Вагонетка

                
                "Письмецо в конверте                
                погоди, не рви..."   
                из песни                
                
                Рассказ                
                
        Привычка, приобретенная в учебке Волочаевского городка, за пять с половиной месяцев курсантской жизни, если можно назвать её таковой - просыпаться за 15 минут до подъема сработала и сейчас. Младший сержант, ранее курсант Ч - ского полка, третьего УМСБ, седьмой УМСР, третьего же взвода и третьего отделения трехзначно нумерованной дивизии, Николай Веснин, осознанно пробудился, ожидая пакостной команды: - Ррр-ёт-та-а! - Па-адъ-ё-ом! Почесав за ухом, сладко потянулся, и облегченно выдохнул, в раб-бате КЭУ КЭЧ КДВО - (та еще аббревиатурка!) - было более сносно: подъем корячился аж в семь утра вместо прежних шести. 
        Две круглых, обитых жестью печи по противоположным углам приземистой казармы выдавали веселые пляшущие блики по стенам - видать, дневальный постарался, подбросил дровишек. Хлопнула дверь - клубящийся вал-накат холодного воздуха докатился по проходу до центра помещения меж тесно расставленных коек и рассеялся.
        Натянув до подбородка давно забывшее естественный цвет одеяло в полоску, воин зябко поежился - предстояла опротивевшая работа на морозе. Ледяные, режущие точно бритвой ветра от Амура и Уссури не унимались и здесь, на станции Розенгартовка, на стыке Хабаровского и Приморского краев, неподалеку от границы с Китаем. 
        В новой части верховодили, задавали тон курганцы -“деды”, в основном полуавтономно базирующиеся в тайге, позднее - каме-угорцы и “мореманы”- сахалинцы, а перед самым концом службы прибыли и таджики. 
        Курганцы пели: “Скоро милый Курган любимый я увижу вновь…” - им первым светил дембель и встреча с родиной. Звучала прощальная под гитару: - “Ты Розенгартовка прощай, прощай наш батя, мы поедем домой, назад не глядя…” Они откололи номер: перед отъездом домой коллективно помочились в распоротые  поверху меха гармони-трехрядки и выставили её на мороз. Хлебнувший лиха истерзанный инструмент с западавшими басами и не пикнул - обратился в камень.
        Сахалинцы ловко разделывались с селедкой. Фокус был прост: держа её на весу за хвост одним неуловимым движением рук рыбина разрывалась на две половинки - в пол сиротливо тюкались голова со скелетиком. Их опыт не удавалось повторить никому.
        Конгломерат этого обширного поселения на ДВЖД, а попросту Транссибе исчислялся Лермонтовкой, Дормидонтовкой, корейским поселком “Дружба” и множеством в-ч, м-ч и б-ч, напичканных до отказа личным составом и сосредоточенных тут в связи с недавними мартовскими событиями на острове Даманский: 

Вопя галдящею оравой, 
Трясли цитатниками Мао… 
        
        Это были пока что цветочки: бузотеров-хунвейбинов пограничники оттесняли и сдерживали вначале кулаками, пинками и прикладами. Рассказывали: Вмажешь провокатору от “широты душевной”, закрутится волчком, упадет, снова вскакивает, кровь изо всех дыр хлещет, а все равно крысится - хватает нож из рукава и буром прет на тебя… Дальше пошло горячее: предательски, в упор, расстреляли заставу лейтенанта Стрельникова, атаковали, начались бои - решили испробовать на крепость русского Ивана. 
        Инцидент был еще далеко не исчерпан - две могучие соседние державы всерьез стояли на пороге войны. Николай воочию видел раненых, загипсованных, в повязках и на костылях участников боев, приехавших в Хабаровск и приютившихся в одном из закутков еще “японской постройки” кирпичной казармы. 
        Окружная газета “Суворовский натиск” публиковала жуткие фото наших солдат и пограничников с выколотыми глазами, истерзанных, обезображенных. Глумились над мертвыми и живыми хунхузы страшно… На небосклоне зловеще наливался багрово-красным Марс. Поговаривали - из учебного батальона их воинской части туда отправились добровольцами два санинструктора, оба погибли.
        Не лишне с горечью отметить, что остров, за который проливалась кровь и понесены немалые потери, в связи с демаркацией новых границ, (читай) совокупно отчуждения некоторых территорий, впоследствии тихо отошел к Поднебесной, и теперь именуется не иначе как Чжэньбао - “Остров сокровищ” в дословном переводе. В исполнении актера Юрия Яковлева это озвучено примерно так: - “Кемская волость? Да, тьфу! Берите… Я сказал, за-би-рай-те!” Воистину неисповедимы дела МИДа и политиков!
        На сегодня из тусклого однообразия привычных будней была одна радость: прервалась более чем двухмесячная блокада безмолвия - прочел наконец-то! - первое письмо от матери, направленное ей с уведомлением аж на самого командира части. Видимо, не на шутку встревожилось материнское сердце столь долгим необъяснимым молчанием сына, коли была вынуждена пойти на эту единственно-правильную вынужденную меру.      
        Все его послания, (а переписку Николай вел обширную) - уходили как в прорву - оставались безответными, веяло мерзким душком чужих грязных лап; какие-то отбросы били по духовному, лишали единственной по сути радости - общению с людьми, любимой девушкой, миром. 
        Солдат срочной службы, лишенный возможности переписки - это ли не ЧП в масштабах всего Дальневосточного округа? Перлюстрация писем соответствующими органами тут просто отдыхала! Грубейшим, наглым образом была попрана сама статья Конституции СССР о праве и тайне переписки.
        Объект его обожания, рабфаковка из Барнаула Галина Чилюкина, проживавшая ранее в Многоозерном, наверное, страшно обижалась, посылая Николаю безответные письма. Из города Свободный присылал бодрые весточки Гена Сошников, земляк и хороший друг по “учебке”. 
        Ему писали и далекие, надевшие недавно шинели друзья - светлогорцы, Толик Калина из Киева, Петька Зайков из города Сумы, Саня Гольдин из ГСВГ, танкового рембата из городка Кирхмюзер, а так-же родственники и, (вскрыты теперь все секреты) пара-тройка светлогорских девчат…     
        Письма, как ожидаемые, так и отправляемые Весниным по адресатам и полученные на его имя, попросту с глумлением и диким ржанием перлюстрировались, т.е. читались с гнусными комментариями и, как выяснилось позднее, с жеванием насвая уничтожались теплолюбивыми азиатами, каме-угорским кланом, всего-то на полгода ранее призванным в войска ЧМО.
        Фоткам, если они были в конвертах, находилось применение - рукоблудие, “ловлю сеанса” никто не отменял. Даже спустя годы эти непрочитанные письма при одном упоминании причиняют боль, саднят не залеченной душевной раной. Распоясавшиеся негодяи упивались мнимой значимостью, ходили гоголем, выпятив грудь, свысока поглядывая на мельтешащий казарменный люд.
        Последнее время, несмотря на оживленный гвалт и веселую шумиху, сопутствующую выдаче писем младший сержант и не выходил, замыкался, мрачнел; перекатывались на обострившихся скулах желваки, а кулаки, сжатые до белизны костяшек, наливались свинцом. В такие минуты, чтобы не сорваться и не торчать отшельником в уголке, он выходил из казармы на свежий воздух… 
        Почтарь, - метр с кепкой пистоныш, соплей перешибить! - таил  в узеньких прорезях карих миндалевидных глазенок незатухающую затаенную злобу на рослого Веснина, да и на всех, кто чужероден и скроен иначе; им двигала мотивация ущемленного недоростка-нацмена. Мелкая, в сущности, должность письмоносца вознесла его на недосягаемую высоту - хоть тут нашел лазейку поиздеваться казарменный шныренок.
        Вкупе с ним доставал, едва завидев в поле зрения Веснина, и грозил устроить “темную” Курамбек, (басмаческое имечко!) еще пара-тройка безликих шестерок. Младший сержант никоим боком не соприкасался с ними, но оказался главным раздражителем кривоногого сына степей. 
        На прямое нападение злопыхатели не решались - кишка тонка! - а вот гадить по мелкому - это всегда, пожалуйста. Пока его оберегали две лычки командира стрелкового отделения, честно заслуженные на Волочаевке. Да и дернуться на командира впрямую попахивало не только дисбатом, а и уголовной статьей. Но уж коли отмечен губой, да без какой-либо должности, не в почете у командования, тут мы на тебе отыграемся: ур-рядник!     
        В эту гоп-компанию органично вписывался и некто, “примкнувший к ним Шепилов” житель соляных копей, с явно протокольной внешностью. - Суча-рры! - изрыгал он боевой клич от печи, где они постоянно кучковались. Рога и копыта гремели и выпирали оттуда еще те… 
        У Эллочки-людоедки лексикон был гораздо богаче. Наверное, подобное или что-то в этом духе вопили самые кровожадные пираты Карибского бассейна… 
      - Ур-рою, ссу - чар-рры! - на обертон выше гремел громогласный рык, заставляя трепетать молодых воинов раббата, затаившихся под одеялами в кроватях.
      - Пронеси, упаси, лишь бы не ко мне - трясся и взывал с тревогой каждый. Обладая подобной луженой глоткой, первобытный человек мог бы напугать даже пещерного медведя, рванул бы когти от него куда подальше и саблезубый тигр…Сакральный вопль был универсален: с определенной сменой модуляции мог означать и умиление, и восторг, даже звучать одобрительно.       
        Из всего призыва угорцев сдружился Веснин лишь с чернявым телефонистом, ефрейтором Бабинцевым, сидевшим почти безвылазно (вот лафа!) на батальонном коммутаторе: человек - душа нараспашку!  Его не портило, а наоборот, придавало шарм некоторое заикание. В редкие свободные часы они подолгу беседовали, делились воспоминаниями. 
       Ефрейтор (имя улетучилось), много и красиво рассказывал о родном городе, о себе, девушках, так и не ответивших ему взаимностью, жестикулируя и успевая при этом не глядя переключать провода со штекерами в нужные ячейки-гнезда.
       В то морозное утро при пробуждении Николай обнаружил, что с погон гимнастерки кем-то варварски срезаны сержантские лычки, на армейском сленге “две сопли”. От командирских регалий виднелись по швам погон жалкие зубчики красных нитей. Четырех алых полосок шелка как ни бывало, а недруги у печи, ожидая реакции, поглядывали в его сторону, реготали и ржали особенно радостно.             
     - Ссу-чар-ры! - раскрепощено и вдохновенно рычал  представитель соляных копей, Соль Земли. Грозя, гневно сучил короткопалые конечности, сузив глазки-прицелы Курамбек - Добрейшей Души Человек.  
      “Ну, что ж, переживем и это - побуду до вечерней поверки рядовым - пускай тешится запечное зло. Главное - спокойствие, спокойствие, прежде всего”. Эта крылатая фраза принадлежала дяде Николая по матери, Афанасию. Он, будучи киномехаником высшей первой категории, был нещадно и многократно изруган полными кинозалами. 
     - Сапо-о-ожни-и-ик! - Фильму дава-ай! - дружно извращали и переиначивали интеллектуальную профессию зрители, неистово крича и топая ногами, когда многострадальная лента рвалась на самом интересном месте. Выручало спасительное  “Спокойствие, спокойствие, и еще раз спокойствие…”- подбадривал себя он. Место порыва части  скоренько обрезалось, склеивалось - в ход шел ацетон, и луч кинопроектора, устремленный на киноэкран, вновь ненадолго завораживал, успокаивал зал… 
       Начало службы в Розенгартовке, а её название в переводе с немецкого звучит как “Розовый сад”, не задалось сразу. Станционные райские кущи оказались фикцией. Благоуханием мандариновых рощ, как в одноименном произведении классика японской литературы Рюноскэ Акутагава тут и не веяло, а вот вагонетка обреталась и уже поджидала. Пока что она, драгоценная тосковала без него на лесобирже, присыпанная легким снежком вперемешку с опилкамии и ждала своего часа...
       Приказ № 1 заступить на службу обернулся для младшего сержанта Веснина явной подставой - его направили на время комендантом небольшой батальонной гауптвахты. Единственным “губарем” в одиночной камере неказистого помещения оказался старослужащий “дед”, некто Куксин. Мотивы его посадки не пояснялись. Единственное, что было сказано в напутствие: 
     - "Не удивляйся, это ударник-ас, не труда, конечно, а… ну да сам поймешь". Солдатик действительно играл на ударнике в той, былой гражданской жизни в каком-то там самодеятельном ансамбле. 
       Щуплый, порывистый, импульсивный, как оказалось, “король ритма” постоянно отбивал такты всюду, где бы ни находился, на чем ни попадя: на пустых тарелках и перевернутых кастрюлях - “десятках” в столовой, пустых банных тазах, короче, на всем, что под руку подвернется. 
       Из оружия коменданту выдали плоский обоюдоострый штык от карабина СКС с ремешком в самодельных деревянных ножнах. Стрелкового оружия работягам рабочего батальона не полагалось, - как бы чего… хотя поговаривали - на складах, куда ходили в караул, оно имелось. Скорее всего, те же снятые с вооружения “симоновские” самозарядные карабины - запасы времен войны.   
       Прознав о смене начальства, сиделец с ходу начал тарабанить в дверь и вскоре перешел к активной психологической обработке новичка:
     - Ты, как тебя там, открывай, мать-перемать! - иначе приду в роту - сразу удавлю! “Ну и грозен же ты, Парамоша, - подумал Николай, - а что на деле-то представляешь из себя?” На душе, у облеченного властью Веснина сейчас боролись противоречивые чувства; несмотря на маты и оскорбления, быть рычагом и стрелочником грубого аппарата насилия ему показалось делом скверным. 
       Как известно, приказы в армии не обсуждаются - исполняются беспрекословно, но с какого боку-припеку в рабочем батальоне эти несвойственные церберские функции с ходу навьючили именно на него? Ведь мотострелки и “внутряки”, то есть внутренние войска, чей прямой долг охрана заключенных, как говорят одесситы на Привозе - две большие разницы. 
      …В течение битого часа подобное варьировалось с разными интонациями - от прямых угроз до увещеваний. Выход был один: - Николай с тоской и отвращением поглядывал то на часы, то на видавший виды телефонный аппарат со сколотой и обмотанной синей изоляционной лентой трубкой: - достаточно набрать номер командиров повыше… Обитая жестью дверь камеры вибрировала и содрогалась от пинков затворника.
     - Да угомонишься ты, наконец! - не выдержал, взорвался, вне себя начгуб… Вакханалия закончилась просто. Свободолюбивый (по гражданке) сержант открыл камеру в нарушение всяческих инструкций и уставов, и выпустил на волю жалкое существо, лишь отдаленно напоминавшее солдата. 
       В замызганной гимнастерке без ремня, трясущегося от холода, с лихорадочно блуждающими на яркий свет дикими глазами, выпирающим острым кадыком. Геракл предстал в засушенном виде: “и грима не надо - как есть Розенгартовский сталкер!”- восхитился оторопело Веснин. 
     - Начальник, дай закурить, - попросил, присев рядом и барабаня пальцами
по столешнице сбросивший узы неволи арестант. Его била мелкая дрожь. Николай, ловко выщелкнул сигарету из пачки и подал ему. Подвинул лежащий на столе коробок спичек. Прикурив, Куксин глубоко и жадно затянулся. "Наши едут, соль везут!" - глубокомысленно изрек он, выдыхая клуб дыма из глубоко разъятого рта.      
     - Штык в землю, мир и свобода! - спустя некоторое время братались товарищи по несчастью, ручкаясь и едва ли не обнимаясь. Вскоре объявились и “Наши”. Идиллия была прервана в самом разгаре: нагрянули с обходом отцы-командиры, замполит, дежурный по батальону с красной нарукавной повязкой, сверхсрочник - старшина роты Кривопорученко, и почему-то медик, старший лейтенант Абратовский.       
       Завзятые театралы достойно бы оценили немую сцену, от изумления до последующего перепада настроений - ярости, громов-молний и непечатных выражений политического рупора и идейного вдохновителя батальона.
     - Вста-э-ать! Смирр-на-а! - от ярости округлив глаза, и побагровев лицом, рявкнул замполит. От боевой троицы исходил стойкий аромат конька, смешанный с дешевым парфюмом. Чуткие ноздри замершего изваянием Куксина самопроизвольно и вожделенно впитывали благость. 
     - Т-так, разэдак! Сгною, устроили тут курорт, понимаешь…            
     - По одиночным камерам, до выяснения! - грядущие кары сыпались как из рога изобилия. Сняв ремень с Веснина, они заперли военнослужащих по отдельным камерам-номерам, пенальчикам размером 2,5 на 4 метра, с хохотом комментируя происшествие. 
       Узилище-камера, плохо оштукатуренное помещение со складным “самолетом”, днем не прилечь - замыкается, с температурой внутри 10-12 градусов тепла. Какой садистски-изощренный ум оказался способен на создание подобного мебельного шедевра!? 
       Генеральный конструктор уникального в своем роде спального гарнитура, пожалуй, не без основания мог бы претендовать на соискание (!) государственной премии… Наказуемых, попадавших сюда, от безысходности спасали постоянно пополняемые скрижали “камерного” творчества, кем-то ранее  нацарапанные на стенах гвоздем.Один из перлов запомнился: "Сидел, сижу, сидеть устал - ты отпусти, капрал-подлюка". Далее непечатное. Наклонно процарапаны другие строки: "Кроме шуток - отбыл 10 суток. Вася из Удмуртии". Правее клинопись: "Освоил самолет. Аппарат исправен. Передаю. Пилот со стажем". Подписи не было.
       Окно отсутствовало, над дверью в зарешеченной нише горела ядовитым немигающим светом лампочка. Вечером, перед отбоем опускался, планировал отполированной плоскостью “летательный аппарат”, прилагалась шинель. Лучшего для служивых не придумано - её стелешь, она же под голову, полою укрываешься. 
       После звонка визитеров на смену арестованному Веснину прибежал из роты новый начгуб на смену арестованному Веснину. Рядовой Куксин более не выступал и смиренно помалкивал. После утреннего разноса комбатом, подполковником Золотцевым, Николай безвылазно отсидел еще пять суток, был внезапно помилован с определенной галочкой в послужном списке…
       Охват сферы рабочей деятельности батальона был обширен: часть воинства, расположенного в Розенгартовке занималась сугубо мирными делами: распиловкой и отгрузкой пиломатериала - бруса, досок, вагонки, половой рейки и дров для нужд войсковых частей расквартированных по всему Дальневосточному округу.
       Рота, базирующаяся непосредственно в Уссурийской тайге, занималась валкой, раскряжевкой леса ценных пород: ясеня, кедра, простой сосны и прочей древесины. В её штате котировались ходовые профессии: вальщики леса, трактористы на ЧТЗ, чокеровщики, сучкорубы, автокрановщики, стропальщики, рабочие нижних складов - штабелеры.
       Гражданскими были только водители лесовозов да десятники-лесники. Для них отдельно кашеварил повар Яшка, колоритнейшая личность родом из Биробиджана. Кучерявый, с вьющимися, черными, как смоль, волосами - еще бы бакенбарды и вылитый Пушкин! - словоохотливый повар осознавал своё сходство с классиком. Для его девушки, (ему нужна была надпись на фото), оказавшись перед дембелем в тайге, Веснин экспромтом выдал такой шедевр:                
                
                От службы воинской устав,
                Преодолев разлуки грани,
                К тебе стремится Ярослав, 
                Пройдя дорогой испытаний. 
      
       Дама сердца, видимо была сражена наповал оперенной рифмой стрелой Купидона… Загреметь, попасть в тайгу, к черту на кулички считалось сущим наказанием, ею стращали самых неуживчивых и непокорных. 
       Уссурийские дебри, воспетые Арсеньевым во всей красе: - с изюбрами и тиграми, диким виноградом и женьшенем, элеутерококком и бархатным деревом, удаленностью от ближайшего жилья в 120 километров - отпугивали и мало кого привлекали. Где-то в этих местах “действовал” легендарный  отряд Левинсона, одного из героев повести “Разгром” Фадеева.
                
                …Шумит речушка, изгибаясь в чаще,
                Расставив ноги, воду пьет олень,
                А в синей дымке, строгий разводящий -
                Хребты вздымает Сихотэ-Алинь. 
  
                Поднявшись, сопки озарило солнце,
                По кедрачам скатившись, рыжий пал,
                Пробив в тумане узкое оконце -
                Теснит его за дальний перевал. 

        Неподалеку, километрах в тридцати от таежников, базировались флотские соседи, сухопутные моряки ТФ, никогда не бороздившие океана, - такие же лесорубы-работяги, но в черных форменках и бескозырках. 
        Вызывало удивление - в таежной глухомани при въезде в расположение сразу бросался в глаза флотский символ - большой черный якорь по центру окрашенных серебрянкой металлических ворот. Затаившаяся в Уссурийских дебрях “субмарина”, вполне могла соперничать с “подводной лодкой” в степях Украины…
        В редкие праздники-выходные случались дружеские визиты вежливости: коллеги обменивались опытом скоростной валки деревьев, фигурным распилом древесины, сучкорубы проводили свой конкурс по обработке хлыстов, а по их завершению устраивали совместные футбольные матчи, кипели волейбольные баталии.  
        Позднее, судьба свела Николая, на Бикинской гауптвахте со старшим матросом Коровкиным. Будучи назначены кочегарами, они совершили “самоход”, приняли горячительного, и чуть не заморозили “губу”, (неслыханное дело!) за что жестоко поплатились.
        Кроме мер: “разбить окно, насыпать хлорки!” - оба были острижены наголо под угрозой применения (!) огнестрельного оружия… Лихой вихрастый чуб Веснина пал жертвой офицерского произвола. Не отпадет голова - отрастет шевелюра и борода…         
        Неделю тому назад в таежную ссылку угодил единственный друг Николая
Володька Трофимов, его неожиданно назначили туда старшиной роты. “Не иначе, как тоже подстава”, сожалея и предрекая ему фиаско на столь ответственной должности,  сокрушался, обдумывая новость Веснин. Трудно же ему придется, там ведь костяк - ”деды” - курганцы, самые отъявленные ухари и громилы… Командир таежной роты майор Капнивец, и тот вынужден ходить по расположению с увесистой палкой - бадиком… С тем контингентом и старшины-сверхсрочники не могут сладить - летят оттуда, только не курлыкают…”   
        Ребята еще курсантами (птенцы одного взвода-отделения) вместе прошли через весь ад и кошмар мотострелковой учебки в осенне-зимний период, получили сержантские звания и оба попали сюда. Их забрал из Хабаровска “покупатель” - начштаба части майор Безтелепкин, добродушный, с округлым животиком и пухлыми ручками толстячок, напоминавший небезызвестного персонажа из романа Гашека.
      - Вот, вы какие орелики, будем знакомиться - осовело хлопая белесыми ресницами, произнес он, бережно прижимая левой рукой к груди стеклянную колбу купленного по случаю аквариума. - У нас стрельбы не будет, тихо живем. Капитан Напальченко хорошо отзывается, говорит - лучшие кадры отдаю… Друзья себе и представить не могли, что со всей ожидаемой армейской службой отныне покончено навсегда, а конкретные, типа “пила и лом” не только на петлицах, станут непреложными атрибутами трудармейцев по месту их новой дислокации.
      - Наш командир у самого Рокоссовского был под началом - горделиво приосанился он, - правда, больше по тылу… Новичков, немного озадачило: нумерация новой части оказалась какая-то странная - в/ч. 486684 - цифирь смахивала на палиндром - читалась с обеих сторон одинаково.  
      - Вот и ладненько, - хохотнул, и немудрено расшифровал Володька Трофимов, - вход и выход нам обеспечены с гарантией. 
        Володька, рослый улыбчивый парняга родом из славного города Исилькуля Омской области, весело скалит вставные металлические зубы - свои потерял в жаркой футбольной баталии, угодили бутсой прямо в лицо еще на гражданке. 
        Курсантов сблизило в учебке и то, что нравились одинаковые фильмы, оба играли на гитаре - точь-в-точь совпадали некоторые доармейские проделки. Неунываха-парень с легкостью и шуткой определял жизнь загребущим хозяином, радостно и оптимистически принимая её, какие бы фортели она, брыкаясь, ни выкидывала.
        Перед отъездом в тайгу, (где-то разжился!) щеголял всем на зависть в дубленом, видавшем виды полушубке, местами прожженном, с косыми треугольными латками.
      - Ну, бывай, Николай, в случ. чего - “укрой тайга его густая, бродяга хочет отдохнуть…” - пошутил он, хлопая по плечу погрустневшего сослуживца.
      - Спешу - мой лесовоз уже на горке сигналит, - и, пожав руку, с гитарой и вещмешком за плечами направился к машине. Друзьям больше не суждено было свидеться.
        Веснину вспомнились его любимые песни о “цыганском таборе, и стройной цыганке”, и как “параб-ду-паб!” - по небу голубому возвращаются журавли”… До их, с Володькой возвращения домой оставался год службы, как тем пресловутым “медным котелкам” было до демобилизации, или как до Китая пешком - хотя Китай рядом, от Розенгартовки - рукой подать…
        Рабочая рота выстроилась на развод вдоль стены казармы во всем великолепии, (как бык на снегу чем-то нарисовал) двумя неровными шеренгами, и в самом разнообразном одеянии. Преобладали стеганые куцые телогрейки без воротников, бушлаты с петлицами различных родов войск, в смолистых пятнах и не раз прожженные у костров. Серые валенки с резиновым протектором и без оного, ватные стеганые брюки, лоснящиеся от смолы, дополняли наряд. 
        Понурая масса воинства, “рабочая лошадка”, шевелилась, почесывалась, кашляла, вздыхала, выслушивая властные распоряжения нарядчика-старшины на предстоящие работы. Пахать целый день на лютом морозе не шутка - по унылым лицам было видно, что  из опостылевшей, но теплой казармы никому не хотелось высовывать носа. С оглашением очередных фамилий строй на глазах таял, распадаясь на группы и группки.
      - Тюков, Веснин,  дуйте к Тикотю на малую раму.
       “Слава Богу, хорошо, что не на большую, - отлегло у Николая, - не на завалы, разборку немыслимых нагромождений горбыля и щепы - рабам на галерах и строителям пирамид подобное и снилось". Вкруговую выходило, что рабский труд сродни Гулаговскому - за еду и робу здесь себя не изжил, какие бы формы ни обретал и в какие бы тоги не рядился. 
        Военнослужащий стройбата, для сравнения, был менее бесправен - на сберкнижку ему хоть "капали" ежемесячно заработанные деньги, и по окончании срока службы на его счету набиралась солидная сумма.
        Иногда, когда перевыполнялся план,  снисходили: к скупому солдатскому жалованию в 3р.80 коп. накидывали сверху по какой-то халтурной ведомости рублей тридцать-сорок, тогда как их цивильный рамщик очкарик Тикоть огребал деньгу несравнимо. Редкий материальный стимул поднимал тогда дух бойцов до небес: денег хватало на покупку конвертов, подшивки, гуталина, сладостей из военторговского киоска, на бутылку крепчайшего вьетнамского апельсинового ликера объемом 07 литра.  
        Вот и теперь его вертлявая фигура уже маячила в проеме низкого строения пилорамы - склонившись, возился с механизмом, стучал молотком по клиньям, регулировал натяжение пил. Пристывшая натянутая хитроватая улыбка выдавала скрытность натуры, подчеркивая обособленность профессионала среди серых кузнечиков - солдатской массы. 
     - Ну, здорово ночевали бойцы, кхе, кхе… Пожалуй, начнем, гвардейцы - сегодня распускаем ясень на брус и гоним пятидесятку, время останется, прихватим малость кедра, - озвучил он. 
       Гуднул, с натугой застоявшийся за ночь заиндевелый двигатель-привод, ходуном заплясали-заходили отточенные пилы.
     - Вжи-чи, вжи-чи - запели они, вгрызаясь в первое бревно…       
     - Чи-чах, чи-чах! - менялся их тон при сопротивлении суковатой стылой древесины. Штабель приготовленных бревен у покатов был внушителен. В задачу помощников Тикотя входило их накатывание при помощи ломов на тележки, центровка по месту посредством вращения винтовой “баранки” с двумя клешнями-захватами.
       Прием и откат на выходе тоже требовали усилий - горбыль отбрасывали отдельно. В набиравшийся очередной короб на полозьях с опилками впрягались втроем, выволакивая его из-под рамы. Движения обслуги были выверены до автоматизма, да и не застоишься - мороз давил за 20 по Цельсию, а в крохотной курилке хоть волков морозь, Тикоть, как всегда, поленился растопить “буржуйку”. Готовую распиловку - шестиметровые доски и брус штабелевали на колесную ферму-вагонетку; кубатура подрастала на глазах - мерзлый, во вскрытых узорах годовых колец пиломатериал был скользким и закостенелым.
     - Все, ребятушки, обед, - смахнув каплю под носом и останавливая кнопкой 
агрегат, произнес рамщик. Округлые очки делали его похожим на заурядного 
сельского учителя из глубинки. Он втихаря уже не раз причастился к заветной плоской фляжке - что-то уж очень подозрительно зардел нос и зарозовели сквозь щетину впалые щеки. 
       На обед в этот день в солдатской столовой подавали щи, рисовую кашу-размазню со шматьями сала и нескучный чаек. Уроженцы теплых краев по их вере не могли кушать презренную чушку, которая запросто могла схрупать в луже и дохлого кота. А кушать-то хочется!
       Вареное сало еще с детства вызывало у Николая отвращение и рвотный рефлекс - шевельнулась жалость, к бедолагам…  Веснин не мог не заметить, как оно выуживалось из тарелок, и летело под стол, кое-кто с чашкой в руках выбегал из столовой, и за углом поглощал содержимое со слезами на глазах…
       Еще у одного дядьки Веснина, Дмитрия, на эту тему имелся короткий анекдот: “Спросили как-то одного мужика на рынке: “Почему свиные головы продают без языков?” Тот отвечает: “А чтобы не сказали, куда мясо ушло…”
       Так и здесь, по аналогии, от свиней, выращенных на солдатских объедках,       
“мясо ушло отцам-командирам с их семействами, “кускам”- сверхсрочникам, дородному вышестоящему начальству, периодически заглядывающему с проверками относительно плана и боеготовности. Зав.столовой, некто Лошадников, важничая, лоснился, чуть не лопался, выпирая плотью из ч/ш. - офицерской чистошерстяной формы. 
       Напарник Николая - Тюков, типичный представитель той бесконфликтной
породы людей-тихонь, легко обходящих в любой среде все бурные рифы и течения. Кредо, защитная оболочка подобных ему - неприметность, усредненность, безропотность, что закреплялось примитивом: “Не мочись против ветра - себя обмочишь”. Приводные ремни, заурядные винтики-шурупчики Системы. 
       Среди “прогнутых” или “прущих буром” напролом таких нет, но эта категория массовая, что на гражданке, что в армии. Именно они то и ценятся. Отслужив на полгода больше Николая, неоднократно поощрен командованием, и совсем недавно вернулся из краткосрочного отпуска - побывал дома, благо он расположен  неподалеку от материка.
       Напрашивался больной вопрос, о каком “роде войск” вел он речь в кругу родных, друзей и подруг, как и те моряки-таежники по возвращению на Родину? Да и младшему сержанту мотострелковых войск желательно теперь помалкивать в тряпочку о “учениях и боевой службе”…
      “У нас труд любой в почете” - плакатная бяка лопалась мыльным пузырем. Опальный сержант и островитянин сработались, хотя и не стали друзьями - вкалывали-горбатились, как-никак на малой раме с Тикотем уже четвертый месяц.
       Скупое, в морозной дымке белесое пятнышко-солнце склонилось на той стороне к далеким, нахмуренным чужим сопкам. Штабель пиломатериала на вагонетке подрос на двухметровую высоту. Тикоть, удовлетворенно похмыкивал, протирал свои очки, поскребывал на подбородке редкую щетинку - близился конец рабочего дня. Оставалось распустить пару-тройку бревен…
        Ни тогда, и не после всего далее произошедшего, Николай Веснин не может  найти исчерпывающего ответа самому себе, какая сила заставила его во время краткого перекура обвязать края штабеля-пакета прочной восьмимиллиметровой проволокой. Пакеты увязывали абы как, через пень-колоду, по желанию - обходились до сих пор пока что без эксцессов.
        Тикоть с Тюковым посмеивались, глядя на его возню: Ни к чему это паря - так сойдет, не в первый раз… А Николай, тем временем, отрубив проволоку нужной длины особо усердно и тщательно выбирал слабину сдвоенных плетей, вращая, скручивая ломиком, стягивая их накрепко… Важно было определить меру - иначе может лопнуть и все насмарку.
     - Готово, - известил он, смахивая кургузой верхонкой капли выступившего пота. В вагонетку впряглись впятером - подошли на помощь двое ребят, занятых на соседней вагонке.
     - Дружно взя-али! - уперлись, кто-то ковырнул ломиком под колесо, и махина нехотя тронулась, набирая ход. До места, дизель-электрического крана на железной дороге, было метров двести, и небольшой уклон: вагонетка катилась бесшумно, почти без усилий.
     - Спасибо парни, свободны, я застроплю, - решил Николай, глядя на стрелу и кабину крана. Её маленькое оконце запаковал-затянул иней. Крановщик, солдат-срочник, имел весьма ограниченный обзор. Веснина несколько насторожило, что вылет стрелы оставлял желать лучшего. Но крановому виднее. Пакет вполне мог сыграть и по крану… Ребята отправились восвояси. 
       Привычно заведя стропы, он отступил в сторонку, и вдруг ему показалось,
что ближняя стропа легла не так - зацепилась за уголок фермы - вагонетку
запросто могло сорвать с рельсов.
     - Стоп! - заходя спереди, крикнул он, не давая команды на подъем груза. Но, очевидно, до этого засидевшийся и кемаривший с электрообогревателем крановщик понял с точностью до наоборот: махина пакета качнулась, Николая пушинкой сбило с ног. От сдавливания затрещала грудная клетка - тело притиснула многотонная глыбища груза.
       За тысячные доли секунды перед ним вихре-образно пронеслась вся жизнь. Реальность была такова: из-под слетевшей с рельсов вагонетки торчала только голова Веснина. Вытаращенные от ужаса глаза видели жуткий, в сорок пять градусов её крен, до звона струн натянутую проволоку обвязки. Участь Карениной и головы профессора Доуэля в одном флаконе!
       Осознав гибельную ситуацию со стропальщиком, крановщик не предпринимал, по счастью, никаких действий, оцепенело сидел пеньком, в кабине - любое вмешательство могло стать роковым. Успел ли крикнуть Веснин? Наверное, да. С воплем “Вира!” слились воедино вера и крохотная надежда на спасение…      
       Почуяв  неладное у крана и вагонетки, товарищи опрометью бросились на выручку: кто-то успел схватить лом, кто ухватил тонкомер, слегу. Подбежав, они  не смогли с первой попытки вызволить пострадавшего. Николая накрепко зажал капкан фермы, вдавливал в мерзлую землю, онемели ноги. Не отпускал, плющил тело чудовищный груз! 
        Лихорадочно суетясь, наконец, на какие-то сантиметры, (и откуда силы взялись!) чудом отжали вагонетку, буквально выдернули солдата, правда, без валенок. Шоковое состояние было у всех. Поставленный на ноги Веснин обмяк и рухнул, не сделав шага. В санчасть, расположенную в густом, с необлетевшей листвою дубнячке, доставили его полуволоком, чуть ли не на руках…  
       Отлеживался, “загорал” в тепле и уюте недели полторы - хорошо еще, что кости остались целы - обошлось без переломов, но тело взялось сплошь чернотой - так подмяла, зараза! Проведали, навещали Володька Трофимов, приходили и ребята-спасатели. Войдя в небольшую палату, некоторые стоя, а кто и присев у кровати, с неподдельным интересом разглядывали пострадавшего. “Как он остался цел - чудо, да и только”, - читалось на лицах. “Вот, тебе и войска ЧМО - вполне нормальные, отзывчивые парни. Выходит, и беда роднит, сближает и раскрывает не только самые черствые души”. Николай скрыл смущение шуткой:
     - Почувствовал себя рыбой-камбалой, которую кит прижал пузом на плоском камне, - что вызвало одобрительный смех.
       Виктор Егорычев, коренастый крепыш-саратовец - один из соседей на вагонке, по обыкновению часто моргая, волнуясь, своеобразно обрисовал ситуацию:  
     - Рванули к тебе на крановую площадку, а Веснина нет. Всё, думаем, не иначе каюк парню, амба-карамба! А ты выбрал, оказывается позицию мировую, не подобраться - одна голова кочаном торчит из-под вагонетки! Выглядываешь оттуда как из амбразуры. 
       Ухватили за руки, тянем-потянем - ни в какую! Никак вытащить не можем, хоть матушку-репку пой… Тут Серега, крановой, дверцу открыл, выглянул. Четко сработал - дал чуть стрелой, да мы из слабых силенок налегли, - так и выдернули. Ну, думаем, мешок загремит с костями. А ты, ничего, смотри - живехонек! Валенки твои на выброс, как под прессом побывали, да еще - моли Бога, что обвязка пакета выдержала… 
       При этих словах посетители оживились, заулыбались, кто-то из рядом сидящих положил на постель пачку дефицитных болгарских сигарет “Варна”, со словами: 
     - Ну, бывай, перекури это дело, а мы пошли по местам.
     - Спасибо, парни, что заглянули, малость оклемаюсь и к вам… Николая теплой волной охватило чувство благодарности к ребятам, не бросившим его в беде, ресницы подрагивали на грани непрошенных слез. Отворачиваясь, он рукавом больничного халата закрыл лицо… 
       “А ведь и верно подметил волгарь - выдержала обвязка! Так увязать-то её мне, не иначе, как сам Господь на ухо и нашептал,” - поразился внезапному открытию Веснин. По всем параметрам и колесная вагонетка, выходит, просто слепое орудие. Сродни ей и эти, во плоти - мелкая запечная тьматаракань, никчемно погрязшая во зле. Значит, еще поживем…”            
        Долго выцветал - оттенки менялись от черно-синего до изжелта-синюшного. Пришлось с помощью “лепилы” - санинструктора, родом из города Глазова заново учиться ходить. Комбат, подполковник Золотцев пару раз заглядывал в санчасть, сержант медслужбы тянулся перед ним. 
        Николай, превозмогая неловкость, садился, не в силах еще подняться с кровати. Золотцеву было далеко за шестьдесят, - возраст уже пенсионный; к дубленому ветрами волевому морщинистому лицу, казалось, навеки пристыла печать озабоченности и суровости.
        В этот визит комбат принимал доклад, брезгливо косился-морщился в его сторону; сказывалась непреходящая опала, а не симулирует ли? Уходя, буркнул:  -  И учти, этот долго пусть не залеживается, тут ему не курорт! План срываем, а вы тут прохлаждаетесь! И смягчил тон: - В тайге рабочей силы недостает - вот у Рокоссовского вы бы повалялись так… Без крепкого тыла не повоюешь.
     - Нет времени на болячки, восстанавливайся, инфантерия… - добавил он, уходя, поменяв гнев на милость, теперь уже адресуясь пациенту. “И верно, рокоссовец - не соврал Безтелепкин-то”, - с улыбкой удовлетворения подумал Веснин, откидываясь на подушку.
        В один из прекрасных дней, (обед ему по-королевски приносили в санчасть) медик обрадовал, протягивая конверт: "Пляши, письмо тебе. Меня комбат за тебя сырым доедает, и прими к сведению - с понедельника готовься в роту, на легкий труд…" 
       “Есть справедливость, на земле, выходит - кончились безобразия с письмами, блыснул почтарь с теплого местечка”- подумал обрадовано младший сержант Без Должности, вскрывая письмо. Оно было от матери, несло частичку родины, дышало любовью, переживанием за сына.
       “А недавно мне приснился сон, - читал Николай, - будто ты в море на плотике. Носит, сынок, тебя волна - вот-вот опрокинет. Никак не могу дотянуться, выручить-то. Уж кое-как, с горем пополам добилась, Коленька, до тебя. Тут проснулась, думаю про себя: Слава Богу! К чему бы?.. А волны-то огромные - так и ходят, так и ходят!”

На фото: Николай Веснин. Уссурийская тайга, на лесозаготовках.

                Январь - март 2016 г.

 Павел Явецкий