По реке времени против течения

Эти годы давно унесла быстрая неумолимая река времени. Кого-то она пощадила, а кого-то выбросила еще в расцвете лет на каменистый берег искалеченным, или поглотила и унесла в небытие. Вот и сейчас, под натиском воспоминаний, я плыву по реке времени против течения, и моя душа отзывается болью.
Он встречает меня на вокзале в Калининграде, и он идет рядом со мной по Лайсвес аллее, легкий, высокий, красивый, помню Сашу только таким.
Дочь маминой подруги пригласила нас с мамой на свадьбу. Я смогла приехать только накануне девичника, а встречать на вокзале меня должен был Саша.
- Как я его узнаю? - мое беспокойство было понятным.
- Ты его сразу увидишь: он тот, кто тебе бросится в глаза, - успокоила меня невеста.
Стоя на привокзальных ступеньках, я наблюдала за людьми, снующими вдоль-поперек привокзальной площади, сверху они выглядели, как большие муравьи и их движения казались хаотическими. Его голову, возвышающуюся над толпой, я увидела сразу, идеального мужчину с планеты Земля, хотя он больше был похож на инопланетянина,  вполне комфортно обосновавшегося  среди  карликов.
Позже я увидела сам город, тот, конца семидесятых годов: развалины, развалины… и могила Канта, словно со дня окончания войны не минуло больше тридцати лет. Было похоже, что судьба бывшего Кенигсберга все еще была под вопросом, и деньги на восстановление города не выделялись.
С той поездки запомнилось мало что: валютный бар, где мы отмечали перед свадьбой девичник, и какие-то рваные фрагменты свадьбы в кафе.
В этом валютном баре с варьете, подрабатывая по ночам, танцевал Саша. Нам был выделен блатной столик у сцены и мы любовались, как идеальный мужчина с планеты Земля в набедренной повязке, легко, изящно и пластично двигаясь в такт музыке, вылавливает ускользающих из его рук оголенных нимф. Конечно, лучшее место для девичника — клуб с мужским стриптизом, но в семидесятых пуританских годах именно валютные бары были местом притяжения для населения российских портовых городов, где после музеев и театров расслаблялись иностранные туристы.
После выступления Саша подошел к нам, и здесь разыгралась очень неприятная сценка со стороны невесты: она бросилась так грубо обшаривать его набедренную повязку в поисках валюты, что чуть не дошло до драки. И тогда, как и сегодня, поклонницы засовывали в эти интимные места валюту, а порой и с телефоном щедрой нимфоманки. Невеста, которую я помнила еще девчонкой, похоже выросла очень ревнивой и обладала патологической привязанностью к деньгам. Да и свадьба оказалась не намного приятнее, чем девичник.
Отцу невесты категорически не нравился жених: у него не было настоящей, хорошо оплачиваемой специальности, которая бы обеспечила уверенность в завтрашнем дне. Воображение подполковника в отставке давно нарисовало будущее его единственной любимой дочери, и это будущее, как две капли воды, напоминало моего лопоухого брата.
- Ну с чего ты взял, что между ними, кроме детской дружбы, может что-то случиться? - увещевала дядю Костю моя мама.
Дядя Костя был в молодости красавцем: высокий чистый лоб в обрамлении густых белокурых вьющихся волос, благородная худоба вытянутого, чисто выбритого лица, стройный, подтянутый, одетый с иголочки, с фигурой блестящего оловянного солдатика, только-только сошедшего с конвейера фабрики игрушек.
Дядя Костя когда-то был самым молодым майором в части, но так им и остался до демобилизации.
Во время войны звездочки легко падали на могилы, а если сильно повезет, то и на погоны, а в послевоенное время и времена застоя так, как сегодня, с небес, звезды на погоны не падали. Только когда дядю Костю демобилизовали, ему присвоили подполковника. В детстве я подслушала, что дядя Костя когда-то, видно сразу после войны, сильно пил, но сумел перебороть свою слабость к крепким напиткам, и вот тогда, на свадьбе, он развязал. Его редкая для мужской половины человечества любовь к дочери приоткрыла ему ту дверь в будущее, о котором и догадываться не стоит: природа оберегает людей от лишних знаний, но когда ты ею предупрежден, а тебя никто не хочет слушать, пережить даже сегодня завтрашнюю трагедию сложно.
После свадьбы новобрачные поехали к Черному морю, где, по воспоминаниям невесты, у нее не было ни одного спокойного счастливого дня. Претензии новобрачной к своему молодому мужу начались с первого дня отдыха: то ли Саша не так посмотрел на проходящую мимо девушку, то ли девушка ему улыбнулась, а он откликнулся на ее улыбку. Как говорят умные женщины: «Иметь красивого мужа — это для кого-то».
Так и продолжали жить на нервах.
Помню, в какой-то из приездов их в Каунас мы вчетвером вышли из дома, завернули за угол и пошли медленно, прогулочным шагом по центральной части пешеходной улицы Лайсвес аллея, была весна, по обе стороны от нас блестела на солнце и переливалась молодая зелень, воздух был свеж и напоен особой, молодой волнующей негой, я вспоминала детство в Латвии, где наши отцы, мой и Людмилы, служили, и вдруг увидела недопонимание в глазах Саши. Выяснилось, что мы с ним были ровесниками, но Людмила была старше меня на три года, а выходило, что моложе на два: в ее документах была липа. Он, удивившись, что-то хотел уточнить, но тут же, догадавшись, отмахнутся.
Мама и Люда шли следом за нами, и я уловила слова, с грустью произнесенные Людой:
- Женечка, посмотри, как они смотрятся рядом.
Людмила, очень похожая на свою мать, относилась к тем русским женщинам, облик которых, отмеченный небесной чистотой, так любили изображать на своих полотнах русские художники-передвижники: Брюллов, Кустодиев, Венецианов, наполненные светом и солнцем белорозовые тела, молодые и крепкие, с прозрачной кожей, через которую угадывался ток пульсирующей по венам крови, очаровывали зрителей своей пьянящей чувственностью. Доходящая до абсурда ревность Людмилы, обладающей красотой и женственностью, объяснялась откуда-то появившейся неуверенностью в себе, и отягощала жизнь молодой паре.

Людмила забеременела, очень тяжело рожала, ребенка извлекали щипцами и повредили головку. Мальчика назвали в честь моей мамы, которую Людмила обожала, - Женей. Мальчик рос очень похожим на Сашу, только с явными отклонениями в развитии.
И Людмила и ее мать часто приезжали к нам в Каунас за продуктами, бегали с утра до вечера по магазинам, отоваривались, ведь прилавки российских магазинов отсвечивали пустотой, а в Прибалтике все было, и все хотелось купить сразу. Русские в магазинах сразу бросались в глаза, не из-за языка, - выдавали голодные глаза, а местные были сытые, откормленные, по другому двигались, смотрели, одевались.
Русские только открывали двери магазинов, как товары исчезали с прилавков, литовцы их прятали, не из жадности, - из-за ненависти, чтоб не грабили бедную Литву. Им же не объясняли экономисты, что себестоимость производимых в Литве товаров очень высокая, а финансирование идет из Москвы.
Для меня ходьба по магазинам с гостями была наказанием, моя психика не выдерживала витающих в воздухе паров ненависти,  моя  кожа до сих пор щетинится, когда я сталкиваюсь с проявлением любого вида национализма, шовинизма, расовой нетерпимости.
Мама видела, как мне тяжело, и обычно освобождала меня от этой повинности.
А гости ничего не замечали, они бегали, как савраски, глаза их горели, губы лихорадочно хватали съедобный воздух, обнажая зубы, сияющие белизной. Для них было всегда неожиданностью только одно событие — внезапно заканчивались деньги, тогда открывался мамин кошелек. Вечером гости садились за стол и считали деньги: дебет должен совпасть с кредитом. Гости ни разу не заскочили ни в одно каунасское кафе, не говоря о ресторане, которых в то время там было гораздо больше, чем грязи в этом чистейшем прибалтийском городке, бывшей сметоновской столице, с населением двести тысяч, в основном литовской национальности. А цены в тех кафе и ресторанах тогда были во истину смешные. Вполне прилично, пусть и скромно, можно было посидеть весь вечер за рубль, или рубль пятьдесят,  и, проведя фактически весь вечер на танц-поле, наконец, уходя, допить принесенное официантом в кувшинчике разливное литовское десертное вино, и закусить подмигивающим из вазочки, тающем во рту, шоколадным печеньем «Суворово». В Ленинграде столик в ресторане, накрытый скромной закуской на двоих (салаты из докторской колбасы и селедка с уксусом), стоил двадцать рублей, при этом алкоголь заказывался за дополнительную плату, и только бутылками. Интересно, кто же спаивал русский народ, и кто прививал такую культуру?
Уезжая, Людмила мне обещала: «В следующий раз мы обязательно сходим в кафе», но этого «раза» так и не случилось, у нее на счету была каждая копейка.
Со временем, когда я уже уехала из Каунаса, чаще приезжать за продуктами стал Саша. Дяди Кости уже не было в живых, он окончательно спился и умер. Саша, приезжая, жаловался маме на жизнь, на вечную нехватку денег, что теща и жена винят в этом его, не умеющего прилично заработать, что приходится наниматься на очень тяжелую для него физическую работу на рыболовные суда и уходить на несколько месяцев в открытое море.
Последний раз Саша приехал особенно грустным - через неделю надо было уходить в море, а так тяжело и так долго работать в море для него было хуже каторги. Чувствовал он себя неважно, попросил маму поговорить с его женщинами, чтоб сняли с него бремя каторжных работ. Мама попыталась уговаривать Сашу расторгнуть договор, но он твердо решил, что  в море все-таки пойдет, но в последний раз.
- Я даже, тетя Женя, не могу пригласить Вас в кафе, у них сосчитана каждая копейка. А ведь мне очень интересно увидеть варьете в каунасских ночных ресторанах, - грустно признался Саша.
Каунас тех лет славился своими ресторанами, их необыкновенной кухней, в каждом заведении своей, замечательными ночными программами. В ночном ресторане Орбита в варьете танцевал молодой Борис Моисеев, который в то время работал в Каунасском театре оперы и балета. Кухня в кафе, ресторанах и кулинарных магазинах Каунаса была самой лучшей в Литве, она держала марку со времен сметоновской буржуазной власти.
- Послушайте, Саша, давайте я вас приглашу в ресторан, я же все понимаю, вы хоть повеселеете, - предложила мама, - да я и сама хочу в ресторан!
Мама исполнила последнее желание Саши.
Саша умер в море, на месте ловли рыбы, от непосильной работы, и еще долго, до выполнения плана по улову, лежало его красивое тело в морозильнике, рядом с ненавистной им рыбой, и только через два месяца было предано земле. При вскрытии был выявлен врожденный порок сердца, Саше были строго противопоказаны большие физические нагрузки.
Его сын Женя рос неблагополучным ребенком, с отклонениями в психике в нужную для плохих компаний сторону, менял тюрьмы, менял женщин, так как обладал яркой внешностью и, как полагается при таких отклонениях в психике,  гиперсексуальностью.

 

 Мона-Вета