Сега Маслобаза, Какили Штоф,или месть фашистских генералов

     Сега Маслобаза, Какили Штоф, или… месть фашистских генералов.   
Где-то в далёком детстве затерялся Сега Маслобаза. Только иногда, в самое неурочное время, часто ночью, из телефонной трубки вылезает его голос, и он подолгу что-то невразумительное и бесподобно глупое рассказывает мне. 
Он рассказывает - а я слушаю.
Я проводил лето у деда с бабкой, которые, спасая свою большую семью в послевоенные годы от голода и лишений больших городов, обосновались в маленьком неприметном городишке. Город был грязным, некрасивым, заброшенным, далёким от цивилизации и потрясений. И хотя и по нему безжалостным катком прокатилась чудовищная война, он оправился и воспрял быстрее, чем большие мегаполисы, расцвел бесконечными садами, запестрел астрами, обрамился шапочками укропа по краям бесчисленных огородов. 
Чудом оставался нетронутым советской властью и немецкой оккупацией готический костёл в центре, превращённый в художественную галерею. Чёрной нитью пересекала город река с наброшенной серебряной лапой железного моста, по которому грохотали телеги, газовали машины, брякали металлическими внутренностями трактора и шлёпали бабы с котомками и скрипучими тачками в сторону базара, кто с гусем под мышкой, кто с грушами и помидорами, кто с дермантиновыми туфлями, керосиновыми лампами или желтыми эмалированными тазами "с цветочками", или чем-то иным, полезным для дома, купленным на вырученные на базаре деньги - обратно по деревням. С окраины кожевенный заводик то и дело выдыхал запахи необработанных коровьих шкур в пюре  густого яблочно-томатный воздуха.
Городок был окружён коварными болотами и топями, где по рассказам местных стариков, скрывалась от людского глаза Кикимора с зелёными, не расчёсанными, сложившимися в паклю волосами, хоронилась в засаде, чтобы сотворить зло с незадачливыми, ступившими на ее землю и позарившимися на ее запасы случайными грибниками или ягодниками. Где-то в тростниках, в гнезде из сухой осоки и перепревшего мха, Водяная Курочка потчевала птенцов бабочками-капустницами, поила их росой из бутонов полупрозрачных голубых колокольчиков и согревала их худые голые тельца утиным пухом, лепестками ветрениц и балаболок. Местные охотники тщетно пытались изловить ее, чтобы приготовить потом из ее нежного мяса похлебку, обещавшую вечную мужскую силу. 
До городского вокзала ходил чёрный дымящий паровоз с парoй вагонов со станции под поэтичным названием Лида, хотя на самом деле, в городке этом, кроме имени, не было ничего романтичного. Но можно было купить на вокзальной площади у старушек свёрнутый из желтоватой газеты пакет чёрной кисло-сладкой терпкой вишни, высунуться головой в окошко, и, вдыхая гарь дыма пыхтящего торопыги-паровозика, плеваться от души косточками и представлять, что скоро тебя встретит бабушка, возникшая, как добрая фея, из облака сиреневых флоксов и зарослей полудикой смородины, что будет стоять целый таз спечённых ею сладостей, и можно будет тайком сбивать палкой продолговатые железобетонные бутылочные груши с кривого старого дерева, что дед заведёт сто раз перебранный трофейный мотоцикл, жёстко пропахший машинным маслом, « Макаку», (так называли германский мотоцикл марки «М1»), и повезёт за грибами или на рыбалку. Можно будет взять в ближайшей деревне лодку и, рассекая круги, нарезанные быстроходными водомерками, часами шуршать днищем по траве, зарослям кувшинок и лилий, среди камышей, чтобы поймать маленьких щучек и пескарей с уклейками, которых потом брезгливо, с омерзением тряся башкой, сожрёт драный соседский кот. 
Ездили мы и на Белое озеро, правда, какое из них и сказать трудно, благо, что в Беларуси каждое второе озеро называется Белым. Там мы разыскивали в сосняках и перелесках грибы или терпеливо складывали в банку бруснику, впитавшую в себя жар летних дней, изморозь утра, запахи лесов, лесных трав, пряность вереска, осторожно, исследуя землю палкой, обходили владения вредной Кикиморы Болотной, и, голодные и счастливые, возвращались в тёплые объятия бабушки, ждущей к ужину. Дед шёл в холодный погреб за янтарным яблочным вином и компотами, и день заканчивался пересказом событий дня с мелкими деталями или несущественными подробностями рыбалки или грибного похода под жужжание залетевшего на сладкое круглого мохнатого шмеля и монотонный аккомпанимент садовых кузнечиков в саду.
На окраине города, где постепенно сходила на нет волна кустов темно-лиловой персидской сирени, располагалось старое заброшенное польское кладбище. За железной дорогой улица приводила в этот отдельный мистический анклав, куда детвора любила наведываться втайне от родителей и домочадцев. Среди могил и надгробий, покрытых мхом и вековой ядовито-зеленой плесенью, среди бушующих зарослей папоротника, выделялся памятник панночке с ангельским лицом и собачкой у ног. Ходили разные легенды: то ли это была любимая собака девочки, то ли это был бешеный пёс, который ее укусил, но в любом случае, место притягивало незаконченностью сюжета, открытым концом истории жизни прекрасной польки. 
Местная шпана любила покурить там и пивка пропустить, а мы сидели и размышляли о прошлом, которого ещё и не было, настоящем, которое еще не сделало нам больно, непонятном будущем, пытаясь осознать смысл и ход жизни и безуспешно постичь, в конце концов, бесконечность. И тогда, рассуждая об этом, свернувшись от вечернего  холода и ужаса неизбежной смерти, не замечали, как заходил красный шар солнца за горизонт, увеличивались в размерах кресты и камни кладбища, склонялись над нами деревья, угрожающе скатывалась темнота, раскрывали объятия кусты бузины, поблёскивая волчьим блеском глаз рубиновых ягод, и уже почти не видно было мостовой ведущей домой, и дальше, в загадочную взрослую жизнь, улицы, где едва теплились светом мутные от грязи фонари. 
И вот тогда приходил Маслобаза. Мы его звали так, потому что он был очень толстый - рубашка никогда не застёгивалась на животе, стриженный «под ноль», всегда с капельками пота на лбу и висках, добрый и безобидный.
- Верно ли что мы умрем, Маслобаза?- спрашивали его.
- Ну, да! - отвечал Маслобаза значительно,
- Но ведь это – раз! И не заметишь! Не страшно!
Это успокаивало.
Серега, или Сега, Маслобаза жил неподалеку в бараке с мамой и братом. Во дворе ровными рядами вечно сушился желтый лук, бродили и что-то ковыряли в земле морщинистыми лапами куры и цесарки, по-хозяйски деловито крутя головами, разгуливали важные петухи, остро пахло помоями и гнилыми яблоками, одуванчиками,  яичной скорлупой, сидели, хихикали и сплетничали, лузгали семечки девчонки постарше, и размеренно уплывали в перистые облака звуки гамм, старательно извлекаемые из пианино соседским еврейским мальчиком, да слышались отрывистые перекрики женщин на огородах. 
Дом Сеги представлял собой медвежью берлогу, абсолютный беспорядок и грязь-просто помойку, переоборудованную под жилье. На столе вечно стояла какая-нибудь тарелка с гороховым недоеденным супом и гордо торчащим оттуда копчёным ребром, батарея чашек с недопитым чаем и белёсыми каменными пряниками, величественно блестело алюминиевое ухо открытой консервной банки. 
В берлоге возился толстый и потный Сега с очередной засаленной книгой под мышкой и его старший брат, такой же толстый, такой же неопрятный нечесанный медвежонок, только в очках.
Вечером приходила с работы мать и, взявшись за голову, разгребала себе место среди гор белья, вороха рваных штанов, дырявых носок и рубашек, садилась не в силах преодолеть этот вселенский разгром и бардак. 
Отец Сеги партизанил в лесах во время войны и рано умер от ран, печали и бормотухи. Его портрет с медалями висел над столом в кухне. Мать указывала пальцем на фотографию, как на икону:

«Если бы отец видел, какие вы выросли свиньи!»
- отрешённо, в бессилии, говорила мать. 
Поросята моргали глазами и ничего не отвечали.
Приходил во двор и Сашка-сосед, взрослый пацан, закончивший речное училище. Он не моряк был, а - речник, что совсем не одно и то же, но врал так вдохновенно, так проникновенно, с таким запалом и чувством, что чуть ли из штанов не выпрыгивал. Рассказывал, как был на практике в Питере, что девчонки там такие доступные, такого нетяжелого поведения, что шпилил он их с утра и до вечера без сна и устали, а мы с Сегой по началу слушали его, открыв рот. Потом истории путались и повторялись. 
Видели бы вы того Дон-Жуана: маленький, белёсый, с косой стрижечкой «три пера в четыре ряда», со сломанным передним зубом и руками до колен-красавчик, в общем! Держись-берегись, девчонки питерские! 
Однажды Сашка зашел к нам в дом и увидев портрет Ахматовой в профиль, стоящий на полке в книжном шкафу, полюбопытствовал:
- Ой, а что это за тетка такая крючконосая?
Увидем отчаяние в моих глазах, извинился:
- Что ты обижаешься? Это что? Какая-нибудь родственница твоя что ли?

Ах, сердце, моё сердце-еловая зелёная шишка! Где же ты, время бесхитростное, незапятнанное, безмятежное, наивное?

Серега закончил школу и уехал учиться в столицу картофельной республики. У него оказались недюжинные способности к точным наукам. 
Маслобаза преуспевал в учебе, выигрывал все студенческие олимпиады, но был все такой же неряха и недотёпа: в комнате общежития среди набросанной одежды и тряпок, над горой учебников по математике и мелко исписанных тетрадей возвышалась голова Маслобазы, как голова профессора Доуэля, лишённая тела. 
Там же в институте училась и немка из ГДР, похожая на изголодавшуюся бледную болезненную гусеницу, со смешным именем Какили, над которым ржало пол- института, и, которую, соответственно, за глаза дразнили «какой». Фамилиия у немки была Штоф. Кошмар какой-то! Три ужасных компонента: немка, кака, штоф! 
Ходили слухи, что ее близкий родственник, то ли дядя, то ли дед, был генералом Вермахта, правда, доподлинно никто не знал, а Какили об этом, естественно, не распространялась. Сегу она привлекла как раз любовью к порядку, чистоте и организованности, качеств, которых в Сегиной матрице не наблюдалось уже несколько поколений.
Худосочная и бледная немка поняла (все-таки она не была примитивной деревенской бульбашкой!), какой удачной глиной для скульптурного произведения в стиле Арно Брекера является Маслобаза, каким нужным пополнением ее малокровию и душевному холоду будет переполненный жизнью и радостью бытия Сега, и женила его на себе, увезла на свою родину, в Саксонию, в Дрезден, родила двух близнецов! 
Но в один прекрасный день ГДР превратилась в Германию, и Маслобаза оказался полностью один в стане бывшего врага. Он уже не маршировал на парадах в белой форме коммунистической молодежи ГДР, распевая: « Дружба! Фроеншафт! ГДР и Советский Союз!», а мрачно сопел в своей квартирке, размышляя, что же теперь вообще будет? Вот тебе и сын белорусского партизана! Влип парень! 
Однако, постепенно жизнь налаживалась-подкатили на лёгкие хлеба и дотации бывшие соотечественники, евреи, немцы из Казахстана, подтягивались волжские немцы - партизанский отряд расширялся сам собой. Все бы хорошо, но грустил Маслобаза…Шнапс пил без конца, не закусыая...Бросал не пониамющему по-русски бюргеру-соседу, бурно отмечающему за кружкой пива  объединение Германии:
"Потише,ты,тухлятина!"

Ах, шишка-сердце, покрытое мхом!

И не ждала Сегу мама на повороте у серой дороги, поросшей по краям желтыми запыленными цветами жабника, не лазал  он по садам с друзьями, не сыпал песок в дробовик дремлящего колхозного сторожа, не ходил на таинственную могилу загадочной панночки, не удил рыбку в реке или на Белом озере, не караулил в зарослях тросника Водяную Курочку, а тупо крутил гайки, включал-выключал станок на германской автомобилестроительной фирме. Скукотища! Завал!
И вот однажды западная демократия подставила Сеге еше одну ловкую подножку, показала своё истинное лицо, чтоб скучно не было: Какили ушла к подруге. Это и была ее истинная настоящая любовь!
Вот уж когда он возненавидел эту проклятую Германию! Две гетеры удалились жить в сельскую местность и оттуда вовсе носа не показывали и никем и ничем не интересовались, а только занимались тупой автоматической немецкой любовью под сладостные поэтические трели любимой Сапфо, предоставив Сеге возможность самому решать свалившиеся на него проблемы. Такова была месть их предков белорусским партизанам!
Одна радость – оба два сына с ним остались - на остров Лесбос малоэстетичных субъектов не принимают! Такие же хрюшки и грязнули, как он сам, уродились!

Сега звонит и жалуется, чуть не плачет: « Ты не представляешь, какой они мне хлев устраивают, пока я на работе!»

« Как раз и представляю…», - успокаиваю я Сегу и вспоминаю барак, где он жил, в маленьком городе среди лесов и болот. И в этот момент мне хочется схватить Сегу за щеки, прижать к с себе со всей силой полный и потный объем его тела и закричать ему прямо в лицо:
" Держись, парень! 
Сега! Русские - не сдаются!"

Ах, сердце-шишка еловая! Упало ты, прокатилось по пыльной дороге жизни, да не разбилось!

 Андрей Ланкинен

x

Иллюстрация к: Сега Маслобаза, Какили Штоф,или месть фашистских генералов