Рильке победил

       Если начинать от Адама и Евы, я пришел на Пятницкую, 25 в конце ноября 1975 года.

       Меня определили в ночную смену (с 17.00 до 09.00) к Юрию Александровичу Новикову – человеку лет сорока пяти, окончившему только что Высшую партийную школу. Первым моим потрясением было то, что он вел со мной ознакомительную беседу, наливая из термоса не чай, а портвейн. А часов в одиннадцать вечера попросил меня помочь одному коллеге, «который от перенапряжения ослеп», составить меню программ Центрального корейского радио, вещавшего из Пхеньяна.  Этот коллега оказался настолько пьян, что его уложили отдыхать в свободную комнату. Все специально оборудованные помещения в редакции по прослушиванию передач зарубежных радиостанций назывались «кабинами».

       Наибольшим потрясением стали для меня именно передачи из Пхеньяна. Они целиком были посвящены какому-то международному соревнованию по настольному теннису – пинг-понгу, от которого весь человеколюбивый мир стоял на ушах, а руководил мероприятием вселенского масштаба сам великий вождь товарищ Ким Ир Сен (как я узнал впоследствии, бывший полковник Советской армии). Чудеса, да и только, творились вокруг.

       Ранним утром (еще было темно) явился главный редактор Виктор Ильич Яроцкий, и от Юрия Александровича Новикова полетели пух и перья, хотя он был на тот момент трезв как стеклышко.

       С нового 1976 года (а каникул тогда для взрослых людей не существовало) нужно было обязательно записаться в политический семинар, которые были для идеологических организаций обязательны и проводились раз в месяц, а то и чаще. У нас в редакции наличествовало два семинара – один вел Яроцкий, другой – Новиков. Я пришел за советом к Юрию Александровичу. Тот, почесав сначала необычайно тонкий и острый нос, а затем необычайно курчавую голову, сказал:

       – У меня ты ничего делать не будешь, это – плюс. У Яроцкого – заставят, это – минус, но для карьеры правильно.

       Я выбрал Виктора Ильича. Семинар начинался с учета присутствующих старостой, ставившей галочки в списке, затем «семинаристы» заслушивали сообщения на политические, экономические и философские темы. С позиций марксизма-ленинизма.

       – Тебе поручили тему? – поинтересовался после первого занятия Новиков.

       – Я сам взял себе – вольную, – с достоинством поведал я.

       – И какую же?

       – Творчество Рильке.

       Юрий Александрович потрогал себя за нос и признался мне:

       – Тебя, юноша, прислали или из КГБ, или из сумасшедшего дома...

       Доклад мой о Рильке был третьим, завершающим. «Семинаристы» уже откровенно зевали. Яроцкий сказал:

       – Напомните, как звучит тема вашего доклада.

       Я не без гордости изрек:

       – «Рильке – певец крушения западной капиталистической цивилизации».

       Кто-то, видимо, в эту минуту проснулся и хмыкнул, а потом сделал вид, что закашлялся. Нам всем тогда было ясно, включая и меня, что Запад не только не собирается загибаться, а, наоборот, процветает. Но таковы были правила игры. Виктор Ильич не обратил внимания на подозрительный кашель и произнес спокойным тоном:

       – Приступайте.

       Я рассказал о кризисной мировой обстановке первой четверти XX века, когда в основном были написаны лучшие произведения знаменитого австрийского поэта, о значительном обнищании европейских народов в результате мировой империалистической бойни, о деградации крупных городов, об одиночестве и разобщенности людей, которым был чужд предпринимательский дух эпохи, мелочность и эгоизм буржуазных интересов. Затем вдохновенно продекламировал следующие строки:

Господь! Большие города

обречены небесным карам.

Куда бежать перед пожаром?

Разрушенный одним ударом,

исчезнет город навсегда…

Нет одиночеству предела.

Оно как дождь: на небе нет пробела,

в нем даль морей вечерних онемела,

безбрежно обступая города, –

и хлынет вниз усталая вода.

И дождь всю ночь. В рассветном запустенье,

когда продрогшим мостовым тоскливо,

неутоленных тел переплетенье

расторгнется тревожно и брезгливо,

и двое делят скорбно, сиротливо

одну постель и ненависть навеки, –

тогда оно не дождь – разливы… реки…

         Наступила подозрительная тишина, взоры членов марксистско-ленинского семинара, особенно женщин, потупились. Обо мне наверняка в лучшем случае подумали: вот умник нашелся! А я ведь еще совсем недавно работал в элитной спецшколе у метро «Парк культуры», где дозволялось многое, и по наивности полагал, что нравы – везде примерно одинаковые. Несмотря на свойственную мне инфантильность, я почувствовал, что ввел публику в смущение. Видимо, в теме разъединенности людей «семинаристы» усмотрели сексуальную подноготную. Я разволновался и уже не мог остановиться. Кульминацией и завершением моего выступления стал сонет под названием «Узник». В нем вновь упоминалось слово «Бог». Мало того, собравшиеся обнаружили в тексте, как мне впоследствии сообщили, намек на нашего шефа… Привожу стихотворение полностью:

Еще пока есть небо над тобой,

и воздух – рту, сиянье света – глазу,

но вот, представь, все станет камнем сразу,

вкруг сердца грозно выросшим стеной.

Еще в тебе есть «завтра» и «потом»,

«когда-нибудь», и «через год», и «вскоре».

Но станет кровью это в каждой поре,

не прорывающимся гнойником.

А то, что было, – то сойдет с ума.

От смеха содрогнется вся тюрьма,

и этот хохот – признак, что ты спятил.

На место Бога станет надзиратель,

и грязным глазом он заткнет глазок.

А ты – ты жив еще. И он – твой бог.   

       Я огляделся вокруг: «семинаристы» все как один устремили взоры свои кто в потолок, кто в окно, а Виктор Ильич Яроцкий смотрел на меня благодушно и сказал вполне миролюбиво:

       – На сегодня достаточно…

       – Как поживает Райнер Мария Рильке? – спросил через несколько дней Новиков, наслышанный о моем «триумфе».

       – Яроцкий переводит меня в аналитическую группу, – похвастал я, не представляя себе, что меня ждет впереди.

       – Значит, дурдом, – констатировал он.

       Как он был прав! Я полтора года пробездельничал. Вернее, я писал по три-четыре материала в день, изнывая от усталости, но мои работы не имели никакого выхода вовне и не оплачивались. Я трудился исключительно на корзину и по итогам месяца оказывался самым великим бездельником среди аналитиков.

       Тут были две причины. Первая, в которую не верило мое тщеславие, заключалась в том, что для овладения методами пропаганды и контрпропаганды, для умения кратко и ясно излагать мысли требуется практика от трех до пяти лет, а также желание постоянно вариться в «информационном котле». Вторая, о которой я догадывался, заключалась в конкуренции. Все материалы, выходившие за пределы редакции, попадали в гонорарную ведомость. За обзор политических событий объемом в восемь страниц, по тридцать строчек каждая, полагался гонорар в 60 (!) рублей, то есть в половину моей зарплаты. Если его писать по всем правилам и без халтуры, то требовалось максимум пять-шесть часов работы. Я написал более ста тренировочных обзоров, но на обсуждениях заинтересованные лица уверяли шефа, что, дескать, пишет он неплохо, но сыровато. Шеф брал их сторону.

       После долгих мучений и унижений я попросил Яроцкого отправить меня обратно в ночь дежурным редактором. Потом несколько раз по стечению обстоятельств я возглавлял ночные смены, не имея соответствующей должности.

       В начале 1980 года меня со скрипом перевели в старшие редакторы. В Московскую Олимпиаду я возглавлял смену и выпускал оперативные информационные сборники – каторжный неблагодарный труд со скандалами и неизбежными проколами из-за неимоверного напряжения и зачастую искусственно создаваемой спешки.

       После Олимпиады в августе начались забастовки в Польше. Однажды утром в субботу я сдавал смену обозревателю Светлане Игоревне Гончаровой – доброй, незлопамятной и приятной женщине лет пятидесяти. Она в 1951 году, еще до моего рождения, ездила от Всесоюзного радио на картошку вместе с Людмилой Зыкиной, с тех пор они дружили. Другой ее закадычной подругой была Роза Николаевна Крайнова, которая вскоре появится на этих страницах. (В советское время, следует пояснить, многие горожане – служащие учреждений и студенты – в обязательном порядке и бесплатно собирали картошку на полях, сортировали сельскохозяйственные плоды на овощебазах, в мероприятиях участвовали многие будущие знаменитости) …

       В то утро мы, конечно, заметили, что в Польше происходит что-то неладное, иначе западные СМИ вряд ли поставили бы польскую тему на первые места. Но нам казалось, что, возможно, эта история рассосется, не получит дальнейшего развития и, следовательно, беспокоить, а тем более вызывать шефа нет особой надобности. Суббота считалась чуть ли не праздничным днем – сокращенные выпуски, доклад только одному из замов председателя, отсутствие Яроцкого. Однако часов в девять утра он явился собственной персоной, проорав нам, что у мокрых куриц больше, чем у нас, соображения и политического чутья…

       Взбудораженный и обеспокоенный Виктор Ильич по вертушке доложил председателю Гостелерадио  СССР Лапину о сложившейся обстановке, велел мне готовить еженедельный обзор международных событий, хотя я уже отработал ночь и много месяцев не занимался подобными делами, а Светлану Игоревну усадил к себе в кабинет, включил прямую трансляцию Би-Би-Си на английском (ему подавали из операторской по проводу) и начал ей диктовать. У британцев весь вещательный день был посвящен исключительно Польше.  Вскоре приехала дежурная машинистка. У Лапина в приемной наготове сидели еще две. Периодически появлялись офицеры фельдсвязи, увозили в конвертах свежую информацию.

       Виктор Ильич был хорошим редактором и стилистом, мог очень удачно выправить даже невнятный текст, но сам писать не умел. Я в этом впоследствии не раз убеждался. Кроме того, в данном случае он переводил онлайн без передышки, а Британская вещательная корпорация нагнетала истерию, не умолкая и сняв с эфира прочие сюжеты.

       Через два часа Светлана Игоревна взмолилась. Она взмолилась так громко, что я услышал через закрытую дверь, находясь в соседнем помещении:

       – Больше не могу! Рука отсохла, Виктор Ильич!

       – У вас, видимо, голова отсохла, – раздражился он.

       – И голова тоже, – согласилась она, но голос ее был, без сомнения, тверд.

       Светлана Игоревна записывала от руки то, что удавалось понять из отрывистых и стремительных фраз шефа, отдавала необработанный текст на машинку, затем правила. Потом он сам подправлял, уточнял и дополнял, кто-то из машинисток тут же перепечатывал заново почти моментально (они строчили как пулеметы). Сейчас не помню, кто бегал в приемную с листочками, офицеры же чинно ждали бумажных папок со словом «радиоперехват», клали их в роскошные кожаные портфели, спускались вниз, садились в черные «Волги» и мчались в Кремль, сменяя друг друга. У нас же смены никакой не предвиделось.

       После краткого и бурного совещания с угрозами и слезами Яроцкий распахнул дверь и крикнул мне:

       – Иди-ка сюда!

       – Кто? Я?  –  спросил я, не узнав своего голоса.

       – Разве есть здесь кто-то другой? – заскрежетал зубами Виктор Ильич, еле сдерживая себя.

       Кроме меня, идти было некому...

       Светлана Игоревна вернулась к своему обзору, за который временно усадили меня, а я принялся выхватывать из нескончаемого потока слов, переводимых Яроцким, то, что успевал, и то, что был в состоянии понять.

       Приходилось на ходу кое-что сочинять для связности рассказа и усиливать напряженность происходящего, что получалось у меня лучше всего по свойству моего склонного к панике характера. В итоге к шести вечера, когда завершился этот кошмар, я подготовил при участии шефа в качестве переводчика восемь специальных оперативных выпусков по ситуации в Польше…

       Шеф встал, пошел пить чай к Сергею Георгиевичу Лапину, там, как я слышал, подавали по первому разряду. Потом вернулся спокойный и довольный, позвонил домой жене и бросил в разговоре с ней как бы мимоходом:

       – Рильке победил...

18.09.2014 – 09.03.2019

 Михаил Кедровский