Ребята нашего двора

       Все-таки и на самом деле Санкт-Петербург это город «полусумасшедших». Как прав классик, как прав!
     Придумал среди болот царь Пётр эту грандиозную копию Амстердама, Венеции,  Рима, Парижа и Вены, причем вместе всех взятых, так и слитых в один флакон государевой прихотью. Вот и поучился необычайный "дурной" напиток, состояший из западно-европейской утонченности и азиатскоого беспредела, с попавшими и живущими здесь по разным историческим причинам и обстоятельствам людьми. 
К счастью, бог прибрал Петра вовремя - иначе, не выжить бы тогда нам совсем в этой « Северной Венеции», хоть половину каналов и засыпали! 
    Город просит и требует от нас постоянной энергии. А где ее взять-то, если над головой все время свинцовые нашлепки туч, а в лицо - то ветер, то снежный или мокрый - всегда жесткий удар в спину? 
    Эх, Петя, Петруччо,что же ты наделал? 
    Вот и бродим-ходим тут, как носатые венецианские маски в живом воплощении, подсмотренные и материализованные Шемякиным в его "Тенях" из серии "Карнавалы Санкт-Петербурга". Только вот морды вокруг, в основном, татарские!
    Мы все жили в одном дворе Профессор, Поэт, Мент, Марина-Очко, Рыжая, Боксёр, Вор и и Виолончель.
    Нас совершенно не беспокоила известная переменчивость и мерзопакостность быстрой и удушающей перемены климата, потому, что молодость не внемлет классике, а тем более погоде. У молодости другие заботы. 
    Начнём с Профессора.
    Звали его так за успехи в школе и кроткий нрав, простую внешность и полноватое тело. Он не был типичным «ботанюгой» и тоже прикреплял зеркальце на ногу, чтобы подглядывать за перемычкой трусов между ног у соседки по парте. 
    Он и вправду стал профессором медицины.
    Телефонная трубка не отлипала от его уха. Пол-города звонили ему,чтобы устроить родственников на лечение или помочь с экзаменами по его медицинской тематике застрявшему в безделье и праздности студенту-медику. 
    Если кто-нибудь из кошмарных друзей с нашей улицы звонил ему, он отвечал:
    «Что надо, придурок? Я – занят!» и шел исполнять клятву Гиппократа.
    Все больные для него были одинаковы.
    Однако, если впавший в алкогольную жуть Поэт приезжал к нему, Профессор смотрел на него спокойным изучающим взглядом, но с необыкновенным презрением. Его лицо не выражало ничего, кроме признаков неприкрытого выражения мерзости к этому опустившемуся существу, но, тем не менее, профессор аккуратно и нежно высаживал последнего в больничное кресло с  алюминиевыми колесами и вёз в реанимацию, вопреки всем строгим правилам, установленным в медицинском заведении, чтобы снять запой и облегчить страдания несчастного пропойцы.
    После работы и операций профессор брал гитару, выпивал пару-тройку рюмок коньяка и ужасающим голосом драного дворового кота, которому дверью случайно прищемили хвост, пел:
« Мадам, уже падают листья и осень в смертельном бреду…
Я вас слишком долго желала.
Я к вам никогда не приду… 
Ау-мяу-гау!» 
     Гитара сжималась от ужаса и почти ломалась от этого жуткого исполнения и кошмарной интерпретации. 
     Марина-Очко получила своё прозвище из-за маленьких черных очечков на кончике острого, как бритва, носа. Она нашла себе парня, выпускника восточного факультета, большого и умного, который служил в милиции, в службе, занимающейся иностранными гражданами. В свободное от службы время он писал эссе и исследовал арабскую литературу. 
Но эти все его размышления, экскурсы в прошлое, особенно подробности арабских святых писаний и пародоксальные суждения восточных мудрецов, казались Марине-Очко пресными. Это уж для нее было как-то чересчур.
    Она решила заняться настоящим сексом, а получилось - проституцией.  По правде говоря, совсем не из-за денег. Вроде даже, ей за это и ломаного гроша не платили, а просто угощали кофе с птифурами и винишком с конфетами. В ней кипела безудержная и нерастраченная сексуальность, которую она не знала куда деть и куда пристроить. Она ехала в гостиницу и предавалась безудержной любви с иностранцами. Ее друг включал все полицейские оперативные каналы и силой возвращал Марину домой, вырывая из объятий, очумевших от похоти и жажды простых и недорогих развлечений, богатых иностранных граждан. 
     Рыжая была переводчицей с английского. Она вышла замуж за военного, который был много старше. Но он был полковником, и это грело ее душу и страшно поднимало престиж среди глупеньких, завистливых подруг, которые искренне считали,что успех и счастье в жизни состоит всего из четырех компонентов - квартиры, дачи, машины "Жигули" и песен певицы Марии Пахоменко. Рыжая родила ему двух сыновей. 
    Однажды она вихрем ворвалась в дом Поэта и, повалившись в тупом бессилии на пол,закричала:
"Что же мне теперь делать? Я ведь все для них уже сделала! Ведь я читала им на ночь сонеты Шекспира в переложении Маршака, вытирала попки, делала духовые котлетки и высаживала на горшок, варила по утру кашку! Я же произносила эти сакраментальные фразы, важные для всякого ребенка:
" На свете старушка спокойно жила,
Сухарики ела и кофе пила!
И был у старушки породистый пес-
Косматые уши и стриженый нос!" 
 Старший сын украл все ценное - весь антиквариат, который был необыкновенной ценностью и гордостью семейства и считался предметом наследия последующих поколений, знаком величия и грандиозности дома, флагом непоколебимых принципов семейных устоев и традиций. Это были странные и совершенно ненужные, но дорогие, абсолютно бесполезные побрякушки, привезенные из зарубежных командировок. Он забрал бабкины кольца с камнями и странного нелепого слона, привезенного из Индии. Сынок просто тупо продал все по дешевке для каких-то своих корыстных и неясных целей. Поэт подумал:
    " Не зря мне ночью снились какая-то ворона в очках, перебирающая игральные карты сморщенной лиловой лапой! Черт знает, что такое!". 
     Он поднял Рыжую с пола, положил на диван, укрыл теплым пдюшевым одеялом.
     Дальнейших комментариев не последовало. 
     Мент, несмотря на свою грязную работу, лелеял и холил своё тело, трижды в неделю посещал престижный фитнес-клуб, пользовался дорогими иностранными кремами, которыми натирал свою рожу, а в потайном ящичке рабочего стола всегда хранил для мужской надежности упаковку «Виагры».
     Мент был бесконечно безнравственен, обогащаясь за счет рассеянных и подвыпивших граждан. В минуты коротких душевных терзаний, недолгих дум и тревог он направлялся в подопечную полиции сауну, надевал маленькие красные трусики, чтобы его мужские достоинства были более, чем красноречивы, и вызывал « массажистку», правда, если его не перехватывала и не прерывала его душевные порывы жена - Инна, яркая брюнетка с огромными грудями и ярко накрашенными губами, похожая в этот момент на мрачный черный германский торпедоносец времён первой мировой войны и не наносила ему поражающий удар в прямо в лоб, прямым попаданием. Торпеды действовали незамедлительно, но корабль Мента не тонул, не терпел крушения и оставался на плаву. В приступах мужской злости и агрессии, свойственной мужчинам, до конца неуверенных в своей независимости, в очередной и такой обычной, естесственной для его жизни измены, он напевал Инне, дерзко глядя прямо в глаза:
"В синем небе пролетают сизые голубки,
Ни одной не пропускаю я по жизни юбки!" , 
за что получал последний залп резервной торпеды по затылку, но и далее оставался спокойным и безмятежным, как буревестник, зависший над бушующем морем, как - будто ничего и не было, ничего ранее не происходило. Инна брала огромные кухонные ножницы и в клочья кромсала его маленькие красные трусы, приговаривая: " Предатель, изменник, шулер!" 
    Мент взирал на этот процесс равнодушно и с полным спокойствием.
    У него на работе в резерве хранилась еще несколько аналогичных приспособлений для достижения поставленных целей. 
    Вор вообще не отличался никакими добродетелями. Он считал, что день просто прожит зря, если ему не удалось надуть кого-либо, вытащить что-нибудь ценное из какого-то лоха или сотворить хитроумную схему по изъятию в свою личную пользу государственного имущества. 
    Вор любил повеселиться, в том смысле, как он это понимал. Однажды в дорогом ресторане он почему-то включил пятую передачу и форсаж,то есть очень сильно перебрал, и заорал на весь золоченый зал, украшенный пальмами: 
" Ах водка, водка, водочка-душевная игра,
Ах водка, водка, водочка, как я люблю тебя!" 
     Увидев это безобразие заботливые, внимательные и предупредительные официанты ласково пытались урезонить разбушевавшегося посетителя, но он ловко оборонялся и метко швырялся в них салфетками, ножами и вилками. Тогда на подмогу был вызван портье в расшитой красной ливрее и черным цилиндром на голове. 
    Дело обернулось еще хуже. Через минуту ливрея лежала распластанная на полу, а цилиндр с треском укатился под ближайший стол. 
    Вор покинул заведение в полном удовольствии.
Однако, когда Поэта пленили и арестовали и дали 15 суток тюрьмы за дебош и непечатные высказывания, Вор мрачно сказал: 
     « Ещё чего не хватало! Какие страсти господни!» 
     Он связался с Ментом, и Поэт понуро, в полной тоске ,готовый исполнять обязанности заключенного, ощущая себя в страшной полосатой робе каторжника и цепях и с гирей на ноге чтобы, наконец, испытать подлинную горечь справедливого наказания за противоправные поступки и нецензурные высказывания перед благородным обществом, был отправлен... к себе домой. Никто не осуждал Поэта за то, что с великими его объединяло только врожденное стремление к прекрасному и периодическое уничтожение путем сожжения написанных им опусов.
     Боксёр испытывал бесконечное уныние от жизни со своим голубым глазом и прекрасным от природы телом, тщательно исследовал своим пестиком - не будем употреблять простые и грубые слова- потайные места всех проходящих мимо дам и смазливых студенточек, неблагоразумно попавшихся в сети его обаяния. 
     Боже мой, если был бы умный маркетолог среди нас, скинулись бы всем двором, и купили бы Боксеру « железный пояс верности», но испанская участь расплаты и казни по приказу инквизиции на костре за бесконечный блуд ему была совершенно не близка. Просто тема ему была совершенно неизвестна. 
По сути дела, он был жалким и убогим аналогом образов и смволов идеолога фашистского кинематографа и последней гениальной сволочи Третьего Рейха, Лени Рифеншталь, прославлявшей в своем творчестве напористость в применении красоты подаренного природой тела и постоянного желания секса, важности употребления мужского и женского естества по назначению и без. 
    Все было бы почти так, кроме бесконечности глубины, синевы его глаз, одной маленькой, но важной детали - он был слишком и даже с перебором русским парнем и проиграл войну, которую даже и не планировал начинать , а в мозгу не было ничего, кроме  идеи  постараться максимально раздать  свое семя всем окружающим и мимо проходящим женщинам, дамам и легкомысленным кокетливым девицам. 
    Однако, все в жизни имеет конец, и , увы, не только чудесное начало! 
    Прекрасное и смешное, подлое, счастливое, смешное и гениальное!
    Это когда Пушкин уезжал на дуэль за оскорбление своей жены и родственников, а Наталия Николаевна проезжала мимо в карете по Дворцовой набережной, и их повозки пересеклись, она просто его как-бы не узнала, поскольку была близорука и слегка и мило косоглаза.
     Одна из очередных подруг Боксера была настолько косоглаза, что ловко женила его на себе, потом развелась и оставила без квартиры, штанов и средств к существованию. 
    Боксёр приперся оборванный и почти голый, грязный, без копейки в кармане к Поэту и  тихо сказал:
    « Я больше не хочу быть мужчиной! Трахни меня, пожалуйста!» 
    Поэт покрутил у виска пальцем, но оставил жить у себя дома и дал жрать ублюдку.
    И это было нормально, как обычная питерская хмарь, унылая трескотня дождя, неумолимый ветер, который  уносит в никуда, в вечность, к Фонтанке и Неве, на берегах которых они все выросли. 
    Виолончель вообще всех раздражал. 
    Он пилил без конца « Умирающего лебедя», выносил ухо всем окружающим  чудеснейшими, но резкими звуками виолончели, красота которых не совпадала с обычными представлениями ребят нашего двора. Однако, его никто не бил, и даже не обижал, ни словом, ни действием. Более того,  даже не подходили с неуместными расспросами о его творческой жизни. Просто это было всем «по барабану». Его считали «педиком», потому что он обращался с виолончелью, как с самой любимой женщиной и таскал ее на спине с утра до вечера и вместо того, чтобы подглядывать бабам под юбки,  все-равно продолжал пилить своего « Лебедя» на зло или во благо окружающим. 
    Но странное дело. В этом городе так происходит, что вдруг в нас и в наш разорванный мозг под страстью серого неба, вдруг являются души наших предков, ушедших на небеса, их нежные глаза, заботливые руки, гордые сердца, измученные политиками, чиновниками, коммерсантами и всякой сволочью, но не покоренные, которые никогда не будут преданы вечной разлуке с нами и забвению, пока этот город жив. 
    И вот тогда из страха, безверия, из бездны, леденящего холода и темноты выйдет профессор и любезно и поднесет свои склянки с лекарствами, успокоится и простит предательство детей Рыжая, подумает об одной единственной, а не обо всех  женщинах и барышнях сразу, Боксер, оправится и одумается Вор от жажды наживы, и вдруг подумает о светлом разуме, заиграет на огромной сцене  « Умирающего Лебедя» Виолончель, весело и беззаботно будет предаваться настоящей любви Марина-Очко, представит, наконец, на всеобщее обозрение под длительные и продолжительные  аплодисменты своё прекрасное холеное тело Мент и перестанет обкрадывать мелких правонарушителей. 
    Но почему это вдруг мы все вместе объединяемся? 
    Мы что действительно чокнутые?
    Мы-такие разные и единые одновременно. 
    Как это может быть? Нет ответа. 
    Вернее, он есть. 
    Появится в черной, грустной, прогорклой и бессмысленной ночи моя старая строгая бабушка в строгом платье с белым кружевным воротничком, с маленькой собачкой под мышкой, с тугими пружинками буклей по сторонам лица, отполированного холодным питерским ветром и снегом, с дорогими кольцами на старых сморщенных, но прекрасных пальцах, маленьким букетиком лесных ландышей, жарко и остро пахнущим весенним лесом и только что сошедшим снегом, со своей лаковой кожаной сумочкой с золотой цепочкой и торчащей оттуда програмкой последнего симфонического концерта. 
    Мы сядем и выпьем чая с дешевыми, бархатными, золотыми леденцами и поболтаем, что же все-таки у нас тут в Питере произошло или происходит или будет происходить? 
    И завоет и загудит ветер на Неве, река выйдет из берегов, соревнуясь с Фонтанкой и Мойкой, памятуя о светлых и прекрасных людях, улетевших в пропасть свинцовой северной воды, вспомним Лизавету Ивановну, которая просто и банально вышла замуж и не задумалась о только что почившей старой графине и сошедшем с ума и сидящем в 17 номере Обуховской больницы Германне. 
Лизавета Ивановна не знала и не хотела знать,что же такое на самом деле это означает:
" Тройка, семерка, туз !" 
Эх, Петя, Петруччо, что же ты наделал?

 Андрей Ланкинен

x

Иллюстрация к: Ребята нашего двора