым в общих молодежных «фишках и трендах», так что мог порою выглядеть взрослее сверстников своих по разумению. Не курил, не пил, не «баловался» наркотиками, не включался в гонку коллекционеров порушенной девичьей чести – поступки по временам нынешним и редкие, и показательные, для каких и голова нужна, и воля собственная. Но все это было, впрочем, лишь вариацией общей темы под названием «время и юность». В остальном – был он «как все».

     Вся жизнь его определялась и суммировалась двумя только вещами: компьютером и Интернетом. Там, не видимый оппонентами, не обремененный, не испытанный ответственностью перед людьми и близкими, он был «кем-то», там имел «вес», там он казался взрослее, чем был на самом деле. Там, сидя в каморке своей, мог он плевать с недосягаемой колокольни на живущих реальной жизнью людей.

     Он рано и скоро разобрался в премудростях виртуального мира, но, как начал играми, так играми и закончил.  Ночами «резался» с виртуальными друзьями. Днями целыми – не отрывал головы от подушки.

     В армию не взяли его из-за характерного искривления позвоночника. Работать не желал он сам.

     Прежде, пока был он единственным иждивенцем в семье, работали и отец и мать, а в семью «приходили» не только зарплаты родителей, но и «левые» приработки отца, жилось им как-то легче и проще. Теперь же, все изменилось к худшему: «левых» приработков не стало, удорожала жизнь, и подешевел рубль, добавился лишний рот, а с таковым – и новые расходы, работником же в семье остался один отец. Тянуть в одиночку семью и переродившегося в нахлебника сына было и тяжело, и сродни приговору.

     С годами отец, чем далее, тем более стал чувствовать себя загнанной и заморенной лошадью. Жизнь, казалось, обернулась ему одним безвыходным капканом. Не выдерживая давления этого ежедневного пресса, он иногда срывался: на день, а то и на два «уходил» в запой. Но чего-то большего, а тем более бегства из сложившегося этого ярма позволить себе он не мог: «тянул лямку», но все не оставляло его при том ощущение некоего проклятия, что легло печатью на семью их и съемный дом.

     Как всякий трезвый и здравый человек, отец пытался пробудить в сыне стыд и призвать его к ответственности перед семьей. Пытался заставить работать. Но, все попусту! Противоборство отца и сына выливалось в очередную домашнюю склоку. Кричал благим матом младший сын, кричала вступаясь за тунеядца-сына жена, срывался, уходил прочь из дома и до утра отсиживался в холодной своей «тарантайке» отец, но, в итоге, не менялось ничто: обернувшийся мертвым камнем, сын не двигался с места и, не ведая стыда, выходил победителем из схватки.

     В былые и добрые (безусловно добрые для чести нашей) времена, когда враг покушался на города и нивы наши, но не догадывался еще нанести удар невидимый, но куда более смертоносный, в сердце и скрепу всего сущего жалящий – в семью и в редеющих под ударами членов ее, отец и проклял бы такого сына и изгнал из дома отчего прочь. Но… не стало ни Дома, ни былой огражденной от ворога – Верою, Духом не падшей, не вытравленной, - Страны. Переменилось все, выхолостилось, на смешки и хиханьки изошло, да выродилось. Настало время пожинать последние и разрушительные плоды.

     Минуло одно только поколение, а как разны оказались отец и сын! Отец начал работать в четырнадцать лет (если точнее сказать – подрабатывать, ибо государство тогда почитало таких, четырнадцатилетних, все же детьми и, защищая от обездоленности, не понуждало их к труду, заботилось) и случилось это как-то само собой – без подсказок и принуждения, ввиду первых проблесков зрелости и нарождающейся независимости.

     Глядя на тунеядца-сына, отец винил в первую голову себя: мало уделял сыну времени, много отдавал работе, и, однажды, на фоне общего обвалившегося на головы наши проклятия (меняющего вывески, но остающегося затянувшимся экспериментом над страной и людьми), потерял над сыном контроль и перестал быть для него авторитетом.

     Так, верно, винят себя многие, так угодно ныне навесить вину на родителей тем, кто «благодетельствует» семьям на «высоком уровне» делая все, к разрушению таковых. Но все же, был он не прав. Ведь работали не менее и его собственные родители, работали, поднимали детей. Еще более и с еще большим надрывом «тянули» атлантовы глыбы на плечах своих поколения перед ними – несгибаемо, двужильно, поднимая не то что семьи, страну целую на сердцах и плечах своих (да и одну ли только родную страну, как же забыть здесь про бескорыстную великую помощь многим иным странам?). И ведь все они вырастили и дали миру полноценных и уважаемых людей – ни хлюпиков, ни тунеядцев, ни дерганных «крутых» вырожденцев.

     Как большинство современников наших, он попросту не знал того мира, каким стал он последние десятилетия для мира всего и России, в частности. Как большинство из нас, его обманывали и взлеты и падения экономики в стране. Все принималось как должное и ничему не учило, не предупреждало, оттого и прозвучал приговором ему новый семнадцатый год, оттого и потянуло в дом его беспросветностью новой, невиданной прежде, по-зимнему лютой.

     Нет, не обошлось здесь без знаковых и глубинных вещей, какие отмечены нам фетишами пустозвонных, но уже гвоздями забитых всякому в подкорку, словес: «прогресс», «свобода», «демократия»! Мир вывернули наизнанку, намеренно, гибельно, с ритуальными жертвами и проклятиями. И в этом вывернутом мире, выброшенном в невесомость и потерявшем спасительные твердыни ориентиров, распоясавшиеся, покорившие обезволенные нации безнаказанные силы ненависти и зла, стали переворачивать все страны, уделы, и, как слепцов обкрадывая, удалять стали из Домов все основополагающее, веками отмерянное, чистое, наследное, верное. И вот уж была Семья – стало сожительство, была Страна родная – стал неузнаваемый проходной двор, в каком закономерно заменяться стали чужаками соседи.

     И, если уж ставить все точки над «i», осовременилась с «духом времени» и семья героев моего рассказа.

     Они давно уже выяснили для себя с женой, что разные они люди и разные у них жизненные полюса. Давно перестала беречь мужа жена и такие же бесчувственные, измеряющие людей по кошелькам и доходам подруги ее, только более вносили в дом их отторжения и отчуждения. Нищета зримо поселилась в их доме, но не желала замечать того жена, не замечали того же подруги. Коли, перегорев в долговой петле, срывался и пил он, то и ей казалось «законным» устроить себе вечер за хмельным и прокуренным столом. Мира, лада в дом все это, разумеется, не приносило.

     Каждый, из них, впрочем, что муж, что жена не безгрешны были. Хочешь манипулировать массами – обращайся к низменному и преподавай «крутизну»! Лучших средств для вырождения и самоубийства и придумывать не надобно. Что ж, они еще по-молодости накрепко попали в эту болотную топь, поветрие «современности», «свободной любви» и ядовитого принципа «все в жизни надо попробовать» не обошло стороною и эту пару. Так что и само супружество выпало им странно: куда, кажется, естественней было им разминуться в череде своих любовных похождений, и остаться в жизни друг друга кем-то номерным, случайным… Да, была увлеченность, было очарование юности и в ее, и в его лице, как было, кажется, упустить, мимо пройти. Было давление со стороны родителей («Пора бы уже и остепениться!»), много что было – всего не скажешь, да и что ворошить былое! Не было только любви. Так и не появилось меж ними таковой никогда. Они обманули жизнь, жизнь стала обманывать и наказывать их самих. Кажется, повстречал он однажды, много позже, единственную свою любовь, но из семьи не ушел. Не ушел из-за сына. Отчасти и из-за жены.

     (Он был не верующий, как сам себя убеждал. И дареный родною душою крестик старался не носить, так как часто казалось ему, что при одетом крестике и спрашивается с него куда больше и серьезней обычного. Без крестика было ему легче и проще. Но, когда дело касалось жены, на расставание с нею ради быть может единственного счастья жизни своей, он не шел, - знал наперед, и были ему в том и намеки и явные знаки, что падет на душу его грех прерванной жизни и тем отравит, раздавит собой любое счастье…)

     Но и то, поманившее его счастье, хоть и не перестало манить и звать его, с годами как-то переменилось, и все чаще виделось миражем и обманом, очередною ловушкой для вырождающейся, за переменами нашими общими, неприкаянной любви – всё-то испробовавшей, перегоревшей во всём, ищущей единственного и родного тепла, но душою остывшей, разменянной, хладной…

     Повстречала кого-то однажды и жена – Интернет пестр как соблазнами, так и бескрайним обманом. Лгать там проще, проще ловить на блесну. Бросила мужа и сына, но, наделав долгов и бед… вернулась скоро назад. И он принял ее, хотя друзья и говорили: «Самое время бросить ее. Поделом!» Но, сняв крестик, не снял с себя этого креста. И снова все вошло в прежнее русло, падение собственное скоро поросло для нее быльем, быть может уравновесившись упрямым несмиримым не озвученным рефреном: «Как он, так и я!» А вскоре перекрыло грех перемена в семье: родился второй сын, а там уж далее оковало русло жизни их бетонным ложем, из какого не виделось отныне ни берегов, ни жизни самой, - все ушло, все дом их оставило!  

     Он боялся нательного крестика, ибо виделось ему, что с таковым жизнь, подобно суровому родителю, испытывает на прочность его и без нужды нагружает проблемами. Ему не нужно было доказывать существование Бога, но, по стопам собственных родителей, он все же далек был от той Веры, какою столетиями была крепка Русь. И он, подобно сыну, сам стал «как все»: внутренний мир его «цивилизовался» и сузился до поверхностной пленки каких-то сиюминутных штампованных современных знаний. Но там, где нет Веры, там нет уже ни знаний, ни понимания первооснов, на коих зиждется мир. Так исчезло, подменено стало понятие иерархии и в теле страны, и в теле семьи. И главенство стали не признавать, а делить, на себя перетягивать.

     Нет, недаром чудилось отцу некое проклятие, довлеющее над их семьей. Он искал корни такового в предках собственных, в предках по роду жены. Проклятие общее меж тем давно «прописалось» в родном нам мире.

     Что до сына, то отец пусть и отвернулся и махнул на него рукой, а все же врезались в память и часто возвращались на ум ему, давая какой-то намек на надежду, слова знакомого двадцатисемилетнего технаря:

     «- Я тоже до двадцати трех лет не работал. Мать содержала…»

     Но, если честно, знакомый этот и судьба его – счастливое исключение. Он не спешил выйти в жизнь, теперь же – «вышел» и, как настигая утраченное, стал жить в ритме завидном и непосильном другим: спал по пять часов и везде во всем успевал – работать, отдыхать, верховодить в организованном с друзьями велоклубе. Нет, вряд ли когда-нибудь сын сможет повторить подобное!..

     Итак, они переехали. Весь день следующий раскладывали вещи по привычным местам. К вечеру осталось малое: сделать «ракировку» в ванной. От хозяев осталась там громоздкая, тяжелая стиральная машинка. Нужно было вынести ее через узкий дверной проход и поставить на высвободившееся место машинку собственную.

     Сперва, и явно сглупив, отец позвонил одному из перевозивших накануне вещи друзей. Получив отказ («читалось» здесь двойственное: на второй вечер вне семьи человек этот явно не рассчитывал, но можно было подумать и иное: здоровый лоб бездельничает за компьютером, а отцу помочь некому!), он не стал более никому звонить и, против воли, пошел на поклон к сыну. Впустую!

     - Ну, посмотри хоть за братом!..

     Пять минут спустя, отец и мать, сбивая костяшки и ломая ногти, поволокли вон из ванной чужую стиральную машину.

     …Кто виноват? Виноват ли отец, виновата ли мать? Но ли могут быть виноваты одни они только? Правда ли, что отныне что ни семья, то необитаемый остров – чуждый и далекий другим? Или круг виноватых куда шире и больше?

     Быть может, виноваты наши деятели от искусного?

     - О, эти безусловно! Только слепая народная любовь позволяет им не замечать, не признавать за собой низости и предательства, каким «награждают» они поклонников.

     Виноваты правители наши?

     - Кто же снимет с них сегодня вину, с порочных и чуждых правителей наших!

     Виноваты, конечно же все, ибо яд чуждый и разрушительный – повсюду. Но виноватыми будут делать семью и родителей, для чего и пришла на Русь палачом с кукольной физиономией «ювенальная юстиция». Почву для нее подготовили – по учебникам, по программам пришедшим издалека наши отечественные иуды и «господа», узнаваемые часто в лицо, кому-то завидные, кем-то любимые, но равно проклявшие род свой за тридцать сребреников.

     И потому, видя и зная все, не стану хотя бы я судить здесь ни мать, ни отца, а вспомню только едва ли не единственный случай за последние более чем полвека, когда не уголовники, а Человек настоящего и большого таланта от Бога пришел к нашим детям и занимался детьми – во благо и благодарность. Кто не знает этого имени, кто не читал прекрасные книги его, поименую с великим поклоном – Владислав Петрович Крапивин.

     На единственном примере этом можно здесь и суммировать, и закончить: прав Юрий Козенков*, пока в России не появится национальная, думающая не о выгоде, не о продаже своей элита, не будет нам ни «светлого будущего», ни спасения.

                                                                                                                             12.10.17

*Ю. Козенков «Остались ли русские в России»: «Любым народом на земле управляет его элита, лучшие представители нации. И то, чего достигают народы в процессе своей эволюции, прямая заслуга их элит. Российская, так называемая «элита», в своем подавляющем большинстве представляет из себя ШЛАК РОССИИ. Именно эта выродившаяся часть общества частенько называет простой народ быдлом. Но простой народ не может быть быдлом уже потому, что он является производителем материальных ценностей в любом государстве и при любой власти. А уровень культуры, духовности, трудолюбия, патриотизма, образованности и, наконец, профессионализма в работе любого народа определяется тем, как ЭЛИТА ЭТОГО НАРОДА СМОГЛА ПРИВИТЬ, НАУЧИТЬ И РАЗВИТЬ ЭТИ КАЧЕСТВА В ПРОСТОМ ЧЕЛОВЕКЕ. Но зачем это нужно продажной, воровской, бездуховной «элите» России???»

 Игорь Баир