А. Брандт: перевод на русский

А.Брандт: перевод на русский

В 1912 году в типографии Ю.Н.Эрлиха в Петербурге вышла книга дотоле неизвестного переводчика А.Брандта «Японская лирика»:

https://ru.wikisource.org/wiki/Японская_лирика_(А._Брандт)

С предисловием переводчика можно ознакомиться тут:

http://stihi.ru/2011/01/03/1299

Сборник принадлежал первой волне переводов японской поэзии с языков-посредников: немецкого, французского и английского. Сам переводчик в предисловии указал тексты, с которых были сделаны его переводы (вторую книгу переводчик напрямую не назвал):

1.Japanischer Früling. Nachdichtungen japanischer Lyrik von Hans Bethge, 1911

(http://www.gutenberg.org/cache/epub/9178/pg9178.html)

2.Karl Florenz. Geschichte der japanischen Literatur, 1906

«Японская лирика» оказалась единственной, где автором переводов был загадочный «А.Брандт». Больше нигде и никогда это имя в истории литературы не встречается.

Однако в истории музыки этому имени было суждено оставить след: на тексты из сборника были написаны циклы романсов и песен Артуром Лурье, Игорем Стравинским, Дмитрием Шостаковичем (каждый из композиторов взял по три стихотворения из сборника, причём Шостакович внёс изменения в тексты). А Стравинский даже оставил письменное свидетельство своих впечатлений от книги:

«Летом я прочёл небольшой сборник японской лирики со стихотворениями старинных авторов… Впечатление, которое они на меня произвели, напомнило мне то, которое когда-то произвела на меня японская гравюра. Графическое решение проблем перспективы и объёма, которое мы видим у японцев, возбудило во мне желание найти что-либо в этом роде и в музыке…»

Я не хочу сейчас подробно говорить о причинах обращения великих композиторов к таким слабым в поэтическом смысле текстам (в конце концов, Чайковский и Рахманинов писали свои романсы на ещё более слабые и беспомощные тексты). Лурье и Стравинский обратились к сборнику А.Брандта на волне общего интереса к японской культуре в 1912-13 гг., а Шостакович в 1928 году нашёл в некоторых стихах сборника нечто, созвучное его любовным переживаниям (и именно поэтому внёс в тексты свои поправки), а весь цикл дополнил тремя текстами в духе модного тогда «японизма», сочинёнными, вероятно, им самим (практика, обычная для многих русских композиторов).

Как бы то ни было, но сборник переводов был востребован, и тем более интересно было бы узнать хоть что-то об авторе переводов.

Единственное, от чего я мог отталкиваться в своих поисках — это небольшая книжечка, которую я мысленно держу в руках. Сразу хочется предупредить читателя, что мою статью лишь условно можно отнести к научному исследованию, так как многие мои выводы основаны скорее на психологии людей, чем на документально подтверждённых данных. Но я издавна был приверженцем взглядов французского историка Марка Блока, вместе с которым считаю, что реконструкция исторического факта зачастую убедительнее по психологическим мотивам участвующих в событиях исторических персонажей, чем по документальным свидетельствам современников.

Итак, начнём с предисловия переводчика. Оно безусловно выдаёт увлечение японской поэзией, увы, но только по немецким, французским и английским переводам. А там, даже не делая сложного анализа, видно, что все тексты японских оргиналов переводились не поэтами, а учёными-востоковедами и японоведами. Поэтому стремление хоть как-то передать смысл японских источников при недостатке поэтического мастерства приводила этих учёных переводчиков к полному изменению структуры и формы оригиналов. Попытка переводчика внести ясность в то, чтó в оригинале, а чтó в переводе, совсем неубедительны с точки зрения представленных в книге переводов, так как предисловие, вероятно, представляет собой компиляцию из научных статей, в том числе на английском и французском языках, откуда и взято слово «примитивный» в смысле «первозданный». Все пишущие о сборнике в этом месте пытаются оправдать переводчика, и зря, так как в русском языке в начале 20 века у слова «примитивный» не было оттенка смысла в сторону «первозданный». А в английском и французском — было.

Поэтому первое моё предположение: для переводчика родным являлся не русский язык, а скорее немецкий, и фамилия переводчика не псевдоним, а действительно Брандт, и он из русских немцев, которых в Петербурге было достаточно.

Смотрим в список жителей Петербурга в 1910-х гг. Среди Брандтов мужского пола нет ни одного подходящего для занятия переводами: есть инженеры, военные, чиновники, юристы, картографы. Одно имя обращает на себя внимание: Александр Андреевич Брандт, инженер путей сообщения, но заниматься переводами профессору, тайному советнику, человеку уже в летах — не верится!

Так может быть, переводчиком была женщина с фамилией Брандт? Формально я мог бы это утверждать хотя бы по двум оговоркам в переводах.

Первая оговорка — это перевод из Акахито:

«Я белые цветы в саду тебе хотела показать.

Но снег пошел. Не разобрать, где снег и где цветы!»

Ямабэ-но Акахито — один из великих японских поэтов (VIII век), мужчина.

Вторая оговорка — перевод из принца Нарихира:

«Когда я утром шла в кустах, на них осенняя роса лежала.

Рукав я замочила. Ночью он совсем промок от слез. Я по тебе их проливала.»

Аривара-но Нарихира — действительно принц, но ещё и поэт, автор изящной любовной лирики, художник (IX век).

Не исключаю, что оба поэта могли писать от лица девушки, но в традициях восточной поэзии (да и западной тоже) в таких случаях давать заголовок или подзаголовок, указывающий на это. И всё-таки утверждать по указанным оговоркам, что переводчик — женщина, было бы слишком просто. Кстати, первое стихотворение гораздо позднее переводчица с японского языка (без языков-посредников) А.Н.Глускина тоже перевела от лица девушки.

О том, что А.Брандт — женщина, гораздо больше говорят язык и стиль переводов. Доказательства этого факта лежат в области психологии, а это вещь, с которой могут согласиться и не согласиться. Но прежде хотелось бы кое-что сказать о самом предмете — японской поэзии. Говорить буду о ней не как лингвист, востоковед или переводчик, а как поэт.

Мне кажется, что язык японской поэзии отличается от бытового японского языка. В быту японцу всё равно, в каком времени существует какой-то признак, свойство, атрибут или эпитет существительного (напомню, что у прилагательных в японском языке нет рода, числа, но есть время — прошлое или настояще-будущее). А в поэзии? Там не всё так просто. Сам восточный склад мышления и восприятие мира отличается от европейского, а в выпестованных веками формах лирических стихотворений (хокку, танка и т.д.) категория времени имеет ох какой большой и непреходящий смысл. Выскажу крамольную мысль: даже подстрочник на любом европейском языке не может передать содержание, я уж не говорю о всём многообразии смыслов, японского поэтического произведения. Каждый переводчик с японского языка сам выбирает, как совместить систему поэтических образов японского оригинала и европейскую конкретность слов. Так уж сложилось, но в первой половине 20 века переводами с японских оригиналов занимались женщины-востоковеды с разной степенью поэтического дарования (А.Глускина, В.Маркова, Л.Ермакова, Т.Делюсина...). Более подробно об особенностях их переводов можно прочесть в статье Александра Долина «О принципах перевода классической поэзии танка». Именно их стараниями укрепился «манерный стих в духе модного «японизма», типичного для английских и немецких книжек поры первого знакомства с Японией» (из указанной статьи А.Долина). Причём это не перечёркивает немногих сравнительных удач среди их переводов. Но, честно говоря, во многих стихах в их переводах «поэзией даже и не пахнет».

Переводили японские стихи, сначала с европейских перекладов, и поэты-мужчины (В.Брюсов, К.Бальмонт), потом и с оригинальных текстов (но уже не поэты, а скорее учёные-востоковеды с некоторым поэтическим даром). Если первые больше выражали себя, чем очарование подлинника, то вторые страдали другим недостатком: скрупулёзным подсчётом слогов в строках. Но и у них были удачи, для меня, как поэта, более несомненные, чем у женщин-переводчиц. И всё-таки... и в их переводах поэзия, как её понимает европеец, «редко ночует».

Но когда я читаю сборник «Японская лирика» 1912 года, меня не покидает ощущение, что я читаю «женские» стихи. У таких стихов есть некоторые особенности, которые если и встречаются у стихотворцев-мужчин, то уж только у самых ординарных.

Сразу оговорюсь, что в истории русской поэзии были счастливые исключения (правда, единичные), когда стихи, написанные женщинами, не только не уступали «мужским», но в чём-то и превосходили их (Марина Цветаева после 1917 года, Анна Ахматова).

Перечислю некоторые черты «женской» поэзии, подходящие к нашему случаю.

1.Любовь к стандартным сочетаниям слов (существительных с эпитетам, глаголов с управляемыми словами, подлежащих и сказуемых, и т. п.).

2.Неспособность создавать свежие поэтические образы.

3.Стремление к гладкости звучания.

Для нашего случая пока достаточно.

В текстах сборника подтверждений этому много. Они настолько ординарны и кричащи, что просто достаточно их привести списком (некоторые цитаты изменены в падеже):

нежный запах вишнёвого цветка при первом поцелуе утренних лучей;

темной ночью ты подойдешь ко мне, подобный утренней заре, с улыбкой на сияющем лице;

звонкий крик;

далёкая гора;

густой туман;

мрачные сны;

на сердце тяжесть;

дикие гуси кричат испуганно;

торжественно сияя в вечность;

бледное луны сиянье меркнет;

солнца яркий блеск тускнеет;

поколенья поздние поэтов сиянье твоей славы воспоют (о Фудзи-яме);

дальнего леса контуры в серебряном свете луны;

юноши печальная могила;

песчинки заблестели, точно мелкиe алмазы;

сладкий запах сливового цвета;

как сон весенний среди лета;

над синим морем белыми крыльями чайка взмахнула;

уж никогда усталую главу я не склоню к тебе на грудь и руки;

туманы уныло стелятся над серым морем;

журавли устало голосят;

в сердце чувствую тоску;

бег быстрой реки;

шумная теснота долин;

на небе утреннем висела бледная луна;

первым белым цветом радостной весны;

пришла желанная весна;

теперь неукротимая тоска меня еще сильней, чем раньше, гложет;

осень пестрая пришла;

снега белого растет покров;

смерть смежила очи;

любовная тоска тебе заснуть мешала;

сколько мук дает несчастная любовь;

я прилагаю все старанье, чтобы скрыть меня волнующие чувства;

любуясь небом звездным и луной;

твой образ из души не вырвать мне;

как только я смыкаю вежды;

как волны в бурю разбиваются у берегов скалистых;

холодная владычица моей души;

когда одно желанье исполнено судьбой, сейчас еще мечтанья являются гурьбой;

цвет молодой весны;

сиянье твоей блистающей красы.

Конечно, в чистом виде пункта 3 «Стремление к гладкости звучания» в сборнике нет, но тенденция иногда прослеживается там, где есть возможность сказать «крррасиво» (и пошло, добавлю от себя).

Если бы все эти перлы не были напечатаны в 1912 году, я мог бы предположить, что переводчик пользовался «Словарём поэтических образов» Н.Павлович — собранием поэтических штампов, существующих в русской поэзии.

Я не хочу ругать весь набор стихов. Там есть единичные удачи, именно некоторые из них привлекли упомянутых композиторов. Но в целом большая часть стихов сборника состоит из девичьих фантазий, которыми были так полны подподушечные тетрадки тогдашних барышень.

Таким образом, приведённые два обстоятельства позволяют мне сделать вывод, что А.Брандт — женщина.

Обратимся вновь к адресным книгам Петербурга. До 1912 года ничего подходящего там нет: есть купеческая жена, есть некая дама неуказанных занятий. Но вот в 1913 году (то есть по сведениям, собранным для ежегодника в 1912 году), в списке жителей впервые указана Александра Николаевна Брандт, свободный художник, жена помощника присяжного поверенного Льва Георгиевича Брандта, коллежского секретаря.

Совпадение с годом издания «Японской лирики»? Возможно. Принцип составления адресной части «Всего Петербурга» был достаточно свободен, но как-то было принято приводить адреса всех, кто мог принципиально заинтересовать возможных заказчиков (для художников и архитекторов), учеников (для музыкантов), антрепренёров (для артистов). Есть отдельный раздел «Свободные художники», в котором собраны адреса художников и архитекторов. Там А.Н.Брандт отсутствует. Тогда можно предположить, что звание свободного художника Александра Николаевна получила после учёбы в Петербургской консерватории (а возможно, и заграницей). Петербургские краеведы могли бы пролить свет на это, пробуя разыскать её в архивах среди выпускников консерватории. Что А.Н.Брандт — музыкантша, говорит ещё и то, что имена выпускников консерватории, выбравших путь домашних учителей, нигде в истории культуры уже не упоминаются (по архивам Московской консерватории знаю, что таких выпускников женского пола всегда было достаточно). Если бы А.Н.Брандт была художницей, скульптором, архитектором или актрисой, то её имя рано или поздно где-нибудь мелькнуло бы. Но она присутствует только в сборниках «Весь Петербург (Петроград)» вплоть до 1917 года — в том же звании свободного художника и жены уже присяжного поверенного. Затем её следы и следы её мужа теряются.

В каком возрасте А.Н.Брандт получила звание? Продолжительность учёбы в консерватории (как и в Академии художеств) в те времена была величиной непостоянной, а тем более для замужних (дети, семья...). Она могла получить это звание и в 25, и в 30 лет. Я не стал бы говорить об этом, если бы меня не заинтересовал ещё один вопрос: кем Александра Николаевна Брандт приходилась владельцу типографии и издательства Юлию Николаевичу Эрлиху, издавшему её сборник?

И Брандты, и Эрлихи были представителями тех семей русских немцев, которые приехали в Россию очень давно, начиная с петровских времён. И я вот думаю, проглядев печатную продукцию типографии Ю.Н.Эрлиха, где совсем не было случайных изданий, в основном это была техническая и справочная литература, а если художественная, то высокого уровня: а не была ли Александра Николаевна родственницей Юлия Николаевича? Только родственные связи могли закрыть глаза издателю на невысокий художественный уровень стихов и их неподготовленность к печати (там есть пропущенные опечатки и чувствуется отсутствие профессиональной работы над гранками). Психологически я готов признать Александру Николаевну Брандт урождённой Эрлих. Младшей сестрой? Если она окончила консерваторию в возрасте за 30, то вполне вероятно (отец Юлия Николаевича умер в 1883 году в возрасте 71 года). Если же в возрасте до 30, то скорее племянница или что-то вроде того. Но это уже только мои предположения.

И главный вопрос: почему Александра Николаевна спряталась за мужской псевдоним «А.Брандт»? Не знаю.

 Александр Тимофеичев