Дыша духами и туманами

Костя вошёл в купе первым. До отхода ночного поезда на Москву оставалось ещё минут двадцать, и  он, бросив свой «командировочный» портфель на верхнюю полку, всунул с натягом в прогал между торцем полки и стенкой купе куртку и повесил её, предварительно пару раз не попав петелькой на двойной поездной крюк. После этого он, чуть запыхавшись, уселся и стал смотреть в окно на перрон.

Там сновали туда-сюда в дымке, усиливавшейся от немытого влажного окна, по большей части с невеликой кладью по-осеннему одетые люди, пару раз проехали с тележками носильщики, прошла группка детей, во главе с поминутно оглядывающимся назад мужчиной.

На дворе было шестое ноября восемьдесят второго года, но канун праздника выдавали лишь поддёргивающиеся на несильном ветру красные флаги, установленные под углом на железных колоннах.

- А чего много вещей таскать из Ленинграда в Москву, считай та же электричка - подумал Костя  – и  какое же всё-таки красивое название «Ленинград».

Гораздо лучше идёт этому городу, чем старое «Санкт-Петербург», язык сломаешь, а «Петроград» - так вообще как-то провинциально звучит, что-то неисправимо военно-коммунистическое, зощенковское...

Действительно прекрасный псевдоним выбрал себе Ленин, звучный, короткий, будто знал, что к нему так здорово будут прилепляться всякие там «грады», «измы», «абады»...

И другие большевики: Сталин, Молотов, Киров.... фамилии настоящие у многих тоже как назло... ой, не назло, а в мазу... Каганович, Брежнев, Андропов. 

Вот представляю, если бы победили какие-нибудь эсеры: Спиридонова. Церетели... Спиридоновизм.... Церетелиевский мост?

То ли дело «Кировский»... В Ленинграде много тиров, как завещал товарищ Киров – по неисправимой привычке срифмовал он - а ведь, правда, на каждом шагу; и чего не пострелял?

 - Нам кажется сюда, ну да, правильно, третье отделение, девятое, десятое, одиннадцатое, - услышал он в коридоре тихий тонкий мужской голос.

Костя обернулся и тут же инстинктивно переёрзал на передний край сиденья.

В купе протиснулась первой женщина, увидев которую, Костя сразу отмёл в сторону её спутника и спутницу.

«Любовь выскочила перед нами, как из-под земли, как выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!»

Эти слова из боготворимого им романа может быть с какими-нибудь изменениями, плодами неверной памяти, сверкнули молнией в уме Кости, потом, тут же остынув, трансформировались таким образом,  что «любовь» превратилась во «влюблённость», а сама «влюблённость»  приобрела то содержание, которое начитанный Костя однажды выискал у Льва Толстого.

Это был отрывок из так и не написанного романа «Бал и бордель», приютившегося в бог весть каких концах собрания сочинений. Там описывался момент на балу, где один влюблённый молодой человек танцевал с красавицей-предметом своей любви, и старый генерал, наблюдая их, сказал даме из света:

- Я влюблён в них как в парочку!

- Знаем мы, знаем, генерал в кого из этой вашей парочки вы влюблены!

- Нет, нет, нет! Именно как в парочку! Как они прекрасны именно «вдвоём»!

Так вот, наподобие тому толстовскому генералу, Костина влюблённость не относилась именно к этой вошедшей женщине в «женском» смысле, а скорее она отнеслась к ней как некоему  волшебной наполненности кусочку ленинградской мозаики.

Как же он любил этот город! По работе так получалось, что ездил он сюда почти каждые три месяца, то на Невский, то на Металлический заводы, то в проектный институт в районе Староневского. И в каждый командировочный приезд, закончив как правило свои дела до обеда, Костя шёл гулять по городу, не щадя своих ботинок и икр ног.

Он пересекал туда-сюда зигзагами вплоть до какой-нибудь задрипанной восемнадцатой линии Васильевский от Университетской до Малого, вбирая в себя эту бесконечную ленту с одной стороны разномастных, а с другой таких фантастически гармоничных по архитектуре домов, исхаживал набережные Мойки, Грибоедовского, Фонтанки, да те же бесчисленные Советские в районе того проектного института, куда он был, кстати, в этот раз командирован. Мосты, бесчисленные «транваи» - как смешно говорили ленинградцы, - памятники, устремившие свои беззрачковые глаза куда-то в ведомую им одним даль, вся эта ленинградская вселенная впитывалась им как космическое пространство чёрной дырой.

И вместе с тем, беспощадный Костин глаз, помимо восхищавшего его душу потока ленинградской материи, вбирал в себя и вонючую убогость дворов, и разбитые мостовые, и обшарпанные фасады, и какую-то немосковскую доходящей до бедности скромность одежды большинства ленинградцев которую он замечал у прохожих на улицах и у людей, с которыми ему приходилось общаться по делам.

Примерно же такое чувство восхищения с толикой разочарования он испытал, когда повнимательней рассмотрел вошедшую среднего роста женщину.

Её серые глаза сияли каким-то притягивающим светом, причём было явственно видно, что свет этот обращён вовнутрь к каким-то ей одной понятным тайнам, губы какой-то потрясающе гармонической полноты время от времени чуть растягивались и сжимались, лицо принимало вид какого-то равнодушного простодушия, голос её обладал какой-то внутренней весёлой доброжелательностью человека, за которым стоит бесконечный слой тех, кого полагается называть «благородным сословием».

И что же ему в миг рассматривания могло вспомниться? Догадайтесь с трёх раз! Ну, конечно же…

«Дыша духами и туманами, она садится у окна…»

Ну, конечно же! Блоковская «Незнакомка», доживи она, не изменившись, до наших дней. И Костя с этого мгновения так мысленно стал называть вошедшую женщину, тем более, что, снявши пальто, она села у окна напротив его.

И он тут же против воли своей заметил, что ей глубоко уже за сорок, достаточную её полноту,  какие-то мелкие валики,  выделявшиеся внизу щёк, несколько полноватые пальцы рук. 

Но… Она была в шляпке… Под вуалью… Да и безукоризненно вычищенное тёмно-серое гладкое пальто её с блестящими чёрными пуговицами, да и тёмно-синий костюм её с тонким белым кантом на английском воротнике и обшлагах и косыночка со смещённым от центра узелком,  и серебряное кольцо с крупным камнем на среднем пальце правой руки.

Да и тёпло-ароматная волна, на какое-то мгновенье всколыхнувшая холодно-смрадноватый воздух купе,  во время снимания пальто, ещё больше закрепила в нём это определение: да, это именно «блоковская незнакомка».

- Я буду называть её «Незнакомкой»… ЧТО-ТО решило внутри Кости, он с благодарностью внутренне кивнул этому «чему-то», и тут же с досадой вдруг вспомнил как некстати свою жену, Тамару, вернее то, как она рассуждала о своих ленинградских родственницах в части засовывания себя в одежду:

- Это мы тут в Москве, как они там в своём Питере считают «носим шмотки», а они, понимаешь, «одеваются», аристократы чухонские, всё чего-то пришивают, из говна конфетку лепят в их понимании, оборочки, кулиски, рюшечки-… (тут она рифмовала совсем уж нецензурно). Правда, обувку из Финляндии достают клёвую, джинсы там… в этом смысле что да, то да.   

Тамара была женщиной ироничной, за что Костя её очень - правда не в тех случаях, когда он сам становился предметом её иронии - ценил,  сама же она ухитрялась доставать  эти самые шмотки  для себя и иногда и для Кости в достаточном ассортименте для того, чтобы слыть «девкой на уровне», добытчицой и хорошей женой. 

- Зоя Витальевна, давайте ваше пальто, я повешу – услышал Костя мужской голос, и тут подлюга-бес вновь изнутри запустил ему в голову комок непотребности:

«А свадьба весело идёт,

Жених сидит как идиот,

И на ухо невесте тихо шепчет:

- Перевертэц-мэц, Зоя!

А ты давала стоя

В чулочках, что тебе я подарил,

Начальнику конвоя, прорабу метростроя,

Была ты и осталась, Зоя, дрянь!»

            Вот это уже, он, гад – Жора Свадьбин из строительного отдела их объединения, предпенсионного возраста низкорослый еврей, одинокий алкоголик, зимой и летом вечно одетый в один и тот же чёрный костюм и беретку.

            Юрий Владимирович Изварин, начальник отдела давно бы мог безо всяких сантиментов выгнать Жору, но, как он рассказывал Косте, с которым у них были чрезвычайно дружеские отношения, тот обладал одним незаменимым в строительном повседневье даром: Жора, как никто другой, с помощью наглости и дармовой выпивки мог как говорится «впендюрить» заказчикам любой объект в любой степени недостроенности (ну, естественно в пределах «бога помнить»).

            Так вот Жора, когда был в лёгкой степени поддатости, обычно, подмигивая, исполнял этот, как подозревал Костя - единственно запомненный им куплет, либо, начинал рассуждать, что все бабы – это «мосподсос», и нужны им от мужиков даже не это самое, а только деньги, деньги и деньги.

            И вот по милости этого самого Жоры, в голову бедного Кости, когда он слышал это прекрасное греческой имя, означающее, как известно, «жизнь», помимо его воли врывался этот похабный куплет. И, как ни странно, Косте казалось, что в нём, этом куплете была какая-то жёсткая реалистическая точность отражения страшного времени, атомного размера история этой неизвестной Зои?

            Ведь недаром Жора, которому ничего не стоило заменить характеристику этой Зои с «дряни» на более подходящее его понятиям матерное слово, всегда пел именно «дрянь», тем самым подспудно создавая повествованию какой-то флёр интеллигентности.

            Костя отогнал от себя ветерок воспоминаний и ассоциаций, залез на свою верхнюю полку напротив Зои Витальевны и пригляделся к её попутчикам.

            Они, в общем-то, не заслуживали особого внимания и в воображении Кости как бы играли при Незнакомке роль некоей тары, из которой достали что-то долгожданное и прекрасное вроде цветного телевизора, и она лежит тут на полу, невольно  мешая короткому наслаждению первого обладания.

Белёсая, высокого роста коротко стриженная девица лет семнадцати в грязно-розовом свитере с оттопыренным воротником после непродолжительного уговаривания расположиться на нижней полке и её решительного отказа устроилась напротив Кости, показав при залезании на полку вполне фирменные джинсы.  Костю она один всего лишь раз мазнула взглядом и больше не уделяла ему ни малейшего внимания. По всей видимости она приходилась племянницей или вовсе никем Незнакомке, так как называла её «тётя Зоя».

Мужчина был хорошего среднего роста и телосложения, худощавый, довольно редковолосый с аккуратной короткой причёской с пробором.

В худом лице его Костя помимо воли уловил какую-то неуловимую «рыбообразность» (а может, это было и дуновение ревности): близко посаженные глаза, длинноватый нос с узкой переносицей, как-то чуть вывернутые губы какие обычно художники рисуют в иллюстрациях у  золотой рыбки. Голос его был довольно тонким и вкрадчивым, но тем не менее в его манере говорить чувствовалась какая-то подспудная настойчивость, стремление, если не безусловно убедить слушающего, то, во всяком случае опередить его возражения, если бы они вдруг появились.

Одет мужчина был чрезвычайно аккуратно, - Костя дал внутри себя определение «по-ленинградски» - белая отутюженная рубашка пристойно пересекалась полосками свежих подтяжек, серый в красную крапинку галстук нижним краем в аккурат покрывал поясной клапан тёмно-серых брюк, накрывавших остроносые блестящие ботинки.

Костя, рассматривая мужчину, невольно обратил внимание на концы его ногтей, они были почти по-женски длинными, и это Косте, привыкшему ещё с музыкальной школы стричь ногти «на нет» показалось несколько странным, и как бы немного «шпанистским».

Мужчина чуть повнимательней, чем девица, оглядел Костю, сказал ему «Добрый вечер» и уселся на нижнюю полку под ним. Костя достал купленную в вокзальном киоске «Ленинградскую Правду» и сделал для полулежащей на соседней полке девицы вид, что он углублён в чтение, хотя сам поминутно искоса поглядывал на Незнакомку и прислушивался к разговору попутчиков.                

  - Ой, Оль, какой же всё-таки наш Володечка молодец – сказала Зоя Витальевна хоть и умильным, но очень искренним тоном – и Ромку моего умудрился устроить в Москве служить и сейчас с билетами помог. Ты вот поди достань под праздник, все командировочные рванули как сумасшедшие – тут она невольно вскинула глаза в Костину сторону – и неужели завтра мы увидим нашего оболтуса…

Голос её приобрёл мечтательно-материнский оттенок, что сделало его для Кости ещё очаровательным.

- Да ладно вам, Зоя Витальевна, - услышал Костя голос из-под полки – мне же не особенно тяжело было, райвоенком ваш Купчинский оказался знакомым, да и с билетами, сами понимаете, некоторые возможности есть.

- Пишет и звонит, Володь, пупок этот, что подрос там в армии, похудел. Я так думаю, что их в штабной роте, наверное, кормят хорошо, а это он от физических упражнений похудел, ты-то как думаешь?

- Да кто его знает, я-то сам в армии не служил, на сборах только, но, полагаю, что по калорийности должно быть всё-таки нормально. Да и Москва есть Москва, всегда в магазин смотаться можно, булку там купить, сырки, то-сё.

- Ку-у-пить! – фыркнув, саркастически произнесла Оля – да скоро хлеб будет по карточкам, как у нас в Тосно, я в том месяце к своим ездила, так ужас один: китовое мясо в заказах у брата на фабрике!

Оля, Оля, – с досадливым нажимом воскликнула Зоя Витальевна, - ну ты всегда невпопад со своими, я даже не знаю как сказать, тирадами лезешь. Да, есть некоторые трудности со снабжением на периферии, но ты ведь внучка блокадников, должна понимать,  что было ещё хуже, гораздо хуже. Уж булки в столице-то имеются, ты уж её, Володечка, не слушай, болтушку эту.

Так что я говорила-то, а? Я говорила, что вот что значит соседская дружба со старых времен. Иной раз кажется, что там в Баскове на Лиговке мы были все как родные люди, я так часто вспоминаю наше парадное, вас, Рутербергов, Кудальчуков, Якушиных, Чуябсов.

Какие люди были, да что я говорю, есть. Все друг друга знали, помогали, очередь полы мыть, так это святое, субботники во дворе – все вместе, праздники опят же, наши советские – все вместе, даже и религиозные. А и нынче братья и сёстры друг с другом как собаки с кошками терпеть друг друга не могут, делят, делят всё.

Поверишь, когда мы на эту Бела Куна в отдельную квартиру переехали, так я до сих пор практически никого из соседей не знаю. Вот только по Ромкиной и Олькиной школе некоторых родителей. С одной такой родительницей Юлией Вениаминовной мы даже приятельствуем, ну просто чудесная женщина, работает экскурсоводом в Павловске, так у неё такой мальчик Митя чудесный, весь такой сосредоточенный, так же как ты, кстати. хочет на юрфак поступать. Семья замечательная, папа преподаёт в Техноложке. Чуть ли не профессор.

Вот почему ты, дорогая моя, - она подняла голову вверх – не берёшь пример с Мити Медведкова?

- Потому что Димка – ботан и низкорослый, и кроме того ему, фраеру, Дип Пёрпл нравится, а мне Битлы и Роллинги.

Тут Костя, как старый и истовый битломан с интересом из-за газеты взглянул на Ольгу, это вызвало у него невольную симпатию.     

- Вот, вот, эти самые Битлы ей прямо покоя не дают, я иногда даже не знаю, Володечка, что с ней делать. Ходит по школе, долдонит на каждом шагу, что надо Ленинград переименовать в «Леннонград» - это у них там солист такой что ли – все стены увешала фотографиями волосатиков этих. Теперь, правда, уже бородатиков, фу, какие-то на вид непромытые. Я ничего не скажу, некоторые песни у них очень мелодичные, вот эта особенно «Естурдэй». А тут чего придумали…

- А чего придумали, это во всём мире делается – перебила её Оля, - мы на годовщину убийства Джона Леннона ходим на Смоленское со свечами, поминаем, поём там «Имэджин», «Революшн».  Ваши, дядя Вов, там пасутся под видом: могилы копают, это ночью-то…

- Делать  им там нечего, вас пасти – произнёс, как показалось Косте с усмешкой, Володя, - это, не исключено: милиция, чтоб не хулиганили, хотя… «Революшн» говоришь?

Вот что я тебе скажу, девочка моя, – голос Володи приобрёл какой-то неуловимый звон, а лицо Зои Витальевны стало напряжённым и немного жалким  - как там в песне поётся: «Дружба начинается с улыбки». Так вот желательно всё-таки знать: с кем дружить, зачем дружить, сколько дружить и против кого дружить.

Невинное вроде бы дело: свечки на кладбище ставить, да за ради бога, а вот ты уверена, что там в стороночке кто-нибудь из американского консульства, что на Лаврова, не стоял? Есть у них там этажик такой особый, кое-чем напичканный, ну да это к Леннону не относится.

Запомни, Оля, они для нас и для тебя в том числе, всегда будут врагами, так уж вселенная устроена, и хоть сейчасный Рейган с его звёздными войнами у них, хоть президента-негра когда-нибудь лет через сто себе изберут, а кушать дядя Сэм будет хотеть всегда, и вот такие Олечки-битломаночки в качестве парной телятинки для него самое что ни на есть – оно. 

Я, конечно, девочка моя, понимаю, что головку, вернее то, что в головке твоей, условия жизни определяют по Карлу Марксу, а голодной курице, как известно, просо всегда снится, да и строй наш не всегда, что греха таить, является на сто процентов справедливым, особенно в бытовой сфере.  

Но вот как только народ наш накормится, наодевается, неважно, кстати, каким способом, вот тогда он и поймёт, что не важен какой строй, а важно кто свой, а кто  - не свой.

А того, кто ему это доходчиво объяснит, вот его народ и любить будет пуще папы-мамы, и народу будет всё равно какие у него брови, сколько госдач, открытых счетов, приятелей скольких он на тёплые места пристроил и прочее.

И народ сам всяких шептунов-крикунов выметет, и без всяких, как ты говоришь, «наших», и на совок их веником, и в помойное ведро. Хорошо б тебе в их числе не оказаться.

- Дядь Вов, ты сам-то в эту ху…, ой, тётя Зой, я прошу прощения, фигню веришь, а? – лицо Оли приняло дурашливо-удивлённое выражение, глаза её часто захлопали.

- Вот дожились! Девочка – матом! А тут посторонний, кстати. Кошмар какой-то, нет, я по приезде буду иметь серьёзнейший разговор с твоим отцом.

Я, как сестрёнка моя дорогая, Викуша, скончалась, сразу тебя как племянницу к себе в Питер взяла, - только, пожалуйста, не ерепенься, я ни в коем случае не попрекаю, - но надо же и какие-то приличия соблюдать, есть семейные интересы, в конце концов я отвечаю за твоё будущее и просто люблю тебя, дурёху такую!

Выражении лица Зои Витальевны стало каким-то предплачевным, из-под Костиной полки послышалось:  

- Ну что вы, дамы мои милые, разругиваетесь, всё отлично, всё идёт как надо, Олечка – большая девочка, вон уже практически невеста… Может, будем спать укладываться, вон мужчине мы, наверное, мешаем. Вставать-то завтра рано.

- Да, да, будем укладываться, сейчас, сейчас – захлопотала Зоя Витальевна, - и вдруг безо всякого перехода обратилась к Володе:

- Володечка, тебе же уже в этом году, кажется, исполнилось тридцать? По-моему, в прошлом месяце?  Ой, я старая карга, и не поздравила, прости меня, мальчик, пожалуйста, господи, ну что же это за память, маразм какой-то, честное слово!

- Да что вы, Зоя Витальевна, я и сам этих дней рождений не люблю, куда-нибудь сбежать стараюсь. Вот и сейчас, весь вечер шестого октября в спортзале провёл на татами, ребята, правда, откуда-то вызнали, поздравили, кимоно новое подарили.

- Вот я смотрю: какой парень, умница, не пьёшь, не куришь, спортом занимаешься, офицер, а девушки-то и нет. Ну, хочется же родителям внуков, если честно!  

А ты, кстати, - она взглянула вверх – рот на этот калач не разевай: нашему Володечке нужна девушка серьёзная, с образованием, хозяйственная, а не финтифлюшка какая-нибудь со свечкой.

- А я и не разеваю, можете быть спокойны, уважаемый Владимир Владимирович, никто вас по ночам переубеждать в правоте учения не будет!

Тем более – тут голос её приобрёл оттенок весьма неглупого ехидства, - как я понимаю, кандидатура вашей жены должна быть одобрена рейхс…, ой я прошу прощения – в самом, самом большом доме города Санкт-Ленинградска.

- Ол-л-ля, Олечка, ну я прошу тебя, деточка, ох, горе моё, нет, действительно давайте спать, а то мы, я чувствую, до Москвы без ссоры не доедем.

А чего, Вовочка, неужели нет никого на примете?

- Зоя Витальевна, ну вот когда мне личной жизнью заниматься прикажете. Работа, сами понимаете, какая, всё время не то, так другое.

Вот и сейчас, вы, например, едете Ромку навестить, а меня, вызвали по делам, и так вот всегда. Свободной минуты нет, день ненормированный, пашешь, пашешь как раб на галерах, а кому рабы-то нужны. Если только под каблук.

К сожалению, таких как вас и вообще женщин  вашего поколения теперь не выпускают.

- Ох ты комплиментщик, - про поколение, правда, это ты немного лишнее - вот всегда скажешь, что человеку может понравиться, я знаю, это природное у тебя. Учись, халдейка, как надо с людьми обращаться.

 - Пускай мужики учатся, вон Димка ваш, козлина, бывает, ляпнет, как в лужу...

«Свобода лучше, чем несвобода!». Офигеть откровение: «Волосы лучше, чем лысина», «Сахар лучше, чем соль». Давайте спать действительно.

***

            Х-р-р-фю-ю-ю… х-р-р-фю-ю-ю … х-р-р-фю-ю-ю….Э…э….мын….мын… х-р-р-фю-ю-ю….

            Костя резко проснулся, в купе царила полная темнота, только от занавешенного окна мелькали смутные блики. Он пододвинулся к окну, там как раз поезд проходил мимо какой-то неказистой платформы.

            Костя поднёс к глазам руку с часами - было  без двадцати пять, - а снизу, не смолкая ни на минуту, лился громкий отчётливый храп.

            - Ну точно теперь не засну до приезда на Ленинградский – с досадой подумал Костя, он уже имел подобный опыт совместного сна с храпунами и в стройотряде,  и на военных институтских сборах – спуститься что ли и потрясти этого долбанного Володю.

            Потрясёшь тут, достанет спросонья шпалер, да разрядит в меня, и хрен ему за это будет. Небось возит с собой, штерлец ленинградский. Ну чего делать-то, надо терпеть, может ещё и засну.

            Устаёт он как раб на галерах – почему-то эта Володина фраза особенно запомнилась Косте – а у самого шапочка-то ондатровая! Мне Тамарка только корсачью смогла достать, зато, правда, пальтецо «монголкожа», и чего я его в Питер не взял?

            Зараза, краска такое дерьмо, прижмут в метро к какой-нибудь офицерской спине с хлястиком, так сразу на пузе риски и царапины. Почитай каждую неделю баллончик саламадровский приходится на это сраное пальтецо спрыскивать.

            Устал он… вот зараза, ну что же делать-то?

            Тут Костя вспомнил Ленку Малахову со своей прошлой работы. Ленка была замужней женщиной лет тридцати с малым гаком, и они очень дружили с Костей, тогда только что распределённым на авиазавод после окончания института.

            Была она коренаста, черноволоса, лоб имела низковатый с поперечной складкой, очень по-своему неглупа, знала на заводе все ходы и выходы, давала Косте много полезных советов, практически ничего не понимала в своих инженерских обязанностях – тут уж Костя ей помогал посильно – и была откровенно не мыта.

            Запах, который всегда – чуть поменьше в понедельник – шёл от Ленки был даже не женский, луковый,  и не мужской, как пахли почти все мужчины его детства конца пятидесятых, а какой-то безнадёжно удушливый, горьковато-резкий, может так пахла не только сама Ленка, но и редко меняемое её бельё.

            Костя, разговаривая с ней, всегда старался повернуть голову под сорок пять градусов, дышать преимущественно ртом, чего она, скорей всего не замечала, так как была б-а-а-альшой болтушкой. Сотрудницы Ленку откровенно не любили, и часто Косте по малости занимаемого отделом помещения, доводилось невольно подслушивать как они обсуждали и осуждали её нечистоплотность.

            Ленка не скрывала, что её муж Серёга служит в КГБ районного разлива, попав туда прямиком из Свердловского райкома комсомола,  отзывалась она о его карьерных достижениях и перспективах весьма скептически, и чаще всего рассказывала о том, на какие ухищрения она идёт, чтобы поменьше и только в случае крайней необходимости «давать» своему чекисту.

            Косте, к тому времени уже бывшему женатым два года, все эти перипетии Ленкиной семейной жизни казались очень необычными – у него-то по этой части всё было очень даже «тип-топ» - но, имея в виду саму Ленку, он удивлялся как у её мужа вообще могли появиться желания всяких интимностей.

            Однажды, когда коллектив их отдела немного позволил себе отметить водкой и дармовыми солёными огурцами выезд на овощную базу, заметно опьяневшая Ленка оттащила за рукав друга Костю на порядочное расстояние от ядра выпивающих и, смотря сквозь него  немигающими сухими глазами, начала несколько необычный для них разговор:

            - Вот, все меня считают вонючкой, да ладно, Кось, я что не понимаю, что ты всё в потолок смотришь, когда со мной разговариваешь, да ртом дышишь, бабы, сучки тоже вон языки на мой счёт истрепали. Да ты не бойся, Кось, я ведь тебя просить не буду меня вы…ть, мне этого и не надо сильно, девка у меня уже есть, куколка моя, ясочка, может ещё парня рожу.

А я ведь, Кось, не всегда такая была, у меня папа-то знаешь кто? А вот не знаешь, замминистра плодоовощной промышленности ры-сы-фы-сыры… ну в общем России. Между прочим, крупнейший специалист по высушиванию яблок, четыре книги написал, этот мой хрен с горы, Серёга мой, я так понимаю, на мне и женился-то из-за папы, лимита воронежская!

Да я про другое. Вот ты понимаешь, Кось, что такое быть женой этих феликсов районных. Не знаю там, как эта артистка в мыны.. мгновениях, ну с Тихоновым в немецкой пивной глаза друг на друга пялили двадцать минут, может оно и правда, но в жизни, Костенька, всё не так.

Лет пять назад, ещё Лариски у нас тогда не было, решили мы собраться на октябрьские: мы с Серёгой, его сослуживец, Витька с женой и ещё одна девочка незамужняя, её подружка или родственница какая, не помню.

А у них как всегда усиление на праздник, но сказали, что к пяти точно освободятся, может ещё и раньше, так вы, бабы там приготовьте стол, то, другое, третье.

Ладно, я с накануне в парикмахерскую сходила, уложилась, новое платье как раз мне папа из Венгрии привёз, такое бирюзовое, кримпленовое, здесь, знаешь, воротничок под горло, а сзади вырез почти до пояса, я под него специально комбинацию и лифчик купила цвета «само»…. Ой, чего я говорю, совсем датая, ты уж, Кось, не обращай внимания.

Кстати, мама мне тогда дала свой гарнитур трофейный надеть, серёжки с изумрудами и подвесочку на золотой цепочке, сейчас такой работы ты хрен где найдёшь, между прочим.     

А стол какой мы, дуры, приготовили, с двух заказов, папиного и Серёгинова: икорка, севрюжка, сёмга, колбаска копчённая и салями папа из Венгрии привёз, курицу сделали под майонезом, салатики всякие, арбуз, дыня.   

Сидим, ждём их домой, выпили зачудок, все такие расчуфыренные, телик смотрим. Являются оба, смотрю злые как собаки, но сдерживаются. Думаю: сейчас выпьют, поедят, развеются, ну как там у вас, мужиков–то бывает. 

Выпили мы по две, покушали холодное, смотрю: мой с Витькой встают и к журнальному столику, шахматы достают и начинают играть. Девочка эта, ну, родственница или подружка глазами лупает на нас, ничего не понимает.

Да я тоже тогда ещё была неопытная, смотрю на Витькину жену, Галку, а той это, видать, не первый раз, махнула рукой, дескать, давайте, девки, ещё по одной, делает вид, что ей весело, значит.

А я-то, думаю, а на х..я мы здесь собрались, курицу жрать? Всё-таки замминистра дочка, а не какая-нибудь.  Встаю, подхожу к ним, и пока по-хорошему, говорю:

- Мальчики, ну давайте потанцуем что ли, вон пластинки есть классные, Абба, Пугачёва, праздник же ведь!

Тащу, дура, своего Серёгу за рукав, а он  так грубо руку мою сбросил и говорит на всю комнату, да с такой обидой, чуть ли не с плачем:

- Вы, суки, - прям так и сказал, - тут в тепле сидели,   задницы свои грели, а мы с Виктором с шести утра, с шести… там в оцеплении, колонны рассекали, ни поссать нормально, замёрзли, мы чего же не можем нормально вечер провести, как мы хотим?

Я вам что, танцевать не даю, танцуй вон хоть на столе.  Ну, чего смотришь? Я не понимаю, ну как можно не понимать, подруги боевые, мать вашу! Вить, давай-ка, сюда на столик бутылку, закусочки набери, у меня, между прочем и часики есть, может на время?

Девка та, родственница на кухню прошла, там разревелась, сразу отвалила, а я гарнитур с себя сняла, туфли на тапки поменяла, и с тех пор…

Кось, ты представляешь, ведь и не извинился, урод, я, правда, думаю, им начальство разнос устроило, но нам-то от этого не легче? Почему на нас-то? Галка в тот день на кухне напилась, потом звонила мне, говорила, что Витька её отму…хал.

А я думаю, как Серёге отомстить? И придумала эту газовую атаку, сперва самой было противно, а потом привыкла.

И ты знаешь, Кось, что я замечаю?  Ведь у него карьера-то не очень, ну чего там в районе выслужишь, да без блата по их ведомству, да без языка. Так он сперва переживал сильно, а потом, гляжу: какое-то удовлетворение стал испытывать от того, что вся срань районной номенклатуры ему известна.

Ты бы слышал с каким удовольствием он мне рассказывает: этот взятки берёт, этот баб е...ёт, у того дочка-наркоманка.

Я говорю: «Серёг, а чего вы их не арестуете, или с работы снимете?», а он: «А на фига нам это надо? Мы копим, копим, а час придёт…» .

И такое на роже мечтательное выражение, как у ребёнка, и чувствуешь, что ни хера ему не надо, только вот осознавать, что он, как старая карга в коммуналке, всё в замочную скважину подсмотрел и знает все соседские тайны.

            Х-р-р-фю-ю-ю… х-р-р-фю-ю-ю … х-р-р-фю-ю-ю…

            Точно не заснёшь, хотя сегодня уже праздник, дома можно отоспаться или в Красногорске у тестя и тёщей, у неё как раз девятого день рождения, и родилась она, между прочим, в семнадцатом году. И в Петрограде!

            А этот Володя… Брежнев-то уже совсем в маразме, скоро помрёт, так тогда они и полезут. А кто ещё? Андропов-то теперь второй секретарь ЦК, изберут его Генсеком, и начнут эти ребята друг друга сменять, глядишь: и до Володи очередь дойдёт, вон видишь какую он философию перед Ольгой этой развивал!

            Вот зачем должности такие сложные в России у главного. Генеральный секретарь, он же Председатель Президиума, назвали бы просто, как в Америке – президент! А чего в академии наук ведь есть президент, так ничего ужасного.

            А сысыры? Союз Советских… Язык сломаешь, а это ж ведь всё Россия - матушка, как ни крути, при царе так и было ведь? А может так  когда-то и будет опять. Володя – президент России…   

            Вроде бы затих болезный, сейчас опять начнёт,  не доверяй, малыш,  молчанью храпунов…

***

            - Эй, молодой человек, встаём, встаём. Москва уже скоро, через пятнадцать минут – санитарная зона, я туалет закрою. Поднимаемся, постели сдаём, кому билетики – ко мне.

            Костя, ощутив поршень чужой руки на своей заднице, открыл глаза. Купе заливал яркий свет, девица Ольга как ни в чём не бывало спала, уткнувшись в стенку.   Он тут же устремил свой взгляд на противоположную нижнюю полку.

Там сидел выбритый и одетый Володя, попивая коричневый чай, он слегка кивнул Косте и начал смотреть в окно.

Из-под Костиной полки донеслось:

-  Ой, спасибо, Володечка, что полку по ходу поезда мне эту уступил. Там так дуло, так дуло, ты-то не простынешь?

- Да нет, Зоя Витальевна, мне-то что, я закалённый.

- Ой, а я совсем замучилась с этими фарингитами, синуситами, гайморитами. Чуть-чуть продует, и сразу сопли на две недели, просто кошмар какой-то!

И климат этот наш питерский, сырость вечная. Нет, надо, похоже, куда-нибудь на Украину  в Крым, что ль, переезжать, а то чахоткой заболеешь, как Чехов.                                 

            Костя устремил глаза на серо-белый потолок купе, губы его расплылись в растерянной улыбке.

            - Дыша духами и туманами… А выдыхая?

            Интересно, а в концерте десятого  ноября на день милиции Хазанов будет?

            Тут Косте стало по-настоящему весело, он сунул брюки под одеяло и начал проворно натягивать их на себя.       

 Лука Шувалов