В январе живем, в январе

       Роса жемчужная в тенётах паутинок –

       здесь, на обочине, найду я вдохновенье,

       как лиру, обниму продрогшие колени,

       за струны мне сойдут шнурочки от ботинок…

       Если Николай Алекксандрович вспоминал его строки, это, как правило, не сулило ничего хорошего. Делал он это случайно, непреднамеренно. Он же не враг себе. Когда достигнешь всего своими руками, становишься суеверен.

       Ставить на талант тогда, как и сейчас, было нереалистично. Он всегда говорил это и говорить будет. Самому себе, конечно.

       Но ведь накаркал, случилось.

       В тот летний вечер, когда в творческих конторах остаются наибольшие начальники и их любимые секретарши, главному редактору еженедельника «Обзор литературы» доложили, что его просит принять «поэт», который в списках десяти тысяч членов Союза писателей СССР не значится.

       Николай Александрович побледнел, но неожиданно подтвердил, что знает такого «поэта».

       «Обзор литературы» – уважаемое издание. В нем сотрудничают Фуксман, Метелкин и некоторые другие знаменитости, вышедшие из стен филолого-разведочного института.

       Когда секретарша сообщила о посетителе, Щуплецов через приоткрытую дверь посмотрел в большое зеркало приемной и увидел сидящего в кресле с потертым портфелем на коленях жалкого, бледно-зеленого Алекса.

       Николай Александрович тут же успокоился. Вся натура его внутренне возликовала. И главный редактор мысленно воскликнул: «Я был прав! Как я был прав! Что же ты, Сашенька, не блестишь своими очочками?! Куда девалась твоя былая спесь?!»

       – Пусть подождет, – сказал Щуплецов. Он заранее наслаждался паузой, которая должна подчеркнуть дистанцию между автором десятка увидевших свет книг и человеком, не напечатавшим ни единой строчки.

       Очень порадовал этот своевременный чудо-подарок. Он – как бальзам на душу посреди теперешних наглых завистливых выкриков в прессе, что-дескать Щуплецов дал материала пародистам больше, чем вся столица.

       Так был необходим позитив и – пожалуйста. Все-таки справедливость есть на земле. Но разглашать тайну про справедливость необязательно. Могут воспользоваться враги.

       Надо сказать этому типу (потом, когда он его примет), что их сегодняшняя встреча была запланирована еще двадцать лет назад, когда они вместе начинали учиться в филолого-разведочном.

       Надо сказать Алексу: погляди на себя – ты старый и больной, а я кажусь на пять лет моложе, хотя нам обоим по сорок. Почему? Потому что ты изводил себя различными мифами: трагическая судьба, всемирная совесть и прочая чепуха. Уверял, что талант-де общается с Высшим Разумом и питается от аккумулятора Всеобщей Духовности. Ничего этого нет. Есть лишь собственные руки. И лапы других. Вот что управляет миром, а не какие-то Высший Разум и Всеобщая Духовность. И я прав! Я!

       Ни дара не было, ни наследства, ни особой судьбы. Была моя простоватая мама – секретарша в парткоме. Были ее мольбы. Вот почему я стал редактором институтской многотиражки.

       Был не святой дух, а старый маразматик Кузин – старейший официальный пиит! И я, я лично, умолял его – выжившего из ума – возглавить наш студенческий поэтический семинар.

       Ты тогда высокомерно отказался участвовать. Но он тебя все равно бы не потерпел, потому что ненавидел умников и боготворил власть, которая не сочувствовала им.

       Да, я приглашал тебя на вечера, мне нужна была твоя дешевая популярность. Но теперь-то понадобился тебе и я. Ты насмехался над тем, как я пресмыкаюсь перед Кузиным. Ты спесиво сверкал очками, оттого что был маленького роста, но задирал голову выше всех…

       Не было никакой трагической судьбы. Была Пинна Касогина – отчественная Жорж Санд. С нею меня свел старик, у которого она три десятилетия назад состояла в домработницах и содержанках. Нас разделяло с ней двадцать пять лет. Что – неприятно? Кузин тогда сказал ей: «Этот Щуплецов – из крестьян, приехал, как Есенин, с обозом…» А я родился и проживал в Мытищах. Каково?!

       Отвратительная заячья губа, складки жира, заменявшие свойственные женщинам формы. И я никак не мог найти, Пинна, что в тебе способно возбудить. Может быть, зад, переходящий сразу в массивную спину?..

       Не было, Алекс, никакой мистики, были законы мира.

       Ты издевался над моими патриотическими вещами. Вырывал, например, из контекста:

       И вот приказ: «По машинам!»

       Мы свято исполним его…

       И хохотал, как, мол, такую ерунду – залезть в «Ладу» – можно проделывать свято? И не замечал, конечно, что речь идет о приказе. Сам же ты абсолютно не мог писать серьезных стихов, так как был от природы инфантилен. Но, согласись, мои вещи делают свое простое патриотическое дело, они работают. И доказательство того, что даже те слова, над которыми ты легкомысленно смеялся, отпечатаны в миллионах экземплярах.

       Да, возможно, стихотворение не очень удачно. В отдельных местах. Но разве у тебя нет слабых строк? Ну, вот хотя бы – первое что пришло на память:

       Я похож на птицу обиженную

       в темноте – без света и сна,

       ложкой в стену стучу тебе: «Слышишь,

       на дворе, наверно, весна…»

       Давай и я посмеюсь: раз в темноте, то, естесвенно, без света. И потом: это – в тюрьме, что ли? Где это происходит? И причем здесь ложка? Что у нас – не весна, что ли?

       А ты настаивал, чтобы я печатал тебя в студенческой газете. Ты просто рассчитывал, что меня снимут из-за твоего хулиганства.

       Я не утверждаю, что все было совсем плохо… Я кое-что заимствовал из, на мой взгляд, слабой в полическом отношении поэмы «Поколение без лиц». Но, послушай-ка, маститые обдирали Северянина, Цветаеву, Ходасевича. Это – не мистика, это – законы мира. Да ты и сам уверял, что важен итог коллективных усилий.

       Но я тебе прямо должен сказать: в нашем еженедельнике литературные критерии очень высоки и рассчитывать на публикацию среднему произведению нереалистично. Ну, давай, показывай, что ты там притащил…

       Николай Александрович все-таки не без волнения вышел в приемную и, как всегда, некоторую робость свою собирался припрятать в складках наглости.

       Посетитель – во всем его облике просматривалась некая болезненность – тер, казалось в досаде, ладонью подбородок.

       – Неужели сам Алекс пожаловал! Быть того не может.

       Посетитель на эти слова никак не отреагировал.

       – Ну, проходи, проходи, – широким хозяйским жестом пригласил Щуплецов нежданного гостя в кабинет, но руку, хотя держал ее наготове, протянуть не решился. Ведь может не подать, подлец.

       Зашли. Николай Александрович привычно сел в кресло, готовясь с ленивым видом выслушать посетителя.

       Алекс молча выложил на стол три общих тетради. Щуплецов стал небрежно листать, узнавая убористый разборчивый почерк.

       – Я скоро, возможно, уеду… в другую страну, – сказал Алекс без предисловий.

       – Ты же русский, визу не так-то легко получить, – удивился Щуплецов. – Куда же ты эмигрируешь?

       – Не на всякие поездки требуется виза, – уклончиво ответил Алекс.

       Возникла пауза.

       – Ну, что ты пишешь! – сказал затем, притворно хмурясь, Николай Александрович и процитировал:

       «Вы все – между ложкой и ложью,

         мы все – между волком и вошью…»

       – Кто вы, кто мы – неясно. Что у тебя ложки все время какие-то? Что за скоморошество, Алекс?! – лицемерно возмущался Щуплецов. – Остепенись. Напиши что-нибудь серьезное. Ты же не без способностей…

       Он наслаждался этой минутой. Но вдруг Алекс, заблестев очками, с отвращением произнес:

       – Замолчи, ленивый умом и низкий человек!

       Сколько было гнева в этом тщедушном очкарике!

       «Видно, и пьет беспробудно», – пронеслось в испуганной голове Щуплецова, и он вспомнил, как Алекс в бытность студентом из-за какой-то бабы, напившись, выпрыгнул с третьего этажа.

       – Нашу литературу, – продолжал безапелляционно Алекс, – ты и тебе подобные отбросили в глухое Средневековье. Так бывает и может продлиться еще сто лет… Слушай меня внимательно. Ты думал: я – попрошайка. Вы все хотели бы нас превратить в попрошаек. Не надейтесь!.. Вот лучшие мои вещи. Я написал всё, что хотел. И отдаю их тебе. Печатай под своим именем. Ты же отлично понимаешь, что сегодня – это выгодное дело. А я цели достигну: стихи дойдут до людей. Ты ведь все равно украдешь и напутаешь…

       У Щуплецова перехватило дыхание. Он собирался закричать: «Я! Да я!! Да я!!!» Но не смог. То ли Высший Разум, то ли Всеобщая Духовность грубо одернули его и запретили говорить.

       Николай Александрович, потрясенный и униженный, сидел в кресле, схватившись руками за голову.

       Алекс гордо вышел из кабинета, помнившего на своем веку множество трагедий…

       Немного успокоившись, Щуплецов вознамерился, чтобы окончательно придти в себя, углубиться в чтение тетрадок и попросил секретаршу никого не пускать. Он лишь делал вид, что читает, но не мог прочесть ни слова и беспрерывно бормотал:

       Я похож на птицу обиженную

       в темноте – без света и сна,

       ложкой в стену стучу тебе «Слышишь,

       на дворе, наверно, весна…»

       Но в ответ в стену: «Что ты, что ты,

       мне бы тоже дождаться скорей,

       только мы, по моим расчетам,

       в январе живем, в январе…

09 – 26.03.1988

 Михаил Кедровский